Концерт для пластилина с оркестром

Двадцать четыре прелюдии Шопена завершаются звуком, таю­щим в полной тишине. Медленное убывание музыки возвращает тебя к началу, ты вновь проходишь сквозь все прелюдии и приближаешь­ся к финалу, когда смолкает рояль.

Катарсис в финале вызывает восторг. Перед Творцом и его Творением.

То же ощущаю я, когда вдруг, в счастливый миг прозренья, уловлю в ребенке — в его поступке, рисунке, слове, жесте, взгляде, движении, молчании — цельность, когда все, что я знаю, чувствую и понимаю, свяжется в душе. И возникнет образ.

Сколько выстроено городов, железных дорог, парков с фонтана­ми, качелями и каруселями — всякий раз они другие, но всякий раз ты видишь, что дети воздвигают их, руководствуясь неизвестны­ми нам законами. Попробуй, сформулируй их!

Мальчик нарисовал корпус телефона, а трубку вылепил и поло­жил на нарисованный корпус. Почему он так сделал? «Взрослая» версия: трубка одушевлена, в ней — голоса, можно играть в телефон, номера при этом набирать не нужно — дети этого не умеют. И зна­чит, сам корпус им не важен. Однако наша версия может не иметь ничего общего с мотивами такого решения.

Другой мальчик в детском саду оцарапал вилкой переносицу. Воспитательница заклеила ранку пластырем. Мальчик нарисовал на пластыре третий глаз. Теперь у него три глаза. И всеми он видит. Воспитательница повела мальчика смывать «грязь». Маль­чик рыдал. Воспитательница уговаривала: «Больно не будет». Но мальчик-то рыдал не от боли, а оттого, что смывают третий глаз. От утраты волшебного зрения.

Тот же мальчик любил рисовать на стенах. Дома ему разрешали. И учитель в студии разрешил. На урок пришел директор и отругал мальчика вместе с учителем. Когда директор покинул класс, маль­чик нарисовал директора на полу мелом. Учитель поинтересовался, почему мальчик не сделал это на той же стене, ведь он, учитель, ему все равно не запрещает. А потому, оказывается, что директор им в классе не нужен. Пусть уходит. Значит, стена, изображенное на ней — для него символ присутствия, а пол — ухода, удаления. По нашей взрослой логике, «ненужного» директора и изображать ни к чему.

Девочка рисует слона. Приговаривает: «Вот он идет, идет, идет. Дайте еще лист». На втором листе снова рисует слона: «А он все идет и идет». Так было нарисовано подряд шесть слонов, представ­ляющих из себя одного и того же, который все идет и идет.

Вспоминая сейчас эти случаи, я как бы прослушиваю разроз­ненные части неизвестной симфонии. По отдельности они все хоро­ши, просто замечательны, но что за целое они нам являют? Или это анахронизм эпохи Просвещения — во всем искать смысл?

Пока раздумывала над тем, стоит или не стоит доискиваться до сути, дочь на стене слепила семь веток дерева. Ствола нет, ветки свободно разбросаны, на одной из них, слева, «горельефная» белка, справа — кошка карабкается, а внизу, в полуметре от всего, — оди­нокая собачка с миской.

Да это же трехчастная симфония! Первая, левая часть — спокой­ная, умиротворенная: белка сидит на ветке; вторая — аллегро: кошка стремительно взбирается по ветке; третья — финальная, после верно выдержанной паузы-расстояния: грустная собака, одно ухо наставлено, второе — висит. Миска для питья — знак заботы, живого тепла. Симфония ре минор.

Как все это возникло? Был ли замысел? Или интересно было, как я отнесусь к перепачканным обоям? Или решила поработать вместе с мамой — мама пишет, Маня лепит? Или это мечта о собаке, белке и кошке? Разумеется, Маня хочет всех. Но и это не ответ на вопрос о том, как возник замысел самой композиции.

Мы лишены возможности наблюдать, как растет дерево. Или гриб. Хотя в детстве я часами сидела, затаившись, у найденного гриба, чтобы подглядеть, как он подымается ввысь. Однако мы мо­жем, и в этом невероятная щедрость природы, видеть, как растут дети, как стремительно они развиваются.

