Глава XXI. Свидание с А.Н. Волжиным

Как ни определенны были утверждения С.П.Белецкого о возможности моей кандидатуры на пост Товарища Обер-Прокурора Св. Синода, однако я был до того далек от этой мысли, что совершенно искренно не допускал ее. Не допускал я ее потому, что ни в широких общественных кругах столицы, ни в Государственной Думе я никому не был известен. С того момента, когда Дума разделила не только общественные, но и правительственные круги на бесчисленное количество разнородных партий, я еще глубже ушел в себя и зарылся в свою служебную и частную работу, сознательно сторонясь от всего того, что бы могло увлечь меня в бездну начавшегося водоворота. Я не знал, как и сейчас не знаю, где та партия, какая бы вместила в свою программу всю Святую Русь, со всеми особенностями ее государственного и духовного облика. Я знал лишь то, что с 1905 года Россия превратилась в сумасшедший дом, где не было больных, а были только сумасшедшие доктора, забрасывавшие ее своими безумными рецептами и универсальными средствами от воображаемых болезней… Мне, жителю деревни, только несколько недель тому назад прибывшему в столицу, казались дикими все эти партии и пестрые программы, наводнявшие Петербург в 1905 году. Там было все, кроме того, чего просила деревня, о чем она беспрестанно взывала и без чего действительно не могла жить – не было призыва к крепкой власти, которая обуздала бы царивший в ней произвол. Одинаково подозрительно относился я и к правым партиям. Там была подлинная любовь к России и понимание ее нужд, и знание действительности; но там были и провокаторы; туда проникали агенты и других партий… Не только убеждение, но и деревенский опыт не позволили мне видеть в «выборном начале» форму участия «народа» в управлении. Как и на деревенских, волостных и сельских сходах вершителями судеб населения были наиболее смелые и преступные горланы и крикуны, если Земский начальник оставался в пределах прав, отведенных ему законом и не преступал этих пределов, так и в Государственной Думе картина будет та же, и в этом для меня не было никаких сомнений. Судьбы России, доныне покоившиеся в руках Помазанника Божия, осуществлявшего волю Господню, исторгнуты из рук Царских и отныне находятся в руках ораторов с зычным голосом и темным прошлым.

Благо народа стало только вывеской; целью же всех стремлений и вожделений явилось умаление священных прав Самодержца, ослабление устоев государственности и все то, что отдало весь мир в руки тайной организации посвященных заговорщиков…

И я сознательно сторонился как от партий, так и от Думы, под сводами которой они укрывались, ибо сознательно не желал быть соучастником их преступлений…

При этих условиях, выступление на арену деятельности, где я должен был бы встретиться лицом к лицу с Думой, казалось мне невероятным, и я был убежден, что моя беседа с Императрицей не может дать никаких практических результатов.

Я ехал к А.Н.Волжину с единственной целью доложить ему об исполненном мною поручении, какое я получил от него перед своим отъездом в Белгород, и имел в виду дать ему свою докладную записку о ведомственных реформах лишь в том случае, если бы он завел об этом разговор и вспомнил бы свою просьбу о помощи, с какой он обратился ко мне в предыдущий раз…

Мне тяжело передавать содержание этой беседы… Скажу лишь, что предсказание моего сослуживца по Государственной Канцелярии, приведенное в 16-й главе, исполнилось буквально, и я лишний раз упрекнул себя за свою доверчивость к людям… Беседа была продолжительной: А.Н.Волжин интересовался характеристикой своих подчиненных, жаловался на В.К.Саблера, но ни одним словом не обмолвился о ведомственных реформах, и я не нашел нужным делиться с ним своими предположениями. Я видел, что он чувствует себя точно в лесу, что он сбился с дороги и не находит выхода, что его предположения привлечь на службу чиновников других ведомств не разрешило бы задачи; но я видел, в то же время, такие уверенность и самодовольство, что недоумение мое было безгранично…

Заронившееся сомнение в искренности А.Н.Волжина стало окрашивать другим цветом и ту вкрадчивость и приветливость, на фоне которых А.Н.Волжин вышивал разнообразные узоры… Мне было неловко чувствовать себя в положении сыскного агента, от которого желают раздобыть нужные агентурные сведения, и, улучив момент, я откланялся и уехал, увозя, на этот раз, неприятное впечатление от своей беседы.

