Всплеск хвоста

 

Воющий грохот нарастал, содрогая преисподнюю. Полое железное ядро размером с двупрясельный дом, разогнавшись на отлогом участке рва, толкало перед собою плотный ком затхлого отдающего дегтем воздуха. Зажмурившийся Кудыка что было сил вжимался в заднюю стенку глубокого рабочего залома. Ветер рвал одежонку и щупал ребра, словно прилаживался вынуть бывшего древореза из тесного укрытия. А уж когда тресветлое пронеслось мимо, взбегая на изворот, и вовсе попритчилось, будто стены вокруг рушатся. Кудыку все равно что обухом перелобанили [66]. Ослепший и оглушенный, он очухался лишь после того, как в мутноватую желтизну вокруг покачивающейся на крюке лампы откуда-то сверху вплыл торец мощного бревна, которое Кудыке надлежало направить в развилину и спутать цепью. Справившись с нехитрым этим уроком, он дернул за веревку, давая знать, что солнышко благополучно миновало вторую заставу, и что назад ему, добросиянному, теперь дороги нетути, даже если оно вдруг почему-либо остановится на скате и пойдет обратно.

Грохот смолк, однако отголоски его долго еще разлетались по гулкой пещере. Нетопырями порхали клочья окалины.

Из противоположного залома сбежал в ров и, хватаясь за бревно, выбрался на эту сторону чумазый Ухмыл.

– А сам говорил: не дозволяется… – с трудом различая собственные слова, крикнул Кудыка.

– Мне – дозволяется!.. – проорал тот в ответ – тоже еле слышно.

Оглядел цепь, развилину и, кажется, остался доволен.

– Как по маслу сегодня опустили, – заметил он, когда слух вернулся к обоим окончательно. – Пальчиком тронул – журавец [67]сам вниз поплыл, даже ни разу и не запнулся…

– Так я ж его с утра дегтем смазал, – объяснил Кудыка. – И уключину расточил…

– Ишь ты! – сказал Ухмыл. – А деготь где взял?

– Да выпросил… Наладчики отлили…

– А ты, я смотрю, парень-хват, – одобрил тот. – Только, слышь, с уключиной… того… не перестарайся… Ежели что придумал – скажи сначала, а потом уж делай. А то был тут у нас один вроде тебя, тоже все рукомыслием баловался… Ну и добаловался однажды – придавило на перечапе, не рассчитал он там чего-то… А умница был, Завид Хотеныч в сотники его прочил…

По той стороне рва от изворота подходил, покачивая лампой, десятник Мураш. Остановился напротив Ухмыла с Кудыкой и повернулся к ним спиной.

– Все, гуляй, ребята… – сказал он в черную щель пустого укрытия. – Прокатили…

Потом осветил залом и обнаружил, что в углублении никого нет. Глянул через плечо и узрел обоих.

– Ухмыл, а тебе что, Устав Работ не писан? Почему опять не на месте?..

– Поучи, поучи безногого хромать… – ворчливо ответствовал ему тот.

– Смотри, вот шепну розмыслу!.. – пригрозил Мураш.

– А то он не знает!.. – осклабился непосрамимый Ухмыл.

Десятник Мураш насупился.

– Сам гультяй и других с толку сбиваешь… – упрекнул он.

– Кудыку, что ли?.. – Ухмыл всхохотнул. – Его, пожалуй, собьешь! Да он уже пол-Устава назубок задолбил!.. Меня вон скоро учить начнет…

– Оно бы и не худо, – буркнул десятник и направился дальше, к первой заставе.

Кудыка с Ухмылом сняли цепь и вернули бревно в отвесное положение.

– Слышь… – с кряхтеньем сказал Кудыка, прочищая мизинным пальцем правое ухо. – Как-то оно дивно сегодня грохотало… Вроде стукотня еще была какая-то, а?..

– Так четное же! – отозвался Ухмыл. – У него, брат, на боку броневая заплата поставлена. Ну вот и стучит, стало быть…

– Заплата?..

