Или 1ш имгнпv

— Меч, ив имеют

— А медь ты пришил, что к нсимсющим относят-ги и иг шлющие)'

Клиний кпмиул в знак согласия.

— Значит, учащиеся относятся к получающим знание, а не к имеющим его? Клиний согласился.

— Следовательно, обучаются незнающие, Кли­ний, а вовсе не те, кто знает.

Тут Эвтидем в третий раз наскочил на молодого человека, стремясь как бы повалить его навзничь липким приемом. Я же, почуяв, что мальчик совсем сбит i толку, и желая дать ему передышку, чтобы он полностью у нас не оробел, стал его убеждать, говори:

278 — Клиний, не удивляйся кажущейся необыч­ности этих речей. Ныть может, ты не отдаешь себе отчета, что именно проделывают с тобою оба наших гостя; делают же они все то, что бывает при посвя­щении в таинства корибантов, когда совершается обряд возведения посвящаемого на престол. При этом бывают хороводные пляски и игры и тог­да, когда ты уже посвящен. Сейчас оба они делают то же самое — водят вокруг тебя хоровод и как бы пля­шут, играя, чтобы потом тебя посвятить. Вот и счи­тай, что сейчас ты слышишь вступление к софисти­ческим таинствам. Прежде всего, как говорит Про-дик, следует изучить правильность имен: это-то и показывают тебе наши гости, так как ты не знал, что словом «учиться» люди обозначают равным об­разом и познание какого-либо предмета в том слу­чае, когда кто-либо поначалу не имел относительно него никакого знания, и дальнейшее развитие зна­ния того же предмета, когда им уже обладают, как в своей деятельности, так и в рассуждениях. Правда, в этом случае больше подходит название «занимать­ся», чем «учиться», однако пользуются здесь и словом «учиться». От тебя же, как они показали, ускользнуло,

что одно и то же имя относится к людям противопо­ложного состояния — и к знающим, и к невеждам. Примерно в этом же состоит существо их второго вопроса — когда они спрашивали тебя, учатся ли лю­ди тому, что они знают, или тому, что им неизвестно. Такова игра познания — почему я и говорю, что они с тобой забавляются, — а игрою я именую это пото­му, что, если кто узнает множество подобных вещей или даже все их, он ничуть не лучше будет знать са­мый предмет ~ какова его суть, — а сумеет лишь за­бавляться с людьми, подставлять им ножку, исполь­зуя различия имен, и заставлять их падать — так кто-нибудь смеется и развлекается, выдергавая скамейку из-под ног у намеревающихся сесть и глядя, как они падают навзничь. Вот и считай, что они с тобой по­шутили. Но ясно, что после этого они предъявят тебе серьезные речи, а я предупрежу их, чтобы они запла­тили мне обещанный долг. Они утверждали, что по­кажут нам увещевательное искусство; пока же, дума­ется мне, они просто с тобой играли. Ну что ж, Эвти-дем и Дионисодор, пошутили, а теперь уж шутки в сторону; теперь покажите мальчику, как следует печься о мудрости и добродетели. Однако прежде я сам покажу вам, как я это разумею и что именно мне хотелось бы об этом услышать. Но если вам подума-стся, что делаю и это смешно и неискусно, не насме-хайтссь надо мною: исдь лишь из стремления услы­шать вашу премудрость посмею я выступить перед вами без подготовки. Сдержитесь же и без смеха вы­слушайте меня, вы и ваши ученики. Ты же, сын Акси-оха, мне отвечай.

— Стремимся ли все мы, люди, к благополучию? Или же это один из вопросов, которые, как я сейчас опасался, покажутся смешными? В самом деле, бес­смысленно задавать подобный вопрос: кто, в самом деле, не хочет быть счастливым?

— Такого человека не существует, — отвечал Клиний.

279 — Пойдем дальше, — сказал я. — Коль скоро, однако, мы хотим быть счастливыми, каким обра­зом мы можем этого достигнуть? Быть может, путем

зоо

ОАлилйнни многими благами? Или же этот вопрос •1Ц0 Мйиинёё!* Ведь ясно, что дело обстоит именно ТИК

«линий «и H4I mini

— Но послупмА, какие >нг бывают у нас блага из веши сущего? Или и па это отметить нетрудно и не нужен осоСю серьезный муж, чтобы это постичь? Любой исдь скажет нам, что быть богатым — это бла­го. Так ведь?

