У Завида Хотеныча

 

Разбудила Кудыку проснувшаяся до света Чернава, угрюмая и озабоченная.

– Бежать отсюда надо, берендей, – садясь в лубяном коробе, решительно, как и подобает супруге, заговорила она. – Жить нечем, воровать нечего – зола кругом да окалина… А то я этой золы в землянках не видела! Ворожить… – Тут она призадумалась, должно быть, вспоминая лица возчиков, потом досадливо тряхнула головой. – Да и ворожить некому. Ничего не боятся, ни во что не верят… Выворожишь тут, пожалуй… у кукиша мякиш… А солнце! Это оно каждый вечер на нас падать будет?..

Содрогнулась и умолкла. Кудыка покряхтел. Давненько ему бабы не указывали…

– Так а назад-то… – проговорил он, тоже выглянув из-под тулупчика. – Назад-то куда? В слободке – поймают, в развалинах – тоже… Ты-то – ладно, а я-то!.. Смутьян ведь…

Однако, честно сказать, лукавил древорез, хитрил. После того, что он увидел вчера на Теплынь-озере, собственные его беды не то чтобы забылись, но как-то съежились. Бежать ему не хотелось совсем по другой причине. Неисправимого Кудыку вновь разбирало любопытство. Чувствовал: пожалеет еще, если сбежит, не досмотрев всех здешних чудес.

Посветлело, верх правой стенки лубяного короба прояснился, порозовел… Правый-то почему?

– Сани, что ли, другим боком поставили? – недовольно сказал Кудыка и приподнялся.

Ничего подобного. Сани как стояли, так и стояли – оглоблями ко рву. А вот заря занималась на западе. Жиденькая розовая полоса, обозначилась над невидимым отсюда греческим берегом, отразившись в озерной глади. А на востоке пока по-прежнему было черным-черно.

– Наше-то где же? – всполошился древорез, поднимаясь в рост.

Чернава смотрела на него снизу вверх с безнадежной усталой усмешкой.

– Ты лучше скажи, почему от тебя жена с греками сбежала, – спросила она. – Бил?

Древорез очумело посмотрел на погорелицу и не ответил. Тут солнце не с той стороны восходит, а она про жену…

– Чего молчишь?

– Да наоборот… – нехотя, с досадой ответил он. – Поколочу – аж расцветет вся. Так и говорила: милый ударит – тела прибавит… А когда мне ей тела прибавлять-то? Начнешь по дереву резать, а она в слезы: не любишь-де, не ревнуешь, пальцем-де не трогаешь…

– А зуб куда дел? Вышибла?

– Да… Кочергой… – процедил Кудыка, выбираясь из короба. Вот привязалась чумазая… Ну ничего, приструним, дай только срок…

– Слышь, берендей… – задумчиво, с сожалением сказала ему в спину Чернава. – Ты – как хочешь, а я с обозом обратно пойду…

Кудыка сделал шаг, другой – и опешил. Это что же? Облюбила как хотела – и в сторону?..

– Ну ты… того… этого… – Обернулся, моргая. – Воли-то много не бери! Поклялся, чай, что женюсь…

– Ты-то поклялся, – с вызовом ответила она, разлокотившись поверх стенки лубяного короба и склонивши набок отмытую со вчерашнего утра курносую рожицу. – А я-то тебе ни в чем не клялась… Думаешь: пошутили в санях негораздо – так мне уже теперь по одной половице перед тобой ходить?.. Да на кой ты мне ляд сдался? Ни кола ни двора… Ловят вон повсюду…

Будь в руках у Кудыки тележная ось – огрел бы не колеблясь. Древорез настолько смирился со всеми своими напастями, что взять да и утратить хотя бы одну из них показалось ему вдруг за обиду.

– Никак прибить хочешь? – нимало не забоявшись, ласково осведомилась погорелица. – Смотри, берендей… С чем нагрянешь, с тем и отпрянешь!..

Кудыка мигом припомнил, что имеет дело с ворожеей, посопел разгневанно и, не сказав в ответ ни слова, отвернулся. Ой, наверное, не девка она была… Наверное, все-таки баба… Ни стыда, ни совести…

В санях ворочались, просыпаясь, возчики. Плескалось за камнями волнолома светлое Теплынь-озеро. Из-за округлой груды щебня, в которую въехало вчера лохматое от окалины солнышко, показался Ухмыл с охапкой деревянных лопат. Шел, взглядывая то на чернеющий восток, то на розовеющий запад.