Жизнь вошла в свою обычную колею… Ежедневно хождение на службу, в Государственную Канцелярию, а вечерами то корректуры, то заседания братства Святителя Иоасафа, Барградского комитета и пр… Я начинал уже забывать о поездке в Ставку и об аудиенции у Императрицы… Думал, что и Государыня забыла обо мне… Однако печать меня не забывала… Нет, нет, и выскочит в газетах какое-нибудь сообщение «из достоверных источников» о моем назначении Товарищем Обер-Прокурора Св. Синода, и не только Товарищем, но даже Обер-Прокурором, и эти газетные слухи тем больше меня нервировали, что приводились одновременно с травлею А.Н.Волжина… Я бы иначе относился к этим слухам, если бы считал их обоснованными… Но А.Н.Волжин не вызывал меня к себе, никаких предложений мне не делал, и я боялся, что эти слухи могут скомпрометировать меня в глазах моего начальства и сослуживцев по Государственной Канцелярии, которые могли подумать, что, за их спиною, я ищу себе лучшего места в другом ведомстве… Чтобы пресечь распространение этих ложных слухов, я стал телефонировать в редакции газет, стараясь опровергнуть их и узнать имена репортеров… Но мне всякий раз отвечали, что редакции не принимают на себя ответственности за достоверность помещаемых в газетах сведений; и имена репортеров сообщаются лишь в случаях уголовного преследования их за клевету… Так я ничего и не мог добиться… А между тем, на службе, в Государственной Канцелярии, в залах Мариинского дворца, в кулуарах Государственного Совета, на улице, везде обступали меня и поздравляли с «высоким назначением», и я чувствовал себя гораздо хуже, чем та лошадь, на которую делали

ставку, играя в тотализатор, ибо мое начальство стало уже коситься на меня, а Государственный Секретарь, как мне сообщали, был определенно мною недоволен…

Предо мною предносились совершенно другие перспективы, и мерещился не портфель Товарища министра, а немедленная отставка, в случае если начальство мое заподозрило бы меня в какой бы то ни было прикосновенности к этим слухам.

В таких терзаниях и мучениях душевных прошло около трех недель.

Не помню по какому поводу, А.Н.Волжин вызвал меня к себе… Я давно уже забыл о неприятном впечатлении, оставленном предыдущей беседой с ним, и, на приветствие А.Н.Волжина, ответил ничем неприкрашенною искренностью. Между нами произошла та знаменитая беседа, какая, год спустя, дала члену Думы В.Н.Львову материал для его речи, произнесенной им 29-го ноября 1916-го года, где он безжалостно и жестоко оклеветал меня…

Передать материал В.Н.Львову мог только А.Н.Волжин; но кто исказил его – я не знаю. Многое уже забыто мною, но главное сохранилось в памяти и, кажется, никогда не исчезнет…

Вот что было в действительности… Беседа происходила в последних числах октября 1915 года…

Когда я вошел в кабинет А.Н.Волжина, жившего тогда еще в Театральном переулке, в квартире директора департамента Общих Дел Министерства Внутренних Дел, то он, с обычной любезностью, сказал мне, что пригласил меня к себе по маленькому служебному делу…

«Вот, мне все хочется использовать Вас, – сказал он, – но никак не придумаю, как это сделать… Решительно нет ничего подходящего для Вас»…

«Эти синодальные штаты! – воскликнул А.Н.Волжин, с досадою, – каждый министр имеет свой совет, где по десять, двадцать членов; а разве Обер-Прокурор не министр?! А у меня даже автомобиля нет… Черт знает, что такое!» Взяв список Синодальных чинов, А.Н.Волжин стал быстро и, нервно перелистывать его и, обращаясь то к себе, то ко мне, говорил:

«Ну, взять хотя бы этого!.. Служит с 1852-го года!.. Куча детей!.. Куда выгнать его?! А какая с него польза!.. Или вот этот, князь Аполлон Урусов; что с него возьмешь!?»

