Пьеса предоставлена Ольгой Амелиной

(Библиотека драматургии - http://lib-drama.narod.ru)

Теннесси Уильямс. Стеклянный зверинец

Перевод Г. Злобина

Москва, изд-во "Гудьял-Пресс", 1999

OCR & spellcheck: Ольга Амелина, июнь 2005

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 

АМАНДА УИНГФИЛД — мать. Эта маленькая женщина обладает огромным жизнелюбием, но не умеет жить и отчаянно цепляется за прошлое и далекое. Актриса должна тщательно создать характер, а не довольствоваться готовым типажом. Она отнюдь не параноик, но ее жизнь — сплош­ная паранойя. В Аманде много привлекательного и много смешного, ее можно любить и жалеть. Ей, несомненно свойственно долготерпение, она даже способна на своего рода героизм, и хотя по недомыслию иногда бывает жестока, в душе ее живет нежность.

ЛАУРА УИНГФИЛД — дочь. Не сумев установить контакт с действительностью, Аманда тем сильнее держится иллюзий. Положение Лауры гораздо серьезнее. Она в детстве перенес­ла тяжелую болезнь: одна нога у нее чуть короче другой и требует специальной обуви — на сцене этот недостаток должен быть едва заметен. Отсюда — ее растущая обособ­ленность, так что в конце концов она сама становится похо­жей на стеклянную фигурку в своей коллекции и не может из-за чрезмерной хрупкости покинуть полку.

ТОМ УИНГФИЛД — сын Аманды и ведущий в пьесе. Поэт, который служит в лавке. Его гложет совесть, но он вынужден поступать безжалостно — иначе не вырваться из западни.

ДЖИМ О'КОННОР — гость. Милый и заурядный моло­дой человек.

 

Место действия — улица в Сент-Луисе.

Время действия — Теперь и Тогда.

 

Не видел тонких рук таких даже у дождя...

Э. Э. Каммингс

 

«Стеклянный зверинец» — пьеса-воспоминание, поэтому ставить ее можно со значительной степенью ободы по отношению к принятым методам. Тонкий, хрупкий материал ее непременно предполагает уме­лую режиссуру и создание соответствующей атмосфе­ры. Экспрессионизм и другая условная техника в дра­ме преследует одну-единственную цель — как можно ближе подойти к правде. Когда драматург использует условную технику, он отнюдь не пытается, во всяком случае, не должен этого делать — снять с себя обязанность иметь дело с реальностью, объяснять человеческий опыт; напротив, он стремится или должен стремиться найти способ как можно правдивее, про­никновеннее и ярче выразить жизнь как она есть. Традиционная реалистическая пьеса с настоящим хо­лодильником и кусочками льда, с персонажами, кото­рые изъясняются так же, как изъясняется зритель, — это то же самое, что и пейзаж в академической живописи, и обладает тем же сомнительным до­стоинством — фотографическим сходством. Сейчас, пожалуй, все уже знают, что фотографическое сход­ство не играет важной роли в искусстве, что правда, жизнь — словом, реальность — представляют собой единое целое, и поэтическое воображение может показать эту реальность или уловить ее существенные черты не иначе, как трансформируя внешний облик вещей.

Эти заметки — не просто предисловие к данной пьесе. Они выдвигают концепцию нового, пластичес­кого театра, который должен прийти на смену исчер­панным средствам внешнего правдоподобия, если мы хотим, чтобы театр, как часть нашей культуры, снова обрел жизненность.

ЭКРАН. Между первоначальным текстом пьесы и ее сценической редакцией есть только одно существенное различие: в последней нет того, что я в порядке опыта предпринял в оригинале. Я имею в виду экран, на ко­торый с помощью волшебного фонаря проецируются изображение и надписи. Я не сожалею, что в идущей ныне на Бродвее постановке экран не используется. Поразительное мастерство мисс Тейлор позволило ограни­читься в спектакле самыми простыми аксессуарами. Однако я думаю, кое-кому из читателей будет интересно знать, как возникла мысль об экране. Поэтому я восстанавливаю этот прием в публикуемом тексте. Изображение и над­писи проецируются из волшебного фонаря, располо­женного за кулисами, на часть перегородки между пе­редней комнатой и столовой: в остальное время эта часть не должна ничем выделяться.

Цель использования экрана, полагаю, очевидна — подчеркнуть значение того или иного эпизода. В каж­дой сцене есть момент или моменты, которые наибо­лее важны в композиционном отношении. В пьесе, состоящей из отдельных эпизодов, в частности в «Стек­лянном зверинце», композиция или сюжетная линия могут иногда ускользнуть от зрителей, и тогда появит­ся впечатление фрагментарности, а не строгой архи­тектоники. Причем дело может быть не столько в самой пьесе, сколько в недостатке внимания со сторо­ны зрителей. Надпись или изображение на экране усилит намек в тексте, поможет доступно, легко до­нести нужную мысль, заключенную в репликах. Я ду­маю, что помимо композиционной функции экрана важно и его эмоциональное воздействие. Любой по­становщик, обладающий воображением, может само­стоятельно найти удобные моменты для использования экрана, а не ограничиваться указаниями в тексте. Мне кажется, что возможности этого сценического сред­ства гораздо более широки, нежели те, что исполь­зованы в данной пьесе.

МУЗЫКА. Другое внелитературное средство, которое использовано в пьесе, — это музыка. Нехитрая сквозная мелодия «Стеклянного зверинца» эмоциональ­но подчеркивает соответствующие эпизоды. Такую мело­дию услышишь в цирке, но не на арене, не при торжественном марше артистов, а в отдалении и ког­да думаешь о чем-нибудь другом. Тогда она кажется бесконечной, то пропадает, то снова звучит в голове, занятой какими-то мыслями, — самая веселая, самая нежная и, пожалуй, самая грустная мелодия на свете. Она выражает видимую легкость жизни, но в ней звучит и нота неизбывной, невыразимой печали. Когда смотришь на безделушку из тонкого стекла, думаешь, как она прелестна и как легко ее сломать. Так и с этой бесконечной мелодией — она то возникает в пьесе, то снова стихает, будто несет ее переменчивым ветерком. Она словно ниточка, которой связаны ведущий — он живет своей жизнью во времени и пространстве — и его рассказ. Она возникает между сценами как память, как сожаление о былом, без которого нет пьесы. Эта мелодия принадлежит преимущественно Лауре и потому звучит особенно ясно, когда действие сосредоточивает­ся на ней и на изящных хрупких фигурках, которые как бы воплощают ее самое.

ОСВЕЩЕНИЕ. Освещение в пьесе условное. Сцена видится словно в дымке воспоминаний. Луч света вдруг падает на актера или на какой-нибудь предмет, остав­ляя в тени то, что по видимости кажется центром действия. Например, Лаура не участвует в ссоре Тома с Амандой, но именно она залита в этот момент ясным светом. То же самое относится к сцене ужина, когда в центре внимания зрителя должна оставаться молчали­вая фигура Лауры на диване. Свет, падающий на Лауру, отличается особой целомудренной чистотой и напоми­нает свет на старинных иконах или на изображениях мадонн. Вообще в пьесе можно широко использовать такое освещение, какое находим в религиозной живо­писи — например, Эль Греко, где фигуры как бы светятся на сравнительно туманном фоне. (Это позво­лит также более эффективно использовать экран.) Свободное, основанное на творческой фантазии примене­ние света очень ценно, оно может придать статичным пьесам подвижность и пластичность.

 

 

КАРТИНА ПЕРВАЯ

 

Уингфилды живут в одном из тех гигантских многоклеточных ульев, которые произрастают как наросты в переполненных городских районах, населенных небогатым людом из «среднего класса», и которые характеризуют стремление этого самого большого и по существу самого закабаленно­го слоя американского общества избежать текучести, дифференциации и сохранить облик и обычаи однородной механической массы. Входят в квартиру с переулка, через пожарный ход — в самом названии некая символическая правда, потому что эти громады-здания постоянно охвачены медленным пламенем негасимого человеческого отчаяния. Пожарный ход, то есть, собственно площадка и лестница вниз,

составляет часть декорации.