— Конечно, — ответил Клиний.

— 11аверно, сюда же относится здоровье, красота и другие прекрасные телесные совершенства? Клиний согласился.

— 11у а родовитость, власть и почести у себя на родине ш i к i медь, что это блага. КлшшЙ при пил и это.

— Что же. i просил я, — остается нам из благ? Быть рассудительным, справедливым и мужествен­ным? Как ты считаешь, Клиний, во имя Зевса, пра­вильно ли мы сделаем, причислив все это к благам, или же нет? Может быть, кто-нибудь станет нам воз­ражать? Как тебе кажется?

— Это — блага., — отвечал Клиний.

— Ну, — сказал я, — а в каком кругу окажется у нас с мудрость? Среди благ, или ты думаешь иначе?

— Среди благ.

— Подумай, не пропустили ли мы какое-либо из благ, достойное упоминания?

— Но мне кажется, мы ничего не пропустили, — отвечал Клиний.

Однако я, напрягши память, сказал:

— Клянусь Зевсом, мы едва не пропустили вели­чайшее из благ!

— Какое же именно? — спросил он.

— Счастье, мой Клиний. Ведь все, даже самые неумные люди, утверждают, что это — величайшее благо.

— Ты прав, — сказал он. Подумав еще раз, я добавил:

— А ведь мы едва не оказались в смешном положе­нии перед гостями — и я и ты, сын Аксиоха.

' г — Каким это образом? — спросил он.

— А таким, что, назвав раньше благом счастье, мы сейчас снова заговорили об этом.

— Да как же так?

— Смешно ведь, когда положение, однажды уже выдвинутое, повторяешь снова и дважды утвержда­ешь одно и то же.

— Что, — спрашивает он, — ты имеешь в виду?

— Да ведь мудрость, — отмечал я, — и есть счас­тье, это имтчтно любому ребенку.

Клиний иырапил удивление: настолько он еще мо­лод и i irxxT(>душа I. Я же, видя его изумление, сказал:

— Разве тебе не ведомо, Клиний, что в мастерстве игры на флейте всего счастливее флейтисты? Клиний согласился.

— А разве в деле написания и прочтения текстов не всего счастливее грамматики?

— Разумеется.

— Ну а что касается опасностей в море, неужели ты думаешь, что есть кто-либо счастливее в избежа­нии их, чем, как правило, искусные кормчие?

— Нет, конечно.

280 — Ну а отправляясь на войну, с кем бы ты охотнее разделил опасности и успех — с искусным стратегом или с невежественным?

— С искусным.

— А болея, кому бы ты рискнул довериться — ис­кусному врачу или неучу?

— Искусному.

— Следовательно, — сказал я, — ты считаешь, что больше счастья приносит сотрудничество с мудрым человеком, чем с неучем?

Он согласился.

— Значит, мудрость во всем несет людям счастье, ибо мудрость ни в чем не ошибается, но необходимо заставляет правильно действовать и преуспевать. Ина­че она вовсе и не была бы мудростью.

В конце концов мы как-то так согласились, что в целом, если у кого налицо мудрость, тот не нужда­ется в другом счастье. А придя с ним к такому согла­шению, я возобновил свои расспросы относительно

нашей прежней договоренности, как обстоит с нею дело.

— Мы согласились, — сказал я, — что если у нас есть все блага, то мы тем самым благополучны и сча­стливы?

()п подтвердил это.

— 11у а счастливы мы благодаря наличным бла­гам, если они приносят нам пользу или если не при­носят?

— Если приносят, — отвечал он.

— А приносят они нам пользу лишь в силу облада­ния ими, даже если мы ими не пользуемся? Например, если бы у нас было много пищи, но мы бы не ели, или много питья, но мы бы не пили, — принесло бы нам это пользу?

— Конечно, ист, — отмечал он.

— Далее: если бы нее мастера имели в своем рас­поряжении вес необходимое для своего дела, но не пользовались этим, были бы oi in счастливы в силу са­мого обладания тем, что нужно мастеру? Например, если бы плотник имел в своем распоряжении все не­обходимые инструменты и дерево, но не работал бы с ними, извлек бы он какую-то пользу из этого обла­дания?

— Ни в коем случае, — отвечал Клиний.