Небрежно протянув мне список, А.Н. Волжин процедил сквозь зубы:

«Посмотрите его сами: может быть, найдете для себя что-либо подходящее». Я сидел с раскрытыми от удивления глазами и не знал, что, собственно, происходит… Получалось впечатление, что я набиваюсь на службу в Синод, чего-то насильно требую, а А.Н.Волжин отбивается… Если бы я в этот момент мог думать, что моя беседа с Императрицей, три недели тому назад, выразилась в письме Ея Величества к Государю, с определенным указанием моей кандидатуры на пост Товарища Обер-Прокурора Св. Синода, то я бы только указал А.Н.Волжину на недопустимость тона и формы его разговора со мною, но, будучи верным присяге Царю, довел бы и до сведения Их Величеств о том, как небрежно отнесся А.Н.Волжин к Высочайшей воле… Но у меня даже в мыслях не было сделать такое предположение: я не мог себе представить, чтобы Императрица писала бы Государю Императору обо мне. И, потому, усматривая в намерении А.Н.Волжина привлечь меня на службу в Синод его собственную волю, я наивно ответил ему, возвращая список:

«С Государственной Канцелярией я не могу расстаться… Она дает мне летние каникулы, нужные мне для других дел, в том числе и для поездок в Бари, где постройка еще не

закончилась… Я мог бы, поэтому, принять только сверхштатную должность»…

А.Н.Волжин подозрительно и недоверчиво посмотрел на меня и резко спросил:

«Какую?»..

«Охотнее всего я бы принял должность сверхштатного члена Училищного Совета при Св. Синоде, ибо состою почетным попечителем церковных школ 3-го благочиннического округа своего уезда в Полтавской губернии, получаю оттуда разного рода ходатайства, которые удовлетворять бессилен, ибо никого не знаю в Училищном Совете»…

Еще большее сомнение и недоверие отразилось на лице А.Н.Волжина.

Посмотрев на меня поверх очков, он очень неприятным тоном спросил меня:

«Ну а мне-то, чем Вы будете полезны? Мне-то какая будет от этого польза?!» Однако и этот неприятный тон не заставил меня уразуметь, что происходит в действительности и почему Обер-Прокурор, желающий привлечь меня к себе на службу, разговаривает со мной таким тоном… Не мысля зла, не привыкший хитрить, я искренно недоумевал, глядя на А.Н.Волжина и не зная, что он от меня хочет…

«Ну а в чиновники особых поручений 4-го класса Вы бы пошли?.. Вы человек молодой; разъезды бы Вас не утомили; а иерархов Вы знаете; я бы мог посылать Вас для ревизий, – сказал А.Н.Волжин, подозрительно посматривая поверх очков и точно изучая меня»…

«Отчего же, – весело ответил я, – если должность эта сверхштатная, и я могу оставаться помощником Статс-Секретаря»…

А.Н.Волжин был окончательно раздосадован… Он абсолютно не верил моей безоблачной искренности, и ему казалось, что я играю с ним… Он не только не допускал того, что я не знаю о письме Императрицы к Государю, а, вероятно, думал, что я сам продиктовал это письмо Распутину, а Распутин уговорил Императрицу послать письмо Его Величеству… Но, думая так, А.Н.Волжин не знал, как выпытать у меня «правду», и то, что он этого не знал, раздражало и мучило его…

«Но и эту должность нужно еще создать, а разве Дума позволит», – с раздражением сказал он.

Сказав это, он вдруг точно переродился и чрезвычайно нежно, вкрадчиво и любовно спросил меня:

«А как Вы… насчет Распутина?»..

Такое грубое ощупывание моего нравственного облика заставило меня очнуться… Я понял, что означал этот вопрос; однако сдержался и, вопросительно глядя на А.Н.Волжина, спросил его:

«Т.е.?»..

А.Н.Волжин, как мне казалось, смутился и, точно отвечая на невысказанные мною мысли, живо сказал:

«Ну да, конечно, я понимаю: какое же может быть знакомство с ним; но… Вы, верно, встречались когда-нибудь»…

«Не только встречался, но Распутин был у меня даже на квартире, лет пять тому назад; но

потом я его не видел больше… У меня на его счет особое мнение, какое не удовлетворяет ни друзей, ни врагов его»…

А.Н.Волжин прервал меня, сказав:

«А я, знаете, боюсь его и не решился бы принять его даже в своем служебном кабинете, в Синоде»…

«Я думаю, что здесь недоразумение, – ответил я, – зачем выделять его из общей массы просителей и тем подчеркивать его особенное значение!?»

А.Н.Волжин снова прервал меня:

«Если бы я его принял, то не иначе, как при свидетелях».