– Ну да… На восходе, небось, видел: темное пятно по нему бегает?.. Четное-то оно – старое, клепаное-переклепанное, бок почти прогорел… Ну и пришлось латку ставить…

Кудыка стоял, ошеломленно отвесив бороденку. Вот оно что… Латка… А он-то, дурень, верил, высчитывал: счастливый ныне день али несчастливый…

– А почто ж такую толстую наложили-то?.. – выдохнул он наконец.

– Хорошо хоть такую… – недовольно отозвался Ухмыл. – Новое-то заказывать было не на что… Казна-то, чай, не бездонная!..

– Кому заказывать? – не понял Кудыка.

– Кому-кому!.. Грекам! – с досадой бросил тот. – Да у нас и железа такого не водится, чтобы самим солнышко сковать… Ну что? Опять на тебя остолбуха нашла?.. Пойдем-ка лучше на изворот сходим, поглядим, как там у них…

Кудыка, конечно, был смятен, но грозное предупреждение Завида Хотеныча – вспомнил.

– Не велено мне за изворот… Розмысл сказал, язык ниже пяток пришьет…

– Сказал – значит пришьет… – обнадежил Ухмыл. – Только мы за изворот и не пойдем, небось… Чего нам там делать, за изворотом?..

И, прихватив обе лампы, они двинулись по скрипящему щебнем наканавнику. Навстречу им, переговариваясь вполголоса, шли ватагой чумазые берендеи.

– И ка-ак этта оно, братцы вы мои, завихляет перед седьмой заставой… – сокрушенно потряхивая шапчонкой, рассказывал кто-то взахлеб. – Ну, все, думаю, опять, как тогда, в откат пойдет… Нет, ничего…

– Да-а, пронесло… А то бы сейчас корячились – две ляжки в пристяжке, сам коренной…

– Эй, Ухмыл! Куда это тебя несет? Все с изворота, а ты на изворот?..

– Не трожь… Это он грамотею участок показывает…

– Слышь, Кудыка! Ты уж, когда розмыслом станешь, нас-то не забижай…

Посмеиваясь, разминулись. Кудыка озадаченно посмотрел им вослед.

– А что ж ты думаешь? – сказал ему Ухмыл. – Розмыслами, брат, тоже не рождаются. Того же Завида возьми Хотеныча! С перечапа начинал, простым смазчиком…

На извороте тоже было дивно. Огромное четное солнышко все в белесых лишаях (хлопья окалины облетели с него во время прогона по рву) уже громоздилось в средоточной лунке, почти готовое к перевалке на главный желоб. Явственно виднелся край броневой заплаты, устрашающий своею толщиной. Согласно Уставу Работ, после каждой прокатки надлежало производить беглый наружный осмотр изделия, чем, собственно, сейчас и занимались. Чумазый работный люд отмыкал и замыкал створки топок, пробивал ломами забившиеся круглые дырки поддувальных дыхалец.

Главный желоб представлял из себя такое же бесконечное подземелье с полукруглым рвом на дне, только своды были повыше, сама пещера значительно просторнее, от каменной кладки стен, казалось, веяло стариной. Вообще все снасти главного желоба поразили Кудыку своей древностью и в то же время какой-то прочностью, основательностью. Было в них что-то от столетнего замшелого колодца на капище, столь хорошо знакомого и самому Кудыке, и тем более Ухмылу…

Оглянувшись, Кудыка заприметил в полумраке, что с другой стороны главный желоб обрывается тупиком, причем глухая стена тупика выглядит куда новее, нежели все остальное на извороте.

– Ухмыл, а, Ухмыл… – начал бывший древорез, указывая на странную приметную эту стену. – А за ней-то что же?..

– Не тычь пальцем, обломишь, – надменно посоветовал тот. – Ров за ней… Тот же самый ров, только заброшенный…

– А… а зачем он там?..

