Обсуждение

В своих ранних опубликованных статьях М. Кляйн (1921) описывает наблюдения и работу с 5-летним мальчиком. Особенно она сосредотачивается на характере детской игры, и его вербальной коммуникации, пролившей свет на его озабоченность своим телом, телами родителей, их отношениями и его ярких Эдипальных фантазий в отношении них. Роль Кляйн была в основном наблюдающей и разъясняющей, но она ссылается на себя, дающую случайные интерпретации.

По причине болезни в их контакте был перерыв, и за этот период ребенок стал очевидно более тревожным и сдержанным. Однако он, тем не менее, смог сообщить Кляйн сон, который оказался для него очень беспокойным. Во сне он был напуган двумя мужчинами, несущими палки и оружие; и он, и его брат и сестра крепко прижались к матери и хотели убежать. «Они подошли к двери дома, и женщина сказала им «Вы не можете здесь спрятаться». Но они спрятались там и мужчины не смогли их найти». Кляйн связала образы этих мужчин со страхами преследования ребенка со стороны его отца и его гениталий (Кляйн 1921:40).

В другой раз ребенок говорил о сказке, в которой ведьма предлагает мужчине отравленную пищу; он протягивает ее своей лошади и та умирает от яда. На сессии ребенок говорит о том, что он боится ведьм, и потом продолжает рассказывать: «Есть королевы, которые прекрасны, но, в то же самое время они ведьмы, и он бы очень сильно хотел знать, как выглядит яд, жидкий он или твердый» (Кляйн 1921:41). Кляйн расценила этот материал, как выражение конфликтов и тревог ребенка в отношении его матери. Она спросила его: боялся ли он чего-то плохого со стороны его матери, из-за того, что он что-то сделал, или желал в ее адрес. Он признался, что когда он злился, то хотел чтобы она, так же как и его отец умерли, и что бывали случаи, когда он называл ее про себя «гадкая мама».

Она комментирует:

В вышеупомянутой фантазии ведьма только представляет фигуру… которую он получил… путем разделения образа матери… Этот второй женский образ был отщеплен от его любимой мамы, для того, чтобы сохранить ее такой, какой она есть.

(Кляйн 1921:42)

Вероятно, можно сказать то же самое и о тревожном сне ребенка, в котором он не только преследуем мужчинами, но так же, после периода трудностей и отсутствия, он сталкивается с женщиной, которая отказывается впустить его, и он так же сопровождаем его матерью, которая пытается защитить его и сиблингов.

Я полагаю, что Стречи в статье 1934 года, на которую я ссылался ранее, обращается к тому факту, что если аналитик способен быть восприимчивым к полному воздействию проекций бессознательных фантазий пациента, последствия неизбежно будут очень трудными и беспокойными для того, чтобы их терпеть (to bear). Возьмем вышеприведенный случай - это очень угрожающе для аналитика интернализовать и воспринять серьезно фантазию пациента о ней, как о женщине, говорящей напуганному ребенку, который ищет убежища «Ты не можешь здесь спрятаться», и также быть воспринимаемой как отравляющая ведьма. Если аналитик пойдет дальше, и признает, что механизм расщепления, который использует ребенок, тонко защищает ее о того, чтобы так же быть воспринимаемой как воплощение атакующей садистической мужской фигуры, то это может быть даже более беспокойно. Стрейчи предполагает, что это, в значительной степени, может испытывать на прочность способность аналитика выносить вызванные в нем тревоги. Как я коротко проиллюстрирую следующим фрагментом, давление к тому, чтобы тайно сговориться в этом расщеплении и отрицании часто очень интенсивно.

В ее работе с 10-летним мальчиком, проведенной в 1941 году и опубликованной в Описании психоанализа ребенка, Кляйн(1961) описывает сессию, на которой она была поставлена пациентом перед лицом ее тревожного, депрессивного, наполненного переживанием вины состояния. Он должен был справляться с многочисленными тяжелыми внешними обстоятельствами и перспективой покидания. Потом он попросил аналитика затянуть потуже его шнурки так, чтобы они держались целый день. Вскоре после этого он заметил, что его рисунки были в новом конверте; он сказал, что ему очень жаль и спросил о том, что случилось со старым конвертом.

