Франсуа Рабле и книга М. Бахтина 18 страница

Перечисление дается без ссылки. Мениппова сатира дана в кавычках, как частный случай литературы, не относящийся к стабильным жанрам.

Дальше значение термина изменяется.

На с. 151 сообщается: «Не чем иным, как развернутой до пределов романа «Менипповой сатирой», является «Сатирикон» Петрония». Потом упоминается «Золотой осел» Апулея.

О Лукиане и вещах Сенеки на с. 155 говорится: «Линия этой экспериментирующей фантастики продолжается, под определяющим влиянием мениппеи, и в последующие эпохи — у Рабле, Свифта, Вольтера («Микромегас») и других».

На с. 156 говорится, что мениппеи могли оказать влияние на Августина, и далее: «Отметим попутно, что и Достоевский при изображении двойничества всегда сохраняет наряду с трагическим и элемент комического (и в «Двойнике» и в беседе Ивана Карамазова с чертом)».

На с. 161 мы читаем следующее: «В сущности, все

 

особенности мениппеи (конечно, с соответствующими видоизменениями и усложнениями) мы найдем и у Достоевского».

М. Бахтин знает, что Достоевский не мог идти от античной мениппеи (и даже если она существовала), но он думает, что «не субъективная память Достоевского, а объективная память самого жанра, в котором он работал, сохраняла особенности античной мениппеи» (с. 162).

Мне кажется, что эти утверждения слишком широки, так же как утверждение, что карнавальные вольности «очень хорошо раскрыл Гёте в «Годах учения Вильгельма Мейстера», а для нашего времени Немирович-Данченко в своих воспоминаниях» (с. 175).

Делается это со многими оговорками, но мениппея все больше связывается с карнавалом. «Карнавализацией проникнуты и ее внешние слои и ее глубинное ядро» (с. 177).

Постепенно под именем мениппеи соединяются самые разнообразные явления; правда, имя или, вернее, название «сатир мениппеи» сохранилось в 1594 году, но это случай единственный. Но утверждение, что в эпоху Возрождения «мениппея внедряется во все большие жанры эпохи (у Рабле, Сервантеса, Гриммельсхаузена и других)», неверно. На следующей странице присоединяется сюда Гофман. На с. 198 Гейне «в своеобразной лирике сновидений», Жорж Санд и Чернышевский.

Распространение термина идет быстро, причем он то иллюзорно уточняется, то опять расплывается. Указания на характеристики, даваемые Достоевским, очень любопытны, но не уточнены.

Между тем книга посвящена Достоевскому, и она должна давать возможность посмотреть в тексте Достоевского, как это у него выглядит. Приведу теперь цитату, которую я могу уточнить только ссылкой на Бахтина: «Сочетание карнавализации с авантюрным сюжетом и острой злободневной социальной тематикой Достоевский находил в социально-авантюрных романах XIX века, главным образом у Фредерика Сулье и Эжена Сю (отчасти у Дюма-сына и Поль де Кока)» (с. 212). Достоевский оказывается связанным с карнавализацией и мениппеей.

Термины «мениппея» и «карнавализация» появляются в разных формах. Но М. Бахтин утверждает: «Два «фантастических рассказа» позднего Достоевского — «Бобок» (1873) и «Сон смешного человека» (1877) — могут быть

 

названы мениппеями почти в строгом античном смысле этого термина, настолько четко и полно проявляются в них классические особенности этого жанра» (с. 184).

Достоевского не надо разъяснять неведомыми источниками, тем более что генезиса методологии творчества Достоевского они не дают.

«Бобок» и «Сон смешного человека» вещи разные, разнонаправленные. Человек прилег на могиле и услыхал разговор мертвых.

Разговоров мертвых в литературе было много — ив «Гильгамеше», и у Гомера, и в Библии, и у Лукиана, и в нашей литературе XVIII века, и у Маяковского в поэме «Человек».

Мы ведь с живыми не успеваем все выговорить; мы ведь с мертвыми не хотим расставаться.

Но «Бобок» — рассказ особенный, он важен не только своими отличиями от всех разговоров мертвых, но и местом своим в творчестве Достоевского. Оказывается, мертвые умирают не сразу; они имеют еще несколько недель угасающего сознания. Но тут мы слышим разговоры ничтожные: говорит гниющий мусор.