Ухмыл напустил на себя недовольный вид: дескать, замучил ты меня своей простотою. Но на самом-то деле просто красовался слегка перед новичком…

– Тут, брат, не облизнувшись и не растолкуешь… – завел он не без удовольствия. – Словом, когда мы еще преисподнюю с греками делили…

– Как? – вырвалось у Кудыки. – Когда?..

– Когда?.. – Ухмыл призадумался. – Ну, сам-то я, понятно, ничего этого не видал, не слыхал, и даже на свет о ту пору не рождался… А уж ты – тем паче… Давно. Сразу после того, как мы от греков отложились…

– От греков?.. Мы?.. – Многострадальную Кудыкину голову наполнил вдруг легкий ласковый звон. Потом возникло из этого звона суровое шамканье старого Пихто Твердятича: «А не надо было греков пущать в государствие… Знаешь, почему их греками зовут? Грешные потому что…»

– Э… – жалостливо молвил Ухмыл, посветив Кудыке в лицо. – Деревня, деревня, голова тетерья… Ну, ясно, вам же наверху даже и этого знать не положено… Мы ж ведь с греками когда-то одной страной были… И солнышко у нас было одно. То есть я что разумею-то? В небесах одно. А под землей их, наверно, изделий семь с запада на восток катали, ежели не больше… Во-от… А мы, стало быть, с дура ума возьми да и отделись. Своей головой, стало быть, жить захотели… Три солнышка себе выговорили…

Сразу после этих слов суровое шамканье в гулкой Кудыкиной голове смолкло, а взамен зазвучал внятный ликующий вопль Шумка: «Было оно тресветлым!.. А теперь двусветлое!.. Сами сочтите…»

– А третье-то куда ж делось?.. – еле выпершил Кудыка.

– А!.. – Ухмыл насупился и махнул рукой. – Расколотили, лоботесы… Кинули да не докинули. Целого города как не бывало… Единым махом…

Греческая лампа выпала из ослабшей Кудыкиной руки и, чудом не разбившись, повалилась набок. Перед глазами проступили горбатые оземленелые развалины мертвого города Сволочь-на-Сволочи, тянущиеся на многие переклики чуть ли не до самой Ярилиной Дороги…

– Ты пороняй еще тут, пороняй!.. – зверем рявкнул на него Ухмыл, мигом подбирая лампу. – Расколотишь – ключник новую не выдаст!.. Ишь, обдряб! Баба, что ли?.. Нас-то, чай, с тобой пока солнышком не накрыло?..

Кудыка стоял и тихонько мотал головой.

– Так ить… за грехи же… – шепнул он, а вернее – губами прошевелил. Но Ухмыл понял.

– Да за какие там за грехи?.. – с досадой отвечал он. – Целить надо было точнее, вот и весь грех!.. Это волхвы уж потом смекнули объявить: за грехи, мол… И благо еще, что смекнули. А то, брат, такая бы наверху смута заварилась – страсть да и только!..

В этот миг стукотня и лязг на лунке стихли, и раскатистый голос сотника Нажира Бранятича повелел зычно:

– На рыча-аг… Выбить клинья… го-товьсь!.. Готовы, что ли?..

Ответить ему не успели. Со стороны главного рва к извороту кто-то бежал, отчаянно подавая запретительные знаки лампой. С той самой стороны, куда Завид Хотеныч настрого запретил ходить Кудыке…

– Па-времени!..

Рабочие опустили молоты, всматриваясь.

– Вроде Чурыня…

– Похож…

– Чего это он?..

Бегущий выбрался на взлобье перед средоточной лункой, где громоздилось готовое к дальнейшей прокатке солнышко, и оказался рослым немилорожим детиной неопределенных лет.

– Розмысл наш… Лют Незнамыч… – задыхаясь, проговорил он, – просит… приостановить… прогон…

Тут, конечно, грянули возмущенные крики. Шум, отразившись от пыльных сводов, прокатился над обоими рвами.

– Да что у вас там, на участке?.. Земля трясется?..

