Я ожидал каждого воскресного дня, когда Роза Габрилеян будет сидеть с другими девушками на женской стороне церкви, наикрасивейшая девушка в комнате, которую исподтишка все мальчики провожали своими глазами.
Имя ее отца на армянском языке означало Сладкосердечный, что мне очень нравилось. Подобно тому, как и мой отец, Сиракан Габрилеян начал с ничего. Он собрал сто долларов, за которые купил лошадь и телегу. Вместо торговли овощами и фруктами, он занялся перевозом отбросов и мусора. Город Лос Анжелос весьма нуждался в таком обслуживании в начале столетия и очень скоро он мог купить вторую и третью лошадь и телегу.
Сиракан и его домашние были православными армянами. Они жили недалеко от церкви на Глез улице. Слушая еженедельные радостные звуки, которые доносились к ним через открытые окна, они решили расследовать причину такого веселия. Через недолгое время они присоединились к общине. И за это он почти поплатился своей жизнью. Переход из православия в пятидесятничество многие армяне считали предательством их старой веры. Переход одного из своих единоверцев в эту презираемую веру и группу был для них равносилен смерти.
Поэтому они решили похоронить его.
Однажды, когда Сиракан подъехал к городской свалке мусора своей телегой, группа православных ожидала его. Они связали ему руки и ноги и понесли его в яму, которую выкопали ему в песке. Они бросили его в яму и прикрыли мусором толщиной в метр, когда неожиданно подъехала повозка пятидесятников и началась всеобщая свалка, в результате которой он был освобожден.
Я всегда любил слушать подобные рассказы. Мне в особенности нравился его рассказ о женитьбе. Когда ему исполнился двадцать первый год, его отец, будучи вдовцом, решил поехать в Армению, чтобы там выбрать себе жену. Мать Сиракана умерла несколько лет до этого. Его торговые дела шли очень хорошо, поэтому он попросил своего отца, чтобы тот одновременно выбрал и ему жену.
Отец Сиракана был успешным в обоих случаях. Для своего сына он выбрал тринадцатилетнюю девушку, по имени Тирум Мардеросян. Чтобы ускорить приезд в Соединенные Штаты они были сочитаны в Армении заочно, а затем девушка отправилась в далекий путь к своему мужу, которого никогда не встречала. Через несколько недель турки атаковали эту часть Армении и две невесты были последними, выехавшими живыми из этой деревни.
Приезд Тируми в Лос Анжелос был одним из самых странных, когда - либо пережитых молодой женой. Сиракан не надеялся приезда своего отца и обеих невест до следующего дня. Приехав с городской свалки, он встретил в передней комнате своего дома стоящую, перепуганную, небольшую девочку. В один миг он сообразил, что это наверно его жена, а он, приехав с работы, был покрыт пылью и грязью с ног до головы.
"Будь здесь", сказал он ей. "Будь вот здесь", как будто бы бедная девочка собиралась уходить куда-то в другое место. А сам он бросился к задней части дома и через полчаса вышел убранный, зачесанный Сиракан "Сладострастный" Габрелиян и произнес свою формальную приветственную речь немного успокоенной молодой женщине.
Приближалось время и для родителей Розы, чтобы в недалеком будущем выбрать ей жениха. Я не имел никакой возможности обратиться к ним непосредственно и просить руки их дочери. В нашем случае это должны были сделать ее и мои родители между собой.
Как я боялся в тот вечер, когда я затронул этот вопрос перед моими родителями. А это случилось одного июньского вечера в 1932 году, когда мы всей семьей сидели вокруг стола за ужином. Для прохлады дверь была открыта на веранду.
"Папа, вы знаете, что мне уже девятнадцать лет", начал я разговор.
Отец вытер свои усы и отрезал себе еще кусок говядины.
"И", - продолжал я, - "я уже заканчиваю высшую школу. Я помогаю выплачивать ферму.
Вам было девятнадцать лет, когда Вы женились".
Все мои сестры перестали кушать. Мама опустила свою вилку. "Есть ли у тебя намеченная девушка?" спросила она. "Да", сказал я. "Армянка ли она?" "Да"".
"Христианка ли она?" "О, да".
"Она..." начал я. "Она... Роза Габрилеян".
"Ааа..." сказала мать.
