Упрек шотландцам, утратившим доброе расположение собственных духов и фэйри

 

 

Вера в фэйри бытует до нынешнего дня не в одной только Ирландии. Буквально позавчера мне рассказали об одном шотландском фермере, который был искренне уверен в том, что в озере, прямо у него под окнами, обитает водяная лошадь. Она внушала ему страх, а потому он потратил уйму времени и сил, пытаясь выловить ее сетью, а потом и вовсе взялся озеро свое осушить. Боюсь, доберись он в конце концов до лошади, ей бы не поздоровилось. Ирландский крестьянин в подобной ситуации давно бы уже наладил с «бесом» отношения вполне добрососедские. Ибо в Ирландии вообще между людьми и духами существует, как правило, некий застенчивый взаимный интерес. Если они начинают строить друг другу козни, то не без оснований на то каждый признает за противной стороной право на личные, особенные и не всегда понятные мотивы и чувства. И есть такие рамки, за которые ни одна сторона выходить не станет. Ирландский крестьянин ни за что на свете не стал бы обращаться с пленным фэйри так, как это сделал человек, чью историю поведал нам Кэмпбелл (10). Человек тот поймал женщину-келпи (11) и привязал ее к лошади позади себя. Она была вне себя от ярости, но он привел ее к повиновению, вогнав в нее разом иголку и шило. Они подъехали к реке, и она вся просто извелась от страха: ей, кажется, нельзя было пересекать любую текущую воду. Он еще раз вогнал в нее иглу и шило. Тогда она взмолилась: «Коли меня шилом, но пусть этот твой тонкий, на волосок похожий раб (игла. – У. Б. И.) меня не трогает». Они доехали до постоялого двора. Человек схватил фонарь и принялся на нее светить; она стекла тут же наземь, быстро, «как падающая звезда», и превратилась в кусок студня. Конечно же, она умерла. Не стали бы ирландцы вести себя с фэйри и так, как то описано в старой хайлендерской балладе. Один тамошний фэйри присматривал, из чистой расположенности, за маленькой девочкой, ходившей резать торф на склоне его холма. Каждый день этот фэйри высовывал из-под земли руку, а в руке у него был волшебный нож. Девочка брала у него нож и резала им торф. Времени это у нее занимало совсем немного – ведь нож-то был заколдованный. Но вот ее братья заподозрили, что дело тут нечисто. В конце концов они решили проследить за ней и выяснить, кто же ей помогает. Они увидели, как из-под земли выросла маленькая, словно бы детская рука, и девочка взяла из той руки нож. Когда она нарезала столько торфа, сколько ей было нужно, девочка трижды ударила рукояткою ножа оземь. Тут же из склона холма опять выросла рука подземного ее благодетеля. Братья выхватили у девочки нож и одним ударом руку эту отсекли. И фэйри тот никому больше в тех местах не показывался. Он втянул искалеченную руку свою обратно под землю, уверенный, как гласит текст, что девочка его предала.

Вы, шотландцы, народ слишком мрачный, вы теологи до мозга коей. У вас даже Дьявол – и тот исправный прихожанин. «Где ты живешь, добрая женщина, и как здоровье вашего священника?» – спросил он ведьму, встретив ее ночью на проезжей дороге, как то позже выяснилось на суде. Вы сожгли всех своих ведьм. Мы же в Ирландии оставили их в покое. Правда, если быть точным, одной из них «лояльное меньшинство» вышибло-таки глаз капустной кочерыжкой в городе Каррикфергус 31 марта 1711 года. Но ведь «лояльное меньшинство» наполовину состоит именно из шотландцев (12). Вы совершили сногсшибательное открытие – все фэйри как один суть язычники, и язычники злостные. И на этом основании вы с готовностью отдали бы их всех под суд. В Ирландии те смертные, которые не прочь подраться, часто уходили к фэйри и принимали участие в их сражениях между собой, а те в свою очередь научили людей искусству врачевания при помощи трав, а некоторым дали волю слышать даже и волшебную свою музыку. Кэролан (13) провел однажды ночь в зачарованном рате. И всю жизнь потом у него звучали в голове их мелодий; оттого-то он и стал таким великим музыкантом. Вы, шотландцы, прокляли фэйри с амвона. В Ирландии же им было разрешено обращаться к священникам по вопросам, связанным со статусом их душ. К несчастью, священники пришли в конце концов к выводу, что душ у них нет и что они растают, подобно яркому, но призрачному миражу, в последний день Творения; но решение это было принято скорее с грустью, нежели со злорадством. Католическая вера любит жить в мире со своими соседями.

Эти два подхода, столь разные между собой, повлияли и на сам характер царства духов и гоблинов в каждой из двух стран. Если вас интересуют истории об их добрых и забавных проделках, вам нужно ехать в Ирландию; за историями страшными добро пожаловать к шотландцам. В ирландских наших «страшилках» всегда есть элемент игры, притворства. Когда селянин забредает ненароком в заколдованную избушку и его заставляют там вертеть всю ночь над огнем насаженный на вертел труп, это нас не очень-то пугает: мы знаем, что он проснется наутро посреди зеленого луга, весь вымокший от утренней росы. В Шотландии все иначе. Вы и в самом деле утратили былую благорасположенность к вам призраков ваших и гоблинов. Волынщик МакКриммон с Гебридских островов взял свою волынку и отправился, играя громко на ходу, в грот на берегу моря; и с ним пошла его собака. Люди, оставшиеся снаружи, долго еще слушали музыку. Он прошел под землей, должно быть, не менее мили, а потом до них донеслись звуки борьбы. Волынка смолкла – как отрезало. Прошло еще сколько-то времени, и из грота выползла собака – с нее живой содрали шкуру; она была при последнем издыхании, и сил у нее не доставало даже на то, чтобы скулить. Есть еще одна подобная история о человеке, который нырнул в озеро, где, по слухам, на дне был спрятан клад. На дне он и в самом деле увидел огромный железный сундук. Рядом с сундуком лежало чудище, велевшее ему ни секунды не медля возвращаться туда, откуда он спустился. Он поднялся на поверхность; но те, что были в лодке, узнав, что он таки видел клад, упросили его нырнуть еще раз. Он нырнул. Чуть погодя со дна всплыли сердце его и печень, и вода замутилась кровью. Что стало с прочими частями тела, так никто никогда и не узнал.

Подобного рода водяные и другие подводные чудища весьма характерны для шотландского фольклора. У нас они тоже встречаются, но мы боимся их куда как меньше. Один из таких монстров обитает в реке Слайго, в омуте. Вся округа искренне верит в его существование, но это не мешает крестьянам так и сяк сюжет этот обыгрывать и окружать сей непреложный факт домыслами самыми невероятными. Когда я был маленьким мальчиком, я отправился в один прекрасный день к «нехорошему» омуту ловить угрей. Возвращаясь домой с огромным угрем на плече – голова его свешивалась у меня спереди, а хвост тащился сзади по земле, я повстречал по дороге знакомого рыбака. Я тут же принялся рассказывать ему о невероятных размеров угре, в три раза большем, чем мой, который оборвал мою лесу и ушел себе, как ни в чем не бывало, в глубину. «Да, это он и есть, – сказал рыбак. – Ты слышал, как он заставил моего брата эмигрировать? Мой брат был, сам знаешь, ныряльщик и подрядился в управление гавани расчищать от камней дно. И вот однажды под водой подплывает к нему это чудище и спрашивает человеческим голосом: "Ну, и что ты здесь забыл?" – "Камни, сэр, – говорит ему мой брат, – я собираю камни". – "Слушай, а не лучше ли будет, если ты уберешься отсюда подобру-поздрову?" – "Так точно, сэр", – ответил ему мой брат. Вот потому-то он и эмигрировал».