— Ну а если бы кто-нибудь обрел богатство и все блага, о которых мы сейчас говорили, но не пользо­вался бы всем этим, был бы он счастлив благодаря од­ному лишь обладанию благами?

— Конечно, нет, Сократ.

— Следовательно, желающему стать счастливым должно не только обладать подобными благами, но и пользоваться ими, в противном случае это обладание не принесет никакой пользы.

— Истинная правда.

— Так, значит, Клиний, для того чтобы сделать кого-то счастливым, достаточно, чтобы он приобрел блага и пользовался ими?

— Мне кажется, да.

— Если он правильно пользуется ими, — спросил я, — или же неправильно?

«— Нет, если правильно.

— Ты прекрасно отвечаешь, — промолвил я. — Сов­сем иное дело, кажется мне, если кто неправильно пользуется какой бы то ни было вещью или просто пренебрегает ею: в первом случае это зло, во втором — ни то, ни другое. Не так ли мы скажем?

* 281 Он согласился.

f. — Далее, разве в работе по дереву и в приме­нении его должно для правильной обработки ру­ководствоваться чем-либо иным, а не плотничьей наукой?

— Пег, именно ею, — ответил Клиний.

— По ведь и при производстве утвари руководст­вуются наукой для правильной обработки? '' Он согласился.

— Так ведь, — сказал я, — и при пользовании теми благами, что мы назвали первыми, — богатством, здо­ровьем и красотою — именно наука руководит пра­вильным применением всего этого и направляет его или, может быть, что-то другое?

— Наука, — отвечал он.

— Значит, как видно, наука дает людям не только счастье, но и мастерство в любом приобретении и деле.

Он согласился.

— Но ради Зевса, — спросил я, — какая может быть польза п любом приобретении, если не хватает разума и мудрости? Разве извлечет какую-либо поль­зу человек, многое приобретший и многое соверша­ющий, но лишенный ума? Не лучше ли при этом до­вольствоваться малым? Посмотри: разве, меньше делая, он не меньше совершит ошибок, а совершая меньше ошибок, не скорее избегнет неблагополучия, из­бегая же неблагополучия, разве он не избегает не­счастья?

— Разумеется, избегает, — сказал Клиний.

— Ну а кто предпочитает действовать меньше — бедный или богатый?

— Бедный, — ответил он.

— А слабый или сильный?

— Слабый.

— Если он в почете находится или в бесчестье?

— В бесчестье.

— Ну а какой человек действует меньше — муже­ственный и мудрый или же трус?

— ТРУС.

— 3i ичит, это свойство человека праздного, а не деятельного? Он согласился.

— И медлительного, а не быстрого, а также под­слеповатого и тугого на ухо, а не человека с острым зрением и тонким слухом?

Во всем этом мы согласились друг с другом.

— В целом же, Клиний, — сказал я, — как пред­ставляется, все то, что мы раньше назвали благами, i ic потому носит это имя, что по самой своей приро­де инлнсто! такоимм, но вот почему: если этими ве­щами рук< тодит i к'нежестпо, то они — большее зло, чем пещи протмпоположныс, причем настолько большее, насколько сильнее они подчиняются руко­водящему началу, выступающему как зло; если же их направляют разумение и мудрость, то они скорее бу­дут добром; само же по себе ни то, ни другое ничего не стоит.

— Похоже, — заметил он, — что дело обстоит именно так, как ты говоришь.

— Какой же вывод сделаем мы из сказанного? Не тот ли, что из всех остальных вещей ничто не есть ни добро, ни зло, а вот из этих двух — мудрости и не­вежества — первая есть благо, второе же — зло?

Он согласился.

282 — Давай же, — сказал я, — рассмотрим все остальное. Поскольку мы все стремимся к счастью и, как оказалось, мы счастливы тогда, когда пользу­емся вещами, причем пользуемся правильно, а пра­вильность эту и благополучие дает нам знание, должно, по-видимому, всякому человеку изо всех сил стремиться стать как можно более мудрым. Не так ли?

— Так, — подтвердил он.

— И если человек в этом убежден, он должен пере­нимать от отца мудрость, а не деньги, и от воспитате-

лей, и от прочих друзей, а также от тех, что именуют себя поклонниками, — от чужеземных гостей и со­граждан, прося и умоляя поделиться с ним мудростью; и ничего нет позорного, Клиний, и предосудительно­го в том, чтобы ради этого быть рабом и служить и по­клоннику, и любому другому человеку, поскольку это значит служить прекраснейшую службу — стремиться и желать стать мудрым. Или ты так не думаешь? — спросил его я.