Это — отрицание бессмертия.

Совсем иначе построен «Сон смешного человека».

Человек умер, в гробу вознегодовал; гнев его воскресил, и он был перенесен на звезду.

Она была звездой Золотого века.

На ней жили люди, свободные от зависти, ревности и чувства собственничества.

Но смешной человек — современник Достоевского, — хотя и добрый человек, изменил нравы обитателей звезды. Они стали похожи на людей XIX века. Смешной человек просит у людей звезды, чтобы они его убили, просит, чтобы его распяли. Сам рисует для них крест.

Этот рассказ освещает нам отношение Достоевского к религии и к социализму, а также к Христу.

Названия жанров не изменяют судьбы книг, но понятие мениппеи, так же как и понятие карнавализации, отдаляет от нас Достоевского, лишает его исторической сущности, трагичности.

И я думаю, что эта часть книги «Проблемы поэтики Достоевского» — неудача исследователя.

 

¹ В античности в строгом смысле этого термина не было. — В. Ш.

 

У М. Бахтина есть черты открывателя и изобретателя, но широта обобщения у него иногда оказывается морем, поглощающим уже найденную специфику.

 

«МИФ» И «РОМАН-МИФ»

 

 

О МИФЕ

 

Считали, что миф первообраз поэзии; утверждали, что из мифа возникли философия и наука. Так говорил в «Философии искусств» Шеллинг больше чем полтораста лет тому назад.

Сказки часто объясняли как отзвуки мифов, долго думали, что они обожествление небесных явлений. Схожесть сказок объясняли и происхождением их из одного (обычно арийского) источника. Мифы восстанавливали по-разному и по-разному связывали.

В России этим увлекался А. Н. Афанасьев; он создал в 1866 — 1869 годах книгу «Поэтические воззрения славян на природу». Помню, как Есенин увлекся этой книгой как откровением и написал под ее влиянием брошюру; называлась она «Ключи Марии».

В наше время вернулась, или снова возникла, неомифологическая теория. Очень измененная и обогащенная.

Швейцарский психолог К. Юнг говорил об «архетипах» — продуктах безличного, коллективного, бессознательного творчества первобытного человека.

Конечно, миф предшествует литературе и во многом ее определяет.

Мифы находятся в памяти человека, как инструменты в кузнице: для работы, а не для сохранения. Мифы отбираются по принципу построения новой эстетической структуры.

Греческая мифология создала оружие греческого искусства, методы его построения. Она нашла в мифологии законы искусства. Но мифы многочисленны; они разнообразней молотов и клещей. Разные поэты, обрабатывая историю одного и того же героя, отбирали разные мифы как материал и иногда подвергались упрекам за это. Миф о том, что Медея убила своих детей в негодовании на их отца — своего мужа, не был самым распространенным. Он отобран из древнего материала человеком, который прошел школу великой греческой трагедии и, споря с ней, заканчивал ее.

 

Мифология очень много определяет и очень много сделала: к ней мы возвращаемся, как к древнему оружию. Маяковский мечтал, что коммунистическое общество вернется к его стихам. Но будущее искусство прочтет Маяковского, не повторив целиком его старого восприятия. Мифология не место для прогулок, она место боев.

Уатту поручили усовершенствовать паровой насос; он увидал в паровом насосе элементы универсального двигателя, что позднее отмечено Марксом.

Изменение функции предмета и было гениальным открытием.

С этого момента началась другая его история.

Но мифы, повторяясь, не повторяются; они — шаги по изменяющейся дороге.

Вещь Томаса Манна, о которой мы будем говорить, классична как произведение неомифологической школы. Манн соединяет все похожие мифы и как бы связывает их. Но Озирис, Адонис, Гермес в разных упоминаниях — разные явления с разными функциями. Иногда Гермеса легче связать с Фигаро, с хитрыми слугами итальянской комедии, чем с толпой богов.

Библия — сводное произведение, многожанровое; это хрестоматия жанров.

Отдельные части Библии разножанровы. История Иосифа не похожа ни на сказание о всемирном потопе, ни на современный роман.

Я согласен с замечанием Льва Толстого, который давал крестьянским детям переделывать повесть об Иосифе Прекрасном, но многократно ужасался при мысли, что эта история будет переработана в традиции европейского романа. Строение структур замкнуто.

