Следовательно, в нашем знании в качестве единственной его основы должно быть нечто всеобщее опосредующее

2. Мы принимаем в качестве гипотезы, что в нашем знании присутствует система, т. е. что оно являет собой самодовлеющее и внутренне согласованное целое. Скептик отвергнет эту предпо­сылку так же, как и первую; а доказать — то и другое можно лишь посредством самого действования. Ибо к чему бы привело, если бы даже наше знание, более того, вся наша природа оказались внут­ренне противоречивыми? Следовательно, если допустить, что на­ше знание есть изначальная целостность, то вновь возникает во­прос о его условиях.

Поскольку каждая истинная система (например, система мироздания) должна иметь основу своего существования в самой себе, то и принцип системы знания, если таковая действительно су­ществует, должен находиться внутри самого знания.

Этот принцип может быть только единым. Ибо всякая ис­тина абсолютно тождественна самой себе. В вероятности могут быть степени, в истине степеней нет; то, что истинно, истинно рав­ным образом. Однако истина всех положений знания не может быть абсолютно одинаковой, если они заимствуют свою истину из различных принципов (опосредствующих звеньев); следователь­но, в основе всего знания должен быть единый (опосредствующий) принцип.

4. Опосредованно или косвенно этот принцип является принципом каждой науки, но непосредственно и прямо — только принципом науки о знании вообще, или трансцендентальной философии.

Следовательно задача создать науку о знании, т. е. такую на­уку, для которой субъективное есть первичное и наивысшее, непо­средственно приводит нас к высшему принципу знания вообще.

Все выражения против такого абсолютно наивысшего прин­ципа знания пресекаются уже самим понятием трансценденталь­ной философии. Эти возражения возникают лишь потому, что не принимается во внимание ограниченность первой задачи этой на­уки, которая с самого начала полностью абстрагируется от всего объективного и исходит только из субъективного.

Речь здесь вообще идет не об абсолютном принципе бытия —
в противном случае все высказанные возражения были бы справедливы — но об абсолютном принципе знания.

Между тем, если бы не было абсолютной границы знания —
чего-то такого, что, даже не будучи осознанно нами, абсолютно
сковывает и связывает нас в знании и в знании даже не становится для нас объектом — именно потому, что оно есть принцип всякого знания, — то обрести какое бы то ни было знание, даже по самым частным вопросам, было бы невозможно.

Трансцендентальный философ не задается вопросом, какое последнее основание нашего знания находится вне его? Он спрашивает, что есть последнее в самом нашем знании, за пределы чегомы выйти не можем? Он ищет принцип знания внутри знания ( следовательно, сам этот принцип есть нечто такое, что может быть познано).

Утверждение «существует ли высший принцип знания» яв­ляется в отличие от утверждения «существует абсолютный принцип бытия» не положительным, а отрицательным, ограничительным утверждением, в чем заключено лишь следующее: есть нечто последнее, с чего начинается всякое знание и за пределами чего знания нет.

Поскольку трансцендентальный философ всегда делает своим объектом только субъективное, то его утверждение сводится только к тому, что субъективно, т. е. для нас, существует некое первоначаль­ное знание; существует ли вообще что-либо абстрагированное от нас запределами этого первоначального знания, его сначала совсем не интересует, это должно быть решено впоследствии.

Таким первоначальным знанием является для нас, без со­мнения, знание о нас самих, или самосознание. Если идеалист пре­вращает это знание в принцип философии, то это вполне соответ­ствует ограниченности всей его задачи, единственным объектом которой является субъективная сторона знания. Что самосознание есть та опорная точка, с которой для нас связано все, не нуждается в доказательстве. Но что это самосознание может быть лишь моди­фикацией некоего более высокого бытия (быть может, более высо­кого сознания, а то еще более высокого и так далее до бесконечнос­ти), одним словом, что и самосознание может быть чем-то вообще допускающим объяснение, может быть объяснено чем-то, о чем мы ничего знать не можем, именно потому, что самосознанием только и создается весь синтез нашего знания, — нас в качестве трансцендентальных философов не касается; ибо для нас самосознание есть не род бытия, а род знания, причем самый высокий и полный из всех, какие нам даны.

Шеллинг Ф. Система трансцендентального идеализма //Сочинения. Т.1. — С. 243, 244.

Раздражимость как бы центр, вокруг которого концентрируются все органические силы; обнаружить ее причины означало открыть тайну жизни и снять с природы ее покров.

Если природа противопоставила животному процессу раз­дражимость, то раздражимости, она в свою очередь, противопос­тавила чувствительность. Чувствительность не есть абсолютное свойство живой природы, ее можно представить себе только как противоположность раздражимости. Поэтому, так же как раздра­жимость не может быть без чувствительности, и чувствительность не может быть без раздражимости.

О наличии чувствительности мы вообще заключаем только из своеобразных и произвольных движений, которые внешнее раз­дражение вызывает в живом существе. На живое существо внеш­няя среда действует иначе, чем на мертвое, свет только для глаза есть свет; но об этом своеобразии воздействия, которое внешнее раздражение оказывает на живое, можно умозаключить только из своеобразия движений, которые за ним следуют. Таким образом, для животного сферой возможных движений определена и сфера возможных ощущений. Сколько произвольных движений способно совершать животное, столько же оно способно воспринимать и чувственных впечатлений, и наоборот. Следовательно, сферой его

раздражимости животному определена и сфера его чувствитель­ности и, наоборот, сферой его чувствительности — сфера его раз­дражимости.

Живое отличается от мертвого, определяя кратко, именно тем, что одно способно испытывать любое воздействие, другому же его собственной природой заранее определена сфера доступных его впечатлений.

В животном существует стремление к движению, но направ­ление этого стремления изначально неопределенно. Лишь по­стольку, поскольку в животном изначально существует влечение к движению, оно способно к чувствительности, ибо чувствитель­ность есть лишь отрицательное этого движения.

Поэтому вместе с исчезновением стремления к движению уга­сает и чувствительность (во сне) и, наоборот, вместе с возвращением чувствительности пробуждается и стремление к движению.

Грезы — предвестники пробуждения. Грезы здоровых су­ществ — это утренние грезы. Следовательно, чувствительность существует в животном, пока в нем есть стремление к движению. Однако изначально это стремление (как и всякое другое) направле­но на нечто неопределенное. Определенной его направленность становится только посредством внешнего раздражения. Следова­тельно, раздражимость — изначально отрицательное животного процесса — есть положительное чувствительности.

И наконец, если мы объединим раздражимость и чувстви­тельность в одном понятии, то возникает понятие инстинкта (ибо стремление к движению, определенное чувствительностью, есть инстинкт). Таким образом, постепенно разделяя и вновь соединяя противоположные свойства в животном, мы достигли высшего син­теза, в котором произвольное и непроизвольное, случайное и необ­ходимое в животных функциях полностью соединены.

Шеллинг Ф. О мировой душе. Гипотеза высшей физики для объяснения всеобщего организма или

Разработка первых основоположений натурфилософии на основе начал тяжести и света // Сочинения: в 2-х т. Т. 1. — С. 175.

М. ХАЙДЕГГЕР

Новоевропейская форма онтологии — трансцендентальная фило­софия, превращающаяся в теорию познания.