– Слышь, Ухмыл! – разом забыв про свежую сердечную рану, кинулся к нему Кудыка. – А у нас-то что ж не разгорается?

Прежде чем ответить, Ухмыл вручил ему лопату.

– Рано еще… – безразлично пояснил он. – Пока выкатят, пока раздуют…

– Так это что ж выходит?.. – обомлев, вымолвил Кудыка и оглянулся на светлеющую водную гладь. – Солнышко у греков раньше нашего встает, а в озеро падает позже?..

– Так и выходит! – бросил Ухмыл, направляясь к саням. – Сутки-то почти одинаковые, а вот ночь у нас длиннее…

Обронил с дробным грохотом всю охапку и зычно гаркнул:

– А ну-ка продирай, продирай ясны очи! Солнышко вот-вот взойдет!..

– Вона как… – заробев, пробормотал Кудыка.

Дивные творились дела на Теплынь-озере. Вскоре, словно бы откликнувшись заморскому утречку, затлела заря и в стране берендеев – за черно-сизыми отчетливо проступившими на бледно-розовом небе зубчатыми хребтами.

Ухмыл тем временем поднял обозников и, раздав лопаты, велел выбирать золу слева от великой дыры, куда уводил поперечный ров. Пока запрягли лошадок, пока подволокли сани поближе, золотом брызнуло из-за моря. Змея подколодная Чернава, судя по быстрым взглядам исподлобья, все-таки малость сожалела о содеянном. Была бледна, дичилась, на шутки не отвечала. Видя такое дело, обозники тоже поскучнели и перестали ее задирать…

Кудыка вновь почувствовал обиду и больше на бывшую суженую не смотрел. Хотел еще кое о чем расспросить Ухмыла, однако уже замелькали широкие желобчатые лопаты, в новенькие короба саней полетела зола. Очень скоро древорез снова стал похож на погорельца. Да и остальные тоже…

Сметливый Кудыка нарочно выбрал место поближе к облицованной диким камнем дыре и даже исхитрился пару раз заглянуть вовнутрь. Дневной свет проникал переплевов на двадцать (сколько ж это будет локтей-то?..) в гулкую со сводчатым потолком пещеру, бесконечно длинную и почти пустую. Бродили по ней только двое берендеев с деревянными молотами, ударяя по каждому ребру теряющегося вдали желоба и прислушиваясь к отзвуку.

– Не глазей, не глазей!.. – прикрикнул один из них на древореза. – Успеешь еще, наглядишься…

Вроде и негромко прикрикнул, но голос его отдался, отскочил от пыльных каменных стен и прогремел так гулко, что струхнул Кудыка, отпрянул. Больше в дыру не совался.

Наполнив три короба сизым нежным прахом, решили передохнуть малость. Хребты золы успели украситься золотой каймой – поднималось тресветлое солнышко берендеев. Сошлись в кружок, оперлись на лопаты. Лица у всех черные, зубы одни блестят.

Кудыка открыл было рот, чтобы задать первый вопрос, но Ухмыл заговорил сам.

– Так-то вот, берендеи… – с ленивым превосходством молвил он, глядя в основном на Кудыку с Чернавой. – Ползаете там у себя поверху, что мураши, куколок режете, землицу сошками ковыряете, а тут, вишь, какие дела делаются?.. Не-ет, нынче наверху жить трудно, голодно… И воли никакой…

– Под землей, что ли, воля? – усмехнулся сутулый Вражина.

– У нас, мил человек, – небрежно ответствовал Ухмыл, – по сравнению с вами, жить не то чтобы вольновато… – Помедлил, сплюнул и щегольнул частоговоркой: – …а вольным-вольно навольно-вольнехонько!..

– Так ты, выходит, по своей воле золу с нами гребешь? – подмигнув неподбитым глазом, поддел Бермята.

– Это временно… – отмахнулся Ухмыл. – Провинился – вот и гребу.

– Рассказал бы, что ли…

– А чего рассказывать? Помнишь, ночь была до-олгая-долгая? Ну, когда еще четное солнышко два раза подряд пускали… А кто первым углядел, что обшивка расклепалась? Я и углядел! А то бы так и кинули…

– Да ну?