Наутро симфония была «переписана». У дерева появился ствол, собака была переселена под дерево, и в миске у нее появилась пластилиновая кость. Белка была упрятана в дупло, отчего изрядно сплющилась и перестала быть похожей на белку, лишь кошка уцеле­ла на месте.

Композиция утратила целостность, распалась на элементы. Ста­ло, как говорится, ближе к жизни. Значит, вчера дочь остановилась не потому, что чутье художника сказало ей «стоп». А потому, что изображенная коллизия была исчерпана.

Наутро она ее не устроила. И собаку жаль, и белка замерзла на ветке, надо ее в дупло, а дупло-то в стволе!

Больше Маня не прикасалась к своей работе. Она потеряла к ней интерес на вполне законном основании: в доме появился хомяк.

Хомяк — центр вселенной. Без него — ни с места. В гости — с корзиной. В ней хомяк. Гулять — только с ним.

Оказавшись однажды в гостях без зверюшки, Маня томилась, тосковала, а потом попросила бумагу и карандаш и нарисовала целый альбом: «Жизнь хомяка».

Стремятся ли дети к художественному совершенству? Оценивают ли свои труды критически? Или относятся к ним, как к воздушному змею в небе?

Детство — бездна, полная звезд, и «несть им числа». И как ни стремись к постижению тайны, замрешь на последнем пределе, чтобы воскликнуть: «Нет, это все непостижимо!»

Деталь

Эле не удается вылепить человека. Не выходит — и все тут.Как я заметила, Эле нравится все блестящее, маленькое, кругленькое. На этом можно сыграть.

Раздаю детям по две бусинки.

— Это — глаза. А остальное — долепите. — Так я говорю, прекрасно понимая, что остальное придется не долепить, а вылепить.

Смотрю на Элю. Бусинки срабатывают, но не сразу. Эля пристреливается. «Как же это сделать?» — думает она, выбирая пластилин для головы. Значит, будет лепить по частям. Пусть, лишь бы что-то вышло. Девочка сложная, самолюбивая, с амбициями, от помощи взрослых наотрез отказывается. Наконец готов шарик-голова. Эля влепляет в него бусинки и уже видит в шарике с круглыми блестящими бусинами человека. Видит! Разбужено воображение, к тому же пропал страх, что не получится так хорошо, как у остальных, и она уверенно разрезает пластилиновый брикет на части, чтобы долепить туловище, руки и ноги.

С детьми постарше я задумала вылепить «читающего человека». Сидящего на стуле или на чем угодно. Для этого раздала всем квадратики из газетной бумаги. Играем в библиотеку. Все читают газеты. Газеты настоящие. Будут настоящими, если сложить квадратик пополам. Теперь к газете надо долепить читающего чело века. Главное есть — газета.

Фантики, свернутые в кульки, — клоунские шапки. Дело за пустяком — надеть эту шапку на клоуна.

Пружинки — хвосты мышей. К хвосту уже ничего не стоит приделать туловище мыши.

Деталь возбуждает воображение, снимает страх перед объемной работой. Это протянутая рука: ухватись за нее, и она поможет долепить недостающее. Хотя недостающее — всё, ибо ничего, кроме волшебной этой детали, нет.

Очень скоро дети начинают рассказывать мне, что можно сделать с ореховой скорлупой или камнем. Они приносят на занятия мешки со всякой всячиной, и мы играем, все более усложняя задачу. Например: как найти кота в мешке?

И вот из бумажек, бусинок, проволочек возникают коты небывалой красоты. Так, начав с детали, мы переходим к конструированию цельной формы.

"Человет в шатке"

Майские дни. Гостеприимный дом Никитиных. Сорок взрослых, разделившись на группы, размышляют на тему «Ребенок в детском доме». Общая беда свела директоров школ, домов ребенка, психоло­гов, социологов, писателей, работников телевидения и прессы. Ни­каких командировочных (дни-то праздничные!) — сложились по трешке на обед, ночевали где придется.

С нами приехали и наши дети. Окунувшись в дружелюбную, свободную, но рабочую атмосферу, они занялись каждый своим делом, стихийно разбились на группы «постарше-помладше». Нико­му не мешали. Дух дома Никитиных таков, что дети здесь не в обузу.