"Так вот что", сказал отец,
"Ооо..." сказали все мои сестры в один голос.
И так начался этот сложный, веками старый обычай сватанья и женитьбы. Хотя семьи и встречались каждый воскресный день в церкви и были близкими друзьями, сперва нужно было назначить официальную встречу.
Это деликатное дело всегда поручалось в руки осторожно выбранного посредника.
После долгого рассуждения между собой, (со мной, конечно, не советовались), мать и отец согласились, что самым подходящим лицом для этого осторожного дела будет Рафаил Яноян, муж отца сестры Сирун. Весьма удачно, я подумал себе. Из шести мужчин, которые женились на шести сестрах моего отца, дядя Яноян был моим любимым. Он владел большим складом железного лома, куда я в четырнадцатилетнем возрасте заходил с его разрешения подбирать автомобильные части, из которых я строил мой автомобиль. Дядя Яноян имел ежедневные встречи с Габрилеянами в интересах их работы.
Я помню, как я бежал навстречу его автомобиля, когда он въезжал в наш двор, после официального посещения Сиракана Габрилеяна. Но дядя Яноян не очень торопился открыть порученное ему дело. Он вошел в переднюю комнату нашего дома со всею важностью, принял чашку крепкого сладкого чая и долго ложечкой размешивал сахар.
"Ну, что, Рафаил", торопливо начал отец.
"Да, Исаак", ответил дядя Яноян. "Я назначил свидание. Габрилеяне будут очень рады встретиться с Шакариянами двадцатого числа сего месяца".
Согласились встретиться. Хорошо, что не отклонили моего предложения без внимания, а это значило, что Роза, во всяком случае, согласна сделать выбор на мне. Моя голова плавала от мыслей.
Наконец наступило двадцатое июля. Я закончил мою работу в коровнике в урочное время и начал собираться. Я принял ванну, затем душ, потом еще ванну. Я чистил мои зубы, пока, казалось, эмаль не начала слезать с зубов. Я полоскал мой рот листерином и лаворином (два сорта воды для полосканья рта).
Я чистил мои загрязненные фермерской работой ногти, пока щетина не начала выпадать из щетки.
Я слышал, как отец выводил Пэкарда из гаража. Еще один прыжок по лестнице, чтобы затереть царапину на моем ботинке и помазать царапину на моем лице после третьего бритья.
"Демос!" Позвал отец у подъезда. "Что ты пробуешь быть красивей Розы?"
Вклинившись между моими сестрами на заднем сиденье, мне казалось, что эти двадцать километров между Довнеи и Ист Лос Анжелос никогда не были такими длинными. Наконец мы подъехали на Юнион Пасифик к немеру 4311. По тропинке, посыпанной гравием, мы прошли мимо Тируны Габрилеяновой ровненьких рядков базилики, петрушки и других кулинарных прянностей. Передняя дверь широко отворилась и все они: Сиракан, Тируна, старший брат Розы Эдвард, дяди, тети и кузины без числа встречали нас. А позади всех стояла Роза в летнем платье ее имени.
Я не имел большой возможности взглянуть на Розу, так как все собранные внезапно рассыпались, по армянскому обычаю, в свои замкнутые группы: мужчины по одну сторону большой передней комнаты, а женщины - по другую. Иногда я мог бросить взгляд на Розу, которая сидела с моими сестрами и мне так хотелось знать, о чем они говорят. Роза была одних лет с моей сестрой Люсей. Я думал: буду ли я когда говорить с Розой так нормально и свободно, как говорила с ней моя сестра Люся.
Не принял я участия и в разговоре, весьма серьезном разговоре, который шел между моим отцом и Сираканом Габрилеяном, усевшихся в сдвинутых поближе легких креслах. Что они говорили, казалось, было удовлетворяющим обе стороны, так как при выходе у двери Габрилеян сказал отцу: "я передам это Розе".
И через две недели дядя Яноян вручил важный ответ: Роза желает выйти за меня замуж.
Затем наступили пять традиционных вечеров празднования в доме невесты в честь ее согласия. Это были весьма радостные вечера пения, угощения, речей и обоюдного поздравления, потому что, по армянскому обычаю, не две особы, а две семьи вступали в брачный союз.