Действие пьесы — воспоминания человека, и потому обста­новка нереалистична. Память своевольна, как поэзия. Ей нет дела до одних подробностей, зато другие проступают особенно выпукло. Все зависит от того, какой эмоциональ­ный отзвук вызывает событие или предмет, которого коснет­ся память; прошлое хранится в сердце. Оттого и интерьер видится в туманной поэтической дымке.

Когда поднимется занавес, зрителю откроется унылая задняя стена здания, где обитают Уингфилды. По обе стороны здания, которое размещается параллельно рампе, — тесни­ны двух узких темных переулков; они уходят вглубь, теря­ясь посреди перепутанных бельевых веревок, мусорных ящиков и зловещих решетчатых нагромождений соседних лестниц. Именно этими переулками выходят актеры на сцену или уходят с нее во время действия. К концу вступитель­ного монолога Тома сквозь темную стену здания начнет постепенно просвечивать интерьер квартиры Уингфилдов на первом этаже.

На сцене общая комната, которая служит одновременно спальней Лауре; она раскладывает диван, когда стелит по­стель. Посредине, в глубине сцены, — столовая, отделенная широкой аркой (или вторым просцениумом) с прозрачными выцветшими занавесями. На старомодной этажерке в пере­дней комнате множество блестящих стеклянных зверушек. На стене слева от арки — огромная фотография отца, обращенная к зрительному залу. На фотографии очень красивый молодой человек в солдатской фуражке времен первой мировой войны. Он мужественно улыбается, как бы наперекор всему, словно хочет сказать: «Я никогда не

перестану улыбаться».

Первую сцену в столовой зрители видят сквозь прозрачную «четвертую стену» здания и газовые занавеси, которые от­деляют ее от общей комнаты. Во время этой экспозицион­ной сцены «четвертая стена» медленно поднимется и скроет­ся из виду. Она опустится лишь к самому финалу, когда Том

будет произносить заключительный монолог.

Ведущий в пьесе — откровенная условность. Ему дозволены любые сценические вольности, пригодные для достижения цели.

Слева появляется ТОМ, он одет матросом с торгового судна. Не спеша проходит по авансцене, останавливается у лестни­цы, закуривает сигарету. Затем обращается в зрительный зал.

 

Том. Да-да, я-то кое-что знаю, и в рукаве у меня куча фокусов. Но я не эстрадный фокусник, совсем наоборот. Он создает иллюзию, видимость правды. А у меня — правда, принаряженная иллюзией. Начать с того, что я возвращаю время. Я перенесусь в тот странный период, тридцатые годы, когда огромный средний класс Америки поступил в школу для слепых. То ли их зрение стало неверным, то ли они перестали верить своим глазам — не знаю. Но они лихорадочно пытались нащупать пальцами брайлевы точки распадающейся экономики. В Испании вспыхнула революция. А у нас были крики, смятение умов. В Испании пыла­ла Герника. У нас были волнения среди рабочих, иногда даже бурные, в таких мирных городах, как Чикаго, Кливленд, Сент-Луис.

 

Музыка.

 

Эта пьеса — мои воспоминания. Сентиментальная, неправдоподобная, вся в каком-то неясном свете — драма воспоминаний. В памяти все слышится словно под музыку. Вот почему за кулисами поет скрипка.

Я — ведущий и в то же время действующее лицо. Вы увидите мою мать — ее зовут Аманда, сестру Лауру и нашего гостя — молодого человека, который появится в последних сценах. Он самый реалистический характер в пьесе — пришелец из реального мира, от которого мы чем-то отгородились.

Я питаю слабость к символам — не одним же поэтам иметь такую слабость, и оттого он тоже сим­вол чего-то такого, что никогда не приходит, но чего мы всегда ждем и ради чего живем. Пятый персонаж не появится на сцене — он там, на огромной фото­графии над каминной полкой. Это наш отец, который давно ушел от нас. Он был телефонистом и влюблялся в расстояния. Бросил работу в телефонной компании и удрал из города. В последний раз мы получили от него весточку из Масатлана, мексиканского порта на Тихом океане. Он прислал цветную открытку без об­ратного адреса, и на ней два слова: «Привет... Пока!» Я думаю, остальное вы поймете сами.

 

Из-за портьер слышен голос Аманды.

На экране надпись: «Où sont les neiges...»

[О, где снега.... (франц). — из «Баллады о дамах былых времен» Ф.Вийона]

Том раздвинет портьеры и уйдет в глубь затемненной пока сцены. За раздвижным столом АМАНДА и ЛАУРА.

Они едят — это можно понять по жестам, хотя на столе нет ни пищи, ни посуды. Аманда будет сидеть лицом к зрительному залу. Том и Лаура — в профиль.

И вот интерьер освещается мягким светом. Аманда и Лаура сидят на своих местах, но Тома нет.

 

Аманда (зовет). Том!

Том. Да, мама?

Аманда. Мы не можем без тебя прочитать молитву и начать есть.

Том. Иду, иду, мама. (Слегка поклонившись, ухо­дит. Через несколько секунд занимает свое место за столом.)

Аманда (сыну). Дорогой, не лезь пальцами в тарелку, прошу тебя. Если нужно пододвинуть кусок, то это делают корочкой хлеба. И, пожалуйста, не спеши. У животных в желудке есть особые отделения, где переваривается что угодно. Но человек должен тщательно пережевывать пищу, а уж потом глотать. Ешь спокойно, сынок, еда должна доставлять удовольствие. Хорошее блюдо вызывает массу вкусовых ощущений — надо лишь подольше подержать пищу во рту, и жевать надо не спеша — пусть поработают слюнные железы.

Том (медленно кладет воображаемую вилку и отод­вигается от стола). Из-за твоих постоянных наставле­ний, как надо есть, пропадает всякий аппетит. Кусок в горло не лезет: ты, как хищник, следишь за каждым движением. Хочется поскорее кончить и уйти. И эти разговоры за столом... процесс пищеварения у животных... слюнные железы... Пережевывание!

Аманда (беззаботно). Подумаешь, какой нежный — тоже мне звезда в Метрополитен-опере.

 

Том встает, направляется к авансцене.

 

Кто тебе разрешил встать из-за стола?

Том. Хочу взять сигарету.

Аманда. Ты слишком много куришь.

Лаура (поднимается из-за стола). Я принесу сладкое.

 

Том курит, стоя у занавесей.

 

Аманда (вставая). Нет-нет, сестренка! На этот раз ты будь хозяйкой, а я чернокожей служанкой.

Лаура. Но я уже встала...

Аманда. Садись на место, сестренка. Я хочу, чтобы ты выглядела хорошенькой и свежей... когда к нам придут молодые люди!

Лаура. Я не жду никаких гостей.

Аманда (идет в крохотную кухонку. Приподнятым тоном). Они приходят, когда меньше всего их ждешь! Как сейчас помню: было это у нас в Блу-Маунтин, и однажды в воскресенье... (Скрывается в кухне.)

Том. Начинается!

Лаура. Да. Но пусть расскажет...

Том. В который раз?

Лаура. Ей приятно.

Аманда (возвращается, неся вазу с десертом). Так вот, однажды в воскресенье, когда мы жили в Блу-Маунтин, вашу маму навестили сразу семнадцать моло­дых людей — семнадцать! Да что там говорить! Иной раз бывало и посадить некуда. Приходилось посылать негра в приходский совет за складными стульями.

Том (стоя у занавесей). И чем же ты занимала своих благородных гостей?