Кляйн знала, что конверт приобрел особую значимость для пациента, и она сказала ему, что он промок днем раньше, когда шел дождь. Ребенок сказал, что ему нравился старый конверт, и спросил, не сожгла ли она его. В отличие от ее обычной практики, Кляйн заверила ребенка, что она спасла конверт. Было очевидно, что ребенок испытал облегчение, и сказал, как сильно он был рад, что она оказалась такой патриотичной (т.е. хорошим объектом). После этого, когда он выглянул в окно, он увидел девочку с вьющимися волосами, которая проходила мимо, и он сказал, что она была похожа на монстра из его книги. В своих заметках Кляйн признает, что ее ответ на тревожный вопрос ребенка не развеял его сомнений на счет аналитика, но сомнения были отклонены и спроецированы на проходящую мимо девочку, которая, несмотря на довольно безобидную наружность, показалась ему похожей на монстра.

Она продолжает: «Единственным способом уменьшить такие подозрения, было бы проинтерпретировать их». Однако она ясно показывает, что полная горевания и болезненных переживаний атмосфера печали и приближающейся потери затруднили для нее принятие фантазии ребенка, что она могла быть «монстром», который разрушил столь ценный старый конверт, и была на пороге того, чтобы избавиться от него тоже.

Во всех этих примерах я показываю, что аналитик, находясь под угрозой возникновения фантазий, которые вызывают его тревогу и вину, имеет склонность тайно сговориться с пациентом в процессах проецирования и отрицания, которые служат цели поддержания ощущения аналитиком себя как помогающей и благоприятной фигуры. Я полагаю, что это создает давление на аналитика скорее присоединиться к пациенту в его способе взаимодействия, ограниченном ссылкой на «Я думал…», при помощи чего и избежать необходимость выдерживать непосредственное сиюминутное присутствие мощных тревог и лежащих за ними фантазий, на которые я ссылался.

В этой главе я исследую вопрос тесной связи того как пациенты переживают начальную встречу и начальный период сессии в случаях, когда (как это проявилось в приведенных мною примерах) они «знают», что они встречаются с ведьмой, монстром, фигурой, которая ненавидит и хочет их отравить, овладеть ими или поглотить их. К тому же, как аналитики на самом деле справляется не только с сообщением этих преследующих и клаустрофобических фантазий о них и об отношениях между ними и пациентами; но также и с проекциями такого рода фантазий в их собственную психику, осуществляемых с такой силой, что, они (фантазии), по меньшей мере, временно или частично захватывают (аналитиков) беспокойным образом.

Я предполагаю, что единственная стратегия, которая, кажется, подходит двум сторонам, это отщепить и спроецировать фантазии об ужасающих, деструктивных объектных отношениях в измерения, названные «В некотором царстве, в некотором государстве…», что более привычным образом проявляется «По дороге сюда я думал (а)….», «Прошлой ночью мне приснился сон…», «Моя мать (или мой муж) то или это …». Все это делает пациентов способными прийти в консультативную комнату, и вовлечься в отношения с объектом, перед которым они непосредственно и сознательно не испытывают страх, как перед объектом, могущим причинить им вред. Они надеются получить хорошую пищу, комфорт и поддержку, и могут иметь ясную или подразумеваемую модель того, как это возможно, без пищи и поддержки быть наполненными еще более беспокойными фантазиями. Единственной целью является удержание такого рода фантазий в стороне от непосредственного сиюминутного контакта и отношений с аналитиком.

Однако аспект настоящей поддержки, за которой обращаются пациенты, состоит, конечно, в распознавании и понимании аналитиком именно этих беспокоящих и возбуждающих сознательных и бессознательных фантазий, избежать которые, приходя с ними в прямой контакт, так нуждаются пациенты, когда они встречают своего аналитика в консультативной комнате. Поскольку пациенты смогли сообщить элементы этих фантазий, они могут быть вынуждены дальше действовать так, чтобы поддержать используемое расщепление и отрицание: отразить любые попытки аналитика связать фантазии с ситуацией, в которую они оба оказались вовлечены.