– Ну что ни день, то заминка!.. Вчера, сегодня… Глядишь, так и зимушка опять наверху настанет…

– Ти-ха!.. – рявкнул белобрысый Нажир Бранятич, сотник с участка Завида Хотеныча. Повернулся к Чурыне, процедил: – Если Лют Незнамыч просит, знамо дело, повременим… Только задержку спишем на вас, уразумел?

– Да понятно, что на нас… – малость отдышавшись, молвил тот. – Не на вас же…

Вокруг обоих сотников уже вовсю теснились любопытные.

– А что стряслось-то, Чурыня Пехчинич?

– Да с погрузки один бежал, – объяснил тот сквозь зубы. – Лют Незнамыч велел ров обыскать… Может, он во рву где-нибудь залег…

– Ну и поделом дураку!.. Переедет по-мягонькому – даже и не подпрыгнет… Не по обломку, чай…

– Поделом дураку… – с тоской повторил Чурыня. – Твоими бы устами, Ухмыл, да мед пить… Там такой, оказывается, дурак, что переезжать – себе дороже…

И вдруг, словно откликнувшись на недавние слова одного из рабочих, земля дрогнула. Оба подземных прохода лениво колебнулись, как отражение в воде. Полые недра наполнились гулким рычанием. Сверху на Кудыку пролилась струйка пыли вперемешку с мелкими камушками, и древорез приужаснулся, представив на миг всю толщу земную над нечесанной своей головушкой.

Огромное в белесых лишаях дырчатое ядро солнышка качнулось в лунке и вдруг с державной медлительностью двинулось, пошло самокатом по главному рву, тяжко ударяя броневой латкой о дубовые ребра и с каждым переплевом пути наращивая прыть.

– Сто-ой!.. – потрясая кулаками, закричал ему вслед сотник Нажир Бранятич, но голос его потонул в победном мерном грохоте.

С искаженными лицами все смотрели в ревущий и громыхающий проем главного рва. Чурыня подскочил к сигнальной веревке и отчаянно задергал ее, давая знать по прогону, что светлое и тресветлое наше солнышко вырвалось на волю.

Грохот становился все слабее и слабее. Белобрысый сотник Нажир Бранятич плюнул и махнул рукой.

– Да катись оно под гору! – сказал он в сердцах. – За китов мы не ответчики!.. – Покачал головой, хмыкнул. – И надо ж ему было хвостом плеснуть!.. Вот ведь подгадал…

 

* * *

 

Розмысл второго участка Лют Незнамыч был несомненно человек прозорливый. За два дня работы грузчиком синеглазый красавец Докука и впрямь многое углядел и многое понял, причем первая открывшаяся ему истина заключалась в том, что разницы между жизнью и смертью никакой нету. Вот все вокруг говорят: ты, мол, живой, просто-де под землю угодил… Так это что, по-ихнему, жизнь, что ли?.. Косточки ныли, жилочки тянулись… Девки тутошние, что на раскладке, решительно Докуке не нравились: бледные какие-то все, чумазые, ухватить не за что…

Да и начальству подземному красавец древорез тоже, видать, драгоценностью не показался, поэтому поселить его решили отнюдь не в отдельной клетушке, как некоторых, а – жутко молвить! – в мужском общежитии. Докука инда обмер, услышав. Вспомнилось вдруг, что как раз за подобные дела и был сожжен дотла ясным солнышком целый город – Сволочь-на-Сволочи [68].

Впрочем мужское общежитие оказалось вовсе не тем, о чем он с содроганием подумал, а просто обширным подвалом, уставленным лавками для спанья и личными сундучками…

А бежал он довольно просто: сделал вид, что направляется с лампой в отхожее место, называемое здесь весьма ласково и почему-то по-гречески – «параша» [69], а сам шасть за косяк – и был таков. Вместе с лампой.

Вроде шел правильно, но выбрался почему-то не к колодцу, а в огромную бесконечную в обе стороны пещеру с полукруглым рвом на дне. Одолев ров, двинулся влево, потом вернулся, поискал обратного пути, не нашел и остановился, шибко озадаченный.