Аманда. О, я знала искусство светского разговора.

Том. Да, поговорить ты, видно, была мастерица.

Аманда. Должна сказать, что в наши дни девушки умели вести беседу.

Том. Правда?

 

На экране — Аманда девушкой; она встречает на ступеньках гостей.

 

Аманда. Да, и знали, как занять гостей. Тогда хорошенького личика и стройной фигурки было мало, хотя уж меня-то природа ничем не обделила. Наход­чивой надо было быть и острой на язык.

Том. И о чем же вы беседовали?

Аманда. Ну, обо всем, что происходило в мире. Ничего будничного, вульгарного, грубого. (Обращает­ся к Тому, словно он сидит против нее, хотя он по-прежнему у занавесей.)

 

Том ведет эту сцену так, будто листает какую-то книгу.

 

Да, и все мои гости были джентльменами — все до единого! Среди них были самые знатные молодые плантаторы Дельты Миссисипи, плантаторы из рода в род.

 

Том делает знак: за кулисами начинает звучать музыка, и на Аманду падает луч света. Глаза ее загораются, на щеках румянец, голос становится грудным, печальным... На экране надпись: «Où sont les neiges...»

 

Я помню молодого Чампа Лафлина, который потом стал вице-президентом Земледельческого банка Дель­ты Миссисипи. Я помню Хэдди Стивенсона — он уто­нул в Лунном озере, оставив вдове сто пятьдесят тысяч в государственных бумагах. Я помню братьев Катрир — Уэсли... и Бейтса. Как он за мной ухажи­вал! Потом он поссорился с тем сумасшедшим, моло­дым Уэйнрайтом. Они стрелялись в казино на Лунном озере. Уэйнрайт всадил ему пулю в живот. Бейтс умер в карете скорой помощи по дороге в Мемфис. У его жены тоже кое-что осталось, она стала владелицей восьми или десяти тысяч акров. Она буквально женила его на себе... он не любил ее... в ту ночь, когда он умер, у него нашли мою карточку! А еще тот блестящий молодой человек, в которого были влюблены все девицы в округе... Красавец Фитцкью из Зеленого графства.

Том. А что он оставил своей жене?

Аманда. Нет, он не женился! Боже мой, ты гово­ришь так, будто все мои поклонники отправились к праотцам.

Том. Но он же единственный не умер?

Аманда. Фитцкью переехал на Север и сколотил состояние... его прозвали уоллстритским волком! Ты знаешь, он был как Мидас: к чему ни прикоснется — все превращалось в золото! Я могла бы стать миссис Дункан Дж. Фитцкью — только захоти! Но... я выбра­ла твоего отца.

Лаура (встает). Мама, я уберу со стола.

Аманда. Нет, дорогая, иди, пожалуйста, в ту ком­нату, позанимайся со схемой машинки. Или потрени­руйся в стенографии. А главное, будь свежей и хоро­шенькой! Самое время, скоро начнут съезжаться гос­ти. (По-девичьи нетерпеливо идет в кухню.) Как ты думаешь, сегодня много приедет?

 

Том со стоном швыряет газету и вскакивает с места.

 

Лаура (из стоповой). Я думаю, что никто не приедет.

Аманда (появляется из кухни, с деланным удив­лением). Что ты говоришь? Никто? Ты шутишь.

 

Лаура отзывается нервным смешком. Потом как-то крадучись проскальзывает между занавесями и тихо задергивает их за собой. Она стоит у выцветшей портьеры, на ее лице — яркий луч света.

Едва слышно звучит музыка: тема «Стеклянного зверинца».

 

(Бодрится). Никто, говоришь? Не может быть! Да что, разве случилось наводнение или пронесся ураган?

Лаура. Не наводнение и не ураган, мама, просто я не пользуюсь таким успехом, как ты, когда жила в Блу-Маунтин...

 

У Тома снова вырывается стон раздражения.

 

(На лице слабая извиняющаяся улыбка. Голос дрогнул.) Мама боится, что я останусь старой девой.

 

Сцена темнеет под звуки мелодии «Стеклянного зверинца».

 

 

КАРТИНА ВТОРАЯ

 

«Лаура, неужели тебе никто никогда не нравился?" Вместе с этой надписью на экране посреди затемненной сцены появляются голубые розы. Постепенно вырисовывается фигура ЛАУРЫ, и экран гаснет. Музыка стихает. Лаура сидит на хрупком стульчике из пальмового дерева за маленьким столом с гнутыми ножками. На ней кимоно из легкой лиловой ткани. Волосы подобраны со лба лентой. Она моет и протирает свою коллекцию стеклянных зверушек. На ступеньках у входа появляется АМАНДА. Лаура задержи­вает дыхание, прислушивается к шагам на лестнице, быс­тро оставляет безделушки и усаживается перед схемой клавиатуры пишущей машинки на стене — прямая, словно загипнотизированная...

С Амандой что-то стряслось — на лице у нее написано горе. Тяжело переступая, она поднимается на

площадку — мрачная, безнадежная, даже абсурдная фигура. Одета она в вельветовое пальтецо с воротником из искусственного меха. На ней шляпа пятилетней давности — одно из тех чудовищ­ных сооружений, какие носили в конце двадцатых годов; в руках огромная переплетенная в черную кожу тетрадь с никелированными застежками и монограммой. Это ее вы­ходной наряд, в который она облачается, отправляясь к «Дочерям американской революции». Перед тем как войти, она заглянула в дверь. Потом скорбно поджимает губы, широко раскрыв глаза, закатывает их к небу, качает голо­вой. Медленно входит. Увидев лицо матери, Лаура испуганно подносит пальцы к губам.

 

Лаура. Здравствуй, мама, а я как раз... (Испуганно показывает на схему.)

Аманда (прислоняется к закрытой двери и устремляет на дочь мученический взор). Обман? Кругом обман? (Медленно снимает шляпу и перчатки, сохраняя все тот же кроткий страдальческий вид. Потом чуть театрально роняет шляпку и перчатки на пол.)

Лаура (неуверенно). Ну как прошло собрание «До­черей американской революции»?

 

Аманда медленно раскрывает сумочку, достает белоснежный платочек, изящно встряхнув, разворачивает и так же изящно прикладывает к губам и ноздрям.

 

Ты разве не была на собрании «Дочерей», мама?

Аманда (тихо, едва слышно). Нет... не была. (Чуть повышая голос.) У меня не было сил пойти к «Дочерям». Скажу больше, у меня не было мужества! Я готова была сквозь землю провалиться! (Медленно подходит к стене и снимает схему пишущей машинки. Грустно смотрит на схему, держа ее перед собой, затем закусывает губу и рвет лист надвое.)

Лаура (тихо). Зачем ты это делаешь, мама?

 

Аманда повторяет ту же операцию с алфавитом Грегга.

 

Зачем ты...

Аманда. Зачем? Лаура, сколько тебе лет?

Лаура. Ты знаешь, мама.

Аманда. Я считала тебя взрослым человеком. Ка­жется, я ошиблась. (Медленно подходит к дивану и садится, не спуская глаз с Лауры.)

Лаура. Почему ты так на меня смотришь?

Аманда (закрывает глаза и опускает голову. Дли­тельная пауза: счет до десяти). Что ты собираешься делать, что с нами будет, как нам жить?

 

Такая же долгая пауза.

 

Лаура. Что-нибудь случилось, мама?

 

Аманда тяжело вздыхает, снова вынула платок, прикладывает к уголкам глаз.

 

Лаура. Мама, что случилось?

Аманда. Не волнуйся, через минуту я приду в себя. Просто меня огорошила... (пауза, счет до пяти) жизнь...

Лаура. Мама, я хочу, чтобы ты все-таки сказала, в чем дело!

Аманда. Ты же знаешь, сегодня мне предстояло вступить в должность в нашей организации «Дочерей».