«...Например, возьмем Историю Иосифа Прекрасного, историю, которая до сих пор умиляет меня, которая умиляет все человечество. Дайте Боборыкину изложить эту историю. Разве он не напакостит ее своей техникой, своими выражениями: «сказал он, подымая свою левую ногу, в то время, как она полулежала», или: «серая краска дверей слабо освещалась небольшой лампой»?

...История Иосифа Прекрасного живет и будет жить много столетий, а сочинения Боборыкина выдерживают

 

¹ Слова Л. Толстого, записанные И. Сацем. См. сб.: «Илья Сац». М. — Пг., 1923, с. 47. Цит. по кн.: «Лев Толстой об искусстве и литературе», т. II. М., «Советский писатель», 1958, с. 421.

 

Роман Томаса Манна одновременно и роман новой мифологической школы, и конец старого исторического романа. Я не сравниваю Манна с Боборыкиным. Но Томас Манн настолько интересуется одеяниями, окружением, атрибутами, настолько хорошо знает их, что это находится в некотором противоречии с той самой теорией бесконечно отражающих друг друга, побеждающих время мифов, которой он придерживается.

История Иосифа Прекрасного больше привязана к своему времени, чем это кажется Томасу Манну. Это биография, вымышленная, но выдающая себя за реальную. История даже по количеству страниц, по подробностям и по масштабности своей противоречит мифу, как другой способ художественного мышления. Поэтому, подробно разрабатывая и обогащая археологическими подробностями историю Иосифа Прекрасного, Томас Манн принужден выкидывать из библейского текста очень живые куски, эмоциональные, соответствующие той эпохе, тому взаимоотношению племен и государств, в котором была осуществлена повесть об Иосифе.

 

 

ДЫМ ТЫСЯЧЕЛЕТИИ

 

Проследим путь.

Томас Манн пишет в начале романа «Иосиф и его братья»: «Наши исторические записи охватывают около семи тысяч лет, и за это время, во всяком случае, ни одно дикое животное не было одомашнено. Это лежит за пределами человеческой памяти» ¹.

«О все видавшем» называется история Гильгамеша. На глиняных таблицах отмечалось, что поэма записана «со слов Синликиуннинни заклинателя». Вероятно, ей около пяти тысяч лет. Это произведение четко сложившееся. Это не миф и не история. Это одна из первых записей о том, как непонятна смерть, как трудно сооружать колодцы, как непонятно добро и зло, как трудны дальние дороги и как дорого оружие.

Это не миф, хотя в поэме люди говорят и спорят с богами и плывут через океаны, отталкиваясь от дна его шестами, сделанными из самых высоких кедров, в мир смерти и оттуда возвращаются.

Все полно трудной достоверностью.

 

¹ Томас Манн. Иосиф и его братья, т. I. Перевод с немецкого С. Апта. М., «Художественная литература», 1968, с. 48 — 49. (Далее ссылки на это издание в тексте.)

 

Точно говорит ученый нашего времени, переводчик эпоса о Гильгамеше («О все видавшем»), И. М. Дьяконов: «Мир IV — III тысячелетий до н. э. — это мир конца каменного века и начала века металла. Вся огромная зона лесов Европы, Азии и Африки была заселена полудикими охотничьими племенами, и лишь в полосе сухих субтропиков, от Испании до Китая, посреди степей бродили племена овцеводов (еще не имевших ни коня, ни верблюда и потому не превратившихся в кочевников)».

Земледельцы «...возделывали поля, орошенные из запруженных ручьев, и собирали урожай полудикого ячменя, пшеницы и полбы с помощью деревянных или глиняных серпов с кремневыми зубьями...» ¹.

Это эпоха, в которой медное оружие новость.

Несколько позднее «Знатный воин выезжал на колеснице: это двуколка на сплошных колесах, с сидением вроде седла для возничего и с приступкой сзади для копейщика, или же четырехколесная тележка... впереди колесницы — «рога», через перекладину между ними переброшены вожжи; здесь же прикреплены колчаны для дротиков»².

Обычно боевая колесница запрягалась ослами, очень редко мулами. Мул был редкостью — он мог родиться только от ослицы, покрытой диким конем, которые еще ходили в степи и в горах. Дикое животное скрещивалось с одомашненным.