Один вечер Роза дала концерт на пианино и сердце мое билось от удовольствия, когда я следил за ее пальцами, легко скользящими по клавиатуре... В свое время я учился играть на скрипке, но перестал по обоюдному согласию, моему и учителя и с большим одобрением всех окружавших нас. Флоренс унаследовала скрипку и музыку и она играла для удовольствия собранных семей, хотя ей было всего 8 лет, а ее гибкая рука легко извивалась вокруг сверкающей скрипки.
Не обошлось в один вечер и без традиционного подарка от жениха невесте, обозначающий новую родственность. Это были ручные часы с алмазными камнями.
Опять таки и этот подарок выбрали мои родители. На мою долю лишь выпала честь перейти через комнату, где сидели женщины и надеть часы Розе на руку. В создавшейся тишине, когда взоры всех были на мне, мои пальцы одеревенели. Сперва я не мог открыть маленький замок, затем я не мог его замкнуть. Я в это время подумал о тракторе под навесом где я мог любую часть машины разобрать и сложить не задумываясь. Наконец Роза протянула свою руку и закрыла замочек.
Затем наступило время для наших старейшин решить, где и когда быть свадьбе.
Церковное помещение на улице Глез, по мнению всех, было очень малым, чтобы вместить сотни желающих быть на браке, кроме православных друзей, которым придти в церковное помещение было равносильно смерти. Было решено, что свадьба будет в доме жениха, по старому обычаю, за которой последует большой пир. По армянским обычаям пир является центральным событием свадьбы и будет устроен на большой теннисной площадке на задней части дома.
Что же касается времени свадьбы, Габрилеяне настаивали, что свадьбы нельзя отпраздновать раньше года. Времена меняются, говорили они. Моя мать выходила замуж в 15 лет, а мать Розы в 13.
Мы должны подождать пока Розе исполнится 16 лет.
Все это время, когда велись переговоры и делались решения о нашей будущности, мы с Розой еще не обмолвились ни единым словом. Традиционно это время наступило сейчас же после формального обручения, на которое приглашались более далекие родственники и друзья для знакомства.
После четвертого вечера я не выдержал. Выбросив традиции на ветер, я встал на свои ноги.
«Госпожа Габрилеян, - обратился я через ряд голов, - могу ли я поговорить с Розой?»
Перепуганная на минуту Тируна Габрилеян посмотрела на меня без слов. А затем кивком головы, как бы спрашивая, до чего дошло молодое поколение, она подвела Розу ко мне в другую комнату, поставила два прямых стула посреди комнату, и, оставив нас одних, вышла.
Впервые в нашей жизни мы очутились одни. После долгих приготовлений, что сказать, я внезапно потерял дар речи. Я готовился сказать наилучшую речь, выражавшую мои чувства самым лучшим армянским языком, потому что Сиракян Габрилеян был весьма возбужден «голливудским безумием» и не позволил бы пользоваться английским языком под его крышей.
Я намеревался сказать Розе, что она самая прекрасная девушка в мире, и что я буду всю свою жизнь стараться сделать ее счастливой. Но, увы, я потерял слова моей речи и сидел, как онемелый глупец. Наконец, к моему ужасу, я пробормотал:
«Роза, я знаю, что нас сводит Бог».
К моему удивлению ее сияющие темные глаза наполнились слезами.
«Демос, - шепнула она, - всю свою жизнь я молилась, чтобы тот, за кого я выйду замуж, сказал мне эти слова прежде всего.»
Через 3 недели наступило официальное обручение, с вручением кольца невесте. Мы пошли с Розой в ювелирный магазин выбрать кольцо, конечно, конечно, в сопровождении многих членов семьи. Я все еще помню имя продавщицы, госпожа Эрхарт. Она рассказывала о своей дочери Амелии, которая недавно сама улетела за океан. Я заметил, как Роза с особым желание смотрела на одно колечко с алмазом, но моя мать выбрала ей другое. Мы никогда не задумывались о том, почему она это сделала.
Обручальное событие было застольным обедом на 300 человек в бакалейном магазине Габрилеянов. После этого я имел право посещать Розу когда только я хотел, что было почти каждый вечер, когда я не работал.
По исходе длинного года, моя мать, Роза и мои сестры, все чаще и чаще ходили за покупками. По старому обычаю семья жениха покупала невесте приданое. На выбор сумочки и шляпки проводилось много времени. Роза выбрала любимое каштанового цвета платье и такие же туфли. Среди армянских женщин только замужние одевались в темные платья. Роза думала, что будет выглядеть на 5 лет старше, если оденется в темное платье.