 

На экране — комната, полная машинисток.

 

По пути я завернула в Торговый колледж Рубикэма — сообщить, что у тебя простуда, и узнать, как ты успеваешь.

Лаура. Боже мой...

Аманда. Я подошла к преподавательнице машино­писи и представилась. Она тебя не помнила. Уингфилд, говорит...у нас в списках такой не числится. Я стала уверять, что она не может не знать тебя, что ты ходишь на занятия с самого начала января. «Уж не имеете ли вы в виду, — говорит она, — ту ужасно робкую крошку, которая перестала посещать школу после нескольких занятий?» «Нет, — говорю, — моя дочь Лаура посещает школу каждый день вот уже шесть недель!» «Одну минутку», — говорит. И достает журнал. Там черным по белому твое имя и дни, когда тебя не было, пока они не решили, что ты бросила школу. Я ей: «Тут какая-то ошибка! Что-нибудь пере­путано в записях!» «Нет-нет, — говорит. — Теперь я ее вспомнила. У нее так тряслись руки, что она никак не могла попасть по нужной клавише. А когда я в первый раз устроила испытания на скорость, ей сделалось дурно. Пришлось почти нести вашу дочь в туалет. С того дня она и не показывалась. Мы звонили на дом, но телефон не отвечал...» — ведь я как раз в те дни работала у «Фэймуса и Барра», демонстрирова­ла эти... О боже! Я почувствовала такую слабость, что едва держалась на ногах. Я села, принесли воды. Пять­десят долларов за обучение, наши планы, мои надеж­ды поставить тебя на ноги — все в трубу.

 

Лаура тяжело вздыхает и неловко поднимается. Подходит к граммофону, заводит его.

 

Что ты делаешь?

Лаура. А что? (Однако выпускает ручку, возвра­щается на место.)

Аманда. Где ты пропадала, ведь ты же не ходила в колледж?

Лаура. Гуляла.

Аманда. Неправда!

Лаура. Правда. Просто гуляла.

Аманда. Гуляла? Зимой, в этом пальтишке? Это же верное воспаление легких! Где ты гуляла?

Лаура. Как когда. Чаще всего в парке.

Аманда. И с простудой — тоже?

Лаура. Я выбирала меньшее из двух зол, мама.

 

На экране — парк, зимний пейзаж.

 

Я не могла пойти в колледж. Меня вырвало там пря­мо на пол!

Аманда. Так ты хочешь сказать, что каждый день с половины восьмого утра до пяти вечера болталась в парке? Я думала, что моя дочь посещает Торговый колледж Рубикэма.

Лаура. Это не так страшно, как кажется. Я захо­дила куда-нибудь погреться.

Аманда. Куда ты заходила?

Лаура. В художественный музей или в птичник в зоопарке. Я каждый день ходила к пингвинам. Иной раз вместо завтрака я брала билет в кино. А потом я чаще всего бывала в «Жемчужине» — это большой стеклянный дом, где выращивают тропические цветы.

Аманда. И все только для того, чтобы обмануть меня?

 

Лаура опустила голову.

 

Зачем ты это делала?

Лаура. Мама, когда ты огорчаешься, у тебя такой страдальческий вид, как у божьей матери на картине в музее.

Аманда. Молчи!

Лаура. И я боялась сказать тебе.

 

Пауза. Едва слышны звуки скрипки. На экране надпись: «Черствая корка унижения».

 

Аманда (машинально вертит в руках тетрадь). Так что же нам делать дальше? Сидеть дома и смотреть, как маршируют солдаты? Забавляться стеклянным зве­ринцем? Всю жизнь крутить старые пластинки, кото­рые оставил отец как горькую память о себе? Мы отказались от попытки обеспечить себе какое-нибудь деловое положение... из-за несварения желудка на нервной почве. (Устало усмехается.) Что же нам оста­ется — всю свою жизнь от кого-то зависеть? Уж я-то знаю, каково незамужним женщинам, которые не су­мели определиться на работу. Сколько я видела таких на Юге — несчастных старых дев... их едва терпит из жалости зять или невестка... Отведут им какую-нибудь конуру, они и маются... водятся только с такими же, как они сами... Маленькие птички, женщины, не имеющие своего гнезда и всю жизнь грызущие черствую корку унижения! Ты понимаешь, какое будущее мы себе угото­вили? Клянусь, это единственная перспектива, иной я не вижу! Не очень приятная перспектива, согласись? Прав­да... бывает ведь, что удается выйти замуж...

 

Лаура нервно трет руки.

 

Неужели тебе никто никогда не нравился?

Лаура. Нравился... один мальчик. (Встает.) Здесь как-то я наткнулась на его фотографию.

Аманда (с проблеском надежды.). Он подарил тебе карточку?

Лаура. Нет, это снимок в ежегоднике.

Аманда (разочарованно). А... выпускник средней школы.

 

На экране Джим, кумир школы, с серебряным кубком.

 

Лаура. Да... его звали Джим (Берет со столика на гнутых ножках тяжелый том.) Вот он здесь в «Пиратах из Панзанса».

Аманда (рассеянно). Где?

Лаура. Это оперетта, которую ставили старше­классники. У него был восхитительный голос, мы сидели в классе на соседних рядах... каждые понедель­ник, среду и пятницу. Он выиграл этот серебряный кубок, когда победил в дискуссии! Посмотри, как он улыбается.

Аманда (рассеянно). У него должно быть легкий характер.

Лаура. Знаешь, мама, он звал меня Голубой розой.

 

На экране появляются голубые розы.

 

Аманда. Что за странное прозвище?

Лаура. Помнишь, я заболела?.. А когда снова пошла в школу, он спросил, что со мной было. Я сказала «не­вроз», а ему послышалось «роза». С тех пор так и пошло. Как завидит меня, кричит: «Привет, Голубая роза!» Он ухаживал за одной девчонкой, Эмили Мейзенбах... Она мне не нравилась. У Эмили были самые нарядные платья в Солдане. Но она казалась мне неумной... В хронике сообщали, что они помолвлены. То есть это шесть лет назад. Сейчас уж, верно, поженились.

Аманда. Девушки, которые не годятся для деловой карьеры, выходят в конце концов замуж за хорошего человека! (Возбужденно встает.) Так мы и сделаем, сестренка! Тебе надо выйти замуж!

Лаура (неуверенно засмеялась и потянулась за стек­лянным зверьком). Мама, но ведь я...

Аманда. Ну? (Подходит к фотографии мужа.)

Лаура (испуганно, словно прося прощения). Ведь я... я инвалид!

Аманда. Какая чепуха! Сколько раз я тебе гово­рила: не произноси это слово. Ты не инвалид, у тебя просто крохотный физический недостаток, причем едва заметный. Люди возмещают свои маленькие де­фекты большими достоинствами — они стараются быть обаятельными... и общительными... Обаяние — вот чем ты должна брать! (Снова смотрит на фотографию.) Уж чего-чего, а обаяния у твоего отца хватало.

 

Том делает знак скрипачу за кулисами. Музыка. Сцена темнеет.

 

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

 

Надпись на экране: «После неудачи...»

ТОМ стоит на площадке лестницы, перед дверью.

 

Том. После неудачи с Торговым колледжем Рубикэма у мамы был один расчет: чтобы у Лауры появился молодой человек, чтобы он приходил к нам в гости. Это стало наваждением. Подобно некоему архе­типу «коллективного бессознательного», образ гостя витал в нашей крохотной квартире.

 

На экране — молодой человек.