 

 

ВОЙНА

 

 

Когда некоторое время тому назад прошел слух о войне с Францией, я встретил в Слайго одну свою знакомую, бедную солдатскую вдову, и зачитал ей фразу из письма, только что полученного мной из Лондона: «Народ здешний просто с ума посходил, все жаждут воевать, но Франция, кажется,, настроена миролюбиво», – или что-то вроде того. Она за всю свою долгую жизнь о войне передумала немало – война представлялась ей частично по рассказам солдат, частью же по традиции, связанной с восстанием 1798 года (14), – но при слове «Лондон» интерес ее удвоился: в Лондоне у нее была масса знакомых, да и ей самой пришлось как-то жить в «перенаселенном этом месте». «Они в Лондоне только что не на голове друг у дружки живут. Потому и устают от мирной жизни. Они тай только и мечтают, чтобы их всех поубивали. Оно бы, может, и к лучшему; да только французы-то наверняка ничего, окромя мира да спокойствия, и не желают. Здешний-то народ, ежели война начнется, тоже особо возражать не станет. Они тут какие есть – такие есть, не лучше и не хуже. И могут не хуже разных прочих перед лицом Господа нашего умереть на поле брани, по-солдатски. Я думаю, уж на Небе-то их расквартируют получше, чем здесь.» Потом она стала говорить, что не слишком-то приятно будет видеть, когда детишек станут поднимать на штыки, и я понял, что теперь взяла свое стойкая устная традиция воспоминаний о великом восстании. Наконец она сказала: «Ни разу в жизни не видала человека, который на самом деле был на войне, а потом любил бы о войне говорить. Они скорее воду в решете носить возьмутся». Когда она была девочкой, они всей семьей, и соседи тоже, сидели по вечерам у огня и говорили о том, что скоро, по всему видать, будет война, и вот теперь опять по всем приметам война не за горами, потому как «бухта вся вдруг заросла, не вода, а сплошь одна трава». Я ее спросил – а во времена фениев (15) она так же боялась войны? Она всплеснула в ответ руками: «Да нет, что вы, я больше никогда и не жила так весело, как в те времена. У нас в доме квартировали тогда офицеры, и я весь день бегала по улице за военным оркестром, а по ночам ходила в дальний конец сада посмотреть, как один солдат, там, на задах, в поле уже, прямо не снимая красного мундира (16), обучает фениев ружейным приемам. А ночью раз наши ребята привязали к дверному кольцу кишки от старой клячи, она недели три как сдохла; я утром пошла дверь отпирать, а они там и висят». Постепенно разговор наш перешел, как то обычно в здешних местах с подобного рода разговорами и происходит, на битву Черной Свиньи (17), каковая собеседнице моей представлялась финальной схваткой между Ирландией и Англией, мне же – Армагеддоном, после которого весь мир вернется в Первозданный Хаос; а от этой приятной темы – ко всяческого рода афоризмам о войне и о возмездии. «Вы вот, к примеру, знаете, что такое проклятие Четырех Отцов? Они пронзили Младенца копьем, и было им сказано: "Прокляты будете во каждом четвертом колене вашем", – вот оттого-то чума и всякие другие напасти в каждом четвертом колене и происходят.»

 

 

КОРОЛЕВА И ДУРАК

 

 

Человек по имени Хирн, знахарь, который живет на границе графств Клэар и Голуэй, говорил мне, что у фэйри «в каждом доме» есть «своя королева и свой дурак», и если та либо другой тебя «тронут», пиши пропало, хотя на всех прочих, обыкновенных, фэйри есть своя управа. О дураке он сказал, что тот «из них из всех самый мудрый», а одет он обыкновенно «наподобие тех циркачей, которые ездили в прежние времена по всей стране». Я сам помню, как видел однажды в доме у старого мельника, совсем невдалеке от того места, где я сижу сейчас и пишу, высокого, худого, оборванного человека, сидевшего у огня, и как мне сказали – вот он, дурак; благодаря одному из своих друзей я получил достаточно полное представление о фольклорной традиции этих мест, так вот, здесь считают, что человек этот во сне ходит под землю, к фэйри; но становится ли он там и в самом деле Amadan-na-Breena, дураком из Форта и частью «дома», я с уверенностью сказать не могу. Одна старушка, сама побывавшая в гостях у фэйри, – мы с ней, кстати, тоже теперь знакомы, и очень близко, – как раз моему другу о нем и рассказала. Вот ее слова: «Есть среди них дураки, ну, шуты такие, и этих-то мы видим постоянно, вроде того Амадана из Баллили, они к фэйри ходят по ночам, и шутихи есть тоже, у нас их называют Oinseach (обезьяны)». Другая старуха, родственница знахаря с границы графства Клэар – она лечит людей и скот заговором, рассказывала так: «Я ить тоже не всякого могу лечить. Если кого королева ударила или дурак из Форта, я тут ничем помочь не могу. Знавала я одну женщину, та видела раз королеву, и ничего, говорит, вылитая христианская душа, да и только. А чтобы кто когда дурака видел, я не слыхала, кроме вот одной только женщины, она шла как раз невдалеке от Горта и говорит вдруг "За мной идет дурак из Форта". С ней люди были, и стали они кричать, хоть никого сами и не видели, тут, я думаю, он и ушел, по крайней мере ей от него ничего плохого не было. Она говорит, он был как большой такой сильный мужчина и голый наполовину, вот и все, что она запомнила. Я-то сама его не видела, но я ж как-никак Хирну племянница, а он тоже недаром двадцать один год пропадал». Вот еще слова жены мельника: «Они вообще-то, говорят, соседи по большей части неплохие, но от удара дурака лекарства нету: если он кого ударит, человеку тому конец. Amadan – na – Breena, вот как его тут у нас называют!» Приведу еще рассказ бедной одной старушки, живущей возле Килтартанских болот: «Это все правда, что от удара Amadan – na – Breena лекарства нет. Был тут такой старик, и у него была особенная бечевка, он всего тебя ей обмерит и тут же скажет, чем ты болен; и вообще он много чего знал. Вот он мне раз и говорит: "Какой месяц в году самый худший?" А я ему: "Конечно, май", – говорю. "Нет, – говорит, – не май, а июнь, потому что в июне ходит Амадан и людей портит!" Он, говорят, на вид как всякий другой человек, только он leathan (большой) и одет в рванье. Я знала мальчишку одного, его дурак напугал; подходит тот, значит, к стене, а из-за стены выглядывает на него ягненок, да у ягненка-то борода; он сразу так и понял, что это Амадан, на дворе-то июнь был. Люди его притащили сразу к тому человеку, с бечевкой который, он на мальчишку только глянул и говорит. "Бегите за священником, и пусть над мальчиком отслужат мессу". Они так и сделали, и что вы думаете? Он до сих пор жив, и у него семья и дети! Один человек, Риган ему фамилия, мне так говорил: "Они, этот другой народец, могут ходить вокруг тебя, прикасаться к тебе, и все такое. Но ежели Amadan – na – Breena кого тронет, тому крышка". И это правда, что он людей трогает чаще всего в июне. Был у меня знакомый человек, с которым такое случилось, он мне сам об этом рассказал. Я парнишку того хорошо знала: пришел, говорит, к нему как-то вечером джентльмен, он был его лендлорд и как раз незадолго до того помер. И позвал он его с собой, надо было с кем-то там драться. Пришли они на место, а там стоят два войска, и все как есть фэйри, и в чужом войске тоже был живой один человек, с ним-то ему и надо было драться. Они и принялись друг за друга, только искры из глаз полетели, и он того, другого человека, положил, и тогда войско с его стороны как крикнет все разом, а его отпустили домой. Прошло года три, и вот однажды резал он в лесу лозняк; видит, идет к нему Амадан. А в руках у Амадана был какой-то сосуд, сиявший так, что парень буквально глаз от него отвести не мог; но тут Амадан спрятал сосуд за спину и побежал к парнишке-то бегом, и сам страшный такой и огромный, что твоя гора. Парнишка повернулся и тоже – давай Бог ноги. Тогда Амадан как зашвырнет в него этим сосудом-то, сосуд разбился, и грохоту было на весь лес; я не знаю, что там было, но только парнишка с тех пор спятил. Он потом жил еще, истории всякие нам рассказывал, но только дурачок стал, как есть дурачок. Он все думал, мол, Амадану-то не по нраву пришлось, что он того человека так отмутузил, и боялся еще напасти какой-то, что-то на него такое могло вроде как найти».

А старуха из Голуэйского работного дома, та самая, у которой есть свои какие-то соображения насчет Королевы Мэйв, сказала мне недавно: «Amadan – na – Breena, он каждые два дня меняет облик. То он идет, глянешь со стороны, ни дать ни взять молоденькай парнишка, а то обернется вдруг тварью какой ужасной, и вот тогда-то берегись. Мне тут сказали не так давно, что, мол, кто-то его подстрелил, но я-то думаю – кто ж его такого и застрелит?»