Почему в новоевропейской метафизике возникает такое? Потому что бытие сущего начинают мыслить как его присутствие для устанавливающего представления. Бытие есть теперь пред­метная противопоставленность. Вопрос о предметной противопос­тавленности, о возможности такого противопоставления (а именно устанавливающему, рассчитывающему представлению) есть во­прос о познаваемости.

Но этот вопрос подразумевается, собственно, как вопрос не о физико-психическом механизме познавательного процесса, а о возможности присутствия предмета в познании и для него.

В каком смысле Кант своей трансцендентальной постанов­кой вопроса обеспечивает метафизике Нового времени эту ее мета­физичность? Поскольку истина становится достоверностью и соб­ственная сущность сущего превращается в предстояние перед вос­приятием и соображением представляющего сознания, т. е. знания, — постольку знание и познание выдвигается на передний план.

«Теория познания» и то, что таковой считается, есть в своей основе метафизика и онтология, стоящие на истине как на досто­верности устанавливающе-обеспечивающего представления.

Напротив, истолкование «теории познания» как объяснения «познания» и «теории» сбивает с толку, хотя все эти устанавлива-юще-удостоверяющие хлопоты в свою очередь — лишь следствие перетолкования бытия в предметность и представленность.

Под рубрикой «теория познания» скрывается растущая принципиальная неспособность новоевропейской метафизики ви­деть свое собственное существо и его основание. Разговоры о «ме­тафизике познания» увязают в том же недоразумении. По сущест­ву дело идет о метафизике предмета, т. е. сущего как предмета, объекта для некоего субъекта. В наступлении логистики дает о се­бе знать просто оборотная сторона теории познания, ее эмпиристски-позитивистское перетолкование.

Хайдеггер М. Бытие и время. — М., 1993. — С. 179.

С другой стороны, философия требует — так поначалу кажется — применять свои познания как бы на практике, претворяя их в фак­тическую жизнь. Но всегда же и оказывается, что эти нравствен­ные усилия остаются вне философствования. Похоже, что и твор­ческая мысль и мировоззрение — нравственные усилия должны сплавиться воедино, чтобы создать философию.

Хайдеггер М. Бытие и время. — С. 335.

13.2. Диалектико-материалистическая теория познания

[Познание как отражение действительности]

Так называемая объективная диалектика царит во всей природе, а так называемая субъективная диалектика, диалектическое мы­шление есть только отражение господствующего во всей природе движения путем противоположностей, которые и обусловливают жизнь природы своей постоянной борьбой и своим конечным пере­ходом друг в друга, resp. в более высокие формы.

Энгельс Ф. Диалектика природы // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 526.

В сфере общественных явлений отражение еще более трудное де­ло. Общество определяется экономическими отношениями, произ­водством и обменом, наряду с историческими предпосылками.

Энгельс Ф. Материалы к Анти-Дюрингу // Собрание сочинений. Т. 20. —С. 640.

Единственным содержанием мышления является мир и законы мы­шления. Общие результаты исследования мира получаются в конце этого исследования; они, следовательно, являются не принципами, не исходными пунктами, а результатами, итогами. Конструировать эти результаты в уме, исходить из них как из основы и затем в уме реконструировать из них мир — это и есть идеология, та идеология, которой до сих пор страдали и все разновидности материализма. Хотя до него, конечно, было до некоторой степени ясно отношение в истории, он не понимал зависимости мышления во всяком данном случае от исторических материальных условий.

Например, хотя бы принцип единственности бытия. Единст­во мира и нелепость потустороннего бытия есть результат всего ис­следования мира, но здесь имеется в виду доказать его a priori, ис­ходя из аксиомы мышления. Отсюда бессмыслица. — Но без этого переворачивания обособление философии невозможно.

Энгельс Ф. Материалы к Анти-Дюрингу // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 630.

Развитие какого-нибудь понятия или отношения понятий (поло­жительное и отрицательное, причина и действие, субстанция и акциденция) в истории мышления так относится к развитию его в голове отдельного диалектика, как развитие какого-нибудь орга­низма в палеонтологии — к развитию его в эмбриологии (или, луч­ше сказать, в истории и в отдельном зародыше). Что это так, было открыто по отношению к понятиям впервые Гегелем. В историче­ском развитии случайность играет свою роль, которая в диалек­тическом мышлении, как и в развитии зародыша, регулируется в необходимости.

Энгельс Ф. Диалектика природы // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 537.

Мы спрашиваем: дана ли человеку, когда он видит красное, ощу­щает твердое и т. п., объективная реальность или нет? Этот ста­рый-престарый философский вопрос запутан Махом. Если не да­на, то вы неизбежно скатываетесь вместе с Махом в субъективизм и агностицизм, в заслуженные вами объятия имманентов, т. е. фи­лософских Мельтиковых. Если дана, то нужно философское поня­тие для этой объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отобра­жается нашими ощущениями, существуя независимо от них. По-

этому говорить о том, что такое понятие может устареть, есть мла­денческий лепет, есть бессмысленное повторение доводов модной реакционной философии. Могла ли устареть за две тысячи лет раз­вития философии борьба идеализма и материализма? Тенденций и линий Платона и Демокрита в философии? Борьба религии и на­уки? Отрицания объективной истины и признания ее? Борьба сто­ронников сверхчувственного знания с противниками его?

Вопрос о том, принять или отвергнуть понятие материи, есть вопрос о доверии человека к показаниям его органов чувств, вопрос об источнике нашего познания, вопрос, который ставился и обсуж­дался с самого начала философии...

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС. Т.18. — С. 131, 132.

Чтобы поставить вопрос с единственно правильной, т. е. диалекти­чески-материалистической точки зрения, надо спросить: сущест­вуют ли электроны, эфир и так далее вне человеческого сознания, как объективная реальность или нет? На этот вопрос естествоис­пытатели также без колебания должны будут ответить и отвеча­ют постоянно да, как они без колебания признают существование природы до человека и до органической материи. И этим решается вопрос в пользу материализма, ибо понятие материи, как мы уже говорили, не означает гносеологически ничего иного, кроме как: объективная реальность, существующая независимо от человече­ского сознания и отображаемая им.

Но диалектический материализм настаивает на приблизи­тельном, относительном характере всякого научного положения о строении материи и свойствах ее, на отсутствии абсолютных граней в природе, на превращении движущейся материи из одно­го состояния в другое, по-видимому, с нашей точки зрения, не­примирима с ним и т. д. Как ни диковинно с точки зрения «здраво­го смысла» превращение невесомого эфира в весомую материю и обратно, как ни «странно» отсутствие у электрона всякой иной массы, кроме электромагнитной, как ни необычно ограничение механических законов движения одной только областью явлений природы и подчинение их более глубоким законам электромаг­нитных явлений и т. д. — все это лишнее подтверждение диалек­тического материализма.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС. Т. 18. — С. 256.

Основное отличие материализма от сторонника идеалистической философии состоит в том, что ощущение, восприятие, представле­ние и вообще сознание человека принимается за образ объектив­ной реальности, отражаемый нашим сознанием. Движение пред­ставлений, восприятий и т. д. соответствует движению материи вне

меня. Понятие материи ничего иного, кроме объективной реально­сти, данной нам в ощущениях, не выражает. Поэтому оторвать дви­жение от материи равносильно тому, чтобы оторвать мышление от объективной реальности, оторвать мои ощущения от внешнего ми­ра, т. е. перейти на сторону идеализма. Тот фокус, который проде­лывался обыкновенно с отрицанием материи, с допущением дви­жения без материи, состоит в том, что умалчивается об отношении материи к мысли. Дело представляется так, как будто бы этого от­ношения не было, а в действительности оно протаскивается тай­ком, остается невысказанным в начале рассуждения, не выплыва­ет более или менее незаметным образом впоследствии.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС. Т.18. — С. 262.