 

Редкий вечер дома проходил без того, чтобы так или иначе не делался намек на этот образ, этот призрак, эту надежду... Даже когда о нем не упоминали, присут­ствие его все равно ощущалось в озабоченном виде матери, скованных, словно она в чем-то виновата, движениях Лауры, и нависало над Уингфилдами как наказание! У мамы слово не расходилось с делом. Она стала предпринимать соответствующие шаги. Мама поня­ла, что потребуются дополнительные расходы, чтобы выстелить гнездышко и украсить птенчика, и поэтому весь конец зимы и начало весны вела энергичную кампанию по телефону, улавливая подписчиков на «Спутника хозяйки дома» — одного из тех журналов для почтенных матрон, где публикуются серии сублимиро­ванных упражнений литературных дам, у которых вечно одна песня: нежная, как две чашечки, грудь; тонкие, словно ножка у рюмки, талии; пышные, упругие бед­ра; глаза, точно подернутые дымком осенних костров; роскошные, как этрусские скульптуры, тела.

 

На экране — глянцевая обложка журнала.

Входит АМАНДА, в руках телефонный аппарат на длином шнуре. Она освещена лучом прожектора,

сцена затемнена.

 

Аманда. Ида Скотт? Говорит Аманда Уингфилд! Ка­кая жалость, что тебя не было в понедельник на со­брании «Дочерей». Не можешь себе представить! У бед­няжки, наверное, свищ, сказала я себе. В каком ты состоянии? Боже милосердный, какой ужас... Ты про­сто великомученица, право же, великомученица! Кста­ти, я тут случайно заметила, что у тебя скоро истечет подписка на «Спутник»! Да-да, кончится на следующем номере, дорогая... А ведь как раз сейчас они собирают­ся печатать с продолжением совершенно чудесный роман Бесси Хоппер... Нет, дорогая, его непременно надо прочитать! Помнишь, как всех захватили «Унесенные ветром»! Нельзя было выйти из дому, если ты не про­чла. Все только и говорили о Скарлет О'Хара! Так вот, эту книжку критики сравнивают с «Унесенными вет­ром». Понимаешь, это «Унесенные ветром» — только послевоенного поколения! Что?.. Горит?.. Дорогая, их никак нельзя пережаривать. Пожалуйста, загляни в ду­ховку, а я подожду у телефона... Господи, она, кажет­ся, повесила трубку!

 

Затемнение. Надпись на экране: «Неужели ты думаешь, что я без ума от «Континентальной обуви»?

В темноте слышны крайне возбужденные голоса АМАНДЫ и ТОМА. Они о чем-то яростно спорят за портьерой.

А по эту сторону ЛАУРА стоит, ломая руки; с лица ее не сходит ужас.

На протяжении всего эпизода на нее падает яркий свет.

 

Том. Какого дьявола, откуда я знаю...

Аманда (повышая голос). Может быть, ты будешь...

Том....что можно сделать?!

Аманда....выбирать выражения! Я не потерплю их...

Том. О! о! о!

Аманда....в моем присутствии! Ты просто с ума сошел!

Том. Вы кого угодно доведете!

Аманда. Что ты болтаешь? В чем дело?.. Идиот ты этакий!

Том. Послушай... У меня в жизни нет ничего...

Аманда. Говори потише!

Том....ровным счетом ничего своего, понимаешь? Все, все идет...

Аманда. Перестань кричать!

Том. Вчера ты утащила мои книги! Как у тебя хватило...

Аманда. Да, я отнесла эту грязную книжонку об­ратно в библиотеку! Он пишет чудовищные вещи, он ненормальный, твой мистер Лоуренс.

 

Полубезумный смешок Тома.

 

К сожалению, не в моей власти запретить эти штучки больного воображения, я не могу приказать людям...

 

Том смеется безумным смехом.

 

Но я не потерплю непристойностей у себя в доме! Ни за что!

Том. Дом, дом... А кто платит за него? Кто гнет спину, чтобы...

Аманда (вдруг переходит да визг). Да как ты смеешь?!

Том. Вот именно! Мне и рта раскрыть не дают! Я только знай себе...

Аманда. Ну, вот что я тебе скажу...

Том. Я ничего не желаю слушать! (Резко раздви­гает занавеси.)

 

В глубине сцены — неясное красноватое свечение. На голове у Аманды бигуди, одета она в старый купальный халат, слишком просторный для ее худенькой фигурки. Ха­лат — это все, что осталось от неверного мистера Уингфилда. На раздвижном столе пишущая машинка, в беспо­рядке раскиданы рукописи. Ссора началась явно из-за того, что Аманда помешала Тому творить. На полу опрокинутый стул. Красный свет отбрасывает на потолок их яростно жестикулирующие тени.

 

Аманда. Нет, ты будешь слушать...

Том. Не буду! Я ухожу!

Аманда. Ты никуда не пойдешь.

Том. Я ухожу, потому что...

Аманда. Том Уингфилд, немедленно вернись. Я еще не все сказала...

Том. Иди-ка ты...

Лаура (в отчаянии). Том!..

Аманда. Перестанешь ты дерзить или нет? А то у меня лопнет терпение!

Том (подходит к матери). А у меня, думаешь, не лопнет? А моему терпению, думаешь, конца не будет, мама? Я знаю, тебе совсем не интересно, что я делаю и что я хочу делать. Ты думаешь, это одно и то же?

Аманда. Я думаю, что у тебя совесть нечиста. Поэтому и грубишь, дерзишь мне. И я не верю, что ты каждый вечер ходишь в кино. Где это видано — каждый вечер в кино. Если человек в здравом уме, его не потянет в кино так часто. Кто же пойдет из дому на ночь глядя, и разве сеансы кончаются в два часа ночи? А когда ты возвращаешься, то бредешь, как пьяный, и что-то бормочешь себе под нос. Точно маньяк какой-то! Поспишь три часа, и уже на работу. Могу себе представить, как ты работаешь — вялый, сонный. У тебя же нет сил!

Том (кричит). Да, у меня нет больше сил!

Аманда. А какое ты имеешь право манкировать своей работой и подвергать опасности наше благополу­чие? Как мы будем жить, если тебя...

Том. Неужели ты думаешь, что я счастлив оттого, что работаю в магазине? (В ярости надвигается на ее тщедушную фигурку.) Неужели ты думаешь, что я без ума от «Континентальной обуви»? Неужели ты думаешь, что я жажду проторчать пятьдесят пять лет в этих целлотексовых хоромах с дневным светом? Знаешь, как иногда хочется, взял бы кто-нибудь железный лом да хватил меня по голове. Все лучше, чем каждый день тащиться в магазин! И все-таки я тащусь; каждое утро ты входишь со своим проклятым «Вставай с улыбкой!». «Вставай с улыбкой, думаю я, до чего счастливы мертвые!» Но — встаю. И иду! За шестьдесят пять долларов в месяц я отказываюсь от всего, о чем я мечтаю и мечтал всю жизнь! А ты — «эгоист», «о себе только и думаешь...». Да если бы я думал только о себе, знаешь, где бы я был, мама? Там же, где и он. (Показывает на фотографию отца.) У черта на кулич­ках! (Хочет уйти. Аманда хватает его за рукав.) Пусти меня, мама!

Аманда. Ты куда?

Том. В кино.

Аманда. Ты лжешь!

Том (угрожающе надвигается на крошечную Аманду. Та в испуге отшатывается.) Да, лгу. Я иду в опи­умную хазу — вот так! В притон, где одни проститутки и преступники. Я теперь в банде у Хогана, мама, — наемный убийца, таскаю томми в футляре от скрипки! А в Долине у меня несколько собственных борделей! Меня прозвали убийцей — убийцей Уингфилдом! Я веду двойную жизнь: днем — незаметный добропоря­дочный приказчик в обувном магазине, а ночью неуст­рашимый Царь дна! Я наведываюсь в игорные дома и просаживаю в рулетку целые состояния! Я ношу чер­ную повязку на глазу и фальшивые усы! Иногда я даже приклеиваю зеленые бачки! Тогда меня зовут — Дья­вол! О, я мог бы такого порассказать, что глаз не сомкнешь ночью. Мои враги замышляют взорвать наш дом. Когда-нибудь ночью нас как поднимет — прямо до небес! Я буду счастлив, безумно счастлив, да и ты тоже. Ты вознесешься кверху и помчишься на помеле над Блу-Маунтин со всеми своими семнадцатью поклон­никами! Ты... ты... старая поганая ведьма!.. (Неистово дергается, хватает пальто, кидается к двери, распахи­вает ее.)