Я знаю человека, который все пытался вызвать перед мысленным своим взором Энгуса, древнеирландского бога любви, поэзии и вдохновения, – того самого, что превратил четыре своих поцелуя во птиц, и вдруг перед ним возник из ниоткуда образ человека в шутовском колпаке с бубенчиками, образ этот становился все отчетливей и ярче, а потом шут заговорил и назвался «посланцем Энгуса». Знавал я и другого человека, духовидца, и в самом деле весьма одаренного, которому явился как-то раз одетый в белое дурак в волшебном саду, где на деревьях росли вместо листьев павлиньи перья, а когда дурак дотрагивался до цветов рогами шутовского своего колпака, цветы открывались, и в них, внутри, были маленькие человеческие лица; в другой раз он увидел того же белого дурака у пруда, тот сидел и улыбался, а из пруда выплывали один за другим образы прекрасных женщин.

Что есть смерть, как не начало мудрости, и красоты, и силы? и что есть безумие, как не один из видов смерти? На мой взгляд, нет ничего необычного в том, что многие числят дурака с сияющим сосудом в руках – а в сосуде том колдовское некое зелье, или же мудрость, или же сон – «в каждом ихнем доме». Вполне естественно также, что «в каждом доме» должна быть королева и что о королях слышать, приходится крайне редко, ибо женщины куда способнее к той мудрости, которую древние народы считали, а многие «дикие» племена и поныне считают единственной истинной мудростью на свете. Личность, основа всякого нашего знания, безумием разбита на куски и забывается в пылу внезапного женского чувства, а потому дуракам достаться могут ненароком, а женщинам и достаются часто осколки, отблески великого некого знания, к коему здравый смысл приходит разве что в конце долгого и мучительнейшего из путешествий. Тот человек, который видел белого шута, сказал однажды о знакомой своей, отнюдь, кстати, не крестьянке: «Будь я способен видеть так, как видит она, я бы давно уже постиг всю божескую мудрость, а ей же до ее видений просто нет дела». Мне тоже знакома одна такая женщина, и тоже не из простонародья, которая переносится по ночам в страны неземной, чудесной совершенно красоты, и ей между тем действительно ни до чего нет дела, кроме дома и детей; недавно, кстати, она обратилась к знахарю, и тот ее «вылечил» – он так и сказал. Мудрость, и красота, и сила могут, на мой взгляд, быть явлены тем, кто умирает каждый Божий день, ими прожитый, но не той, не высшей смертью, о которой говорил Шекспир. Между живыми и мертвыми идет война, и сельский ирландский фольклор полон сводками с линии фронта. Так, говорят, что если на картофель, или на пшеницу, или на другой какой из плодов земных неурожай, значит, выдался изобильный год в стране фэйри, и что из снов уходит мудрость, когда в деревнях по весне течет сок, и что от некоторых наших снов деревья сохнут, и что в ноябре (18) можно услышать, как блеют под землей ягнята-фэйри, и что слепые глаза видят больше, чем зрячие. И, поскольку душа человеческая никогда не перестанет верить в эти вещи или в им подобные, то, значит, кельи и пустыни никогда не пребудут пустыми надолго, и никогда любовники не родятся в мир, который не понял бы такого стиха:

 

О чем рокочет в небе гром?

Что даст тебе сухой подстрочник?

Что ж, все равно ты, ближе к ночи,

Откроешь дверь своим ключом.

Так слушай, я скажу, о чем:

Любовь, которой мы – что спицы

В руках искусной кружевницы,

И сон, где ночь в объятьях дня

Течет, по камушкам звеня,

И колокольчик мысли трезвой,

И музыка, которой грезит

Влюбленный в полночь под окном, –

Суть, смерть. (19)

 

 

 

О ТЕХ, КТО ДРУЖИТ С ФЭЙРИ

 

 

Те, кто чаще прочих видится с народом фэйри и потому более других причастился их мудрости, в основном люди бедные; в народе, однако же, их принято считать обладателями некой нечеловеческой силы, такое впечатление, что, преступивши зыбкий порог мира грез, человек получает доступ к тем водам, волшебным и сладким, подле которых Малдун (20) видел старых, с вылезшими перьями орлов – они купались в них и вновь обретали молодость и силу.

Невдалеке от Горта, возле болот, жил человек по имени Мартин Роланд, который всю свою долгую жизнь, с юных лет и до самой смерти, то и дело встречал на пути своем фэйри, хотя я и не взял бы на себя смелости назвать его их другом. За несколько месяцев до смерти он мне сказал, что «они» не дают ему по ночам спать: то примутся кричать ему что-то непонятное по-ирландски, в самые уши, то играют всю ночь на волынках. Он даже попросил совета у одного из своих друзей, и тот порекомендовал ему купить себе флейту и дудеть в нее, чуть только «они» опять возьмутся за свое, – может, мол, это их и отвадит; он так и сделал, и каждый раз, как он брался за флейту, они и впрямь перебирались из дому подальше в поле. Он продемонстрировал мне эту самую флейту и даже подудел в нее. Звук получился громкий, и весьма, но играть он, сердяга, не умел совершенно, так что на месте фэйри с их от природы тонким музыкальным слухом я тоже оставил бы его в покое. Потом он сводил меня к останкам каминной трубы, которую он собственноручно разметал по камушкам, потому что один из «них» поводился играть на волынке, сидючи на этой самой трубе. Мы вдвоем с другом не так давно сходили к нему в гости – до нас дошел слух, что у него опять побывали «трое из этих» и предрекли ему близкую смерть. Предупредив его, они сразу же скрылись, и дети (я думаю, речь шла о детях, украденных в свое время фэйри), которые приходили обыкновенно с ними вместе и оставались в доме поиграть, тоже ушли «в другое какое-то место», потому что «им, наверно, в доме показалось уж слишком свежо»; через пару недель он и вправду умер.

Его соседи не слишком-то доверяли старческим его видениям, но в том, что ему доводилось общаться с фэйри по молодости лет, не сомневался почти никто. Вот слова его брата: «Он старенький уже; что бы там ему ни почудилось, это все у него в голове. Вот будь он чуток помоложе, тогда другое дело, конечно».

Не знаю, однако, насколько можно свидетельству этому доверять. Мартин был человек неуживчивый и с братьями явно не ладил. Соседка его сказала следующее: «Ах, бедолага! Сейчас-то ему, говорят, всякое там все больше чудится, но вот двадцать-то лет назад, он ведь в самом соку был мужчина – я про ту ночь, когда он женщин ихних видел, все худенькие, стройные, как девочки, и шли двумя цепочками, взявшись за руки. Это как раз когда они Фэллонову девчонку украли». Дочка одного из местных, по фамилии Фэллон, совсем еще маленькая, встретила женщину «с рыжими волосами, яркими, что твое серебро», эта женщина ее и увела. Другая соседка – ей, кстати, самой пришлось как-то раз «словить в ухо» от «одного из них» за то, что она ходила в «их» развалины, – сказала так: «Они, я так думаю, по большей части в голове у него сидят; вчера только шла я мимо него, а он в дверях стоит, так я ему и говорю: "Что-то у меня в ушах гудит, будто ветер, и день, и ночь, одно и то же", – специально, чтобы он подумал, что и с ним такое же точно, а он мне в ответ: "А я вот слышу все время, как они поют и музыку играют, а один повадился таскать с собой маленькую такую дудочку, вот на ней-то он им как раз и играет". Но вот что я точно знаю, так это когда он ломал ту трубу, на которой, как он говорил, сидел ихний волынщик, то он такие камни подымал, и в одиночку – а он ведь старенький совсем, – какие мне бы ни в жисть не поднять, даже когда я молодая была и сильная».