— Мне кажется, ты великолепно сказал, — отве­чал он.

— Особенно, Клиний, — продолжал я, — если мудрости можно научиться, а она не приходит к лю­дям сама собою-, последнее у нас с тобой еще не рас­смотрено, и мы пока не пришли на этот счет к со­глашению.

— Но мне кажется, Сократ, что можно ей на­учиться.

А я, обрадовавшись, сказал:

— Поистине прекрасно ты говоришь, благород­нейший из мужей, и оказываешь мне услугу, изба­вив от длинного рассмотрения этого вопроса — можно ли или нельзя научиться мудрости. Теперь же, поскольку ты считаешь, что ей можно научиться и что она одна делает человека блаженным и счаст-ЛИШ.1М, не будешь же ты отрицать, что необходимо философствовать и что ты сам намерен этим за­няться?

— Разумеется, Сократ, — сказал он, — это самое подобающее занятие.

И я, с удовольствием это слыша, сказал:

— Вот каков, Дионисодор и Эвтидем, образчик желанного мне увещевательного слова, хотя, быть может, оно бесхитростно, тяжеловесно и растянуто. 13ы же либо покажите нам то же самое, пустив в ход свое искусство, либо, если вам это не нравится, пре­подайте мальчику урок по порядку, начиная с того места, где я остановился, — нужно ли ему приобре­тать всякое знание, или существует единственное, овладев которым человек будет достойным и счаст­ливым, и какое именно. Как я сказал с самого начала,

нам очень важно, чтобы юноша этот стал мудрым и добродетельным.

283 Такова была моя речь, Критон. После этого я стал внимательно наблюдать за тем, что будет даль­ше, следи, каким образом продолжат они рассужде­ние и с чего начнут свой призыв к ю| юшс упражнять­ся н мудрости и добродетели. Итак, старший из них, Дионисодор, первый начал свою речь, мы же, все ос­тальные, поглядывали на него, немедленно ожидая услышать какие-то удивительные слова. Так и случи­лось: ибо муж этот поразительное повел рассужде­ние, и тебе, Критон, стоит его выслушать, потому что то было побуждение к добродетели.

— Скажи мне, Сократ, — молвил он, — и вы, все ос-талы пае, угнерждающие, что стремитесь одарить муд­ростью этого mi юту, говорите ли вы это в шутку или серьезно и шапраиду испытываете такое желание?

Тут я решил, что они раньше подумали, будто мы шутили, когда просили их обоих побеседовать с мальчиком, и потому поддразнивали их, а не храни­ли серьезность; и, помыслив так, я еще раз подтвер­дил, что мы относимся к этому делу на удивление се­рьезно.

А Дионисодор в ответ:

— Смотри, Сократ, не отрекись потом от того, что сейчас сказал.

— Я уже предусмотрел это, — возразил я, — и ни­когда от этого не отрекусь в будущем.

— Так, значит, — сказал он, — вы утверждаете, будто хотите, чтобы он стал мудрым?

— Очень хотим.

— А в настоящее время, — спросил он, — мудр Клиний или же нет?

— Ну уж об этом-то он помалкивает, ему ведь не свойственно хвастовство.

— Но вы-то, — сказал он, — хотите, чтобы он стал мудрым и не был невежественным? Мы согласились.

— Значит, вы хотите, чтобы он стал тем, чем он сейчас не является, и чтобы таким, каков он сейчас есть, он впредь уже никогда не был.

Услышав это, я пришел в замешательство, он же, подметив мое смущение, продолжал:

— Так разве, желая, чтобы он впредь не был тем, что он есть сейчас, вы не стремитесь его, как кажет­ся, погубить? Хороши же такие друзья и поклонни­ки, которые изо всех сил желают гибели своего лю­бимца!

Но тут Ктесипп, услышав это, вознегодовал из-за любимого мальчика и поднял голос.

— Фурипс'кий гсх-П), — сказал он. — Если бы это не было чфсч-мур псучтшю, я бы тебе ответил: «Погибель i ia 'пм ж> it хлопу!» Что это ты вздумал i ш с того ни с сего кшссти на меня и на других такую напраслину о кото­рой, по-моему, и молвить-то было бы нечестиво, — будто я желаю погибели этому мальчику!