«Эта боязнь Распутина, – сказал я убежденно, – и создает ему тот пьедестал, с которого он виден всему свету… Уж если министры боятся его, значит он действительно страшен… Имя Распутина, наоборот, нужно всячески замалчивать; это интимная, частная сфера Их Величеств, куда никто не должен заглядывать… Я хорошо понимаю, с каким недоверием относятся к тем, кто это проповедует; но я говорил и буду говорить, что крики о Распутине, все равно добрые или злые, опаснее самого Распутина и что никто из преданных и любящих Государя не должен даже говорить о Распутине, точно его и нет вовсе… Каким бы Распутин ни был, но ни Государь, ни Императрица никого не принуждают считать его святым, а конкретных преступлений не могут указать и его враги… Тот же факт, что Распутин действительно предан Царю, никем не отрицается… В государственную опасность Распутина я не верю… Его вмешательство в государственные дела также ни в чем не выражается… Смотрите на него как на заурядного просителя… Если он будет добиваться чего-либо противозаконного, то откажите ему в просьбе; если же его просьба исполнима, то нет резона отказывать только потому, что она исходит от Распутина… Для меня он никогда не был загадочным сфинксом. Я давно уже не видел его; но помню, что далеко не все, что он говорил, 6ыло глупо… Напротив, многое казалось мне интересным… Он, несомненно, человек недюжинного ума, хитрый, проницательный; но это вовсе не преступник, имеющий готовые программы и проводящий их в жизнь. Он может сделаться орудием в руках других, но сам неспособен играть первых ролей»…

Эти слова, по-видимому, несколько смягчили А.Н.Волжина. Я был убежден, что А.Н.Волжин держался такого же мнения и искренно разделял мои точки зрения и что, стараясь отмежеваться от Распутина, он делал это только для того, чтобы рассеять то подозрение в близости к Распутину, какое тяготело над каждым вновь назначенным министром…

«А как Вы считаете Варнаву? – совершенно иным тоном, в котором звучало уже доверие к моим словам, спросил меня А.Н.Волжин, – он мне очень нравится. Умен, прекрасно говорит с народом, великолепно служит… И за что его травят?!»

«Мне он тоже нравится, – ответил я, – а травят за то, что считают «распутинцем»… Раньше, ведь, нужно было доказать, что человек плох; теперь же этого не нужно… Достаточно сказать, что такой-то знаком с Распутиным или с князем Андрониковым… Умный человек может быть этого и не скажет, но большинство непременно скажет»…

Хотя я и сделал эту последнюю оговорку, но А.Н.Волжин, к удивлению моему, спросил меня:

«А Вы знакомы с князем Андрониковым?»..

«Нет, я ни разу его не видел даже», – ответил я.

На этом моя беседа с А.Н.Волжиным кончилась. Приемы А.Н.Волжина скомпрометировали его в моих глазах. Я поверил отзывам, какие слышал о нем. Он был недоверчив, мнителен и неискренен… При этих свойствах трудно верить в искренность другого; еще труднее встречаться с нею… Не вызывая к себе ответного доверия, А.Н.Волжин жил в атмосфере лжи, его окружавшей, и совершенно не разбирался в людях.

В письме Ея Величества к Государю от 2-го ноября 1915 года (Письма, т.1 стр. 287, N 146) есть неточность, содержащаяся в указании, что, предлагая мне список Синодальных чинов, А.Н.Волжин ссылался, при этом, на желание Их Величеств, чтобы я был назначен Товарищем Обер-Прокурора Св. Синода… Наоборот, А.Н.Волжин тщательно скрывал от меня этот факт… Если бы я знал об этом, то не было бы и речи о сверхштатном члене Училищного Совета, или чиновнике особых поручений 4-го класса… Я был убежден, что инициатива привлечения меня на службу в Синод исходила от самого А.Н.Волжина, или же была ему подсказана кем-либо из членов Государственного Совета… О желании же Их Величеств я узнал от А.Н.Волжина лишь незадолго до его отставки, и, притом, лишь тогда, когда нарушилось равновесие в наших отношениях, и я имел в виду отказаться от сотрудничества с ним… Тогда ссылка на желание Государя явилась уже аргументом, выдвинутым как меньшее зло, во избежание большего, А.Н.Волжин, вероятно, опасался, что мой отказ сотрудничать с ним был бы истолкован не в его пользу.