Ощущение, мысль, сознание есть высший продукт особым образом организованной материи. Таковы взгляды материализма вообще и Маркса-Энгельса в частности.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС. Т.18. — С. 53.

...Мы можем получить картину мира, действительно соответствую­щую естествознанию и материализму. Именно: 1) физический мир существует независимо от сознания человека и существовал до человека, до «всякого опыта» людей; 2) психическое, сознание и т. д. есть высший продукт материи (т. е. физического), есть функция того особенно сложного куска материи, который называется мозгом человека.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм / /

ПСС. Т.18. — С. 223.

 

Если мир есть движущаяся материя, — ее легко можно и должно бесконечно изучать в бесконечно сложных и детальных проявлениях и разветвлениях этого движения,движения этой материи, но вне ее, вне «физического», внешнего мира, знакомого всем и каждому, ничего быть не может.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС. Т. 18. — С. 336.

Познание. У муравьев иные глаза, чем у нас, они видят химические (?), световые лучи («Nature» от 8 июня 1882 г., Леббок), но мы в по­знании этих невидимых для нас лучей ушли значительно дальше, чем муравьи, и уже тот факт, что мы можем доказать, что муравьи видят вещи, которые для нас невидимы, и что доказательство это­го основывается на общих только восприятиях нашего глаза, пока­зывает, что специальное устройство человеческого глаза не явля­ется абсолютной границей для человеческого познания.

К нашему глазу присоединяются не только еще другие чув­ства, но и деятельность нашего мышления. С этой последней дело обстоит опять-таки так же, как и со зрением. Чтобы знать, что наше мышление способно постичь, совершенно не нужно через сто лет после Канта стремиться к определению границ мышления из кри­тики разума, из исследования орудия познания; это столь же бес­полезно, как бесполезно со стороны Гельмгольца в недостаточнос­ти нашего зрения (которая ведь необходима: глаз, который видел все лучше, именно поэтому не видел бы ровно ничего) и в устройст­ве нашего глаза, ставящем нашему зрению определенные преде­лы, а и в этих пределах не дающем полной точности репродукции, видеть доказательство того, что глаз доставляет нам ложные или ненадежные сведения о свойствах видимого нами. То, что наше мы­шление способно постичь, мы видим скорее из того, что оно уже по­стигло и еще ежедневно постигает. А этого вполне достаточно как в смысле количества, так и в смысле качества. Наоборот, исследова­ние форм мышления, логических категорий, очень благодарная и необходимая задача, и за систематическое разрешение этой зада­чи взялся после Аристотеля только Гегель.

Разумеется, мы никогда не узнаем того, в каком виде воспри­нимаются муравьями химические лучи. Кого это огорчает, тому уже никак нельзя помочь.

Энгельс Ф. Диалектика природы // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 554—555.

Но ведь логические схемы могут относиться только к формам мышления, здесь же речь идет только о формах бытия, о формах внешнего мира, и эти формы мышление никогда не может чер­пать и выводить из самого себя, а только из внешнего мира. Таким образом, все соотношение оказывается прямо противополож­ным: принципы — не исходный пункт исследования, а его заклю­чительный результат; эти принципы не применяются к природе и к человеческой истории, а абстрагируются из них; не природа и человечество сообразуется с принципами, а, наоборот, принципы верны лишь постольку, поскольку они соответствуют природе и истории. Таково единственно материалистическое воззрение на предмет.

Так бывает всегда, когда «сознание», «мышление» берется вполне натуралистически, просто как нечто данное, заранее про­тивопоставляемое бытию природе. В таком случае, должно пока­заться чрезвычайно удивительным то обстоятельство, что созна­ние и природа, мышление и бытие, законы мышления и законы природы до такой степени согласуются между собой. Но если далее поставить вопрос, что же такое мышление и сознание, откуда они берутся, то мы увидим, что они продукты человеческого мозга и что

сам человек — продукт природы, развившийся в определенной среде и вместе с ней. Само собой разумеется, в силу этого, что про­дукты человеческого мозга, являющиеся в конечном счете тоже продуктами природы, не противоречат остальной связи природы, и соответствуют ей.

Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 34.

Во-первых, мышление состоит столько же в разложении предме­тов сознания на их элементы, сколько в объединении связанных друг с другом элементов в некоторое единство, без анализа нет син­теза. Во-вторых, мышление, если оно не делает промахов, может объединить элементы сознания в некоторое единство лишь в том случае, если в них или в их реальных прообразах это единство уже до этого существовало. От того, что сапожную щетку мы зачислим в единую категорию с млекопитающими, — от этого у нее еще не вырастут молочные железы.

Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Собрание сочинений. Т. 20.— С. 41.

Для метафизика вещи и их мысленные отражения, понятия, суть отдельные, неизменные, застывшие, раз навсегда данные предме­ты, подлежащие исследованию один после другого и один независи­мо от другого. Он мыслит сплошными непосредственными противо­положностями; речь состоит из: «да-да, нет-нет; что сверх того, то от лукавого». Для него вещь или существует или не существует, и точно так же вещь не может быть самой собой и в то же время иной. Положительное и отрицательное абсолютно исключают друг друга; причина и следствие по отношению друг к другу тоже находятся в застывшей противоположности. Этот способ мышления кажется нам на первый взгляд вполне приемлемым потому, что он присущ так называемому здравому человеческому рассудку. Но здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех сте­нах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий про­стор исследования. Метафизический способ понимания, хотя и яв­ляется провомерным и даже необходимым в известной области, бо­лее или менее обширных, смотря по характеру предмета, рано или поздно достигает каждый раз того предела, за которым он становит­ся односторонним, ограниченным, абстрактным и запутывается в неразрешимых противоречиях, потому что за отдельными вещами он не видит их взаимной связи, за их бытием — на возникновения и исчезновения, из-за их покоя забывает их движение, за деревьями не видит леса.

Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 21.

Для диалектики же, для которой существенно то, что она берет вещи и их умственные отражения в их взаимной связи, в их сцеп­лении, в их движении, в их возникновении и исчезновении, — та­кие Процессы, как вышеуказанные, напротив, лишь подтвержда­ют ее собственный метод исследования. Природа является проб­ным камнем для диалектики, и надо сказать, что современное естествознание доставило для такой пробы чрезвычайно бога­тый, с каждым днем увеличивающийся материал и этим матери­алом доказало, что в природе все совершается диалектически, а не метафизически...

Итак, точное представление о вселенной, о ее развитии и развитии человечества, равно как и об отражении этого развития в головах людей, может быть получено только диалектическим пу­тем, при постоянном внимании к общему взаимодействию между возникновением и исчезновением, между прогрессивными изме­нения и изменениями регрессивными.

Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 21—22.