Одна моя знакомая дама прислала мне из Ольстера запись своих бесед со старухой, которая и в самом деле была с народом фэйри в отношениях чисто дружеских. За точность приведенной ниже истории я ручаюсь совершенно: женщина эта когда-то рассказывала мне ее сама, а потом моей знакомой удалось вывести ее на эту тему еще раз, и она по свежим следам записала сюжет со всеми подробностями. Она начала с того, что пожаловалась старушке – не люблю, мол, оставаться в доме одна, боюсь фэйри и призраков, на что та ответила: «А с чего тебе-то их бояться, а, мисс? Я сама сколько раз говорила с женщиной, а она была самая настоящая фэйри или что-то навроде того, ну вот как с тобой сейчас, и ничего. Она частенько в дом дедушки твоего – нет, он матери твоей был дед – захаживала. Ну да тебе небось все про нее уже пересказали». Левушка заверила ее: да, конечно, ей рассказывали, но дело было давно, и ей бы очень хотелось послушать о женщине-фэйри еще разок. И тогда старушка стала рассказывать дальше: «Ну ладно, детка, слушай. Первый раз, как я о ней услыхала, был, когда дядя твой – в смысле, матери твоей он дядя – Джозеф женился и стал для своей жены строить дом; поначалу-то он ее к отцу своему привез, нутам, у озера. Мой отец и все мы жили там же, неподалеку, и у нас от дома как раз видать было, как они там работают. Отец у меня был ткач, и станок у него в доме стоял. Размерили, значит, фундамент, камень привезли, но каменщики то ли задержались где-то, в общем, камни просто так лежали; и вот стоим мы как-то с матерью прямо возле дома, глядь, идет по склону ~ там как раз раскорчевали недавно – маленькая нарядная женщина и прямо к нам. Я-то девчонка совсем была, все скакала да прыгала, а помню ее, как сейчас!» Моя знакомая попросила ее описать, как эта женщина была одета, и старуха ответила: «Значит, серая на ней была накидка, юбка зеленая кашемировая, а на голове платок черный, тогда в деревне все в платках ходили». – «А какого она была роста?» – «Ну, маленькая она была, в смысле, мы звали ее так, Маленькая Женщина, как вместо имени. А так она была повыше многих, хотя и не то чтоб прям тебе высокая. На вид ей было лет тридцать, волосы каштановые такие, с рыжиной, и лицо круглое. Ну, вылитая мисс Бетти, бабушки твоей сестра; Бетти-то ни на кого не была похожа, ни на бабку твою, ни на кого из ихних. И лицо у ней было кругленькое, свеженькое такое, и замуж она так и не вышла, и мужиков у нее не было никогда никаких; я помню, мы все говорили, мол, Маленькая Женщина – уж больно она была на Бетти похожая, может, она тоже была из их семьи, а потом ее украли, когда она еще до росту настоящего не доросла, вот поэтому она все время к нам и ходит, и упреждает нас, и предсказывает. Вот в тот раз она шасть прямо к матери и говорит ей: "Иди на озеро, и побыстрей", – и вроде как приказывает. "Иди,- говорит, – на озеро и скажи там Джозефу, чтобы перенес фундамент сюда, где я тебе покажу, возле тернового куста. Если он хочет, – говорит, – чтоб в доме у него был достаток и счастье, пусть делает, как я сказала, и сию же минуту". Они, я так думаю, фундамент расчертили на "тропе" – в смысле, там, где фэйри ходят. Мать пошла тут же к Джозефу, место ему показала, он фундамент перенес, но не точно туда, куда сказано было; вот поэтому-то, когда дом выстроили уже, жену у него убило – лошади места не хватило развернуться с бороной промежду кустом и стеной. Маленькая Женщина очень тогда сердилась и ругалась на нас, когда в следующий раз объявилась: не сделал, говорит, как я ему велела, пусть теперь пеняет на себя.» Моя знакомая спросила, откуда на сей раз пришла Маленькая Женщина и во что она была одета. «А она всегда с одной стороны и шла, через раскорчевку. Летом на ней шаль была, такая тонкая, а зимой накидка; и каждый раз, как она приходила, давала матери какой-нибудь правильный совет, чего ей не делать, чтобы удача, значит, была. У нас в семье ее никто из детей, кроме меня, не видал: а я-то, бывалча, радовалась, как увижу, как она идет через раскорчевку, бегу к ней навстречу, возьму ее за руку или там за накидку, за полу, и матери кричу: "Ма, к нам Маленькая Женщина идет!" А мужчины, те ее никогда не видели. Отец все хотел с ней повидаться и на мать серчал: бывало говорит, выдумываете, мол, черт знает что, дурь бабская. И вот как-то раз пришла она и села у камина поболтать с матерью, а я-то бочком, бочком – и в поле, к отцу, он там как раз работал. "Беги, – говорю, – быстрей, если хочешь на нее взглянуть. Она там сидит у огня, с мамой говорит". Он за мной в дом вбегает, головой туда-сюда, злой такой, а ничего и не видит; он тогда хвать метлу, она как у него под рукой стояла, и метелкой-то этой как мне наподдаст! "Вот тебе! – говорит. – Будешь ты из отца дурака делать!" – и пошел обратно в поле копать, он потом еще долго на меня злился. А Маленькая Женщина тут мне говорит: "Ну, что, получила за то, что водишь людей поглазеть на меня? Никто из мужчин никогда меня не видел и не увидит никогда".

Один раз она все-таки и его самого напугала, и здорово так, хоть я и не знаю, сам-то он ее видел или нет. Он тогда в коровнике был и вдруг идет в дом, и прямо лица на нем нет. "Чтоб я, – говорит, – больше о вашей Маленькой Женщине ни слова, ни полслова не слыхал, ясно? Вот, – говорит, – где она у меня теперь". В другой раз, тоже навроде того, поехал он в Гортин лошадей продавать, и, как раз ему ехать, заходит в дом Маленькая Женщина, протягивает матери пучок травы какой-то и говорит: "Твой муж собрался в Гортин, и его на обратной дороге здорово там напугают. На, возьми, зашей ему в куртку, тогда никто ему, по крайней мере, вреда не причинит". Мать траву-то взяла, а сама и думает – тьфу, чушь, мол, какая, да траву в огонь-то и брось. И, вишь ты, поди ж ты, ехал отец обратно, и что-то с ним такое приключилось, он говорил, никогда в жизни так не боялся. Что там было, я не знаю, но он весь как есть расшибся. Мать потом просто места себе не находила, боялась, что Маленькая Женщина на нее рассердится, и точно, в следующий раз пришла чернее тучи. "Ты мне, – говорит, – не поверила, ты траву в огонь бросила, а я за ней, между прочим, не ближний свет моталась". А в другой раз она пришла и сказала, что Вильям Хирн в Америке помер, и как он помер, тоже сказала. "Сходи, – говорит, – на озеро и скажи им, что Вильям помер и что помер он легко, а перед смертью читал такой-то и такой-то стих из Библии", – и назвала главу и стих. "Иди, – говорит, – и скажи, чтобы они этот самый стих читали, когда соберутся в следующий раз на молитву. А еще скажи, что я ему голову держала, когда он отходил". А потом нам передали из Америки, что умер он точь-в-точь, как она сказала, и в этот самый день. И когда они собрались молиться, то главу и гимн взяли, как она сказала, и у них такое молитвенное собрание получилось, что ни до, ни после таких не бывало. Однажды стояли мы втроем, мать, она и я, и она как раз матери о чем-то толковала, предупреждала, как обычно, и вдруг, ни с того ни с сего, говорит: "Сюда идет мисс Летти во всей своей красе, а мне, пожалуй что, пора". И с этими словами поворачивается на каблуках и начинает вдруг подниматься в воздух, все кругом, кругом и все выше и выше, словно там винтовая лестница была, только куда быстрее *. И она уходила все выше и выше, пока не стала совсем как маленькая птичка высоко в небе, и все время пела, я песенки такой красивой никогда больше в жизни не слыхала. Это и не гимн был, а стихи какие-то, да такие красивые; мы с матерью рты пораскрывали, да так и застыли, в небо глядючи, только дрожь нас пробирала. "Мам, а кто она вообще такая? – говорю, – она ангел, или фэйри, или кто?" А тут как раз и мисс Летти идет, это, детка, бабка твоя, только она тогда была мисс Летти, и никем другим еще быть и не собиралась, а мы стоим как дуры, рты поразевали – пришлось ей все рассказать. Она нарядная такая шла, красавица писаная. А ведь она еще далеко была, и видно ее не было, когда Маленькая Женщина поднялась вот так вот в небо и сказала: "Сюда идет мисс Летти во всей своей красе". Кто знает, в какую сторону она полетела, или с кем еще, кто при смерти, посидеть?