Наша свадьба состоялась августа 6-го, 1933 рода. С самого утра все племя Шакарияна уехало в Ист Лос Анже-лос, чтобы " привезти домой невесту". Так как свадебный пир был назначен на вечер, поэтому Габрилеяне приготовили дневную закуску всего из пяти блюд, лишь для развития аппетита, по армянскому обычаю.
Затем обе семьи отправились в Довней, с караваном двадцати пяти цветами убранных машин.
Дома, забор вокруг теннисной площадки утопал в гирляндах цветов из роз.
Остальную часть дня я припоминаю лишь отрывками. Я помню подпрыгивающую, длинную, светло-рыжую бороду пастора Перумеяна, когда он вел армянское богослужение. При свете электрического освещения, проведенного между пальмовыми деревьями, кельнеры в белых халатах разносили на бальших подносах шиш-кабаб и традиционный финиково-миндальный пилав, который мать приготовляла целыми днями.
Я припоминаю, что всех гостей было 500 человек и, кажется, что каждый из них написал по-армянски поэму, которую необходимо было прочитать вслух и аплодировать.
К одиннадцати часам вечера у меня кружилась голова от переутомления, а в глазах Розы были слезы, так как белые туфли теснили ее ноги с самого утра.
Когда мы, наконец, прощались с друзьями и семьями в приемной линии, мы с Розой были уверенны, что мы счастливы навсегда и что мы обвенчаны в полном армянском значении этого слова.
Часовая бомба
Был обычай, который мы с Розой выполнили без слов - чтобы молодожены прожили несколько первых лет своей супружеской жизни с родителями жениха. Лишь одна темная тень падала на наш большой, испанского стиля штукатурный дом, это состояние здоровья моей сестры Люси. В одиннадцатилетнем возрасте она имела повреждение груди при аварии в школьном автобусе, после чего она постоянно жаловалась на трудности с дыханием. Хирургия не помогла и, казалось, не помогала и молитва для полного выздоровления. "Боже, почему это?" Не раз я спрашивал себя.
"Почему Ты исцелил локоть для Флоренс и не исцеляешь Люси грудь?"
Мы с Розой жили у моих родителей, когда родился наш сынок Ричард в октябре 1934 года. Мы немедленно начали строить наш собственный дом рядом с отцовским.
Следующих несколько лет были весьма решающими в нашем молочном предприятии.
Даже в годы депрессии наше дело росло свыше ожиданий отца, когда он еще работал в фабрике упряжи или когда наша лошадка Джек тянула возок, нагруженный овощами.
Мы уже владели наибольшим молочным предприятием в, Калифорнии, а у отца были еще мечты стать наибольшим молочным предприятием в мире. Нам сказали, что нигде в мире не было молочного предприятия, где бы доилось три тысячи коров.
Мечта отца стала нашей целью.
Вместе с этой мечтой были еще и другие. Мы увеличили наш транспортный состав. У нас уже было триста грузовых машин, а если мы добавим еще двести машин, то мы сможем обслуживать весь штат Калифернию. Мы сможем пользоваться нашими грузовиками и для доставки силоса, отвозить свиней и коров в бойню и мясную фабрику. Нашим мечтаньям не было предела. Да, в Америке для практического и трудолюбивого армянина не было предела в его достижениях.
И возможно, что мы могли бы достичь еще большего успеха. Я занялся моим особым проектом "Поручение номер три", - увеличением нашего молочного дела на одну треть, до трех тысяч голов. Мы купили 15 гектаров земли и начали постройку загона, силоса, коровника новейшего образца, разливочную, где молоко текло от коров прямо в бутылки без прикосновения к нему человеческой руки.
Время от времени я все еще тревожился мыслью: имеет ли Бог для меня то же самое жизненное назначение, в котором я был так уверен в возрасте мальчика.
Фактически, жизненная реальность была такова, что Бог не был центром моей жизни.
Мы все еще ездили по воскресеньям на богослужебные собрания на Глез улице с маленьким Ричардом, подпрыгивающим на заднем сиденье автомобиля. Когда же я честно проверял себя, я знал, что торговые предприятия были главным средоточием моих мыслей и сил. Для меня ничего особого не составляло начать мой рабочий день в семь часов утра и закончить в одиннадцать вечера.
