Слезы нужны ребенку так же, как и смех

[в начало]

Четырехлетняя Лесли была моей соседкой, когда мы жили на побережье Джерси. Мы стали хорошими друзьями. Вместе собирали цветы и морковь в моем саду. Ей нравилось заходить ко мне и осматривать мой дом, и она не всегда оставалась довольна тем, что увидела. Она могла очень грозно посмотреть, если заставала в три часа дня неубранную постель. Она знала, что я без ума от нее, и похоже, чувство было взаимным, но мы никогда не говорили об этом.

Однажды я зашла к ним в кухню, чтобы попрощаться с Лесли и ее семьей: я собиралась вернуться в Нью-Йорк на несколько недель. Лесли разразилась слезами, когда она услышала о моем отъезде. Мать обняла ее и сказала: "Не расстраивайся, Эда вернется. Я не могу вынести, когда она несчастна".

Не задумываясь, я выпалила: "Я рада, что она плачет. Я тоже расстроена. Мы собираемся расстаться". Минутой позже я пожалела, что сказала это, потому что я знала, что из-за подобных ответов у многих людей создавалось впечатление, что я жестокая и бесчувственная. Но у Лесли была умная мама. Она на мгновение удивилась, потом задумалась и наконец сказала: "Вы правы, если я буду оберегать ее от печальных чувств, она не сможет испытывать радостные. Плач и смех - две стороны одной медали".

Слишком часто, когда мы требуем от детей скрывать истинные чувства, мы делаем это для того, чтобы успокоить себя: большинство из нас не могут выносить вид несчастного ребенка. Это прекрасный, здоровый инстинкт, но он не всегда правилен. Я убедилась в этом, когда работала консультантом в детском саду и проводила обучение воспитателей. В основном мы работали без труда, но были две ситуации, когда я отчетливо понимала, что воспитатели хотели бы, чтобы я занималась своим делом и не вмешивалась в их дела. В одной ситуации нужно было оторвать сопротивляющегося ребенка от родителей; в другой - ребенок причинял себе боль.

Согласно их методике, в течение недели мама оставалась с ребенком все утро в детском саду, затем решалось, что пора попросить ее пройтись на часок по магазинам. Обычно Джонни начинал хныкать, как только ему объяснялся сей гнусный заговор, и добрая, мягкосердечная воспитательница брала его на руки и говорила: "Ну, Джонни, не стоит плакать". Конечно, вполне естественно желание утешить страдающего ребенка, но мне кажется, что это дается слишком большой ценой, если вы поступаете именно так и отрицаете право ребенка на ощущение своего страдания. В этот момент обычно вмешивалась я и говорила: "Конечно, Джонни, тебе хочется плакать. И у тебя есть для этого серьезная причина. Ты испуган и огорчен, и ты можешь плакать столько, сколько тебе хочется. Если же тебе вдруг захочется посидеть у меня на коленях, это будет прекрасно".

Очень часто дети, которым я так говорила, смотрели на меня как на ненормальную. Они никогда не слышали, чтобы взрослые говорили с ними так, и это их пугало. Хныканье становилось громче, а взгляды, которыми украдкой обменивались между собой воспитательницы, без сомнения, означали: "Видите, что вы наделали? Вы его еще больше расстроили. Довольно с нас ваших теорий!"

Но, когда я настаивала, чтобы они задумались над тем, что на самом деле переживает ребенок, это было еще не все. Джонни вполне мог плакать громче минуту или две, но если я продолжала поддерживать его право выражать свои страдания, то рано или поздно он садился ко мне на колени и успокаивался. Потом он глубоко вздыхал и некоторое время сосал свой палец; потом что-то другое привлекало его внимание и он слезал с моих колен и убегал к ребятам. Спустя некоторое время воспитательницы начинали понимать, что переживания, в которых мы отдаем себе отчет, проходят быстрее и лучше, чем те, существование которых мы отрицаем.