Потемну она никогда не приходила, а только днем, кроме одного только случая, на Халлоуин (22). Мать как раз у очага возилась, готовила ужин; у нас была, помнится, утка с яблоками. И тут появляется Маленькая Женщина. "Вот, ~ говорит – пришла отметить с вами Хэллоуин." – "Ну и правильно", – говорит моя мать, а сама думает: ужо, мол, я тебе ужином-то накормлю. Села она к очагу, посидела чуток. "А теперь, – говорит, – я тебе скажу, куда ты отнесешь мой ужин. Наверху есть комната, где стоит станок, поставь там стол и стул". – "Если уж ты пришла к нам на праздник, почему бы тебе не сесть, как подобает, со всеми прочими за стол?" – "Делай, как просят, и отнеси все наверх. Я буду есть там, и нигде больше". Ну, мать положила на тарелку кусок утки, яблок и всего прочего, что было, и отнесла наверх; так мы и ели – у нас свой ужин, у нее свой. А когда мы встали из-за стола, я тут же побежала наверх, и что же я там вижу? – она, как полагается, от каждого кусочка откусила, а самой-то и след уже простыл!»

 

 

ГРЕЗЫ БЕЗ ВСЯКОЙ МОРАЛИ

 

 

Моя знакомая, та самая, что пересказала мне историю о королеве Мэйв и об ореховом посохе, зашла недавно в работный дом еще раз (23). Старички все мерзли, и вид у них был жалкий донельзя, но стоило им только заговорить, и они тут же забыли про холод. На днях буквально в их работном доме помер старик, который в молодости играл в развалинах рата с фэйри в карты, и фэйри играли «на удивление честно»; другой старик видел своими глазами чудовищного черного вепря, а еще двое всерьез поссорились, выясняя, кто же все-таки был лучшим поэтом – Рафтери или Калланан. Первый горой стоял за Рафтери: «Это великий был человек, и песни его знают во всех концах света. Я помню его, хорошо помню. Голос у него был как ветер»; другой же твердил, что «ты бы в снегу босиком стоял, чтобы только Калланана дослушать, если он запоет». Потом один из стариков стал рассказывать моей знакомой сказку, и все прочие с видимым удовольствием стали слушать его, то и дело срываясь в слезливый старческий хохот. Эта сказка – я расскажу ее далее в том самом виде, в котором она была записана, – одна из тех старых как мир, кочующих из края в край историй без всякой морали, в коих жизнь предстает в первозданной своей простоте и в коих простые, задавленные тяжким трудом люди находят отдых и одну из немногих доступных им радостей. Они повествуют о тех временах, когда поступок не был омрачен неотвратимостью следствий, и если даже приключение заканчивалось смертью искателя оных – при том, конечно, условии, что он был человек хороший, – кто-нибудь непременно приходил в конце концов, чтобы ударить его прутиком и вернуть обратно к жизни; а если ты родился принцем и похож на брата своего как две капли воды, ты мог спокойно лечь в постель с его женой, высокородной королевой, и он даже не слишком долго на тебя впоследствии дулся. Да мы и сами, будь мы столь же бедны и несчастны и привычны к тому, что каждый новый день грозит нам новою бедой, помнили бы точно так же любой счастливый сон, достаточно крепко сбитый, чтобы сбросить с плеч своих бремя мирских страстей и горестей.

Давным-давно жил-был король, и король этот просто места себе не находил, а все потому, что не было у него сына. В конце концов он вызвал главного своего советника и сказал, мол, так-то и так-то, что мне делать. А советник ему и говорит: «Дело это несложное, если ты все будешь делать так, как я тебе скажу. Пусть кто-нибудь из твоих слуг сходит в такое-то и такое-то место и поймает там рыбу. А когда он рыбу принесет, сготовь ее и дай отведать королеве, твоей жене».

Тогда король послал слугу за рыбой, как ему и было сказано; слуга рыбу поймал, принес ее королю, король вызвал кухарку и велел ей зажарить рыбу над угольями, но только очень осторожно, так, чтобы кожа на ней не вздулась нигде и не лопнула. Но каждому ведь ясно, что если печь рыбу на угольях, то хочешь не хочешь, а кожа где-нибудь да вздуется, и вот, когда на одном боку у рыбы стал вздуваться пузырь, кухарка его и придавила пальцем, чтобы кожа разошлась, а потом сунула палец в рот, чтобы остудить его, и таким вот образом сама попробовала эту рыбу. Потом рыбу снесли королеве, королева поела, а то, что осталось, выкинули на задний двор. А на заднем дворе были в это время кобыла да сука легавая, вот они-то все объедки и доели.

Года не прошло, королева рожает сына, и кухарка рожает тоже, и тоже сына; а кобыла – двух жеребят, а сука – двух кутят.

Обоих мальчиков отослали вскорости в другое какое-то место на воспитание, когда же они вернулись, оказалось, что они похожи друг на друга как две капли воды, и ни единый человек не смог бы с виду отличить кухаркина сына от сына королевы. Королева тогда очень рассердилась. Пошла она к главному советнику и говорит: «Скажи, – говорит, – мне способ, как отличить, кто из них мой сын, потому что я не желаю, чтобы кухаркин сын ел и пил за одним столом с моим сыном». – «Нет ничего проще, – отвечает ей главный советник, – если вы все сделаете в точности, как я вам скажу. Как увидите их обоих и что идут они к дому, выйдите сами на порог да и станьте в дверях. Они вас увидят, и собственный ваш сын вам поклонится, а кухаркин рассмеется только, и все».

Так она и сделала, и когда ее собственный сын поклонился ей, слуги пометили ему одежду, так, чтобы потом она могла его узнать. А потом, когда они сидели за обедом, она сказала Джеку – это кухаркиного сына так звали: «Пора тебе ехать отсюда куда глаза глядят, потому что ты не мой сын». Тогда ее собственный сын, которого звали, ну, скажем, Билл, сказал: «Нет, мама, не отсылайте его, разве он мне не брат?» А Джек на это и говорит: «Давно бы я и сам уехал из этого дома, когда бы знал, что он не отца моего и не матери». Билл ну его уговаривать, а тот ни в какую. Один раз, когда он еще не уехал, были они в саду у колодца, и он Биллу говорит: «Если со мной когда случится что-нибудь плохое, в этом колодце вода сверху станет кровью, а у дна станет медом».

Потом он взял одного пса из пары и одного коня из пары, тех самых, что родились от доевших королевину рыбу кобылы и суки, и – только его и видели. А мчался он на том коне так быстро, что пустись за ним вдогонку ветер, ни за что бы не догнал, а сам он наступал на пятки ветру, бежавшему впереди. Так он ехал и ехал, пока не приехал к дому одного ткача. Он попросился на ночлег, и ткач его пустил. На следующий день к вечеру он доехал до королевского дома и попросил привратника доложить о себе и спросить, не нужны ли королю слуги. «Если мне кто и нужен, – ответил ему король, – то только пастушок, чтоб он выгонял моих коров утром на пастбище, а к вечеру возвращался с ними домой, чтобы их тут подоили». «Идет, – сказал тогда Джек, – я берусь за эту работу» – и они ударили по рукам.

Коров было в стаде всего-то две дюжины, но когда Джек пригнал их на пастбище, которое ему указали, то на всем этом пастбище не увидел ни травинки зеленой, а одни только камни. Тогда Джек пошел пооглядеться, поискать вокруг травы получше и вскорости нашел хороший луг со свежей травой, а луг тот принадлежал одному великану. Он выломал кусок стены, загнал коров на этот луг, а сам залез на яблоню и стал есть яблоки. Тут приходит на луг великан. «Фи-фо-фам, – говорит он, – кажись, ирландским духом пахнет. Вижу, вижу тебя, на деревце-то, – говорить опять, – на укус тебя вроде бы многовато, а на два маловато будет, что делать мне с тобой, даже и не знаю. Вот разве что стереть в порошок, да завместо табаку в нос совать?» А Джек ему: «Если ты сильный, почему ты такой алой?» – «Ну-ка, слезай лучше сам, коротышка, – говорит великан, – а не то я тебя пополам сломаю вместе с деревом». Ну, Джек и слез. «Выбирай, – говорит великан, – как станем биться. Можно загонять друг другу в сердце раскаленные ножи, а можно поджечь торфяник и драться в огне». – «Вот когда торф горит, – отвечает ему Джек, – это у нас дома любят». А сам думает: твои-то, мол, грязные лапы по колено провалятся, а мои только пружинить будут. Короче говоря, стали они биться. Где была земля твердая, стала мягкая, где мягкая была, так утоптали, что аж ключи из-под земли повыгнали. Бились они целый день, и ни один не мог другого одолеть, а ближе к вечеру прилетела птичка маленькая, села на куст и чирикнула Джеку человеческим голосом: «Если ты не убьешь его до захода солнца, он тебя убьет». Тут Джек собрал все свои силы и как даст великану, тот на колени и упал. «Пощади меня, – говорит, – я тебе отдам лучшее, что у меня есть». – «А что у тебя есть?» – «Меч, против которого ничто не может устоять». – «А где он у тебя?» – «Видишь вон там, в холме, маленькую красную дверцу? там и есть». Джек пошел туда и достал меч. «А на чем бы, – говорит он, – мне мой меч попробовать?» – «А вон стоит корявый черный пень, на нем и попробуй». – «А я, – говорит Джек, – ничего корявей и черней твоей башки вокруг не вижу». И с этими словами отсек великану голову одним ударом. Голова взлетела вверх, Джек поймал ее на острие и разрубил на две половины. «Повезло тебе, что ты не дал мне упасть на прежнее место, – говорит ему голова, – а не то лишился б головы ты сам». А Джек ей в ответ: «Ну, теперь-то уж не выйдет».