– Вот тебе ну!.. Такая выдалась ночка – до сих пор оторопь берет! С ног сбились! Нечетное – в починку, четное – в работу. Розмысл наш Завид Хотеныч поутру мне отпуск выписал на три дня. А я, вишь, в первый день накушался, как дурак, да и ляпнул в кружале чего не следует… При нем вот и ляпнул… – Ухмыл кивнул на застывшего с приотворенным ртом Кудыку. Потом вдруг уставился поверх голов и всполошился. – Никак второй обоз подходит? А ну за лопаты!..

Действительно, из узкой прорези меж груд золы выползала на берег еще одна вереница саней – ветхих, насквозь проеденных чернотой. Да и возчики, ведущие лошаденок под уздцы, были сплошь мрачные, оборванные, небитые. В слободке древорезов им, должно быть, шепнули уже о нечаянной удаче товарищей, потому что на справное новенькое снаряжение и одежку людей Бермяты они поглядывали с завистью, но без удивления. Стали неподалеку, перебрасываясь ехидными замечаниями.

– Эй, Вражина! Шубейку не замарай!..

– Колами-то, чай, сподручней махать, чем лопатами?..

– Не замай!.. Не видишь, что ли, горе у них: пальцы торчат – работать мешают…

Огрызаться было некогда. Два обоза на берегу могли привлечь внимание грозного Завида Хотеныча, которого, надо понимать, побаивались все, включая Бермяту. Наконец оставшиеся четверо саней были наполнены доверху, и нажилившиеся лошадки тронули их волоком по нежной певучей золе. Отогнав груженый обоз за черно-сизые хребты, чтобы зря не маячил, вернулись к дыре.

– Ну вы смутьяны… – вроде бы сокрушенно, а на самом деле одобрительно молвил вожак порожнего обоза, кивая шапчонкой, якобы, сшитой из шкурки злака-баранца. – Мало того, что бои дрекольные чините, так еще и беглых изменников от царского гнева прячете…

– Где? – удивился Бермята.

Вожак пришлых сволочан огляделся и отличил в толпе две незнакомые рожи.

– Да вот… – Он указал кнутовищем сначала на Кудыку, потом на Чернаву.

– А кто видел, как мы их в обоз приняли?

– Увидят, – успокоил вожак. – Как до слободки доползете – сразу же и увидят… Там, брат, сейчас заставы неминучие. Кроме вас-то по этой дороге никто в тот день не проходил. Стало быть, вы их и укрыли, больше некому. Так-то вот…

– Знать ничего не знаем, ведать не ведаем, – посмеиваясь, отвечал Бермята. – Впятером из слободки вышли, впятером и возвратились, по дороге никого не встретили… А беглые, видать, в лесу прячутся, не иначе…

Чернава болезненно охнула и, осев наземь, с тихим стоном замотала головой.

– Эй, девка, девка!.. – встревожился Бермята. – Ты это брось! Назад мы тебя не возьмем, даже и не думай…

– Так ведь ловят-то его, а не меня… – взмолилась она.

– Ну это все едино, – рассудительно молвил вожак пришлых. – В слободке-то гоняли вас двоих! Стало быть, увидят хотя бы тебя одну – сразу все и раскумекают…

– А нам, девонька, – покашляв, прибавил Вражина, – лишних бед не надо. Своими поделиться можем…

 

* * *

 

Кудыка беспомощно смотрел в спины уходящих вдоль бугров золы возчиков, и мнилось, будто с сердца снимают резцом глубокую запрещенную царским указом стружку. Хоть и сволочане, хоть и обозники – все равно ведь свои, берендеи… А тут…

Посмотрел на змею подколодную Чернаву. Та еще сидела на земле, уперев ладошку в синевато-серый прах и горестно уронив головушку. Ухмыл раздал вновь прибывшим лопаты и, поигрывая оставшейся, направился к ним двоим.

– Смотри, Любим! – весело крикнул он через плечо. – Хоть одну мне сломаете – шкуру спущу!..

Вослед ему полетела задорная брань, но Ухмыл оставил ее без внимания.

– Ну что, беглые? – сказал он. – Пойдем к розмыслу…

Кудыка припомнил костистое остролобое лицо, выхваченное из мрака светом греческой лампы, и вздрогнул. Ухмыл засмеялся.