В первом случае я цитировал пациентку мисс С., которая категорично настаивала, что проблема была связана с ее матерью, в прошлом, а не с аналитиком, к которому она пришла, и которому она, в конце концов, сообщила беспокойный и показательный сон. Тот факт, что сон с какой-то вероятностью отражал ее взгляд на переживание предыдущей сессии – морковку, которую аналитик предоставил ей – должен был быть отражен с некоторой силой. Конечно, это гораздо труднее и беспокойнее для аналитика также быть поставленным перед необходимостью переживать присутствие такого рода фантазий о себе, в пациенте и в аналитике, в настоящем текущем моменте, и неизбежна в таком случае склонность присоединиться до некоторой степени к пациенту в этом отрицании. В то время как такого рода отрицание вначале может приносить облегчение, это также подтверждает для пациента то, что аналитик не способен выносить переживание, вызываемое проекцией его фантазий, как будто аналитик все время, повторяя, говорит ему: «Ты не можешь здесь спрятаться». Пациентом это часто переживается как враждебное преследующее отвержение, – «Ты не можешь войти сюда» - которое может воссоздавать повторяющийся опыт прошлого с родительскими фигурами, не способными выносить проекции младенца.

Во втором клиническом случае, пациент мужчина, мистер W, также демонстрирует потребность сообщить его тревоги быть подверженному вторжению овладевающей материнской фигуры, которые, как он чувствует, захватывают его деструктивным образом. Он пытается достичь этого, используя особенно сложную и витиеватую манеру разговора. Несколько раз он цитировал близких друзей, комментирующих, что он как аппарат, который постоянно установлен не «посылать» и никогда на «принимать». Некоторые причины для этого, я полагаю, проявились в сессиях. Как в случае пациентки, мисс С, для этого пациента сложно «принимать» что-либо, не испытывая при этом ощущения, что он также захвачен при этом потребностями объекта и подвержен вторжению беспокойства (тревоги) объекта – ситуация, которую он живо и много раз изображает в отношении его матери. Мистер W ясно показывает, что быть осматриваемым, как и испытывать на себе прикосновение - физически или эмоционально - очень угрожающе. И таким образом, он должен регулировать степень и интенсивность контакта – и в течение сессии он отстраняется, если чувствует, что сталкивается с большим, чем может справиться. Проекции беспокоящих и пугающих фантазий, связанные с контактом, который имеет для него такое вторгающееся (узурпирующее) качество, конечно, влияют на аналитика. Этим вызваны собственные фантазии и страхи аналитика, и с этим пациентом я часто замечал, как я обнаруживал, что присоединился к его манере разговора, которая носила несколько общий, разъясняющий характер, но не вполне «бросала якорь» во времени и месте - особенно «не бросала якорь» в настоящем, и отношении между нами. Для своего собственного комфорта, так же как и для комфорта пациента, я тоже чувствовал склонность присоединиться к сказочному повествованию, как будто я тоже чувствовал себя более безопасно и комфортно, рассказывая историю, которая начиналась «В некотором царстве, в некотором государстве…».

Возвращаясь к фразе Биона (1979) «используя это наилучшим образом», сложная задача аналитика состоит в том, чтобы попытаться принять во внимание эти различные сознательные и бессознательные силы, не сговариваться тайно с пациентом в поддержании мощного расщепления, не быть втянутым в роль вторгающегося и преследующего объекта. Кляйн делает вывод, с которым бы многие из нас согласились, в принципе: наиболее подходящий способ обойтись с такого рода тревогами преследования, «использовать ситуацию наилучшим образом», это интерпретировать «подозрения», сомнения и персекуторные тревоги, которые неизбежно возникают по отношению к желанному и необходимому объекту. Нет необходимости говорить, что часто это трудная и стрессовая задача, поскольку аналитик, пользуясь словами Стречи, подвергает себя огромной опасности. Стрейчи предполагает, что аналитик вызывает примитивные деструктивные силы в то время, когда они «живы и актуальны и однозначны (недвусмысленны), и направлены прямо на него». Импульс избежать того, чтобы поместить себя в эту позицию, силен. Как Стречи (1934:159) пишет «Такой момент (формулирования мутативной интерпретации), как никакой другой, проверяет отношения аналитика с его собственными бессознательными импульсами».

Перевод Малышко И.