Потоптался, озираясь и водя тусклым краденым светильником, пока не почувствовал наконец щекой легкий сквознячок. Веяло, как выяснилось, от стены – из узкой щели в рост берендея. Докука сунулся в тесное это углубление и обнаружил, что из кладки там изъято изрядное количество камней и в боковой стенке зияет черный провал. Именно оттуда и тянуло свежим ветерком.

Протиснулся в дыру и обнаружил, что за нею начинается лаз, полого идущий вверх. Из Нави – в Явь. Обрадованный Докука, не раздумывая, ринулся вперед – где пешком, где ползком, где на карачках. Нахлынула внезапная радость, и синеглазый красавец даже замурлыкал вполголоса сызмальства любимую песенку, чуть ли не им самим сложенную:

– Не куй меня, мати, к каменной палате, а куй меня, мати, к девичьей кровати…

Напевал он изрядно, пока узкая извилистая нора не повела в сторону, а там и вовсе ушла вниз, причем довольно круто… Докука перевернулся задом наперед и полез, щупая ступнями каменистый пол. Долго лез. Потом съерзнул на спине с малого взгорбка – и земли под ногами не оказалось. Древорез успел только выронить лампу и, раскорячившись, упереться в стены.

Отвесно падающий лаз обрывался в пустоту. Перед глазами окостеневшего Докуки разверзлась ужасающая сумрачная бездна. То есть дно-то у этой прорвы было, но уж больно глубокое. Внизу гулко вздыхало и погромыхивало. Пошевеливались какие-то смутные белые хлопья, едва различимые в общей полутьме. Еще внизу что-то лоснилось – округлое, немыслимо огромное и вроде бы мокрое… А оброненная Докукой лампа все падала, падала, съеживаясь в желтенькую точку, и никак не могла достичь этого лоснящегося пятна – размером с чистое поле.

Наконец достигла и дрогнула, слегка увеличившись. Не иначе вспыхнуло разлившееся масло.

И вот тогда бездна медленно зашевелилась. Из пепельно-серой вскипевшей пеной хляби неспешно возникла и вознеслась плашмя мясистая гребная лопасть чудовищного рыбьего хвоста. И она росла, надвигалась, ширилась до тех пор, пока в целом мире, кроме нее, блестящей и черной, вообще ничего не осталось…

А потом земля дрогнула. Это был тот самый толчок, скативший четное солнышко с лунки и пославший тресветлое по главному желобу…

 

* * *

 

По счастью, ров еще обыскивать не начали, а то бы подавило многих. Заслышав нарастающий грохот, смекалистый люд кинулся к заломам и весь, почитай, уцелел. Редкий случай: латаное и, стало быть, особенно неудобное в работе солнышко, ни разу даже не завихляв, пробежало по всему желобу, одолело с разгону подъем, и смирно остановилось в следующей лунке. Ни дать ни взять – знающая дорогу лошадка. Даже ежели заснешь в санях – сама вывезет прямиком к воротам кружала.

Ударили сполох и всех свободных от работ берендеев послали с лампами в ров. Ни одного раздавленного однако не обнаружили, о чем и доложили тут же Люту Незнамычу. Розмысл испустил вздох облегчения и велел обшарить с тщанием весь участок. Гостей из верхнего мира он спровадил еще до подземного толчка, заверив при этом князюшку, что след синеглазого красавца древореза рано или поздно отыщется. И точно: вскоре кто-то из рабочих подобрал за наканавником бирку с отмыкалом от Докукиного сундучка, и сотник с розмыслом поспешили к месту находки.

– Здесь?.. – не веря, переспросил Чурыня и как-то весь сразу обмяк.

Ему подтвердили, что здесь – как раз напротив залома.

– Что это ты – как с виселицы сорвался? – недовольно спросил сотника Лют Незнамыч.

Тот лишь махнул безнадежно корявой ручищей.