Поскольку наша группа «заседала» не в доме, как остальные три, а в саду, то все дети крутились подле нас. Старшие возились в огоро­де, катались на велосипедах, младшие качались на качелях, копали в песочнице, самые же маленькие по-разному выражали свое отно­шение к предоставленной им полной свободе.

Пожалуй, впервые вокруг меня образовалось столько детей, с которыми не надо заниматься. Особенно смешной была одна ма­лышка: кудрявая, большеротая, она падала на каждом шагу, делови­то отряхивалась, падала снова. Было видно, что каждый шаг по двору что-то менял в ее представлении о мире. То уткнется в комок земли и долго пристально глядит на него огромными круглыми глазами, то замрет у ветки с набухающими почками и смотрит, смотрит... Затем она подошла к скамейке. Рядом со мной лежала коробка пластилина. На всякий случай. Малышка безо всяких церемоний вынула брикет из лунки, повертела в руках и изрекла: Человет.

Оторвав от другого брикета кусочек, возложила его сверху на «человета» и пояснила: Шатка

— А где глаза у человека?

Малышка отщипнула от уже надломленного брикета два кусочка и прилепила их под шапку. Потом, без моей подсказки, надавила пальцем с боков — это «рути». Ноги прилепила так же, как глаза.

Схватив вылепленного человека, помчалась к маме. Разумеется, мама была изумлена: Нюсе два с половиной года, она и в глаза-то пластилин не видела, а слепила человека.

Жаль, что Нюся никогда не вспомнит, какое счастье свалилось на нее в два с половиной года. Разве что мама расскажет, какая дочь была в детстве умница.

Затем, на глазах у мамы, она налепила «человетов в шатках» из остального пластилина и приказала:

— Садить!

Ведь мы сидели на скамейке, значит, и ее «люди» должны сидеть.

Важно ли Нюсе, что эти бревноподобные существа не похожи людей? Да она этого просто не замечает. Созданная Нюсей модель человека отвечает ее представлениям об этом «предмете». Сначала она увидела в пластилиновом брикете всего человека, а затем обозначила то, чего ему недостает: глаза, руки, ноги. Когда она обнаружит наличие носа, рта, тогда и добавит их. Почему дети до шести лет как правило, не лепят уши? Может быть, потому, что «слышанье» настолько естественно для них, что они и не связывают его с органом слуха.

Глаза — дело другое. Взгляд — из них, а дети с младенчества ловят наши взгляды, ведь именно взглядом мы чаще всего высказываем свое отношение.

Ну а что же шапка? Шапка не главный орган, вообще не орган. Видно, с «шаткой» что-то связано. Какую-то особую роль играла шапка в жизни Нюси.

Мама объяснила: у девочки хронический отит, приходится держать уши в тепле. Ей это не нравится. «Косынки она все с себя сдирала, а потом я связала ей мягкий розовый чепчик, и она его так полюбила, что, даже ложась спать, кладет под подушку».

За три дня работы удалось выкроить несколько часов на занятия с детьми. К последнему, заключительному собранию мы устроили скромную, но достойную выставку наших скульптур. Для многих, даже вполне искушенных родителей работы их собственных детей явились откровением. Виной же тому была вовсе на я, а сама атмосфера свободы, творчества, жарких дискуссий взрослых, сидяжих на лавках, ряд за рядом, в саду перед школьной доской. Родите­ли на глазах детей учились — так именно это и выглядело со стороны. Мы были все вместе, на одной территории, но дела у нас были разные. Духоподъемная атмосфера раскрепостила детей, натолкну­ла Нюсю на «человета в шатке».

Если бы мы продвинулись в решении нашей взрослой задачи, как это удалось Нюсе!

Нюся сделала рывок, поднялась на новую ступень осознания бытия, а мы, несмотря на все усилия, не сдвинулись с мертвой точки.

Наверное, чтобы найти путь, надо приподняться над пугающей нас реальностью. И обнаружить простую истину. Она — в состоянии общества. Отношение к детям-сиротам, инвалидам лишь ин­дикатор неблагополучия.

Или — еще рывок, и мы увидим, что человечество утрачивает детскость, непосредственность, чистоту.

Оно позволило истребить миллионы детей в газовых камерах, позволило и позволяет ныне умирать детям голодной смертью.

Мы перестали быть детьми. Забыли свое собственное детство, как забыли наше историческое прошлое.

Какое решение следует принять по этому вопросу?!