Наступили тяжелые, несносные дни… Газетные слухи о моем назначении не только не прекращались, а, наоборот, усиливались, и я не знал, кто вызывал их. Вакансия Товарища Обер-Прокурора оставалась незамещенной, и к А.Н.Волжину, со всех сторон, тянулись приглашаемые им кандидаты на эту должность, то из членов Думы, то из других ведомств… Поражал пестрый состав приглашаемых… Наряду с В.П.Шеиным (Впоследствии архимандрит Сергий, Управляющий Св. Троицким Подворьем в Петербурге, расстрелянный в 1922 году большевиками) и людьми его настроения, приглашался также и член Думы В.Н.Львов… Однако все переговоры с ними ничем не оканчивались, и А.Н.Волжин не мог подыскать себе подходящего… Некоторые из этих кандидатов, после визита к А.Н.Волжину, заезжали ко мне и делились своими впечатлениями, рассказывая, что А.Н.Волжин глубоко убежден в моих интригах и уверен, что, с помощью Распутина, я желаю не только занять место Товарища Обер-Прокурора, но и свалить его, чтобы самому сесть на его место… Все это до крайности нервировало меня. Я не видел Распутина несколько лет, не имел с ним абсолютно никакого общения, и мое самолюбие глубоко страдало при мысли, что А.Н.Волжин не только сам не верит моей искренности, но и вызывает недоверие ко мне со стороны других людей… Я не мог объяснить себе источника недоверия, ибо А.Н.Волжин знал о моей командировке в Ставку и о тех последствиях, какие от этого произошли и какие нашли фотографическое отражение в письмах Ея Величества к Государю… Совершенно очевидно теперь и для тех, кто во мне сомневался, что письмо Ея Величества к Государю от 10-го октября 1915 года N 139, написанное в день данной мне аудиенции, отражало лишь впечатление Императрицы от беседы со мною; что Распутин, на которого в Своих последующих письмах ссылалась Государыня, абсолютно не участвовал в создании такого впечатления, а только вторил словам Императрицы, что было его обычным приемом… Но о письмах Императрицы я не мог даже догадываться и тщетно ломал себе голову над вопросом о том, кто вооружил против меня А.Н.Волжина и за что он так казнит меня в то время, когда я не только не питал к нему никакой неприязни, а, наоборот, защищал его от нападок, считал его хорошим человеком и был вполне искренен, когда давал о нем добрый отзыв Императрице.

В ноябре 1915-го года последовало назначение на Петербургскую кафедру митрополита Питирима, и А.Н.Волжин, питавший к Владыке крайнюю неприязнь, увидел в его лице еще одного моего союзника… Связанный со мною долголетней дружбой, митрополит Питирим, со

своей стороны, поддерживал мою кандидатуру в Синод и давал обо мне добрые отзывы Императрице. Но, усиливая мои позиции, он еще больше вооружал против меня А.Н.Волжина. В то же время я был назначен Членом Главного Управления по делам печати, и С.П.Белецкий простодушно заявлял всем, что он торопился с этим назначением исключительно для того, чтобы облегчить мне переход из 4-го класса в 3-ий класс должности и устранить даже малейшие формальные препятствия к назначению меня Товарищем Обер-Прокурора…

А.Н.Волжину казалось, что я со всех сторон окружен сильнейшими союзниками, интригующими против него, и, подозрительно оглядываясь по сторонам, он вымещал на мне все более растущее недоброжелательство свое, с трудом скрывая его за внешними формами любезности, какие так часто вводили меня в заблуждение… Мои друзья потешались над создавшейся конъюнктурой отношений между А.Н.Волжиным и мною… Со стороны это казалось действительно смешным, ибо А.Н.Волжин видел чрезвычайно искусную интригу и очень тонкую игру там, где их вовсе не было, и не замечал того, что мое недоумение, при встрече с его недоверием ко мне, было еще большим, чем его собственное… Однако мне было не до смеха…

Создалось положение, при котором я, очевидно, уже не мог сотрудничать с А.Н.Волжиным… Не было ничего, что могло бы разрушить его предубеждение против меня… Атмосфера сгустилась до того, что я был счастлив, когда подошел декабрь, и я мог, во исполнение Высочайшего повеления, уехать в Ставку.