 

Женщины застыли в ужасе. Том хочет надеть пальто, но рука застряла в рукаве. Он яростно, разрывая по шву плечо, сбрасывает пальто и швыряет его. Пальто попадает в этажерку, на которой расставлены зверушки сестры. Звон бьющегося стекла. Лаура вскрикивает, будто ее ударили.

Музыка. На экране надпись: «Стеклянный зверинец».

 

Лаура (пронзительно). Мой стеклянный... зверинец... (Отворачивается, закрыв лицо руками.)

Аманда (после слов «поганая ведьма» остолбенела и вряд ли видела, что произошло. Наконец она прихо­дит в себя. Трагическим голосом). Я знать тебя не хочу... пока не попросишь прощения! (Уходит в дру­гую комнату, плотно задернув за собой занавеси.)

 

Лаура припала к каминной полке, отвернулась. Том смот­рит на нее, не зная, что делать. Подходит к этажерке и на коленях начинает собирать упавшие фигурки, то и дело поглядывая на сестру, будто хочет сказать что-то и не находит слов. Несмело возникает мелодия «Стеклянного зверинца». Сцена темнеет.

 

 

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

 

В квартире Уингфилдов темно. Переулок тускло осве­щен. Басовитый колокол с ближней церкви бьет пять в тот самый момент, когда начинается действие.

В дальнем конце переулка появляется ТОМ. После каждого торжественного удара колокола на башне он трясет погре­мушкой, словно выражает ничтожность человеческой суеты перед сдержанностью и величием всевышнего. Погремушка и нетвердый шаг выдают, что он пьян. Он поднимается на несколько ступенек,

в квартире зажигается слабый свет. Входит ЛАУРА в ночной рубашке, видит, что постель Тома

в передней комнате пуста.

Том шарит в карманах — ищет ключ, вытаскивает массу всякой всячины — пустую бутылку и пачку старых билетов в кино, которые разлетаются в разные стороны. Наконец находит ключ, пытается попасть им в замочную скважину, но ключ выскальзывает из рук. Чиркает спичкой, наклоняется около двери.

 

Том (обиженно). Вот наступлю, и он провалится сквозь щель!

Лаура (открывает дверь). Том, что ты тут делаешь?

Том. Ищу ключ.

Лаура. Где ты пропадал?

Том. В кино.

Лаура. Все время в кино?

Том. Понимаешь, была большущая программа... Сна­чала картина с Гретой Гарбо, потом Микки Маус. Потом, значит, показали фильм о путешественниках, и хронику, и обзор новых картин. Еще был органный концерт, и тут же собирали на молоко для безра­ботных. Если б ты видела, как одна толстуха сцепи­лась с билетером!

Лаура (наивно). И нужно было сидеть весь вечер?

Том. А как же! Да, чуть было не забыл. Еще боль­шое эстрадное представление. Знаешь, кто участво­вал? Волшебник Мальволио, вот кто! Он показывал потрясающие фокусы. Переливал воду из графина в графин, и вода сначала превращалась в вино, потом в пиво и, наконец, в виски, чувствуешь? Самое насто­ящее виски, сам пробовал! Ему понадобились помощ­ники из зрителей, и я два раза вызвался. Чистый кентуккийский бурбон! Душа-человек, он даже суве­ниры раздавал. (Из заднего кармана брюк вытаскивает цветастый шелковый платок.) Вот, подарил. Это вол­шебный платок, Лаура, возьми себе. Покроешь им клетку с канарейками, а там — банка с золотыми рыбками. Помахать над аквариумом, а оттуда — кана­рейки... Но самая потрясающая штука была с гробом. Он лег в гроб, мы заколотили крышку, а он — раз! — и выбрался, ни единого гвоздочка не выдернул. Вот бы и мне — выскочить из моего гроба! (Бухается на кровать и начинает стаскивать ботинки.)

Лаура. Тише, Том!

Том. А почему тише?

Лаура. Маму разбудишь.

Том. Ничего, будет знать — «Вставай с улыбкой!» (Ложится в постель, стонет.) Оказаться заколоченным в гробу — на это ведь большого ума не надо, правда? Но, черт меня побери, если я слышал, чтобы кто-нибудь выбрался оттуда, да еще ни единого гвоздика не выдернул!

 

И тут же на фотографию улыбающегося отца падает свет.

Затем сцена темнеет. Церковный колокол бьет шесть. С последним ударом зазве­нел будильник в комнате у Аманды, и мы слышим ее голос: «Вставай с улыбкой! Лаура, Лаура, скажи своему брату, чтобы вставал с улыбкой!»

 

Том (медленно садясь в постели). Встать-то я вста­ну, но улыбаться мне чертовски не хочется.

 

Освещение усиливается.

 

Аманда. Лаура, скажи своему брату, что кофе готов.

Лаура (робко входит в комнату). Том, скоро семь! Вставай, а то мама нервничает.

 

Том бессмысленно уставился на нее.

 

(Умоляющим тоном.) Том, заговори с ней сегодня. Ну извинись перед ней. Помирись с ней, и не молчи, пожалуйста!

Том. Это она не хочет разговаривать со мной.

Лаура. Если ты попросишь прощения, она будет разговаривать.

Том. Невелика беда, если и помолчит.

Лаура. Не надо, Том.

Аманда (из кухни). Лаура, ты сделаешь, что я тебя просила? Или мне самой одеваться и бежать?

Лаура. Иду, мама, только надену пальто! (Бросая умоляющие взгляды на Тома, торопливо, нервными движениями нахлобучивает на голову бесформенную фетровую шляпку. Потом неловко кидается за пальто. По коротким рукавам заметно, что оно наспех пере­шито из пальто матери.) Масла купить и еще что?

Аманда (выйдя из кухни). Только масла. Пусть запишут...

Лаура. Когда я прошу записать, мистер Гэрфинкел делает такое недовольное лицо.

Аманда. Подумаешь, недовольное. Нам с лица его воды не пить. И скажи своему брату, что кофе остыл.

Лаура (задерживаясь у двери). Ты ведь сделаешь это, Том, правда?

 

Том угрюмо отворачивается.

 

Аманда. Лаура, идешь ты или нет, наконец?

Лаура (выбегая). Иду, иду! (Через секунду слышно, как она вскрикивает.)

 

Том вскакивает с места, подходит к двери. В комнату вбегает перепуганная АМАНДА. Том открывает дверь.

 

Том. Лаура, что с тобой?

Лаура. Ничего! Я просто оступилась. Все в по­рядке!

Аманда (обеспокоенно смотрит ей вслед). Пусть только кто-нибудь на этих ступеньках сломает себе ногу, — засужу домовладельца, как липку обдеру. (Закрывает дверь. Вдруг вспомнив, что не разговари­вает с сыном, уходит в другую комнату.)

 

Когда Том рассеянно входит туда, Аманда поворачивается к нему спиной и застывает перед окном, за которым кусок тусклого серого неба. Ее инфантильное, но далеко не молодое личико кажется фрагментом с карикатуры Домье. Доносятся звуки оркестровой музыки.