— Как, Ктесипп, — вмешался тут Эвтидем, — ты считаешь, что возможно лгать?

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — если только я не сошел с ума.

•ч. — А в каком случае — если говорят о деле, о кото­ром идет речь, или если не говорят? ¹ — Если говорят, — отвечал тот.

284 — Но ведь если кто говорит о нем, то он на­зывает не что иное из существующего, как то, о чем он гоиорит?

— Что ты имеешь п ниду? — спросил Ктесипп.

— Медь то, о чем он гоиорит, является одним из сущестиующего, отдельным от всего прочего.

— Разумеется.

— Значит, тот, кто говорит об этом, говорит о су­ществующем?

— Да.

— По ведь тот, кто говорит о существующем, гово­рит сущую правду. Так и Дионисодор, коль скоро он шпорит о существующих вещах, говорит правду, а во­все не клевещет на тебя.

— Да, — отвечал Ктесипп. — Но тот, Эвтидем, кто говорит подоб! иле вещи, говорит о том, чего нет. А Эвтидем па эта

— Разве то, чего нет, — это не то, что не сущест­вует? "'• " Й

— Да, то, что не существует.

— И дело обстоит разве не так, что то, чего нет, нигде не существует?

— Нигде.

— Возможно ли, чтобы кто-нибудь — кем бы он ни был — так воздействовал на это, чтобы создать его — это нигде не существующее?

— Мне кажется, невозможно, — отвечал Ктесипп.

— Так что же, когда ораторы говорят в народном собрании, разве они ничего не делают?

— Нет, делают, — отвечал тот.

— Но раз они что-то делают, значит, и что-то со­здают?

— Да.

— Следовательно, говорить — это значит что-то делать и создавать? Ктесипп согласился.

— Значит, никто не гоиорит о несуществующем: ведь при этом он что-то делает, а ведь ты признал, что ни для кого невозможно создать несуществую­щее; вот по твоему слову и выходит, что никто не произносит лжи и, если Дионисодор говорит, он го­ворит об истинно существующем.

— Клянусь Зевсом, Эвтидем! — воскликнул Кте­сипп. — Говорит-то он некоторым образом о суще­ствующем, но в неправильном смысле.

— Что ты имеешь в виду, Ктесипп? — спросил Ди­онисодор. — Не то ли, что существуют люди, называ­ющие вещи своими именами?

— Да, добропорядочные люди и те, что говорят правду.

— Но разве, — возразил тот, — хорошее не быва­ет хорошим, а дурное — дурным? Ктесипп сказал, что бывает.

— А ты признаешь, что хорошие люди называют вещи своими именами?

— Признаю.

— Значит, хорошие люди говорят дурно о дур­ном, раз они все называют своими именами.

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — и даже очень дурно, когда речь идет о дурных людях. И ты

поостережешься быть в числе этих последних, если меня послушаешься, дабы хорошие люди не говори­ли о тебе дурно.

— И о людях высоких они говорят высоким сло­гом, а о горячих говорят горячо?, — В высшей степени так, — отвечал Ктесипп. — I А о холодных людях они говорят холодно, как и о 1 прохладных их рассуждениях.

— Бранишься ты, Ктссиии, — бросил Дионисо-дор, — да, бранишься.

285 — 11ст, клянусь Зенсом, — отвечал тот, — я не бранюсь, потому что люблю тебя и по-дружески на­ставляю и пытаюсь убедить i шкогда i ic выступать про-! тив меня так грубо, утверждая, будто я желаю гибели, тем, кого ценю превыше всего.