Пригнал он коров домой, и молока они дали – всем на удивленье. Сел вечером король с принцессой и со всеми прочими ужинать и говорит: «Сдается мне, сегодня вечером гремят в горах два грома вместо трех».

На следующее утро Джек опять выгнал коров пастись и нашел еще один луг, лучше прежнего. Он сломал стену и загнал на этот луг свое стадо. И все было так же, как вчера, только великан пришел на сей раз о двух головах – и птичка опять прилетела и то же самое прощебетала Джеку. Наконец и этот великан упал на колени и сказал: «Пощади меня, и я отдам тебе лучшее, что у меня есть». – «А что у тебя есть?» – спрашивает Джек. «Рубаха-невидимка. Коли ты ее наденешь, никто тебя не увидит, а ты будешь видеть всех». – «А где она у тебя?» – «Видишь вон, в холме, маленькая красная дверца? там и есть». Джек пошел туда и рубаху достал. А потом срубил великану обе головы и не дал им упасть, разрубивши их в воздухе на все четыре половины. И они сказали тоже, что ему, мол, повезло, раз не упали они на прежнее место.

В этот вечер коровы дали столько молока, что вся посуда, какая только в доме у короля нашлась, полна была в край.

На следующее утро Джек снова выгнал коров пастись, и все случилось, как и прежде, только голов у великана было четыре, и Джек разрубил их на восемь половинок. Этот великан указал ему в склоне холма синюю дверцу, за которой Джек нашел башмаки-скороходы, в которых он бегать мог быстрее ветра.

В тот вечер коровы дали столько молока, что никакой посуды в королевском доме на него не хватило, и молоком поили всех арендаторов, и нищих, которые шли мимо по дороге, а остаток так и пришлось повыливать из окон вон. И я по той дороге шел, и мне досталось досыта.

Вечером король у Джека спрашивает: «Почему, – говорит – у коров эти дни столько молока? Ты их что, на чужие луга гоняешь?» – «Никак нет, – отвечает ему Джек, – все дело в доброй палке. Чуть они только станут или лягут, я пускаю в ход палку, вот они у меня и скачут целый день через стены, да через камни, да через канавы; оттого-то и прибавилось у них молока».

А позже, за ужином, король и говорил «Никак сегодня ночью и вовсе грома в горах не слыхать?»

На следующее утро король с принцессой специально встали пораньше и подошли к окнам, чтобы поглядеть, что Джек станет делать, когда дойдет до пастбища. А Джек так и знал, что они станут за ним подглядывать. Он срезал по дороге палку и ну охаживать ею коров, да так, что те и впрямь запрыгали через камни, стены да канавы – чистые козы, ни дать ни взять. «Видать, и вправду Джек не врал», – сказал тогда король.

А нужно еще сказать, что жил тогда в тех местах огромный змей, который выползал каждые семь лет из моря и требовал себе на съедение королевскую дочь, если, конечно, не находилось в округе доброго какого бойца, чтобы загнать его обратно. И вот на этот самый год черед идти на съедение змею был принцессе из королевства, где работал Джек. А потому король вот уже семь лет откармливал у себя в подвале громилу, чтобы тот бился за дочку со змеем, и вы можете быть уверены, громила этот получал все семь лет все, чего только душе его было угодно, и по первому же слову.

Вот пришел наконец самый тот день. Принцесса пошла на берег, и громила с ней вместе; а когда они дошли до нужного места, как вы думаете, что он сделал? Привязал принцессу к дереву так, чтобы змею не пришлось за ней долго по берегу ползать, а сам нашел другое дерево, заросшее сплошь плющом, да в нем и схоронился. А Джек обо всем об этом знал – принцесса-то ему еще прежде все рассказала и даже спросила его, не поможет ли он ей, и он, конечно, ответил, что помогать ей не станет. Но он отправился за ними следом, перепоясавшись прежде мечом, который ему достался от первого великана, и, когда он дошел до места, принцесса его не узнала. «А что, – спросил ее Джек, – у вас туг всех принцесс принято к деревьям привязывать?» – «Да нет, конечно», – отвечает ему принцесса; и рассказала ему все, как есть, про змея и так далее. «Давай-ка я положу голову к тебе на колени, – говорит ей Джек,

– и посплю пока. А как змей из моря выползет, так ты меня разбуди». Так он и сделал. А когда из моря выполз змей и принцесса его разбудила, он встал, вынул меч и загнал змея обратно в море. Потом перерезал веревку, которой принцесса привязана была к дереву, – и был таков. Тогда громила выбрался из своего укрытия, привел принцессу обратно к королю и сказал: «Я, видать, слишком долго в темноте сидел, вышел на свет и как-то мне не по себе стало. Вот я и попросил одного моего приятеля со змеюкой этим сегодня за меня подраться. Ну а завтра-то я уж и сам за дело возьмусь».

На следующий день они опять пошли к морю, и вышло все совсем как вчера; громила привязал принцессу к дереву, да так, чтоб змею за ней и нагибаться не пришлось, а сам схоронился в зарослях. Джек между тем надел рубаху-невидимку, которую получил от второго великана, и пошел за ними следом. Принцесса опять его не узнала и рассказала ему все, что случилось вчера и как один незнакомый благородный юноша пришел и спас ее. Джек ее и спрашивает, нельзя ли, мол, и ему положил» к ней голову на колени и вздремнуть, пока не явится змей. И все было так же, как вчера. И снова громила отвел принцессу к королю и сказал, что сегодня-де он попросил драться со змеем еще одного из своих друзей.

На третий день, когда громила привел ее на берег, там собралась уже уйма народу, чтобы взглянуть на змея и на то, как он станет есть королевскую дочь. Принцесса и Джек опять поговорили, но когда он уснул, она вынула ножницы и срезала у него прядь волос, чтобы узнать потом наверняка, кто же это спас ей жизнь. Волосы она завернула в тряпочку и спрятала. А еще она сняла у него с ноги один башмак.

Увидев, что из моря выползает змей, она его разбудила, и он сказал: «На этот раз я эту гадину так отделаю, что больше ей королевских дочек есть не захочется». С этими словами он вынул из ножен великанов меч и вонзил его змею сзади в хобот, под самый затылок. Тут хлынула из змея вода пополам с кровью, да так, что ручей убежал от моря аж на пятьдесят миль. А змей-то, конечно, сдох. А Джек-то опять улизнул, и никто не заметил – куда. Громила же привел принцессу назад к королю и стал там похваляться, что будто бы это он убил змея и спас принцессу, и вообще какой он герой, и лучшего бы мужа принцессе и не сыскать.

Стали было готовить свадьбу, но тут принцесса достала прядь волос и сказала, что выйдет замуж за того, и только за того, кому эти волосы подойдут, а потом достала еще и башмак и сказала, что замуж выйдет только за того, кому и башмак подойдет тоже. Громила попытался было башмак напялить, да только он ему и на большой палец не налез, да и волосы у него ни капли не были похожи на волосы человека, который принцессу спас.

Тогда король закатил роскошный бал и созвал на него всех знатных людей со всего королевства, чтобы выяснить, кому же из них башмак придется впору. Они все забегались по столярам да по плотникам и платили большие деньги за то, чтобы те им ноги пообтесали получше, да только все зря, потому что никто из них башмака надеть так и не смог.

Тогда король пошел к главному своему советнику и спросил, что ему делать теперь. А главный советник велел ему дать еще один бал и сказал: «Пригласи на сей раз не только богатых, но и бедных тоже».