Мулы были драгоценны. Сын царя Давида — красавец и щеголь Авессалом — ездил на муле, как это записано в книге Царств (гл. 18).

Возьмем описание путешествия Синдбада-морехода («Тысяча и одна ночь». Ночи 536 — 566). В материале этой сказки отразились древние дорожники и предания бывалых людей. После одного из кораблекрушений Синдбад в корыте доплыл до пустынного острова и на нем увидал коня, привязанного «у берега моря», «конь закричал великим криком». На ржанье его из-под земли вышел человек и рассказал: «Каждый месяц с новой луной мы приводим чистокровных коней и привязываем на этом острове кобыл, еще не крытых, а сами прячемся в этой комнате под землей, чтобы никто нас не увидел. И приходят жеребцы из морских коней на запах этих кобыл и выходят на сушу и осматриваются, но никого не видят, и тогда они вскакивают

 

¹ Эпос о Гильгамеше. «О все видавшем». Перевод с аккадского И. М. Дьяконова. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1961, с. 92.

² Там же, с. 96.

 

на кобыл и удовлетворяют свою нужду и слезают с них и хотят увести их с собой, но кобылы не могут уйти с жеребцами, так как они привязаны.

И жеребцы кричат на них и бьют их головой и ногами и ревут, и мы слышим их рев и узнаем, что они слезли с кобыл; и тогда мы выходим и кричим на них, и они нас пугаются и уходят в море, а кобылицы носят от них и приносят жеребца или кобылку, которые стоят целого мешка денег, и не найти подобных им на лице земли» ¹.

В рассказе о жеребцах, которые выходят из моря, и о стоимости приплода от них есть точные детали: жеребцы приходят на запах кобыл, которых приводят на берег во время течки.

В воду запах не доходит, но дикие кони, которых сперва называли дикими ослами, с гор сдыхали запах ослиц и покрывали их.

Архетип этой сказки — реальность. Это реальность спаривания одомашненной самки с самцом ближайшего вида.

Так иногда появлялся приплод у собак от волков.

Не нужно думать, что архетипы мифов — мифы: они могут передать мифу не только старый обряд, но и старую технику.

Мифы иногда рождаются так, как возникают новые породы зерновых культур, о которых Томас Манн думал, что о происхождении их мы никогда ничего не узнаем и что человек всегда сеял одни и те же семена.

Породы зерновых культур появляются в высокогорных местах, где гены растений переживают мутации под влиянием космических лучей.

Это тверже и изменчивей.

По проверенной гипотезе Н. И. Вавилова искали и нашли очаги происхождения культурных растений; обычно они связаны с горными районами.

Можно установить у различных видов и даже родов растений существование повторяющихся аналогичных параллельных форм.

Эволюция растений имеет свою направленность, которую можно изучить и создать направленные изменения растений.

Мифы не текут по трубам сквозь всю историю; они

 

¹ «Книга тысячи и одной ночи» в 8-ми томах, т. 5. Перевод с арабского М. С. Салье. М., «Художественная литература», 1959, с. 271-272.

 

изменяются, расщепляются, сопоставляются, взаимно опровергают друг друга. Сходное оказывается несходным.

Томас Манн спрашивает в своей статье: «Разве Астарта 2-й Империи, именуемая Нана, не символ и не миф?» '

Нана не миф, она как бы модель самой империи Наполеона III.

Ее смерть от черной оспы предвестник и подобие Седана. Она бездарна, как Наполеон III; она призрак ложной, губящей привлекательности.

Катюша Маслова тоже не миф, а запись одной из структур старого строя русской империи, со многими сравнениями. Домами дозволенной проституции оказываются — церковь, суд, светские дома. Она знак, оценивающий этот мир, а не проститутка среди проституток. Она возникает у молодого Толстого на Кавказе, как разгадка оставленного им мира.

Она — метод сравнения.

«Воскрешение» Катюши состоит в том, что она покидает тот род существования, в котором живет, превозмогает его построение. Она масштаб всех построений романа.

Они измеряются этим мерилом — ее судьба — основа структуры.

Нана блудница своего времени и знак его гибели; она губит людей, ее любящих; блудница в поэме «Гильгамеш» не архетип всех блудниц — она женщина своего времени, и в нем она благословлена и проклята.