– Лазом ушел… – пояснил он в тоске.

– Каким еще лазом?

– Да пару лет назад наладчики наши затеялись, вишь, наверх прокопаться из этого залома… Наверху-то – слободка, а там и кружало неподалеку…

– Ну-ну!..

– Ну и уперлись в камень, начали огибать, ушли под скалу…

– У тебя что, язык с подбоем? – вспылил розмысл. – Выплюнь не жевамши!.. Чем дело-то кончилось?

– Прокопали, да не туда… – нехотя сознался Чурыня.

Лют Незнамыч очумело уставился на припорошенный окалиной щебень.

– Вниз?! – ужаснулся он.

Угрюмый немилорожий сотник вздохнул и не ответил.

– Чурыня… – пролепетал розмысл, отирая бледной ладошкой проступившую на плеши испарину. – Я тебя разжалую, Чурыня… Почто не велел дыру заложить?

– Так Лют Незнамыч… – жалобно вскричал сотник, всплеснув свободной от лампы ручищей. – Закладывать-то незачем было!.. Это каким же надо быть дураком, чтоб туда полезть?..

– Виновных-то хоть наказал?.. – беспомощно спросил розмысл.

– Знамо дело, наказал… Всех, кроме Нежаты…

– А чем это он лучше других?

– Да он последним рыл… Ну и выпал, стало быть… – сотник еще раз вздохнул уныло и повернулся к нашедшим отмыкало. – Ну что? Кому отгул вне очереди?

Рабочие переглянулись, посмотрели на сотника, на черную щель укрытия…

– Слазить, что ли? – понимающе ухмыльнулся один. Прищурился хитровато, прикинул, смекнул – и бесшабашно махнул рукой. – А, где наша не пропадала!.. За отгул – можно…

– Только обвяжись покрепче, – процедил Чурыня. – А то погуляешь, пожалуй… по дну морскому…

Сбегали за вервием, опоясали смельчака по груди, затянули пару узлов – и доброволец надолго скрылся в заломе. Лют Незнамыч с любопытством взглянул на сотника.

– Ну и что там под нами? Сам-то не заглядывал?

– Хвост под нами, – равнодушно ответил тот. – Крайний левый хвост. Точь-в-точь как на чертеже… Верно, те, кто рисовал, тоже глубже дна копнули… Уж больно похоже изобразили… Ну как там? Не коротковата ли?

Последний вопрос был обращен к рабочим у залома. Двое отпускали веревку [70], третий распутывал.

– Да вроде много еще… – отозвался он, оглядев раскиданные по щебню петли.

– А может, оно и к лучшему… – помрачнев, молвил розмысл. – Выпал – и выпал… А то, чует мое сердце, что-то неладное Столпосвят наверху затевает с Докукой этим…

– Так еще не поздно… – вполне серьезно заметил Чурыня, кивнув на черную щель залома, куда рывками уходило узловатое вервие.

Лют Незнамыч поморщился.

– Да нет, не надо… Мы ведь, Чурыня, сам знаешь, тоже от них зависим… Продовольствие-то нашему участку от теплынцев поступает, а не от сволочан. Лучше уж не ссориться…

Из лаза донесся глухой исковерканный многими отголосками рев. Сотник и розмысл снова повернулись к залому.

– Что он там?..

– «Жив» кричит, – бодро отозвался один из рабочих.

– Это он про себя или про Докуку?

Переглянулись, пожали плечами. Последовал еще один глухой нечленораздельный вопль, и рабочие начали торопливо выбирать веревку. Первым из укрытия выбрался возбужденный чумазый смельчак и тут же принялся тягать вервие вместе со всеми. Вскоре общими усилиями из тесной норы был извлечен сильно побитый и ободранный Докука. Глаза у него от страха из синих стали совсем белыми. В остальном же красавец древорез был с виду и впрямь целешенек, как колокольчик.

То-то и оно что с виду… Увы тебе, отчаянная боярышня… Ахти вам, слободские красотки…