– Что? Боязно?.. А придется… Без его слова вас тут никто не примет. Так что вставай, Чернава, нечего рассиживаться…

Чернава поднялась со вздохом, и двинулись они втроем вдоль рва по скрипучей дресве туда, где громоздилась похожая на качель махина. Справа шли тесаные, покрытые внизу зелеными водорослями камни волнореза, сдвигаясь все теснее и теснее, пока не сплотились в пристань, возле которой покачивались вчерашние острогрудые ладьи. Одна из них была завалена набок прямо на причале. Над поврежденным днищем стояли, почесывая бороды и затылки, человек семь. Горела смола, постукивали топорики.

– Эй, Неждан! – осклабясь, окликнул Ухмыл хмурого берендея со смоляным кляпом в руке. – Ты хоть рыбкам-то от меня привет передал?..

– Да чтоб тя во рву переехало!.. – недружелюбно отозвался тот.

Ухмыл загоготал, довольный своею шуткой, и повернулся к Кудыке с Чернавой.

– Вчера, когда чалили, – шепнул он, перегородивши рот ладонью, – об камушек брюхо ладье порвали… Рыба-то, она – не дура: как вечер – вся к берегу подается… А чальщики наши тоже в темечко не колочены: отряжают один челнок вдоль волнореза. Ну и пожадничал Неждан, решил впритирку невод проволочь… Только ты, слышь, – добавил он озабоченно, – розмыслу об этом ни слова…

Кудыка распахнул полушубок. Не пригревало уже, а припекало. Тени по обе стороны стали заметно короче, причем левая проступала погуще, поотчетливей… Древорез вознес боязливый взор и, сличив оба солнышка, повернулся к Ухмылу.

– Ухмыл, а, Ухмыл… – жалобно позвал он. – А что это у греков оно вроде поярче?

Тот насупился, сплюнул.

– Будешь тут поярче! – сказал он, перебрасывая лопату из одной руки в другую и тоже распахивая зипунишко. – Они-то его на каменном масле калят… Нафта [57]называется…

– А мы?

– А мы – дровами.

Кудыка ошалел и еще раз сравнил обе тени.

– Дровами?.. Да мил человек!.. Дрова-то – дорогие!..

– В том-то и дело… – проворчал Ухмыл. – А тут еще вы со своей глубокой резьбой… Ох и хитрющий же народ! И стружки хотят снять поболе, и чтобы солнышко пожарче грело…

Кудыку словно колом промеж глаз полыхнули. Остановился, уставился в ужасе.

– Берендейками?!

– А то чем же? Понятно, что берендейками… Вы их кому в жертву приносите? Солнышку? Ну вот в солнышке они и сгорают, берендейки-то ваши… – Тут Ухмыл почуял спиной неладное и обернулся. Кудыка стоял столбом. – Э, ты чего?

– Погодь… – прохрипел Кудыка, запуская пальцы за ворот рубахи. Накатило удушье. Постоял, отдышался… – Зачем же мы их режем-то?! – завопил он так громко, что на пристани даже оглянулись. – Душу, можно сказать, вкладываем!..

– Ну, как?.. – Ухмыл несколько растерялся. – А иначе вы вообще ни щепочки не принесете, все в печь засунете… без молитвы-то… И так вон уже ничего не боитесь… Перунов, говорят, со старых капищ на дрова крадете…

К счастью, древорез вспомнил вдруг, что к резным идольцам он теперь никакого отношения не имеет. И все равно: работы было жалко… Да какой работы!..

– Очухался, что ли? – спросил Ухмыл, тревожно заглядывая в глаза. – А очухался – так пошли…

До самой махины древорез брел молча и вид имел пришибленный. С мыслями удалось собраться лишь в самом конце рва.

– Слышь, Ухмыл… – сипло позвал он. – Ну, с берендейками – ладно… А ночи-то у нас почему длиннее, чем у греков?

– Еще бы им не быть длиннее! – Ухмыл усмехнулся. – Греки-то, вишь, три солнца катают, а мы-то – два…

После таких слов ум Кудыкин и вовсе разбежался весь по закоулкам, ничего в середке не осталось.

– Так, может, и нам тоже?..

– Эва! – подивился Ухмыл его наивности. – А где ж тебе третье взять, ежели у нас их всего два и есть? Четное да нечетное…

Похожая на качель махина заслонила тем временем весь прочий берег. Как и на пристани, копошились, ползали и ходили по ней людишки, что-то выстукивали, что-то подмазывали. Судя по запаху, дегтем. Резкий голос Завида Хотеныча Кудыка заслышал еще издали. Розмысл стоял под самым перечапом и что-то кому-то указывал.