Мы потом перейдем к роману Томаса Манна для того, чтобы показать, что миф — это не многократный посев одного и того же зерна на той же почве. Он не повторяет архетип, а возвращает архетип для отказа от него.

Иллюзорное движение искусства состоит как бы из повторений, но эти повторения кажущиеся. Мы не просто оцениваем пульсацию изменяющейся сущности, а вырубаем во времени ступени кажущегося повторения и сравниваем их.

 

 

НОВОСТИ СТАРОГО ЭПОСА (История Гильгамеша)

 

Обновим свой путь примерами.

Гильгамеш — герой аккадского эпоса, разнохарактерной ступени, вероятно, историческое лицо, жившее около

 

¹ Gesammelte Werke, Bd. 10. В., 1955, S. 348. Цит. по «Краткой литературной энциклопедии», т. 4. М., 1967, с. 879.

 

трех тысяч лет до нашей эры, в то время как в низовьях реки Тигр уже копали канавы и уже приручили осла, но еще не овладели конями. Гильгамеш и друг его Энкиду ходят пешком на подвиги.

Сам Гильгамеш — великий воин, царь, живет за глинобитной стеной крепости, «чьи зубцы как из меди». «Обозри основанье, кирпичи ощупай: Его кирпичи не обожжены ли...»

Обожженный кирпич — новость, которой гордятся.

Гильгамеш — обладатель топора и кинжала из меди — узнал, что боги создали героя Энкиду, который может с ним бороться.

Энкиду, заросший волосами, ходит в горах, ест траву, приходит вместе со зверями к водопою. Его боятся охотники. Голый и волосатый Энкиду ломает ловушки, выпускает зверей из ловчих ям, вместе с газелями ест траву.

Рассказ о нем повторяется два раза.

Неторопливость искусства еще мало обременена опытом; увиденное сперва описывается, потом повторяется тем, кто видел: торможение тавтологично.

Гильгамеш посылает охотника с блудницей Шамхат на путь к Энкиду, приказывает ей обнажиться, сам уходит.

Зверь-человек увидал, познал блудницу.

 

Наслажденье дала ему, дело женщин, —

Ласки его ей были приятны.

Шесть дней миновало, семь ночей миновало —

Неустанно Энкиду познавал блудницу.

 

Он встал, увидал, что звери разошлись, оставили его. Узнал он, что ему, как прежде, не бегать, стал он «разумением глубже».

Идет вторая таблица древней поэмы. Блудница разорвала ткань своей одежды, половину дала человеку-зверю, половину оставила себе, сказала:

 

Ешь хлеб, Энкиду, — то свойственно жизни,

Сикеру пей — суждено то миру!

 

Энкиду становится человеком, защитником охотников, другом Гильгамеша, спутником его в горные кедровые леса, где живут непобежденные звери.

Близость к женщине делает человека человеком.

Он поел хлеб, печенный в золе, выпил семь кувшинов крепкого пива.

Блудница приобщила его к людям, к их культуре, к пониманию, что он живет, к предчувствию горечи смерти.

 

Она оторвала его от стада.

Читаю эпос о Гильгамеше, перечитываю и проверяю повторения, удивляюсь тому, как увидали люди сами себя и друг другу о себе рассказали.

Все драгоценно — и борьба Энкиду с Гильгамешем, и поход друзей в кедровый лес: они идут, копают колодцы. Скупо отрезают себе хлеб ломтиками.

Они совершают действия и видят сны — сны предваряют действия и осуществляются. Они совершают действия и переосмысливают их.

Блудница сделала человеком Энкиду, но он ее проклинает. Пусть она будет жить в тени от стены, греться в гончарной печи.

Пепел — последнее убежище теплоты, пепел — тепло нищих.

Он проклинает блудницу и отсылает ее на перекрестки и говорит, что она станет любовницей нищего; она будет ходить, не зная отдыха. Но бог — бог города-царства Шамхат упрекает его:

 

Зачем, Энкиду, блудницу Шамхат ты проклял?

 

Он говорит о том, что она научила Энкиду есть хлеб, пить то, что пьют люди. Энкиду благословляет блудницу.

К глиняным таблицам, на которых как будто следами придавленных к ним гвоздей записаны слова, теперь научились прикасаться, понимая.

На них обозначалась смена изменения человеческих отношений.