В 1755 г. появилась «Всеобщая естественная история и теория неба» Канта. Вопрос о первом толчке был устранен; Земля и вся солнечная система предстали как нечто ставшее во времени. Если бы подавля­ющее большинство естествоиспытателей не ощущало этого отвра­щения к мышлению, которое Ньютон выразил предостережением: физика, берегись метафизики! то они должны были бы уже из одно­го этого гениального открытия Канта извлечь такие выводы, кото­рые избавили бы их от бесконечных блужданий по окольным путям и сберегли бы колоссальное количество потраченного в ложном на­правлении времени и труда, ведь в открытии Канта заключалась от­правная точка всего дальнейшего движения вперед. Если Земля бы­ла чем-то ставшим, то чем-то ставшим должны были быть также и теперешнее геологическое, географическое, климатическое состоя­ние, ее растения и животные, и она должна была иметь историю не только в пространстве — в форме расположения одного подле друго­го, но и во времени — в форме последовательности одного после дру­гого. Если бы стали немедленно и решительно продолжать исследо­вание в этом направлении, то естествознание продвинулось бы к на­стоящему моменту значительно дальше нынешнего его состояния. Но это хорошо могла дать философия. Сочинение Канта оставалось без непосредственного результата до тех пор, пока долгие годы спу­стя Лаплас и Гершель не развили его содержание и не обосновали его детальнее, подготовив таким образом постепенно признание «небу­лярной гипотезы». Дальнейшие открытия доставили ей, наконец, победу; важнейшим из них были: установление собственного движе­ния неподвижных звезд, доказательство существования в мировом пространстве среды, оказывающей сопротивление, установление

спектральным анализом химического тождества мировой материи и существования таких раскаленных туманных масс, какие пред­полагал Кант.

Но позволительно усомниться, скоро ли большинство есте­ствоиспытателей осознало бы противоречие между представлени­ем об изменяемости Земли и учением о неизменности живущих на ней организмов, если бы зарождающемуся пониманию того, что природа не просто существует, а находится в процессе становле­ния и исчезновения, не явилась помощь с другой стороны.

Энгельс Ф. Диалектика природы // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 350—351.

Количество и смена вытесняющих друг друга гипотез, при отсутст­вии у естествоиспытателей логической и идеалистической подго­товки, легко вырывают у них представление о том, будто мы не спо­собны познать сущность вещей (Галлер и Гете). Это свойственно не одному только естествознанию, так как все человеческое познание развивается по очень запутанной кривой, и теории вытесняют друг друга также и в исторических дисциплинах, включая философию, — на основании чего, например, формальная логика — бессмысли­ца. — Последняя форма этого взгляда — «вещь в себе». Это ут­верждение, что мы не способны познать вещь в себе (Гегель, «Эн­циклопедия» 44), во-первых, из области науки в область фантазии. Оно, во-вторых, ровно ничего не прибавляет к нашему научному познанию, ибо если мы не способны заниматься вещами, то они для нас не существуют. И, в-третьих, это утверждение — не более чем фраза, и его никогда не применяют на деле. Взятое абстрактно, оно звучит вполне вразумительно. Но пусть попробуют применить его. Что думают о зоологе, который сказал бы, что «Собака имеет, по-видимому, четыре ноги, но мы не знаем, не имеет ли она в действи­тельности четырех миллионов ног или вовсе не имеет ног?» О мате­матике, который сперва определяет треугольник как фигуру с тре­мя сторонами, а затем заявляет, что не знает, не обладает ли этот треугольник 25 сторонами? 2x2 равняется, по-видимому, 4? Но ес­тествоиспытатели остерегаются применять в естествознании фра­зу о вещи в себе, позволяя себе это только тогда, когда они выходят в область философии. Это лучшее доказательство того, как несерь­езно они к ней относятся и какое ничтожное значение имеет она са­ма. Если бы они брали ее всерьез, то a quoi bon вообще исследовать что бы то ни было?

С исторической точки зрения это имело бы некоторый смысл. Мы можем познавать только при данных нашей эпохой условиях и лишь настолько, насколько эти условия позволяют.

Энгельс Ф. Диалектика природы// Собрание сочинений. Т. 20. — С. 556.

[Диалектика абсолютной и относительной истины]

Ко второму классу наук принадлежат науки, изучающие живые организмы. В той области царит такое многообразие взаимоотно­шений и причинных связей, что не только каждый решенный во­прос поднимает огромное множество новых вопросов, но и каждый отдельный вопрос может решаться в большинстве случаев только по частям, путем ряда исследований, которые часто требуют це­лых столетий; при этом потребность в систематизации изучаемых связей постоянно вынуждает нас к тому, чтобы окружать оконча­тельные истины в последней инстанции густым лесом гипотез...

Но еще хуже обстоит дело с вечными истинами в третьей исто­рической группе наук, изучающей, в их исторической преемствен­ности и современном состоянии, условия жизни людей, обществен­ные отношения, правовые и государственные формы с их идеальной надстройкой в виде философии, религии, искусства и т. д. В органи­ческой природе мы все же имеем дело, по крайней мере, с пользовательным рядом таких процессов, которые, если иметь в виду область нашего непосредственного наблюдения, в очень широких пределах повторяются довольно правильно. Виды организмов остались со вре­мен Аристотеля в общем и целом теми же самыми. Напротив, в исто­рии общества, как только мы выходим за пределы первобытного со­стояния человечества, так называемого каменного века, повторение явлений составляет исключение, а не правило, и если где и происхо­дят такие повторения, то это никогда не бывает при совершенно оди­наковых обстоятельствах. Таков, например, факт существования первобытной общей собственности на землю у всех культурных на­родов, такова и форма ее разложения. Поэтому в области истории человечества наша наука отстала еще больше, чем в области биоло­гии. Более того, если в виде исключения, иногда и удается познать внутреннюю связь общественных и политических форм существо­вания того или иного исторического периода, то это, как правило, происходит тогда, когда эти формы уже наполовину пережили себя, когда они уже клонятся к упадку. Познание, следовательно, носит здесь по существу относительный характер, так как ограничивается выяснением связей и следствий известных общественных и госу­дарственных форм, существующих в данное время и у данных горо­дов и по самой природе своей преходящих. Поэтому, кто где погонит­ся за окончательными истинами в последней инстанции, за подлин­ными, вообще неизменными истинами, тот немногим поживится, — разве только банальностями и общими местами худшего сорта, вро­де того, что люди в общем не могут жить не трудясь, что они до сих пор большей частью делились на господствующих и порабощенных, что Наполеон умер 5 мая 1821 года и т. д.

Примечательно, однако, что именно в этой области мы чаще всего наталкиваемся на так называемые вечные истины, на окон­чательные истины в последней инстанции и т. д. Что дважды два

четыре, что у птиц имеется клюв, и тому подобные вещи объявля­ются вечными истинами лишь теми, кто собирается из факта суще­ствования вечных истин вообще сделать вывод, что в истории чело­вечества существуют вечные истины, вечная мораль, вечная спра­ведливость и т. д., претендующие на такую же значимость и такую же сферу действия, как истины и приложения математики.

Мы могли бы упомянуть выше еще о науках, исследующих законы человеческого мышления, т. е. о логике и диалектике. Но и здесь с вечными истинами дело обстоит не лучше...