– Суров… – заметил, словно бы похвастался, Ухмыл. – А уж умен-то, умен!.. – Понурился и вздохнул сокрушенно. – Эх, мне бы такую голову – я бы уже, наверно, сотником был…

– Чего ж не стал? – впервые подала голос хмурая Чернава. – Смекала недостало?

– По грамоте осекся, цифирь не далась… – удрученно признался тот.

Сделал знак подождать его здесь, а сам вжал голову в плечи и робкими мелкими шажками направился к розмыслу. Обратился, однако, без поклона и шапку, к удивлению Кудыкину, ломать не стал… Завид Хотеныч, нахмурясь, выслушал Ухмыла, потом повернулся и смерил взглядом Кудыку с Чернавой. Был розмысл высок, острокост, а глаза имел темные, пронзительные.

Повинуясь властному движению согнутого перста, древорез и погорелица приблизились не без опаски. Мельком окинув оком Чернаву, грозный Завид Хотеныч воззрился на древореза.

– Надевай шапку-то – вши расползутся… – недружелюбно молвил он. – Что умеешь?

– Часы… – неожиданно сказала погорелица и придурковато хихикнула.

 

* * *

 

– Значит, из древорезов… – задумчиво цедил Завид Хотеныч, развалясь на стульце греческой, видать, работы и постукивая пальцами по долгому, чуть не до дверей, столу. – Ну что же, это неплохо… Грамоту разумеешь?

– Разумею, батюшка, – истово отвечал Кудыка. – Как все, так и мы… Почитай, вся слободка грамотная…

Ухмыл с Чернавой помалкивали и старались дышать пореже да потише. Втроем они стояли у самых дверей, как раз в торце стола. Сияли лампы. В углу что-то пощелкивало звонко и однообразно, но метнуть туда глаз, Кудыка не дерзнул.

Розмысл вскинул изможденное узкое лицо, прожег взглядом.

– А вот чтобы батюшку я от тебя больше не слышал, – скрипуче молвил он. – Сынок нашелся… Как же ты, древорез, к обозу-то пристал? Набедокурил, небось, у себя в слободке да и убрался спозаранку по морозцу, а?

Кудыка понурился. И впрямь ведь набедокурил…

– Она тебе кто? – Завид Хотеныч кивнул на Чернаву.

Древорез замялся. А и впрямь: кто она ему теперь?..

– Да вроде как жена…

– Как это – вроде?

– Н-ну… невеста… – нехотя выговорил Кудыка.

– Тогда внуши своей невесте, чтобы впредь она так больше не балагурила, – сурово изрек Завид Хотеныч и на всякий случай пояснил: – Насчет часов. Так-то вот!.. – Фыркнул, потом сронил в раздумье точеную, по-гречески подстриженную головушку, а уже мгновение спустя вскинул вновь. Что-то, видать, решил.

«И впрямь смекалист… – с невольным уважением подметил Кудыка. – Быстро кумекает…»

– Добро… – бросил Завид Хотеныч. – Поставлю вас пока на золу, а там видно будет…

– Нет! – вскрикнула Чернава и тут же запечатала себе рот ладошкой.

– Что такое? – не понял розмысл.

– Да погорелица она… – принялся растолковывать Ухмыл. – Из Черной Сумеречи… Боится, когда солнце падает… Ее бы куда-нибудь под землю пристроить…

Завид Хотеныч недобро прищурился. Оплошал Ухмыл. Не стоило, ох, не стоило указывать розмыслу, кого куда пристраивать…

– Это с каких же пор древорезы погорелиц в жены брать стали? – с морозцем в голосе осведомился Завид Хотеныч.

Кудыка лишь виновато развел руками. Розмысл насупился и вновь посмотрел на Ухмыла.

– Ты где их таких раздобыл?

– Я же сказываю, Завид Хотеныч, с обозом пришли! – вскричал тот, округлив от искренности глаза.

У розмысла задергалось левое веко, и, надо понимать, плохо бы сейчас пришлось всем троим, не поскребись кто-то в дверь.

– Кого там еще водой примыло? – грянул Завид Хотеныч.