В 1936 году я начал новое предприятие - фабрику химического удобрения и в связи с этим я просиживал целыми ночами за моим письменным столом.
Даже когда я молился, мои молитвы вращались около цен люцерны или горючего, расходуемого грузовыми машинами. Например: мне необходимо было сделать очень важное решение, которое предстоит перед каждым молочником - выбор породы коров.
Племенной бык, даже в тридцатых годах, стоил около 15 тысяч долларов. Но, несмотря на такую цену и выбор племенного быка был всегда рискованным делом.
Трудности состояли в том, что никто не был уверен, что племенные качества животного передадутся его потомкам. Быка, с такими племенными качествами, можно найти всего одного на тысячу.
Во время аукционного гула, я обычно молился: "Господи, Ты сотворил этих животных и Ты видишь и знаешь каждую клеточку и состав их. Укажи мне, которое из этих животных купить". Много раз я покупал захудалых, маленьких бычков - телят в ограде и наблюдал их развитие в породистых, призовых быков.
Я всегда приходил в коровник с моей пятидесятнической верой. Много раз я клал мои руки на беспокойного теленка или на корову в тяжелых родах и наблюдал удивление ветеринара, когда молитва совершала то, чего он не мог сделать.
Да, я верил. Это так. Доверие на имя нашей компании было равносильным доверию на
Бога и мы на Него уповали каждый день. Только мне казалось, что слишком много получал от Бога времени и очень мало отдавал Ему.
Вот почему однажды меня удручило пророчество, которое было сказано для Розы и для меня.
Мильтон Хансен красил свой дом в такое время, когда никто не интересовался покраской своего дома. Высокий, тонкий, светловолосый норвежец имел больше бед, чем мог их снести, но, несмотря на это, был самым радостным человеком, которого я когда-либо встречал. Мы всегда знали, когда он шел нас посещать, потому что на пути он на всю улицу пел гимны своим громким голосом.
Одного вечера мы с Розой и Мильтоном сидели в нашей небольшой передней комнате.
Внезапно Мильтон поднял вверх свои длинные руки и начал трястись. Среди пятидесятников Мильтон придерживался особого обычая, когда сходил на него Дух.
Он закрывал свои глаза, поднимал вверх руки и говорил громким ораторским голосом. Мы "с Розой были "избранными сосудами", прогремел он, и что мы ведомы Богом "шаг за шагом".
"Помышляйте о Божьем", продекламировал Мильтон. "Вы пройдете через ворота города и никто не затворит их перед вами. Вы будете говорить о святом с главами правительств всего мира". Я взглянул на Розу и заметил, что она была удивлена не менее меня. Важный представитель? Путешествовать по всему свету? Ни Роза, ни я не были дальше Калифорнии. И с трехлетним дитем и в ожидании следующего ребенка, наши надежды и мечты строились вокруг нашей маленькой семьи.
Мильтон, очевидно, заметил выражения на наших лицах недоумения. "Не вините меня, друзья", сказал он своим обыкновенным приятным голосом. "Я только повторяю, что сказал Господь. Я сам не вполне понимаю это".
Возможно, что я скоро забыл бы это пророчество, если бы не произошел второй удивительный случай. Несколько дней позже, импульсивно я зашел на собрание посреди недели в той части города, где я еще ни разу не был. В конце собрания был сделан призыв выйти наперед к кафедре. Быть может потому, что у меня было сознание в необходимости улучшения моей христианской жизни, я вышел наперед и преклонил мои колени у перила. Пастор церкви проходил возле молящихся и возлагал на них руки. Когда он подошел ко мне, он вскрикнул громким голосом на всю церковь:
"Сын Мой, ты Мой избранный сосуд для особого служения. Я тобой управляю. Ты, во имя Господне, посетишь многих высоких, власть имеющих людей в мире. Когда ты приедешь в город, двери откроются, и никто из людей не сможет их закрыть".
Я поднялся с колен с некоторой озабоченностью. Какое невероятное совпадение.