Однако нам отнюдь нет надобности приходить в ужас по по­воду того, что ступень познания, на которой мы находимся теперь, столь же мало окончательная, как и все предшествующие. Она ох­ватывает уже огромный познавательный материал и требует очень значительной специализации от каждого, кто хочет по насто­ящему освоиться с какой-либо областью знаний. Но прилагать мер­ку подлинной, неизменной, окончательной истины в последней ин­станции к таким знаниям, которые по самой природе вещей либо должны оставаться относительными для длинного ряда поколений и могут лишь постепенно постигать частичного завершения, либо даже (как это имеет место в космогонии, геологии, и истории чело­вечества) навсегда останутся неполными и незавершенными уже вследствие недостаточности исторического материала, — прила­гать подобную мерку к таким знаниям значит оказывать лишь свое собственное невежество и непонимание, даже если истинной подо­плекой всего этого не служит, как в данном случае, претензия на личную непогрешимость. Истина и заблуждение, подобно всем ло­гическим категориям, движущимся в полярных противоположно­стях, имеет абсолютное знание только в пределах чрезвычайно ог­раниченных...

Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 87—92.

Суверенно ли человеческое мышление? Прежде, чем ответить «да» или «нет» — мы должны исследовать, что такое человеческое мышление. Есть ли это мышление отдельного единичного челове­ка? Нет. Но оно существует только как индивидуальное мышление многих миллиардов прошедших, настоящих и будущих людей.

Другими словами, суверенность мышления осуществляется в ряде людей, мыслящих чрезвычайно несуверенно; познание, имею­щее безусловное право на истину, — в ряде относительных заблуж­дений; ни то, ни другое не может быть осуществлено полностью ина­че как при бесконечной продолжительности жизни человечества.

Мы имеем здесь снова то противоречие, с которым уже встречались выше, противоречие между характером человеческо­го мышления, представляющимся нам в силу необходимости абсо­лютным, и осуществлением его в отдельных людях, мыслящих

только ограниченно. Это противоречие может быть разрешено только в бесконечном поступательном движении, в таком ряде последовательных человеческих поколений, который, для нас по крайней мере, на практике бесконечен. В этом смысле человечес­кое мышление столь же суверенно, как несуверенно, и его способность познавания столь же неограниченна, как ограниченна. Су­веренно и неограниченно по своей природе, признанию возможности, исторической конечной цели; несуверенно и ограниченно
по отдельному осуществлению, по данной в то или иное время действительности.

Точно так же обстоит дело с вечными истинами. Если бы человечество пришло когда-либо к тому, чтобы оперировать одними только вечными истинами — результатами мышления, имеющие суверенное значение и безусловное право на истину, то оно дошло бы до той точки, где бесконечность интеллектуального мира оказа­лась бы реально и потенциально исчерпанной и тем самым совершилось бы пресловутое чудо сосчитанной бесчисленности.

Но ведь существуют же истины, настолько твердо установ­ленные, что всякое сомнение в них представляется нам равнозна­чащим сумасшествию? Например, что дважды два равно четырем, что сумма углов треугольника равна двум прямым, что Париж на­ходится во Франции, что человек без пищи умирает с голоду и т. д.? Значит существуют все-таки вечные истины, окончательные ис­тины в последней инстанции?

Конечно, всю область познания мы можем, согласно издавна известному способу, разделить на три больших отдела. Первый ох­ватывает все науки о неживой природе, доступные в большей или меньшей степени математической обработке, таковы: математика, астрономия, механика, физика, химия. Если кому-нибудь достав­ляет удовольствие применять большие слова к весьма простым ве­щам, то можно сказать, что некоторые результаты этих наук пред­ставляют собой вечные истины, окончательные истины в последней инстанции, почему эти науки и были названы точными. Однако да­леко не все результаты этих наук имеют такой характер. Когда в математику были введены переменные величины и когда их изменяемость была распространена до бесконечно малого и бесконечно большого, — тогда и математика, вообще столь строго нравствен­ная, совершила грехопадение: она вкусила от яблока познания, и то открыло ей путь к гигантским успехам, но вместе с тем и к заблуж­дениям. Девственное состояние абсолютной значимости, неопро­вержимой доказанности всего математического навсегда ушло в прошлое; наступила эра разногласий, и мы дошли до того, что боль­шинство людей дифференцирует и интегрирует не потому, что они понимают, что они делают, а просто потому, что верит в то, так как до сих пор результат всегда получается правильный. Еще хуже об­стоит дело в астрономии и механике, а в физике и химии находится

среди гипотез, словно в центре пчелиного роя. Да иначе оно и не мо­жет быть. В физике мы имеем дело с движением молекул, в химии — с образованием молекул из атомов, и если интерференция свето­вых волн не вымысел, то у нас нет абсолютно никакой надежды ког­да-либо увидеть эти интересные вещи собственными глазами. Окончательные истины в последней инстанции становятся здесь с течением времени удивительно редкими.

Еще хуже положение дела в геологии, которая, по своей при­роде, занимается главным образом такими процессами, при кото­рых не только не присутствовали мы, но и вообще не присутствовал ни один человек. Поэтому добывание окончательных истин в по­следней инстанции сопряжено здесь с очень большим трудом, а ре­зультаты его крайне скудны.

Уразумение того, что вся совокупность процессов природы находится в систематической связи, побуждает науку выявлять эту систематическую связь повсюду, как в частности, так и в целом. Но вполне соответствующее своему предмету, исчерпывающее науч­ное изображение этой связи, построение точного, мысленного отоб­ражения мировой системы, в который мы живем, остается как для нашего времени, так и на все времена делом невозможным. Если бы в какой-нибудь момент развития человечества была построена подоб­ная окончательно завершенная система всех мировых связей, как физических, так и духовных и исторических, то тем самым область человеческого познания была бы завершена, и дальнейшее истори­ческое развитие прервалось бы с того момента, как общество было бы устроено в соответствии с этой системой, — а это было бы абсур­дом, чистой бессмыслицей. Таким образом, оказывается, что люди стоят перед противоречием: с одной стороны, перед ними задача — познать исчерпывающим образом систему мира в ее совокупной связи, а с другой стороны, их собственная природа, как и природа мировой системы, не позволяет им когда-либо полностью разрешить эту задачу. Но это противоречие не только лежит в природе обоих факторов, мира и людей, оно является также главным рычагом все­го умственного прогресса и разрушается каждодневно и постоянно в бесконечном прогрессивном развитии человечества — совершенно так, как, например, известные математические задачи находят свое решение в бесконечном ряде или непрерывной дроби. Фактически каждое мысленное отображение мировой системы остается ограни­ченным объективно-историческими условиями, субъективно-фи­зическими и духовными особенностями его автора.

Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 35—36.

И в самом деле, всякое действительное, исчерпывающее познание заключается лишь в том, что мы в мыслях поднимаем единичное из единичного в особенность, а из этой последней во всеобщность;

заключается в том, что мы находим и констатируем бесконечное в конечном, вечное — в преходящем. Но форма всеобщности есть форма внутренней завершенности и тем самым бесконечности; она есть соединение многих конечных вещей в бесконечное... Всякое истинное познание природы есть познание вечного бесконечного, и поэтому оно по существу абсолютно.

Однако у этого абсолютного познания есть серьезное «но». Подобно тому как бесконечность познаваемого материала слагается из одних лишь конечных предметов, так и бесконечность абсолютно познающего мышления слагается из бесконечного множества ко­нечных человеческих голов, которые работают над этим бесконеч­ным познанием друг возле друга и в ряде сменяющих друг друга по­колений, делает практические и теоретические промахи, исходят из неудачных, односторонних ложных посылок, идут ложными кривыми, ненадежными путями и часто не находят правильного ре­шения даже тогда, когда уткнутся в него носом (Пристли). Поэтому познание бесконечного окружено двоякого рода трудностями и мо­жет, по самой своей природе, совершаются только в виде некоторо­го бесконечного асимптотического прогресса. И этого для нас вполне достаточно, чтобы мы имели право сказать: бесконечное столь же познаваемо, сколь и непознаваемо, а это все, что нам нужно.