Том угрюмо и неуверенно взглядывает на отвернувшуюся мать и шумно усаживается за стол. Он отпивает из чашки, но горячий кофе обжигает ему рот, и он выплевывает его обратно. Аманда затаила дыхание и повернулась было к сыну. Потом спохватывается и снова отворачивается к окну. Том яростно дует на кофе, исподлобья посматривает на мать. Та откашливается. Том тоже откашливается. Он было встал, но тут же садится снова, чешет голову, снова откаш­ливается. Аманда тоже. Том берет чашку обеими руками, чтобы подуть

на кофе, подносит к губам и пристально смот­рит на мать. Затем медленно ставит на стол и неуверенно поднимается с места.

 

Том (хрипло). Мама, прости меня.

 

Аманда всхлипывает, лицо нелепо задергалось, и у нее вырываются бурные рыдания.

 

Прости меня за то, что я сказал... наговорил тебе... Я не хотел...

Аманда (сквозь слезы). Оттого, что я все отдаю дому, я стала ведьмой. И даже собственным детям противно на меня глядеть.

Том. Мама, не надо...

Аманда. Я не знаю, что делать, нервничаю, глаз сомкнуть не могу.

Том (тихо). Я все понимаю, мама.

Аманда. Все эти годы я бьюсь как рыба об лед, одна. А ведь ты мой козырь, ты не можешь, не должен проиграть!

Том (тихо). Я стараюсь, мама.

Аманда (увлекаясь). Тебе стоит только постараться и ты добьешься успеха. (При мысли об успехе у нее захватывает дух.) Ведь у тебя такие задатки! Какие у меня дети — совершенно необыкновенные! Думаешь, я не знаю? Да, и я горжусь ими... и счастлива.. и должна быть век благодарна всевышнему... только... Обещай мне, сын мой!

Том. Что, мама?

Аманда. Обещай, что не будешь... что ты не со­пьешься!

Том (оборачивается к ней, улыбаясь). Мама, я не сопьюсь.

Аманда. Я так боялась, что ты начнешь пить. Съешь, пожалуйста, что-нибудь.

Том. Спасибо, мама, не хочу.

Аманда. Может быть, печенья из пшеничных хлопьев?

Том. Нет, я только кофе выпью.

Аманда. Разве можно на пустой желудок работать целый день? И не пей большими глотками — у тебя еще есть десять минут. От горячего рак желудка можно нажить... Возьми сливки.

Том. Спасибо, не надо.

Аманда. Просто, чтобы остудить немножко кофе.

Том. Нет, не хочу, я люблю черный.

Аманда. Я знаю, но одним кофе сыт не будешь. А нам нужно во что бы то ни стало сохранять здоровье и бодрость духа. Мы живем в тяжелые времена и можем рассчитывать только друг на друга... Вот по­чему так важно... Послушай, Том, я... Я отослала Лау­ру, потому что хотела поговорить с тобой об одном деле. Если б ты не попросил прощения, я все равно заговорила бы первой. (Садится.)

Том (осторожно). И о чем же ты хотела поговорить?

Аманда. Это — о Лауре.

 

Том медленно опускает чашку на стол. Надпись на экране: «Лаура», и музыка «Стеклянного зверинца».

 

Том. А, о Лауре...

Аманда (притрагиваясь к его руке). Ты знаешь, какая она. Тихая, смирная, но... в тихом омуте... Она все замечает и, наверно, о многом думает.

 

Том вопросительно поднимает глаза.

 

Тут как-то я пришла и вижу — она плачет.

Том. Плачет? Почему?

Аманда. Из-за тебя.

Том. Из-за меня?

Аманда. Ей кажется, тебе нехорошо с нами.

Том. Откуда она взяла?

Аманда. Оттуда и взяла! Должна сказать, ты на самом деле ведешь себя непонятно... Нет, нет, я ни в чем не упрекаю тебя, учти, пожалуйста! Я знаю, что ты не собираешься делать карьеру в магазине. Я знаю, что тебе... приходится идти на жертвы. Как и всем на свете... Но жизнь — нелегкая штука. Том, сынок... Она требует... спартанской выдержки. Если бы ты знал, как тяжко у меня на душе! Я ни разу не говорила тебе... Ведь я так любила твоего отца...

Том (мягко). Я знаю, мама.

Аманда. А ты... когда я вижу, что идешь по его стопам... Поздно приходишь... ведь ты же пил в тот вечер, помнишь, когда... был в таком ужасном состоянии? Лаура говорит, что ты уходишь по вечерам, потому что тебе тошно дома. Это правда, Том?

Том. Дело не в этом. Ты говоришь, у тебя тяжело на душе. То же самое и со мной. Знаешь, как у меня тяжело на душе? Поэтому лучше щадить друг друга...

Аманда. Но почему тебе не сидится на месте, почему? Где ты бродишь по ночам?

Том. Я же говорил — в кино.

Аманда. Но почему так часто, Том?

Том. Я хожу в кино, потому что... потому что я люблю, когда что-нибудь случается. На работе у нас почти ничего не случается, нет никакой романтики. Вот и ходишь в кино.

Аманда. Но сколько же можно!

Том. Чем больше романтики, тем лучше.

 

Аманда растеряна и обижена. По мере того как разговор оборачивается знакомой пыткой, Том снова становится нетерпеливым и резким. А мать в свою очередь впадает в привычное воинственное настроение. На экране парусник под пиратским флагом.

 

Аманда. Молодые люди находят романтику в про­движении по службе.

Том. Значит, эти молодые люди не служат в магазине.

Аманда. На свете полным-полно молодых людей, которые служат в магазинах, или в конторах, или на предприятии.

Том. И все находят романтику в продвижении по службе?

Аманда. Да, находят... или обходятся без нее. Не каждый же помешан на романтике.

Том. Человек должен быть возлюбленным, охотни­ком, воином. А в магазине — где уж им развернуться, этим инстинктам?

Аманда. Каким инстинктам? Выдумал тоже... Ин­стинкты — это что-то животное. Взрослому человеку, христианину — они ни к чему.

Том. А что же, по-твоему, нужно зрелому челове­ку и христианину?

Аманда. Что-нибудь возвышенное, всякие духов­ные интересы. Только животные потакают своим ин­стинктам! Полагаю, что у тебя более высокие цели, чем у них — обезьян или свиней!

Том. Боюсь, что нет.

Аманда. Не надо шутить такими вещами! Но не о том речь.

Том (вставая). Мама, у меня времени в обрез.

Аманда (взяв сына за плечи и усаживая на место). Погоди!

Том. Ты хочешь, чтобы мне записали опоздание?

Аманда. У тебя еще есть пять минут. Я хочу по­говорить о Лауре.

 

Надпись на экране: «Подумать о будущем».

 

Том. О Лауре? Ну, я слушаю.

Аманда. Мы должны подумать о ее будущем. Она на два года старше тебя, а еще не начинала жить. Она ничего не предпринимает, просто плывет по течению — и все! Меня это ужасно настораживает.

Том. По-моему, она из тех, кого зовут комнатными созданиями.

Аманда. Я не знаю, что это значит. Если девушка сидит дома — это беда... Если только это не ее собственный дом с мужем под боком!

Том. Что-о?

Аманда. Мне всюду мерещатся огненные письме­на. Это ужасно! Ты все больше и больше напоминаешь мне своего отца. Он тоже уходил из дому и пропадал бог знает где. А потом — «пока!» Все свалилось на меня одну... Кстати, тут я видела повестку из судоход­ной компании. Я знаю, о чем ты помышляешь, — не слепая. Ну что ж, поезжай. Поезжай! Но прежде кто-то должен занять твое место.

Том. Не понимаю тебя...

Аманда. Когда Лаура будет пристроена — заму­жем, свой дом, сама себе хозяйка, тогда — пожалуйста... в море — не в море... На все четыре стороны! Но до тех пор ты обязан заботиться о сестре. О себе не говорю: старая женщина — что со мной случится? Но Лаура молода, нуждается в поддержке. Я устроила ее в Торговый колледж — ничего не вышло. Она так напугалась, что ей сделалось дурно. Я отвела ее в «Юношескую лигу» при церкви. Снова ничего не вышло. Она там рта не раскрыла, с ней тоже никто не заговорил. Только и знает, что возится, как дурочка с этими стекляшками и крутит старинные пластинки. Разве это жизнь для молодой девушки?