Проповедник этот не знал ни меня, ни Мильтона Хансена. Подлинно ли Сам Бог говорил ко мне? И такая непонятная речь. "Помышляйте о Божьем". Так сказал
Мильтон. Я был уверен, что это здравое наставление. И я знал, что ум мой, сколько бы я ни старался, был занят делами Шакариянового дома.
В следующем году в нашей семье произошли два особых события. Первое - это рождение нашей дочери Геральдины в октябре 1938 года, а второе - смерть моей сестры Люси следующей весной в возрасте двадцати двух лет. Она была в возрасте моей Розы, самая прекрасная из всех моих сестер, весьма чувствительная и великодушная девушка. Ее мечтой, неслыханной в то время среди армянских девушек, было стать учительницей. Витиер Колледж, который она посещала, закрылся в день ее погребения, неслыханная до этого времени честь. И впервые, через несколько лет, я опять начал задумываться и спрашивать себя этот важный вопрос: для какой цели нам дана жизнь? Какое значение она имеет?
Я смотрел на собранных в церкви после похорон друзей и семьи на традиционный обед на улице Глез и размышлял о этих вещах. Смерть среди армян всегда была сигналом для сбора всех родственников, от самых близких, до самых далеких кузин и их семей. После похорон традиция требовала застольного формального обеда - поминок. В Армении, где родственники жили отдаленными на сотни километров, для обратного пути домой через крутые горные тропинки, нужно было хорошенько подкрепиться. Здесь же в Калифорнии, похоронный обед стал священным обедом семейного единства.
Я сидел в конце длинного стола рядом с отцом. Стол стоял в главном зале церкви.
Я смотрел на мать, которая сидела в другом конце стола. Около нее сидела Роза, на ее коленях сидела маленькая Гери и около нее рядом четырехлетний Ричард.
Дядя Магардич Мушеган умер несколько лет раньше, но рядом с Ричардом сидели сын Арам и Арама сын Хари. Шесть моих теток, сестер отца, были так же здесь со своими мужьями и семьями. Четверо моих сестер: Руфь, Грейс и Роксана были здесь со своими мужьями и детьми. Даже Флоренс в пятнадцатилетнем возрасте по армянскому обычаю уже считалась совершеннолетней женщиной. А за остальными столами вокруг нас сидели племянницы, двоюродные и сватья без числа.
И все мы были состоятельными и зажиточными. Это были крепкие, гордые люди, мужчины с крепкими насыщенными желудками, а женщины в шуршащих, черных, шелковых платьях. Я даже думал о пророчестве, по которому все, находящиеся в этом помещении, приехали в эту обильную страну.
"Я благословлю тебя всяким благословением". Бог дал Свое обещание еще в Кара Кала и теперь, смотря вокруг себя я видел, что Он исполнил Свое слово.
Но в том пророчестве была еще одна часть: "Я соделаю твое наследие благословением другим народам". Выполнили ли мы эту часть пророчества? Где мы были благословением другим? Отчасти. Все эти люди были хорошие соседи, хорошие рабочие, хорошие работодатели. Но... этим заканчивается все.
"Нет, это не все", я сказал Розе, когда мы ехали обратно домой в Довней. "Я чувствую, что Бог желает, чтобы мы делали что-то больше народам вокруг нас. Я только не знаю что".
В течение нескольких следующих месяцев я начал обращать очень серьезное внимание на людей, с которыми я ежедневно работал. А их было очень много. Не только наши скотники, но поставщики зерна, шофера грузовых машин, поставщики бутылок. И я сделал большое открытие.
Никто из этих людей не говорил о Боге.
Прошло некоторое время, пока я осознал все это. Бог был так реален для меня, как Роза и мои дети. Он был частью всякой минуты каждого дня. Конечно, в моем подсознании была мысль, что на свете есть люди, которые не знают Бога. Вот для этой цели и собирались миссионерские пожертвования, куда-то на Тихоокеанские острова.
Но здесь в Лос Анжелосе, где стояли церкви на каждом углу, чтобы здесь были взрослые неверующие люди - мне не приходило на ум. А теперь, когда я пришел к этому сознанию, что я смогу сделать?
Во время одной вечерней молитвы весьма потрясающаяся сцена представилась в моем уме. Сцена эта происходила в Линкольн Парке, большом, открытом месте, где было много зелени и деревьев, километров пятнадцать от Довней. Здесь мы часто собирались на семейные пикники. По воскресным дням, в особенности к вечеру, здесь могло быть около четырех тысяч людей, рассевшихся на одеялах по траве. Но в картине, которая внезапно представилась мне, я видел себя на платформе, как бы выше и посреди всех этих людей. И я говорил им об Иисусе Христе.