Энгельс Ф. Диалектика природы // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 548—549.

Точно также мы видели, что в сфере мышления мы не можем избе­жать противоречий и что, например, противоречий между внут­ренне неограниченной человеческой способностью познания и ее действительным существовованием только в отдельных, внешне ограниченных и ограниченно познающих людях, — что это проти­воречие разрешается в таком ряде последовательных поколений, который, для нас, по крайней мере, на практике бесконечен, разре­шается в бесконечном поступательном движении.

Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Собрание сочинений. Т. 20. — С. 124.

В теории познания, как и во всех других областях науки, следует рассуждать диалектически, т. е. не предполагать готовым и неиз­менным наше познание, а разбирать, каким образом из незнания является знание, каким образом неполное, неточное знание стано­вится более полным и более точным.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм//

ПСС. Т. 18. — С.102.

Если существует на свете только ощущение (Авенариус, 1876), если тела суть комплексы ощущений (Мах в «Анализе ощуще­ний»), то ясно, что перед нами философский субъективизм, неиз-

бежно приводящий к отрицанию объективной истины. И если ощущения называются «элементными», которые в одной связи дают физическое, в другой психическое, то этим, как мы видим, только запутывается, а не отвергается основной исходный пункт эмпириокритицизма. Авенариус и Мах признают источни­ком наших знаний ощущения. Они становятся, следовательно, на точку зрения эмпиризма(все знания из опыта) или сенсуализма (все знания из ощущений). Но эта точка зрения приводит к раз­личию коренных философских направлений, идеализма и мате­риализма, а не устраняет их различия, хотя бы «новым» словес­ным нарядом («элементы») вы ее не облекали. И сомтеист, т. е. субъективный идеалист и материалист могут признать источни­ком наших знаний ощущения. И Беркли, и Дидро вышли из Локка. Первая посылка теории познания, несомненно, состоит в том, что единственный источник наших знаний — ощущения. При­знав эту первую посылку, Мах запутывает вторую важную по­сылку: об объективной реальности, данной человеку в ощущениях, или являющейся источником человеческих ощущений. Исходя из ощущений, можно идти по линии субъективизма, приводящей к сомтеизму («тело суть комплексы или комбинации ощущений») и можно идти по линии объективизма, приводящей к материа­лизму (ощущения суть образы тел, внешнего мира). Для первой точки зрения — агностицизма или немного далее: субъективного идеализма объективной истины быть не может. Для второй точки зрения, т. е. материализма существенно признание объективной истины...

Все знания из опыта, из ощущений, из восприятий. Это так. Но спрашивается «принадлежит ли к восприятию», т. е. является ли источником восприятия объективная реальность? Если да, то вы — материалист. Если нет, то вы непоследовательны и неминуе­мо придете к субъективизму, к агностицизму, — все равно, будете ли вы отрицать познаваемость вещи в себе, объективность време­ни, пространства, причинности (по Канту) или не допускать и мыс­ли о вещи в себе (по Юму). Непоследовательность вашего эмпириз­ма, вашей философии опыта будет состоять в таком случае в том, что вы отрицаете объективное содержание в опыте, объективную истину в опытном познании.

Сторонники линии Канта и Юма (в числе последних Мах и Авенариус, поскольку они не являются чистыми берклианцами) называют ас, материалистов, «метафизиками» за то, что мы при­знаем объективную реальность, данную нам в опыте, признаем объективный, независимый от человека, источник наших ощуще­ний. Мы, материалисты, вслед за Энгельсом, называем кантианцев и юмистов агностиками за то, что они отрицают объективную ре­альность как источник наших ощущений. Агностик — слово грече­ское, а значит по-гречески не; gnosis — знание. Агностик говорит:

не знаю, есть ли объективная реальность, отражаемая, отображае­мая нашими ощущениями, объявляю невозможным знать это... От­сюда — отрицание объективной истины агностиком и терпимость, мещанская, филистерская, трусливая терпимость к учению о лич­ных, домовых, католических святых и тому подобных вещах,

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС.Т. 18. — С. 129 —130.

Итак, человеческое мышление по природе своей способно давать и дает нам абсолютную истину, которая складывается из суммы относительных истин. Каждая ступень в развитии науки прибав­ляет новые зерна в эту сумму абсолютной истины, но пределы ис­тины каждого научного положения относительны, будучи то раз­двигаемы, то сужаемы дальнейшим ростом знания. «Абсолютную истину, — говорит И. Дицген в «Экскурсиях», — мы можем ви­деть, слышать, обонять, осязать, несомненно также познавать, но она не входит целиком (geht nicgt auf) в познание (S/195). «Само собою разумеется, что картина не исчерпывает предмета, что ху­дожник остается позади своей модели... Как может картина «сов­падать» с моделью? Приблизительно, да» (197). «Мы можем лишь относительно (релятивно) познавать природу и части ее, ибо вся­кая часть, хотя она является относительной частью природы, имеет все же природу абсолютного, природу природного целого самого по себе (des Naturganzen an sich), неисчерпываемого по­знанием... Откуда же мы знаем, что позади явлений природы, по­зади относительных истин стоит универсальная, неограничен­ная, абсолютная природа, которая не вполне обнаруживает себя человеку?.. Откуда это знание? Оно прирожденно нам. Оно дано вместе с сознанием (198)...

Но сам Дицген поправляется на той же странице: истин­ное прирожденно нам, что оно есть единое и единственное зна­ние a priori, то все же и опыт подтверждает это прирожденное знание (198).

Из всех этих заявлений Энгельса и Дицгена ясно видно, что для диалектического материализма не существует непереходимой грани между относительной и абсолютной истиной... С точки зре­ния современного материализма, т. е. марксизма, исторически ус­ловны пределы приближения наших знаний к объективной, абсо­лютной истине, но безусловно существование этой истины, безус­ловно то, что всякой научной идеологии (в отличие, например, от религиозной) соответствует объективная истина, абсолютная при­рода. Вы скажете: это различение относительной и абсолютной ис­тины неопределенно. Я отвечу вам: оно как раз настолько «неопре­деленно», чтобы помешать превращению науки в догму в худом смысле этого слова, в нечто мертвое, застывшее, закостенелое, но

оно, в то же время как раз настолько «определенно», чтобы отме­жеваться самым решительным и бесповоротным образом от фиде­изма и от агностицизма, от философского идеализма и от софисти­ки последователей Юма и Канта.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС. Т. 18. — С. 138 —139.

Ни вещества без движения, ни движения без существа в природе нет... Иначе, как через ощущения, мы ни о каких формах вещества и ни о каких формах движения ничего узнать не можем, ощущения вызываются действием движущейся материи на наши органы чувств. Так смотрит естествознание. Ощущение красного цвета от­ражает колебания эфира, происходящие приблизительно с быст­ротой 450 триллионов в секунду. Ощущение голубого цвета отра­жает колебания эфира с быстротой около 620 триллионов в секун­де. Колебания эфира существуют независимо от наших ощущений света. Наши ощущения света зависят от действия колебаний эфи­ра на человеческий орган зрения. Наши ощущения отражают объ­ективную реальность, т. е. что существует независимо от человечества и от человеческих ощущений. Так смотрит естествознание.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм //

ПСС. Т. 18.— С. 320.