Том. Ну, а я-то чем могу?..

Аманда. Да перестань ты только о себе! Только и слышишь — «я», «я»...

 

Том вскакивает с места, идет за пальто. Пальто у него мешковатое, некрасивое.

Надевает фуражку с наушниками.

 

А где кашне? Немедленно возьми свое шерстяное кашне!

 

Том в ярости выдергивает кашне из шкафчика и, обернув вокруг шеи, туго стягивает на концах.

 

Том, погоди! Я хотела еще попросить тебя...

Том. Я опаздываю...

Аманда (почти повиснув у него на руке и пересиля стыд). А там у вас в магазине — нет ли какого-нибудь приличного молодого человека?

Том. Нет!

Аманда. Ну как же так? Должны же быть...

Том. Мама. (Пытается высвободиться.)

Аманда. Ну хоть кого-нибудь... лишь бы не пил... И пригласи его к Лауре.

Том. Что-о?

Аманда. Пригласи к Лауре... Пусть встретятся, по­знакомятся!

Том (бьет ногой в дверь). Черт побери все это!

Аманда. Ну, сделай это, Том.

 

Том распахивает дверь.

 

(Умоляюще.) Хорошо?

 

Том спускается по ступенькам.

 

Хорошо, Том, дорогой?

Том (снизу). Ну, хорошо, хорошо!

 

Аманда неохотно закрывает дверь. На лице у нее озабоченность, слабая надежда.

На экране возникает глянцевая обложка иллюстрированного журнала.

Свет падает на Аманду — в руках у нее телефонная трубка.

 

Аманда. Элла Картрайт, это ты? Говорит Аманда Уингфилд. Как твое самочувствие? Как почки? (Пауза: счет до пяти.) Какой ужас! (Такая же пауза.) Ты про­сто великомученица, право же, великомученица! Послу­шай, я тут случайно открыла свою красную книжечку и увидела, что у тебя кончилась подписка на «Спут­ник». Ты ведь не захочешь пропустить совершенно великолепный роман, который они начинают со следующего номера, правда? Чей? Бесси Мэй Хоппер. Это ее первая вещь после «Медового месяца втроем». Какая захватывающая и немыслимая история, помнишь? Новая книга, говорят, еще лучше. Изящное светское общество, скачки на Лонг-Айленде...

 

Затемнение.

 

 

КАРТИНА ПЯТАЯ

 

Надпись на экране: «Благая весть». Она постепенно гаснет, и и музыка стихает.

Ранние сумерки весенним вечером. Уингфилды только что отужинали. АМАНДА и ЛАУРА, обе в светлых платьях, убирают со стола в глубине затемненной сцены; их движения подчеркнуто ритмичны, словно исполняется какой-то танец или совершается некий ритуал, а сами они легки и безмолвны. ТОМ в белой рубашке, заправленной в брюки, поднимается из-за стола, идет к выходу.

 

Аманда (в тот момент, когда он проходит мимо нее). Сынок, сделай мне одолжение!

Том. В чем дело?

Аманда. Пожалуйста, причешись. Ты такой при­влекательный, когда причешешься.

 

Том сидит, ссутулившись, на диване с вечерней газетой в руках. Огромный заголовок: «Франко берет верх».

 

Мне хотелось бы, чтобы ты равнялся на отца только в одном отношении.

Том. В каком же?

Аманда. Он очень следил за своей внешностью! Всегда был опрятен.

 

Том отбрасывает газету и подходит к двери.

 

Ты куда?

Том. Покурить.

Аманда. Ты слишком много куришь, пачка в день — пятнадцать центов. Сколько это в месяц? Умножь-ка пятнадцать на тридцать, и ты поразишься, какую сумму можно сэкономить. Хватит заплатить за вечерние курсы бухгалтерии при вашингтонском университете! Только подумай, сынок, как было бы чудесно!

Том (равнодушно). Я лучше покурю. (Выходит на площадку и захлопывает за собой застекленную дверь.)

Аманда (раздраженно). Ну, конечно! В том-то и трагедия... (Пристально смотрит на фотографию мужа.)

Том (в зрительный зал). Напротив нас, через дорогу был танцевальный зал «Парадиз». Весной там распахивали по вечерам окна и двери, и оттуда лилась музыка. Иногда в зале гасли огни — оставался только большой стеклянный шар, подвешенный к потолку. Он медленно поворачивался, и полутемный зал осве­щался нежными и радужными красками. Оркестр иг­рал вальс или танго, или что-нибудь еще — медлен­ное, чувственное. Парочки то и дело выходили на немноголюдную улицу и целовались за мусорными ящиками, под телеграфными столбами. Так они вознаграждали себя за монотонную, как и у меня, жизнь, в которой ничего не случается, за жизнь без романтики. А между тем в том году назре­вали перемены, близилась романтика. Все эти дети и не догадывались, что она рядом, за углом, как говори­ли тогда. Перемены и потрясения сгущались в тумане над Берхтесгаденом, таились в складках знаменитого зонтика Чемберлена... В Испании пылала Герника! А у нас были только чувственные ритмы и вино, танце­вальные залы и бары, кино, секс — он словно какой-то светильник во мраке озарял этот мирок своими короткими, обманчивыми сполохами... А мир готовился к воздушным бомбардировкам!

Аманда (отрывается от созерцания фотографии мужа и выходит на площадку. Со вздохом). Да, лест­ничная клетка, конечно, не веранда. (Расстилает на ступеньке газету и садится — изящно и жеманно, как когда-то опускалась в качалку у себя на Миссисипи) Чем ты любуешься?

Том. Месяцем.

Аманда. А что, уже народился?

Том. Вон он — над «Деликатесами Гэрфинкела».

Аманда. И правда, смотри-ка! Совсем как крохотная серебряная туфелька. Ты уже загадал желание, Том?

Том. Угу.

Аманда. А что ты загадал?

Том. Секрет.

Аманда. Вот как? Тогда и я не скажу, что зага­дала. Пусть будет тайной.

Том. О твоем желании нетрудно догадаться.

Аманда. Ты умеешь читать мысли?

Том. Ты же не сфинкс, мама.

Аманда. Да, у меня секретов нет. Знаешь, какое желание я загадала? Чтоб мои драгоценные дети до­бились успеха и были счастливы! Я мечтаю об этом всегда — есть луна или нет.

Том. А я думал, ты мечтаешь о молодом человеке.

Аманда. Куда ты клонишь?

Том. Не помнишь, как просила раздобыть молодо­го человека?

Аманда. Нет, я помню. Да, я как будто говорила, что неплохо, если бы ты пригласил к нам в гости какого-нибудь приличного молодого человека и позна­комил со своей сестрой. Может быть, я высказывала это пожелание не один раз.

Том. Ты твердила это изо дня в день.

Аманда. Да?

Том. Так вот, будет молодой человек.

Аманда. Что-о?

Том. Он придет к нам в гости.

 

Благая весть встречается торжественной музыкой. Аманда встает. На экране — молодой человек с букетом.

 

Аманда. Ты пригласил к нам молодого человека?

Том. Позвал к обеду.

Аманда. В самом деле?

Том. В самом деле.

Аманда. Ты пригласил его, и он... придет?

Том. Придет!

Аманда. Ну и ну... Ничего себе...

Том. Я думал, ты будешь довольна...

Аманда. Так это определенно?

Том. Вполне.

Аманда. И скоро?

Том. Очень.

Аманда. Ради бога, перестань цедить сквозь зубы!