По-разному сложены шрамы клиньев; иногда они кажутся следами птиц, но это следы сменяющихся структур.

Это сменяются разные отношения человека к миру, разные расчленения виденного: познание мира через труд и разочарование.

 

 

О ПОВЕСТИ, КОТОРУЮ ЛЮБИЛ ЛЕВ ТОЛСТОЙ

 

Я говорю о главах 37 — 50 книги Бытия.

В ней нет чудес: проверьте.

Библейский рассказ занимает меньше половины книги Бытия.

В нем тормозится течение этого повествования.

Рассказ этот как бы вне родословий.

Иосиф не стал основателем-прародителем одного из колен израильских. Может быть, когда рассказ был при-

 

соединен к «Бытию», имена прародителей колен были уже все твердо закреплены.

Рассказ отделен от других повествований. Вещь эта жива и сейчас.

В Библии она занимает страниц двадцать в два столбца, убористым шрифтом. Сто лет тому назад ученики яснополянской школы по предложению Льва Толстого делают свое изложение старой новеллы; у них она занимала приблизительно две страницы. Лучшие авторы были Фоканов — ученик Толстого (впоследствии он копал могилу Толстому и стал ее первым хранителем) и Морозов — мальчик талантливый, а потом пропавший неудачник.

У скотовода Иакова было двенадцать сыновей: одни рождены от нелюбимой жены Лии — это старшие дети, другие рождены от рабынь, двое — Иосиф и Вениамин — рождены любимой женой — звали ее Рахиль. Женитьба на ней была затруднена. Иаков семь лет работал за нее у дяди своего Лавана, но ему обманом дали другую дочку — Лию. Через неделю к нему ввели Рахиль, но сказали, что за нее он должен работать еще семь лет.

Сама Лия была ни в чем не виновата; она косила, была непривлекательна и стала принудительной женой, родившей сильных сыновей.

Иосиф — сын от любимой жены — был красив, умен, хитер. Он стал любимым сыном отца, Иакова, — сыном его старости. Отец подарил ему пеструю одежду, братья завидовали ему и хотели убить брата — так в сказке убили сестры девочку за золотое яблоко и серебряное блюдечко, которое ей досталось.

Иосиф был сновидцем. Первое торможение новеллы состояло в том, что он дважды видал сны, как братья и отец будут преклоняться перед ним.

Это предупреждение событий увеличивало напряжение зависти.

Иосиф в снах видал, что он с братьями вяжет снопы. Сноп Иосифа стоит прямо, «...и вот, ваши снопы стали кругом, и поклонились моему снопу» (Библия, кн. Бытия, гл. 37, стих 7).

Потом Иосиф увидал, как солнце, луна и одиннадцать звезд кланялись двенадцатой.

Иаков был особенно недоволен, когда сыновья пересказали второй сон. Он сказал сыну: «...неужели я, и твоя мать, и твои братья придем поклониться тебе до земли?» (гл.37,стих 10).

 

Рахиль, мать Иосифа, умерла при родах — Вениамина. Об этом сказано в главе 35-й, это не учтено в рассказе про сон Иосифа.

Рассказы складываются по своим законам, не только повторяя прежде сказанное.

Во сне Иосифа мертвая преклоняется перед живым. Иаков в Библии не замечает этого.

Сны в древних новеллах и романах — как бы первая, еще иллюзорная ступень свершения действия; они увеличивают занимательность и, предупреждая событие, увеличивают его значимость.

То, что Иосиф не является родоначальником одного из колен Израилевых, отметил Томас Манн.

В книге Чисел, в главе 34-й, упоминается только доля сыновей Иосифа (стих 23-й). У Иисуса Навина (гл. 14, стих 4-й) сказано, что от сынов Иосифа произошло два колена, но в книге Псалтырь в псалме 77-м сказано иное: «И отверг шатер Иосифов...» (стих 67-й).

Не буду разбирать многих мест с упоминанием Иосифа, но впечатление такое: этот герой Библии занимает в ней особенное, почетное и в то же время спорное место. Я думаю, что именно поэтому Томас Манн избрал героем для своего романа Иосифа Прекрасного.

Сыновья Иакова пасли свои стада в долинах Палестины — это подчиненные отца, они принадлежат ему вместе со стадами: одни братья произошли от законных жен, другие были рождены рабынями по поручению жен. Это суровые, дикие люди.