Идея как процесс проходит в своем развитии три ступени. Первая форма идеи есть жизнь... Вторая форма... есть идея как познание, которое является в двойном образе теоретической и практической идеи. Процесс познания имеет своим результатом восстановление обогащенного различием единства, и это дает третью форму, форму абсолютной идеи» (391)[326].

Идея есть «истина» (С. 385 [320—321], 213). Идея, т. е. истина, как процесс — ибо истина есть процесс, — проходит в своем разви­тии три ступени: 1) жизнь; 2) процесс познания, включающий прак­тику человека и психику; 3) ступень абсолютной идеи (т. е. полной истины).

Жизнь рождает мозг. В мозгу человека рождается природа. Проверяя и применяя в практике своей и в технике правильность этих отражений, человек приходит к объективной истине.

Ленин В. И. Конспекты и фрагменты.//
ПСС. Т. 29. — С. 183.

Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной ис­тинностью, вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В прак­тике должен доказать человек истинность, т. е. действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практи­ки, есть чисто схоластический вопрос.

Недовольный абстрактным мышлением, Фейербах апел­лирует к чувственному созерцанию, но он рассматривает чувст­венность — не как практическую, человечески-чувственную де­ятельность.

Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Собрание сочинений. Т. 3. — С. 1—3.

13.3. Позитивистская и персоналистская концепции познания. Знание и вера

Б. РАССЕЛ

Факт, вера, истина и познание

А. Факт

«Факт» в моем понимании этого термина, может быть определен только наглядно. Все, что имеется во вселенной, я называю «фак­том». Солнце — факт; переход Цезаря через Рубикон был фактом; если у меня болит зуб, то моя зубная боль есть факт, и если это ут­верждение истинно, то имеется факт, в силу которого оно является истинным, однако этого факта нет, если оно ложно. Допустим, что хозяин мясной лавки говорит: «Я все распродал, это факт», — и не­посредственно после этого в лавку входит знакомый хозяину поку­патель и получает из-под прилавка отличный кусок молодого ба­рашка. В этом случае хозяин мясной лавки солгал дважды: один раз, когда он сказал, что все распродал, и другой — когда сказал, что эта распродажа является фактом. Факты есть то, что делает утверждения истинными или ложными. Я хотел бы ограничить слово «факт» минимумом того, что должно быть известно для того, чтобы истинность или ложность всякого утверждения могла выте­кать аналитически у тех, кто утверждает этот минимум.

Под «фактом» и имею в виду нечто имеющееся налицо, неза­висимо от того, признают его таковым или нет. Если я смотрю в рас­писание поездов и вижу, что имеется утренний десятичасовой поезд в Эдинбург, то если расписание правильно, существует действи­тельно поезд, который является «фактом». Утверждение в расписа­нии само является «фактом», независимо от того, точно оно или нет, оно только утверждает факт, если оно истинно, то есть если имеется действительный поезд. Большинство фактов не зависит от нашего воления, поэтому они называются «суровыми», «упрямыми», «неус­транимыми». Физические факты в большей своей части не зависят не только от нашего волнения, но даже от нашего опыта.

Вся наша познавательная жизнь является с биологической точки зрения частью процесса приспособления к фактам. Этот про­цесс имеет место, в большей или меньшей степени, во всех формах

жизни, то называется «познавательным» только тогда, когда достигает определенного уровня развития. Поскольку не существу­ет резкой границы между низшим животным и самым выдающимся философом, постольку ясно, что мы не можем сказать точ­но, в каком именно пункте мы переходим из сферы простого поведения животного в сферу, заслуживающую по своему досто­инству наименования «познание». Но на каждой степени разви­тия имеет место приспособление, и то, к чему животное приспо­собляется, есть среда фактов.

Б. Вера

«Вера», к рассмотрению которой мы переходим, обладает прису­щей ей по ее природе и потому неизбежной определенностью, при­чина которой лежит в непрерывности умственного развития от аме­бы до homo sapiens. В ее наиболее развитой форме, исследуемой главным образом философами, она проявляется в утверждении предложения. Понюхав воздух, вы восклицаете: «Боже! В доме по­жар!». Или, когда затевается пикник, вы говорите: «Посмотрите на тучи. Будет дождь». Или, находясь в поезде, вы хотите охладить оп­тимистически настроенного спутника замечанием: «Последний раз, когда я ехал здесь, мы опаздали на три часа». Такие замечания, если вы не имеете в виду ввести в заблуждение, выражают веру. Мы так привыкли к употреблению слов для выражения веры, что может показаться странным говорить о «вере» в тех случаях, когда слов нет. Но ясно, что даже тогда, когда слова употребляются, они не выражают суть дела. Запах горения заставляет вас сначала думать, что дом горит, а затем появляются слова, но не в качестве самой ве­ры, а в качестве способа облечения ее в такую форму поведения, благодаря которой она может быть сообщена другим.

Я предлагаю поэтому трактовать веру как нечто такое, что может иметь доинтеллектуальный характер и что может прояв­ляться в поведении животных. Я склонен думать, что иногда чисто телесное состояние может заслуживать названия «веры». Напри­мер, если вы входите в темноте в вашу комнату, а кто-то поставил что-то на необычное место, вы можете наткнуться на кресло пото­му, что ваше тело верило, что в этом месте нет кресла. Но для нашей цели сейчас различение в вере того, что относится на долю мысли, а что на долю тела, не имеет большого значения. Вера, как я пони­маю этот термин, есть определенное состояние или тела, или созна­ния, или того и другого. Чтобы избежать многословия, я буду назы­вать ее состоянием организма и буду игнорировать разницу между телесными и психическими факторами.

У животного или ребенка вера обнаруживается в действии или в серии действий. Вера собаки в присутствие лисы обнаружи­вается в том, что она бежит по следу лисы. Но у людей, в результа-

те владения языком и задержанных реакций, вера часто стано­вится более или менее статическим состоянием, содержащим в се­бе, возможно, произнесение или воображение соответствующих слов, а также чувства, составляющие различные виды веры. Что касается этих последних, то мы можем назвать: во-первых, веру, связанную с наполнением наших ощущений выводами, свойст­венными животным; во-вторых, воспоминание; в-третьих, ожида­ние; в-четвертых, веру, нерефлекторно порождаемую свидетель­ством, и, в-пятых, веру, проистекающую из сознательного вывода. Возможно, что этот перечень является одновременно и неполным и, частично, чересчур полным, но, конечно, восприятие, воспоми­нание и ожидание отличаются друг от друга в отношениях связан­ных с ними чувств. «Вера» поэтому является широким родовым термином, а состояние веры не отличается резко от близких к не­му состояний, которые обычно не считаются верой.

Когда слова только выражают веру, которая относится к то­му, что они обозначают, вера, выявляемая словами, в такой же сте­пени неопределенна, в какой неопределенно значение слов, ее вы­ражающих. Вне области логики и чистой математики не существу­ет слов, смысл которых был бы совершенно точным, не исключая даже таких, как «сантиметр» и «секунда». Поэтому даже тогда, ког­да вера выражается в словах, имеющих ту высшую степень точно­сти, к какой только способны эмпирические слова, все-таки остает­ся более или менее неясным вопрос о том, что представляет собой то, во что мы верим.