На следующее утро, после хорошего ночного отдыха, вместо того, чтобы выйти из моей памяти, это странное явление оставалось со мной. Завязывая голстук, я сказал об этом Розе. "Дорогая моя, я представляю себе необыкновенное явление, что я стою на возвышенности и говорю к людям..."
"...В Линкольн Парке!" Закончила она вместо меня.
Я отвернулся от зеркала, пальцами затягивая мой галстук.
"Я была занята той же самой мыслью", сказала она, "Она преследует меня. Все это казалось мне таким не реальным, что я даже не хотела говорить тебе".
Обменявшись взглядом, мы стояли в нашей солнечной спальне, мало думаю о том, как часто мы будем переживать эти явления. В это время, все происходившее с нами, казалось нам странным совпадением, не имеющим никакого значения.
"Роза, ты меня знаешь. Если мне говорить к более, нежели двум человекам, я становлюсь косноязычным и даже забываю мое имя. Я, медленно думающий и говорящий, молочний фермер. Я никогда не смогу высказать словами, какое значение имеет для меня Христос.
Но Роза не хотела отстать от этой мысли.
"Помнишь, мы просили Бога указать нам, чем мы могли - бы служить Ему. А что, если это Его ответ? Как это могло случиться, чтобы мы оба имели такую странную мысль и в одно и то же время?"
Я сверился в городской управе и узнал, к моему облегчению, что Линкольн Парк предназначен только для общественного пользования и поэтому никаких частных предприятий в нем производить нельзя.
Но Роза, занявшись своим личным расследованием этого дела, обнаружила пустой участок земли через улицу против парка. Земля эта принадлежала человеку, который разводил страусов и здесь же он намеревался продавать их. Его торговые дела не были слишком успешными и он с большим удовольствием согласился арендовать нам часть участка в воскресные дни после обеда.
Не вполне отдавая себе отчета в том, что происходило, я обнаружил себя вовлеченным в это странное дело. Мне нужно было с самого начала разрешить несколько практических деталей, которые меня страшили. Необходимо было заручиться разрешением полиции, построить платформу и взять в аренду громкоговоритель. Роза намеревалась пригласить из церкви несколько девушек для пения.
Что же касается речей, я утешал себя, что в моей жизни я слыхал так много проповедей и это поможет мне разговориться, а остальное время займут девушки пением.
С приближением первого воскресенья я начал пробуждаться по ночам вспотевшим.
Мне снился один и тот же сон, что я стоял на страшно высокой платформе, кричал во весь голос и размахивал руками. Но к моему великому ужасу я видел перед собой всего несколько человек, с которыми днем я вел торговые дела.
А если так случится в действительности? А если кто из моих покупателей или продавцов окажется здесь в парке? Что они подумают? Вот здесь я, успешный, молодой, деловой человек, имеющий доступ в разные общественные организации, с хорошей репутацией, благодаря своему здравому суждению и поведению. А что сталось бы, если бы молва распространилась, что я стал каким-то религиозным фанатиком? Все это не только повредило бы моей репутации, но репутации моего отца, который отдал на это всю свою жизнь.
Наконец наступило первое воскресенье в июне 1940 года, день на который мы назначили наше выступление. Мы подъехали к участку возле страусовой фермы после утреннего богослужения в церкви и расставили громкоговорители. День был теплым и безоблачным и Линкольн Парк был переполнен народом. Почему не пошел дождь на этот день, думал я, когда Роза повторялась, что сегодня хороший день. Вот Роза и три девушки из церкви начали петь знакомый гимн" "Что за Друга мы имеем". Пение закончилось. Я ступил три ступеньки и поднялся на платформу, сгреб микрофон и прочистил мою глотку. К моему ужасу мой голос громом загремел в громкоговорители. Я отступил шаг назад.
"Друзья..." начал я. Опять мой голос заревел в громкоговорители вокруг меня. Я спотыкаясь проговорил еще несколько предложений, думая только об механическом эхе моего голоса, а затем в отчаянии дал знак девушкам продолжать пение.