Мимо пастбищ, но в стороне от них проходят дороги в Ассирию, Египет, проходят караваны. Иосиф — человек отдельный; у него цветная одежда, данная отцом за то, что он сын от любимой жены, и за то, что Иосиф отцовский соглядатай. «И доводил Иосиф худые о них слухи до отца их», — сказано в главе 37-й книги Бытия об отношении Иосифа к братьям.

Иосиф талантлив. Мудрость молодого человека, избранность его, дальновидность выражены в том, что Иосиф сам видит вещие сны, а потом может толковать вещие сны фараона.

С большей определенностью в Библии мудрость не выражалась.

Повесть об Иосифе, включенная в Библию, могла бы быть своеобразной повестью о житейской удаче, но Иосиф не только удачлив, он предвидит будущее, он спасает на-

 

род от голода. То, что это делается путем залога земель, то, что фараон становится владельцем тех земель, — попытка объяснить факт особого характера владения землей в Египте.

Иосиф добр, хотя он и коварен. Он прощает братьям то, что они хотели его убить, то, что они продали его в рабство. Прощает за то, что они прежде всего братья, а потом, они не предали Вениамина. Доброта сильного человека привлекала людей к образу Иосифа.

Характеристика Иосифа дается в завещании отца — Иакова. Завещание занимает всю 49-ю главу книги Бытия, поэтому я не буду ее приводить целиком. Вот характеристика Рувима. Сперва скажем, что Рувим больше всех братьев жалел Иосифа, но вот что ему говорит отец:

«Рувим, первенец мой! ты — крепость моя и начаток силы моей, верх достоинства и верх могущества» (стих 3-й).

«Но ты бушевал, как вода, не будешь преимуществовать. Ибо ты взошел на ложе отца твоего; ты осквернил постель мою...» (стих 4-й).

Дальше следует осмысление того, что сделали другие братья, мстя за изнасилование Дины. Месть была коварна и жестока. Вот что сказано об этих братьях: «Симеон и Левий братья, орудия жестокости мечи их» (стих 5-й).

«В совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя. Ибо они во гневе своем убили мужа, и по прихоти своей перерезали жилы тельца» (стих 6-й).

Перечисляются еще несколько братьев — суровых и грозных людей. В стихе 14-м говорится: «Иссахар осел крепкий, лежащий между протоками вод».

Он характеризован как человек, приспособленный к рабству.

В стихе 17-м сказано: «Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад».

Это суровые люди, суровые друг к другу: отец их осуждает.

Иосиф характеризован иначе (стих 22-й): «Иосиф — отрасль плодоносного дерева, отрасль плодоносного дерева над источником; ветви его простираются над стеною».

 

Это другая сфера сравнений. Это дерево из сада около воды, могучее дерево, издали видное, существовавшее не только для себя.

Томас Манн понял отдельность, человечность Иосифа и использовал библейские предания в романе.

Были тягчайшие годы мировой истории. Фашисты проповедовали жестокость как религию. Они считали себя избранниками избранного народа, противопоставляли свою расу всем расам, гордились жестокостью.

Урок народам надо было дать на примере всем известном, увидавши старое по-новому.

Доброта Иосифа человечна и не унижает силу, а возвышает ее. Доброта Иосифа простирается на другие народы.

Томас Манн дал прекрасный образ мечтателя, руководителя, человека, которого горькая судьба привела к ласковости, прощению, любви и к пониманию будущего.

Добрый, хотя и по-человечески и по-мальчишески хвастливый, Иосиф — совсем не святой, но он изменяется в понимании окружающих и становится мягко-человечным. Люди вокруг него тоже изменяются в романе.

Иосифа бросили в колодец, потом продали в Египет. Там он возвысился. Потом он был оклеветан женщиной и брошен в тюрьму, но и там стал подручным тюремщика по хозяйственным делам.

В тюрьме Иосиф разгадал два сна. Один сон предвещал смерть заключенного, другого заключенного разгаданный сон предупреждал о том, что узник будет освобожден через три дня. Освобожденный вернулся ко двору фараона, должен был помочь Иосифу, но забыл о нем.

Но сам фараон увидел сон — двойной сон о тучных и худых коровах, о тучных и пустых колосьях,