Король устроил бал, и народу в дом набилось – яблоку негде упасть, но башмак так никому и не подошел. Тогда советник спрашивает у короля: «А что, все здесь собрались твоего величества подданные?» – «Да, – отвечает король, – все как есть, кроме того паренька, который пасет наше стадо. Уж больно мне не хотелось видеть у себя на балу его чумазую рожу».

Джек как раз об эту пору проходил под окнами и услышал, что про него сказал король. Он так разозлился, что бросился в свою каморку, схватил великанов меч и побежал вверх по лестнице, чтобы срубить королю голову с плеч долой. Слава Богу, что на лестнице ему попались привратники, стоявшие обыкновенно у ворот, они его немного успокоили, а когда он зашел в зал, его увидела принцесса и сразу бросилась к нему на шею. Принесли башмак, и он пришелся Джеку в самую пору, принесли прядь волос, и она как раз легла на прежнее место. Ну, в общем, они поженились, и король по такому случаю закатил веселье на три дня и на три ночи.

Чуть прошло трое суток, прибегает утром под окна олень, и на рогах у него бубенчики, и звенят себе звонко. И говорит человеческим голосом: «Охота вот она, а где ж охотник да собаки?» Джек, услышав такие слова, встал, оседлал своего коня, свистнул пса и поехал за оленем следом. Он в долину – олень на холм, он на холм – а олень опять уже в долине, и так они скакали целый день до вечера, а когда спустилась ночь, олень нырнул в дремучий лес. Джек тоже въехал за ним в этот лес и видит: стоит в лесу землянка – он туда и вошел. А в землянке той жила старуха, и от роду ей было на вид лет двести, и сидела она у огня. «Мать, не пробегал мимо тебя олень?» – спросил ее Джек. «Оленя я никакого не видала, – говорит ему в ответ старуха, – да и поздно уже за оленями-то по лесу гоняться, а оставайся-ка ты лучше у меня ночевать». – «А куда мне девать коня да пса?» – «Вот, – говорит старуха, – на тебе два волосяных снурка, привяжи обоих к дереву». Джек вышел и привязал коня и пса, а когда он вернулся, старуха ему и говорит. «Ты убил троих моих сынков, а таперича и я тебя убью». С этими словами надела она пару боксерских перчаток, каждая весом по девять стоунов, а еще они утыканы были сплошь гвоздями длиной по пятнадцать дюймов (24). Стали они драться, и Джеку пришлось куда как туго. «Пес, помоги!» – крикнул он. А старуха на это: «Волосок, дави!» И тот снурок, которым Джек привязал пса, задушил пса насмерть. «Конь, помоги!» – кричит Джек. А старуха опять: «Волосок, дави!» И тот снурок, которым Джек привязал коня, задушил коня насмерть. Тогда старуха Джека убила совсем и выбросила его за дверь.

А теперь вернемся к Биллу: Вышел он как-то утром в сад, заглянул в колодец, и что же он там, по-вашему, увидел? Вся вода сверху стала кровью, а у самого дна – чистым медом. Тут пошел он обратно в дом и говорит матери: «Не стану я дважды есть за одним столом и дважды спать в одной постели, покуда не узнаю, что сталось с Джеком»…..

Взял он другого пса и другого коня и отправился в путь, по горам, по долам, где петел не пел, где рожок не дунул, там, где сам Дьявол в свой рог не трубил. Долго ли, коротко ли, доехал он до домика ткача, и ткач прямо спорота говорит ему: «А, это ты, заходи, заходи, уж сегодня-то у меня есть чем тебя угостить, не то что в прошлый раз», – он, видите ли, принял его за Джека, вы же помните, что они похожи были как две капли воды. «Ага, – думал Билл, – вот и славно. Значит, Джек-то здесь был.» И наутро, перед тем как ехать дальше, отсыпал ткачу полную миску золота.

Так он ехал и ехал, пока не добрался до королевских покоев. А тут ему навстречу вниз по лестнице бежит принцесса и говорит: «Милый, наконец-то ты вернулся». А люди стоят кругом и тоже говорят все: «Зачем это вы, молодой господин, уехали на охоту через три дня после свадьбы и не возвращались так долго?» Ну, он и остался с принцессой-то на ночь, и она все это время думала, что он ее настоящий муж.

А наутро прибежал под окна олень с бубенчиками на рогах и говорит человеческим голосом: «Охота вот она, а где ж охотник да собаки?» Билл, конечно, встал, сел на коня, свистнул собаку и поскакал за оленем по горам, по долам, пока не добрался до дремучего леса, а в лесу он увидал землянку, а в землянке той ~ старуху, и старуха попросила его остаться на ночь и дала ему два волосяных снурка, чтобы он привязал коня да пса. Но Билл-то был поумнее Джека, а потому перед тем, как выйти, бросил потихонечку снурки в огонь. А когда он опять вошел в землянку, старуха ему и говорит «Брат твой убил троих моих сынков, а я за это и его убила, и тебя сейчас убью». Надела она свои перчатки, и стали они биться, и Билл вскорости крикнул: «Конь, помоги!» A старуха: «Волосок, дави!» – «Не могу, – отвечает ей снурок, – давить, не стану, потому что я в огне». Конь вбежал да как даст ей копытом. «Пес, помоги!» – зовет Билл. А старуха: «Волосок, дави!» – «Не могу, – отвечает ей второй снурок, – я в огне.» Тут пес вбежал и ну ее кусать, а Билл сшиб ее наземь – она и взмолилась. «Не губи меня, – говорит, – я научу тебя, как оживить обратно и брата твоего, и пса его, и коня». – «Ну, говори, старая!» – «Видишь, – говорит она, – над очагом висит прутик? Сними его, выйди за дверь и увидишь там три нефритовых камня. Ударь каждый прутиком, они и оживут, а это и есть брат твой, конь его и пес» – «Так я и сделаю, – говорит ей Билл, – вот только сделаю сперва и из тебя такой же точно камень», – и с этими словами отсек ей голову прочь.

Потом он вышел за порог, отыскал три нефритовых камня, ударил каждый прутиком» и явились перед ним Джек, его конь и пес, живые и здоровые. И стали они нахлестывать прутиком по всем камням, что лежали там рядом, а это все были заколдованные старухой люди, сотни и тысячи, и все они ожили.

А потом отправились они домой, но на обратной дороге вышел у них то ли спор, то ли еще какая дискуссия, потому что Джеку не шибко-то понравилось, что брат его переспал с собственной его женой, а Билл на это осерчал и стеганул Джека прутиком, и тот опять превратился в нефритовый камень. И поехал себе дальше домой, но принцесса-то сразу почуяла, что что-то здесь неладно, и тогда он ей сказал: «А я ведь убил брата своего». Сказал, поехал обратно и опять воскресил Джека к жизни, и стали они все жить-поживать, и добра наживать, и детей нарожали три дюжины, не знаю, на кой столько нужно им. Я сам там был во субботу, не далее, и меня, старого, в дом позвали и чашку чаю налили.

 

 

У ОБОЧИНЫ ДОРОГИ

 

 