Мы должны вести себя подобным образом и тогда, когда ребенок сам причиняет себе боль. Сюзи сильно разбила себе коленку, и пришлось очищать ее от крови и песка. Она громко рыдала, а одна из воспитательниц в это время говорила: "Подумай о том, как ты, должно быть, ударила этот гадкий старый камень", а другая успокаивала: "Пустяки, не стоит плакать, пойдем, возьмем аптечку". В этот момент они обе в отчаянии посмотрели на меня, зная, что я собираюсь усугубить драму. Я старалась никогда не разочаровывать их и, снова вклиниваясь, говорила: "У Сюзи вполне серьезная причина для слез: ей больно и очень страшно, когда идет кровь". И Сюзи, разумеется, смотрела на меня как на ненормальную и рыдала громче, чем прежде. Я сильно подозреваю, что, по крайней мере, двое взрослых в комнате мечтали в этот момент, чтобы я упала замертво!

К тому времени, когда у нас появлялась возможность встретиться вместе на семинаре, между мною и теми воспитательницами, которые вынуждены были терпеть мое вмешательство, устанавливалась вежливая дистанция, и мне приходилось начинать с того, что я говорила: "Вы страшно злитесь на меня, так что давайте поговорим о том, кто прав, а кто нет в этом случае". Вначале они удивлялись, затем, видя, что я не расстраиваюсь, они рассказывали мне, что они чувствовали. Чего ради я решила подливать масла в огонь? Не гуманнее было бы отвлечь ребенка и успокоить его? Не вкладывала ли я ему в голову чувства, о существовании которых сам он и не подозревал? По мере того, как мы проговаривали всю ситуацию, обычно становилось понятно, что воспитательницы на самом деле не жалеют, что я сконцентрировала весь их гнев на себе. Честный разговор обо всем разряжал атмосферу и давал нам возможность лучше понимать и принимать друг друга. Во время одной такой дискуссии одна из воспитательниц наконец сказала: "Мне кажется, я поняла. Переживания не проходят просто оттого, что вы пытаетесь отрицать их. Если есть чувство, вы должны так или иначе дать ему проявиться, потому что тогда, когда оно пройдет, оно действительно пройдет безвозвратно". Дело именно в этом. Чувства не уходят просто потому, что вы стараетесь отрицать их, они сохраняются намного дольше, чем если бы вы отдавали себе в них отчет, дали бы им свободно выразиться и с ними было бы покончено.

Наибольшее проявление любви, которую взрослые могут выразить ребенку, несмотря на временные неудобства и страдания,- дать ему возможность пережить свои чувства как можно более полно. Такой подход помогает облегчить несчастье и вовсе не усугубляет его.

Это правильная мысль не только потому, что, позволяя нашим чувствам проявляться, мы углубляем наше самоощущение и даем выход положительным эмоциям, кроме того, осознание страдания утешает ребенка. В перспективе оно позволяет ему использовать свои внутренние ресурсы, чтобы встретить беду во всеоружии. Мы говорим: "Теперь не бойся. Для плача причин нет: доктор вовсе не собирается сделать тебе больно", - и ребенок рыдает полчаса. Если же мы говорим: "Я знаю, тебе страшно, может быть, тебе стоит немножко поплакать, но потом все быстро кончится",- в результате все обходится двухминутным всхлипом. Эта разница объясняется не стоицизмом, а тем, что, как только чувство понимается и принимается взрослым, ребенок ощущает, что оно не так его гнетет. Он может сконцентрировать больше своей энергии на том, чтобы справиться с ним.