Рассмотрим случай веры, выраженный в словах, из которых все дают самую большую из возможных степеней точности. Допус­тим ради конкретности, что я верю в предложение: «Мой рост боль­ше 5 футов 8 дюймов и 5 футов 9 дюймов». Назовем это предложение «S». Я еще не ставлю вопрос, что делает это предложение истинным или что дает мне право сказать, что я знаю о его истинности; я спра­шиваю только: что происходит во мне, когда я верю и выражаю свою веру с помощью предложения «S»? Ясно, что на этот вопрос нельзя правильно ответить. С определенностью можно ответить. С опреде­ленностью можно сказать только, что я нахожусь в таком состоя­нии, которое при определенных обстоятельствах может быть выра­жено словами «совершенно верно», и что сейчас, пока еще ничего не изменилось, у меня есть идея этих обстоятельств вместе с чувством, которое может быть выражено словом «да». Я могу, например, вооб­разить себя стоящим у стенки со шкалой футов и дюймов и видеть в воображении верхушки моей головы, между отметками на шкале и иметь чувство согласия по отношению к этой воображаемой кар­тине. Мы сможем считать это сущностью того, что может быть на­звано «статической» верой в противоположность вере, обнаружи­ваемой в действии: статическая вера состоит из идеи или образа, соединенного с чувством согласия.

В. Истина

Я перехожу теперь к определению «истины» и «лжи». Некоторые вещи очевидны. Истинность есть свойство веры и, как производное свойство предложений, выражающих веру. Истина заключается в определенном отношении между верой и одним или более фактами, иными, чем сама вера. Когда это отношение отсутствует, вера ока­зывается ложной. Предложение может быть названо «истинным» или «ложным», даже если никто в него не верит, однако при том ус­ловии, что если бы кто-нибудь в него поверит, то эта вера оказалась бы истинной или ложной, смотря по обстоятельствам.

Все это, как я уже сказал, «очевидно». Но совсем не очевид­ными являются: природа отношения между верой и фактом, к ко­торому она относится; определение возможного факта, делающего данную веру истинной; значение употребленного в этом предложе­нии слова «возможный». Пока нет ответа на эти вопросы, мы не мо­жем получить никакого адекватного определения «истины».

Разница между истинной и ложной верой подобна разнице между замужней женщиной и старой девой: в случае истинной ве­ры существует факт, к которому она имеет определенное отноше­ние, а в случае ложной — такого факта нет. Чтобы определить «ис­тину» и «ложь», мы нуждаемся в описании того факта, который де­лает данную веру истинной, причем это описание не должно относиться ни к чему, если вера ложна. Чтобы узнать, является ли такая-то женщина замужней или нет, мы можем составить описа­ние, которое будет относиться к ее мужу, если он у нее есть, и не бу­дет относиться ни к кому, если она не замужем. Такое описание могло бы быть, например, следующим: «Мужчина, который стоял рядом с ней в церкви или у нотариуса, когда произносились извест­ные слова». Подобным же образом нам нужно описание факта или фактов, которые, если они действительно существуют, делают ве­ру истинной. Такой факт или факты я называю «фактом-верифи-каторрм (verifier)» веры.

Значение предложения складывается из значений входя­щих в него слов и из правил синтаксиса. Значения слов должны по­лучаться из опыта, а значение предложения не нуждается в этом Я из опыта знаю значение слов «человек» и «крылья» и, следова­тельно, знаю значение предложения: «Существует крылатый че­ловек», хотя я и не воспринимал в опыте того, что обозначает это предложение. Значение предложения всегда может быть понято как в некотором смысле описание. Когда это описание действи­тельно описывает факт, предложение бывает «истинным»; если же нет, то оно «ложно».

Важно при этом не увеличивать роль условности. Пока мы рассматриваем веру, а не предложения, в которых она выражается условность не играет никакой роли. Допустим, что вы ожидаете встречи с человеком, которого вы любите, но которого некоторое

время не видели. Ваше ожидание вполне может бессловесным, даже если оно сложно по составу. Вы можете надеяться, что этот человек при встрече будет улыбаться; вы можете вспоминать его голос, его походку, выражение его глаз; ожидаемое вами может быть таким, что только хороший художник мог бы выразить, и не словами, а на картине. В этом случае вы ожидаете того, что известно вам по опыту, и истина или ложь вашего ожидания будет «истинным», если впе­чатление, когда оно осуществится, будет таким, что могло бы быть прототипом вашей идеи, если бы порядок событий во времени был обратным. Это мы и выражаем, когда говорим: «Это то, что я ожидал видеть». Условность появляется только при переводе веры в язык или (если что-либо говорят нам) языка в веру. Более того, соответст­вие языка и веры, за исключением абстрактного содержания, обыч­но никогда не бывает точным: вера богаче по составу и деталям, чем предложение, которое выбирает только некоторые наиболее замет­ные черты. Вы говорите: «Я скоро его увижу», а думаете: «Я увижу его улыбающимся, постаревшим, дружески настроенным, но за­стенчивым, с шевелюрой в беспорядке и в неначищенных ботинках» и так далее, с бесконечным разнообразием подробностей, о половине из которых вы можете даже не отдавать себе отчета.

Далее, в то время как нет никаких затруднений для предпо­ложения, что существуют невообразимые факты, мы все же долж­ны думать, что, помимо обычной веры, не может быть такой веры, факты-вертификаторы которой были бы факты невообразимые. Это очень важный принцип, но если только он не собьет нас с пути, то уже немного понадобится внимания к логической стороне дела. Первым пунктом логической стороны является то, что мы можем знать общее предложение, хотя и не знаем никаких конкретных примеров его. На покрытом галькой морском берегу вы можете ска­зать с вероятной истинностью вашего высказывания: «На этом бе­регу есть камешки, которых никто никогда не заметит». Несомнен­но истинным является то, что существуют определенные целостно­сти, о которых никто никогда не подумает. Но предполагать, что такие предложения утверждаются на основании конкретных при­меров их истинности, значило бы противоречить самому себе. Они являются только применением того принципа, что мы можем пони­мать утверждения о всех или некоторых членах класса, не будучи в состоянии перечислить членов этого класса. Мы так же полностью понимаем утверждение: «Все люди смертны», как понимали бы его, если бы могли дать полный перечень всех людей; ибо для понима­ния этого предложения мы должны уяснить только понятия «чело­век» и «смертный» и значение того, что представляет собой каждый конкретный пример этих понятий.

Теперь возьмем утверждение: «Существуют факты, кото­рых я не могу вообразить». Я не рассматриваю вопрос о том, явля­ется ли это утверждение истинным; я хочу только показать, что оно

имеет разумный смысл. Прежде всего отметим, что если бы оно не имело разумного смысла, то противоречащее ему утверждение также не имело бы смысла и, следовательно, не было бы истинным, хотя оно также не было бы и ложным. Отметим, далее, что для того, чтобы понять такое утверждение, достаточно приведенных приме­ров с незамеченными камешками или с числами, о которых не ду­мают. Для уяснения таких предложений необходимо только пони­мать участвующие в предложении слова и синтаксис, что мы и де­лаем. Если все это есть, то предложение понятно; является ли оно истинным — это другой вопрос.

Возьмем теперь следующее утверждение: «Электроны суще­ствуют, но они не могут быть вос