Вчера вечером я отправился на лужайку возле Килтартанской дороги послушать ирландские песни. Пока я ждал певцов, какой-то старик спел балладу о красавице (25), умершей неподалеку много лет тому назад, а после принялся рассказывать о певце, которого он сам когда-то знавал. Тот пел так красиво, что даже лошади, проходя мимо, поворачивали головы и ставили уши торчком, чтобы его по слушать. Вскоре вокруг него собрались под деревьями десятка два мужчин, парней и девушек в накинутых на голову шалях. Кто-то затянул «Sa Muimin Dilis» (26), а потом кто-то еще «Jimmi Mo Milest о r», печальные песни о разлуке, об изгнании и смерти. Потом мужчины стали плясать, а все прочие затянули им в такт живой и ритмичный мотив, а следом запели «Eibhlin a Ruin», светлую песню о долгожданном свидании: она всегда трогала меня более всех прочих, потому что человек, сложивший ее когда-то, пел ее возлюбленной своей в тени той самой горы, которую я лицезрел в детстве каждый Божий день. Голоса таяли в серых вечерних сумерках, терялись постепенно меж стволов, а стоило мне поймать знакомую пару слов, знакомую строчку (28), и они тоже таяли, теряясь постепенно в череде людских поколений. Случайная фраза, случайный оттенок голоса, случайная нота вели меня к стихам куда более древним, едва ли не к забытым ныне мифам. Меня унесло в несусветную даль, и я уже плыл, отдавшись течению, по водам широкой реки, одной из четырех великих, и она несла меня вдоль ограды Рая туда, где уходят в землю корни Древа Познания и Древа Жизни. Нет ни истории, ни песни – ни единой из тех, что ходят здесь от дома к дому, – в которой не было бы слов, способных вынести тебя в эти дали. Пусть даже сам их язык знаком тебе лишь отчасти, ты ведь не можешь не знать, что они, подобно средневековым генеалогиям, уходят, счет ведя по благородным именам, через могучий общий ствол – к началам мироздания. Народное искусство есть, по общему счету, древнейшая из всех аристократий духа, и, поскольку оно отвергает все преходящее и тривиальное, все сделанное напоказ – «для красоты» или умничанья для, – отвергает так же уверенно и просто, как всякую неискренность и пошлость, поскольку оно сосредоточило в себе извечную, столетьями отточенную мудрость, оно и есть та единственная почва, в которую уходят корни всякого великого искусства. В какой бы форме оно ни бытовало – в истории, рассказанной вечером у очага, в песне, спетой на лужайке у обочины дороги, в резном ли наличнике на крестьянском окне, – стоит только прийти человеку, способному настроиться на нужную волну, поймать нужный ритм и правильно выбрать точку отсчета – и ветви брызнут зеленью из-под сухой земли в изобилии удивительном и пышном.

В обществе, изгнавшем живую традицию воображения вон, лишь немногие из немногих – три, может быть, четыре тысячи человек из многих миллионов – вследствие ли собственной природной одаренности или счастливого стечения обстоятельств, и даже в этом случае только в результате долгого и кропотливого труда, обладают пониманием значимости сего бездонного источника вдохновения; а ведь все ж таки и у нас лишь вдохновеньем поверяют человека. Церковь в Средние века потому только и привлекла на свою сторону все виды искусств, что люди в те дни понимали: стоит вдохновенью обеднеть, и даже главный голос в хоре – иные сказали бы, единственный правильный голос, – способный разбудить в человеке надежду, но мудрую надежду, и веру, но веру глубокую, и милосердие, и желание понять, станет говорить словами немощными, если и не замолчит совсем. Вот и мне всегда казалось, что мы, кто будит древнюю традицию народного воображения, – оживляя ли старые песни, собирая ли из старых сказок книги, имеем долю свою в древней ссоре, происшедшей как-то в земле Галилейской. И те ирландцы, что ходят чужими дорогами, из коих большинство суть дороги бедности духовной, тоже имеют в ней свою долю. Их доля среди тех, кто был еврей и судия еврейский и все ж таки кричал: «Если отпустишь человека сего, ты Кесарю не друг» (29).

пер. Вадима Михалина

 

 

***

 

 

1. См. примеч. 2.

2. Военачальник при короле Кормаке Мак Арте.

3. Богатый и плодородный сказочный остров к западу от Ирландии, описанный в «Ирландских сказителях» Джеймса Хардимана (1831).

4. Историческая хроника, охватывающая события со времен легендарных до 1616 г. Составлялась с 1632 по 1636 гг.

5. Согласно традиции, короли Кони Ста Битв и Муг Нуадат (он же Эоган Мор) поделили между собой Ирландию, причем Конн взял север, а Эоган – юг. С тех пор северяне называют себя «людьми из племени Конна», а южане – «людьми из племени Эогана».

6. Речь идет о Дугласе Хайде (1860-1949), фольклористе, специалисте по гэльскому языку и первом президенте Ирландии (1937-1945). Родился во Фрэнчпарке, графство Роскоммон, сын священника. Гэльский язык изучать начал с детства. Один из основателей(1893) и первый президент Гэльской лиги. Профессор Дублинского университета с 1909 г.

7. Герой исландской саги «Эгил», повествующей о странствиях Эгила, сына Скаллагрма, врага Эрика Кровавый Топор.

8. В оригинале – непереводимое на русский адекватно выражение «Stiff upper lip», то есть буквально капитан просит Небо о твердой (и одновременно неподвижной, несгибаемой, непреклонной, одеревенелой, чопорной, «натянутой») верхней губе. Выражение это давно уже стало ходячим и обыграно было не раз. В частности, один из сборников юмористических рассказов Лоренса Даррелла из жизни дипломатов – излюбленного предмета для неиссякаемой его иронии – так и называется «Stiff upper lip»

9. По-английски что фея, что фэйри – все едино.

10. Джон Фрэнсис Кэмпбелл (1825-1885), издатель «Устных народных сказокЗападных Хаилендов» (1860-1862). Хайленд – горный север Шотландии, населенныйв отличие от «цивилизованного» и англизированного Лоуленда шотландцами, осознающими свою кельтскую «инаковость».

11. Келпи в Шотландии – народец весьма, в сущности, неприятный. Это водяные, которые заманивают корабли на рифы и топят потом всю команду. Ср. ирландских фэйри-скрипачей в тексте «Драмклифф и Россес».

12. «Лояльное меньшинство», проживавшее в Ирландии, когда вся она была еще частью Британской Империи, – протестанты, пресвитериане. Изрядная их часть, сосредоточенная в основном в северных Ольстерских графствах, и в самом деле переселилась сюда в XVII веке из Шотландии.

13. 'Кэролан, Турлох (1670-1738), арфист и композитор. Родился в графстве Миг, слепой от рождения. Ему покровительствовала сохранившаяся еще в те времена гэльская знать. В конце XVIII – начале XIX вв. многие из его песен были собраны Эдвардом Бантингом.

14. Во время восстания «Объединенных ирландцев» в 1798 году войска революционной Франции высадились в Ирландии, чтобы помочь восставшим против англичан.

15. Здесь речь идет уже о восстании 1867 года, важнейшую роль в котором играла тайная организация, члены которой именовали себя фениями в память о воинах Финна.

16. Т. е. солдат английской армии, именно против этих самых фениев и воевавшей.

17. В кельтской мифологии – последняя битва, некоторым образом аналог германского Рагнарёк, после которой мир уничтожен будет чудовищным черным вепрем без щетины.

18. В ноябре в древней Ирландии праздновали праздник Самайн, когда, согласно языческой схеме мироздания, мир земной и мир подземный становятся на некоторое время взаимопроницаемы. В данном случае, однако, важно и то обстоятельство, что ягнята в стране фэйри родятся «наоборот», т. е. не весной, а осенью.

19. Из «Розалинды и Елены» П. Б. Шелли (1819).

20. Герой «Immkgn Cukaigh Made Dirin» («Путешествия Малдуновой ладьи»), ирландской саги X века. Должен был посетить 31 остров во искупление нарушенного гейса, своеобразного друидического табу.

21. Великолепное развитие сходного сюжета см. в переведенном на русский маленьком романе Ивлина Во «Испытание Гилберта Пинфолда».

22. Хэллоуин, канун Хэллоумас, дня Всех Святых, отмечается в ночь на 1 ноября, т. е. совпадает с кельтским Самайном, законным праздником фей и всяческой нечисти. Маленькой Женщине, по идее, нельзя было оставаться в христианском доме после полуночи, когда уже начнется праздник христианский.

23. См. «Они сияли яростно и ясно», а также примеч. 20.

24. По девять стоунов – т. е. около 60 килограммов; гвоздями длиной по пятнадцать дюймов – т. е. большими строительными, по 38,1 см каждый.

25. «An Rosiadh Gledeal» («Сияющий цветок») – песня Раферти, посвященная Мэри Хайнс.

26. Известная любовная песня.

27. Знаменитая народная песня, приписываемая обыкновенно Кэрроллу О'Дэйли (1597-1630) из графства Уэксфоад и сманенная им якобы в честь Элинор, дочери сэра Марроу Кавенаха.

28. Познания Иейтса в гэльском, как и вообще в любом языке, кроме английского, были более чем скромными.

29. См. Иоанн 19, 12.

 

 

Примечания

 

 

* Крестьянин из-под Кули рассказывал мне, как некий дух подобным же образом поднимался на его глазах на небо. Сведенборг в своем «Духовном дневнике» говорит о «коловращении духов», а у Блейка есть рисунок Лестницы Св. Иакова в виде восходящей спирали (1924).

 

 

This file was created

With BookDesigner program