Совершенно естественно грустить, когда кто-то, кто тебе дорог, собирается на время уехать; естественно и разумно испугаться, когда ты ушибся; если ты не хочешь, чтобы твоя мать оставляла тебя в незнакомом новом месте, это говорит о чувствительности и о любви. Что детям нужно от нас - это чтобы мы позволяли и даже поощряли их, когда они переживают свои чувства, осознают и принимают иx, понимают, что чувства могут меняться. Абсолютно верно, что во многих случаях вы можете отвлечь внимание ребенка, можете утешить его, но чего вы достигли в подобном случае? Я думаю, что все, что вы смогли добиться,- это облегчить в подобной ситуации жизнь взрослым. Хорошим примером, подтверждающим эту мысль, служит мать, которая не может выносить, как ее ребенок плачет, когда она оставляет его с няней, поэтому она уходит из дома, когда он засыпает после обеда. Этим она не только мешает проделать ребенку нормальную и необходимую "работу" расставания, но вполне может потерять его доверие.

В последнее время психологи и психиатры, работая со взрослыми, обнаружили, что напряжение, иррациональные страхи, необъяснимые медициной боли часто подсказывают, что некоторым людям следует хорошенько выплакаться. Когда мы были детьми, большинство из нас учили "не плакать по пустякам". В этом одна из причин, Почему мы так легко перенимаем этот образец в отношениях с нашими детьми. Но, когда нам это говорили, на самом деле все было совсем не так; нам было о чем плакать и необходимо было это делать, невыплаканные слезы продолжают мучить нас и сейчас, когда мы стали взрослыми.

По мере того как проводится все больше и больше исследований и экспериментов, становится очевидным, что большинство людей, особенно мужчины, которых учили, что плачут только маменькины сынки, заплатили высокую цену за свой стоицизм: болями в пояснице, утомлением и массой других невротических симптомов, которые ограничивают развитие и самореализацию. Это ужасная цена, которую мы платим за невыплаканные слезы.

Иногда случается так, что никто не удерживает тебя от выражения эмоций, но никто и не помогает найти выход для них. У меня был подобный опыт в детстве, когда умер мой дедушка. Мы жили в его доме, когда я была совсем маленькой и была очень к нему привязана. Мне было восемь лет, когда он умер, и меня не взяли на похороны, потому что мои родители, очевидно, хотели уберечь меня от столкновения с этой печальной стороной жизни. Я помню, как я стояла у окна своей комнаты, наблюдая за проходящими людьми и машинами, и не знала, что делать. Я чувствовала, что исключена из числа плачущих в соседней комнате родственников; была изолирована и скована горем. Больше чем через 20 лет, когда я проходила курс психотерапии, вспомнила о том, какое место дедушка занимал в моей жизни, и проплакала почти всю следующую неделю. Я погрузилась в скорбь, которую не пережила осознанно в соответствующий момент, момент его смерти.

Именно эти личные и профессиональные наблюдения заставили меня спонтанно, не задумываясь, отреагировать на слезы Лесли и ее право пережить их. Я не хочу, чтобы дети лишним раз погружались в печаль или чтобы их подвергали излишним страданиям. Я стремлюсь только к тому, чтобы мы уважали их чувства. Каждый раз, когда мы говорим: "Да, я знаю, тебе больно", мы даем ребенку возможность до конца "ощутить то переживание, которое им владеет, для того чтобы ему не пришлось иметь дело с его остатками во взрослом возрасте или не пережить его вообще" Кроме того углубляем способность ребенка переживать все свои чувства: радость и восхищение - точно так же, как печаль и горе.

Одно из открытий, которое могут сделать наши дети, когда мы позволяем им переживать свои чувства,- это то, что чувства изменяются. В тот день, когда я вернулась на "побережье, Лесли была в восторге. Она примчалась ко мне домой, мы пили молоко с пирожками и обсуждали состояние моих розовых кустов после грозы. Она сказала мне, что ей с мамой нужно немного морковки, и после того, как мы выкопали несколько штук и она собралась убежать обратно домой, я сказала: "Как я рада опять тебя видеть!" Лесли обернулась, посмотрела на меня мудрыми глазами своей матери и сказала: "Я точно знаю, что вы имеете в виду".