Дверь приоткрыли не без робости, и Кудыка словно в прорубь окунулся, ибо порог с поклоном переступил не кто-нибудь, а тот самый рябой высокий волхв из капища близ слободки. Был он, правда, на этот раз без оберегов и без посоха, лик имел испуганный, а в руке держал скатанный в трубку пергамент.

– Вот, Завид Хотеныч… – с жалкой улыбкой произнес он, наклоняясь вперед и протягивая грамоту через весь стол.

И пока тот озадаченно разбирал крупное размашистое письмо, Ухмыл с кудесником успели быстро, но вполне приятельски друг другу кивнуть, отчего Кудыку потянуло вдруг завести под лоб ясны глазыньки да и прилечь на пол.

– Соловей? – строго спросил розмысл.

– Соловей… – сдавленно подтвердил волхв.

– В чем повинен?

– Да в бадье не того спустил… Имена у них были похожие. Один – Докука, а другой – Кудыка…

И такая тут пала тишина, что кудесник осекся и непонимающе закрутил головой. В углу щелкало по-прежнему, и звук этот кое-что сильно Кудыке напоминал.

– И что… велика разница? – мягко, как бы подкрадываясь на кошачьих лапах, спросил розмысл. Причем обращался к Соловью, а сам смотрел на древореза.

– Еще как велика! – с горечью сказал кудесник. – Кудыку-то часы изладить угораздило… А Докука – так… под руку попал…

Розмысл улыбнулся, то есть такое скроил изличье, что бедный Кудыка аж съежился. Завид Хотеныч взирал на него, по-змеиному растянув и выгнув рот, словно прикидывал: голову сперва отъесть или же с ног начать?.. Наконец отпустил губы и вновь взглянул на волхва.

– Будешь золу грузить, – объявил он. – Не умел языком работать – поработаешь лопатой… Ухмыл, ты поди с ним, скажи, что делать… И тут же возвращайся, уразумел?

– Уразумел, Завид Хотеныч! – обрадованно отозвался тот и, ухватив бывшего кудесника за рукав, увлек за дверь.

Розмысл изволил подняться из-за стола и, подойдя к Кудыке вплотную, принялся придирчиво его разглядывать. Будто коня на слободском торгу.

– Да-а, с виду и не подумаешь… – задумчиво проронил он. – Стало быть, и впрямь часы изладил?.. Такие?

Завид Хотеныч, не глядя, ткнул пальцем в угол, и древорез осмелился взглянуть. Там стоял торчмя высокий, как надолба, снарядец узорного чугунного литья – весь в гроздьях и завитках. Внутри, звонко щелкая, ходил молоточек колебала. Стрелок, правда, не было, зато имелся круг с цифирью и суточными делянками.

– Где уж нам… – выдавил Кудыка, не сводя глаз с хитрой греческой поделки. – Мы попроще… Из дерева… Не кузнецы, чай… Древорезы…

Розмысл взглянул на него изумленно и, ничего не сказав, вернулся за стол. Негромко, но решительно пристукнул по доске ладонью.

– Значит, так, Кудыка! Люту Незнамычу я тебя не отдам… Как это у вас наверху говорится: мимо пройдешь – дураком назовут?.. – Снова изогнул на мгновение рот в змеиной улыбке и далее заговорил отрывисто, кратко, словно гвозди вбивал: – Останешься у меня. Участок наш – от заката до изворота… Участок – сложный, предупреждаю, снасти лажены своедуром, так что готовь смекалку… Станет Лют Незнамыч переманивать – не вздумай соблазниться. И вообще за изворот – ни шагу! Узнаю – язык ниже пяток пришью!.. – Тут розмысл приостановился и поглядел Кудыке в глаза, давая понять, что насчет языка не шутит. – Ухмыла я с золы снимаю. Походишь с ним, посмотришь. Что непонятно – спрашивай смело. Хоть он и пьяница, а дело знает… Да! Еще возьмешь у ключника Устав Работ – и чтобы вызубрил до последней буквицы. – Завид Хотеныч замолчал и, оборотившись к Чернаве, смерил ее недовольным оком. – А вот как с тобой, красавица, быть?.. Счету навычна?

Та надменно поджала губы.

– Да уж на торгу не обсчитаюсь…

Розмысл подумал.

– Ладно! – проворчал он. – Поставлю на раскладку: будешь чурки раскидывать. Дюжинами. Легкие – влево, полновесные – вправо…