Л я, поскольку мне показалось, что они слишком резко друг против друга настроены, шутливо обра­тился к Ктесиппу со словами:

— Ктесипп, мне кажется, нам надо принять от наших гостей их речи, коль скоро они желают их нам подарить, и мы не должны спорить с ними из-за имен. Если им дано так губить людей, что из дурных и неразумных они могут сделать достойных и бла­горазумных, то сами ли они изобрели это или от другого кого научились такому уничтожению и порче, с помощью которых они, разрушив скверно­го ч ел опека, воскрешают его хорошим, если они это

•₍ умеют (а ведь ясно, что умеют: они заявили, что их 11едав1 ю обрстс! шое искусство состоит в том, чтобы

' делать дурных людей хорошими), то уступим им в

₅. этом: пусть они погубят нам мальчика и сделают его разумным, а также и всех нас. Если же вы, молодые, боитесь, то пусть опасность коснется меня, как это бывает с карийцами; ведь, поскольку я стар, я готов рискнуть и предоставить себя нашему Дионисодо-ру, как колхидской Медее. Пусть он погубит меня и, если хочет, сварит живьем или сделает другое что-

_s либо со мной по желанию, лишь бы только я стал хорошим.

А Ктесипп на это:

— Я и сам готов, Сократ, предоставить себя гос-

тям — пусть, если им это угодно, сдирают с меня шку­ру еще неистовей, лишь бы эта шкура не оказалась у меня потом пустым манком, как шкура Марсия, ц шмолпил.иъдоПродстслыо. хсугя Дионисодор счи-тасг, ч к i н i li i ici'o сержусь, это не так; но я противо­речу, кик мне кажется, его неблаговидным речам, на­правленным против меня. Аты, благородный Диони­содор, не считай противоречие бранью: брань — это нечто совсем иное. А Дионисодор на это:

— Ты строишь свои рассуждения так, как если бы противоречие в самом деле существовало?

— Само собой разумеется, — отвечал Ктесипп, — и даже более того. А ты, Дионисодор, думаешь, что противоречие не существует?

— Но недь ты 11C сумел бы мне показать, — возра­зил тот, — что когда-либо слышал, как один проти­воречит другому.

— Правда твоя, — молвил Ктесипп. — Но вот сей­час я это слышу и показываю тебе Ктесиппа, проти­воречащего Дионисодору.

— Ты можешь отстоять это свое заявление?

— Разумеется, — сказал Ктесипп.

— Так как же? — спросил тот. — Для каждой су­ществующей вещи есть свои слова?

— Конечно.

— Слова ли о том, что каждая вещь существует или же нет?

— О том, что существует.

286 — Если ты пом! шшь, Ктесипп, — сказал тот, — мы только что показали, что никто не говорит о том, чего не существует: никто ведь не может выявить в слове то, что не существует.

— Ну и что же?! — воскликнул Ктесипп. — Разве от этого мы меньше противоречим друг другу — я и ты?

— А если, — возразил тот, — мы оба говорим об одном и том же, то мы противоречим друг другу или, скорее, утверждаем относительно этого одно и то же?

Ктесипп подтвердил, что одно и то же.

— А если бы ни один из нас, — сказал Дионисо-дор, — не говорил об этом деле, разве противоречили бы мы друг другу? Ведь, скорее, никто из нас двоих о нем бы и не вспомнил.

И с этим Ктесипп согласился.

— Ну а когда я веду речь относительно этого де­ла, ты же — иную речь, об ином деле, — противоре­чим ли мы друг другу в этом случае? Или же я гово­рю о некоем деле, а ты о нем не говорить вовсе? А может ли противоречить говорящему тот, кто не го­ворит?

Туг Ктесипп онемел. Я же, подивившись этим сло­вам, спросил:

— Что ты имеешь в виду, Дионисодор? Не в пер­вый раз, i ю от многих и часто слышал я это рассужде­ние и всякий раз удивлялся. Ведь и ученики Протаго-ра всячески пользовались им, и старшее поколение тоже. Мне же оно кажется странным и ниспроверга­ющим как другие рассуждения, так и само себя. Но я полагаю, что лучше всего убедишь меня в его истин­ности именно ты. Значит, ложь произнести нельзя (ведь именно в этом сила данного рассуждения, не так ли?) и говорящий может либо говорить прав­ду, либо молчать?

Дионисодор подтвердил это.

—- Но если невозможно произнести ложь, то, по крайней мере, можно иметь ложное мнение?

— Her, i юпозмож! ю и это, — отвечал он.

— Значит, вообще не существует ложного мне­ния? — спросил я.

— Не существует, — отвечал он.

— И нет ни невежества, ни невежественных лю­дей? Разве невежество — если бы оно существова­ло —- заключалось бы не в том, чтобы иметь ложное мнение о вещах?

— Разумеется, в этом, — сказал он.

— Но его i ic существует, — подсказал ему я.

— Нет, — подтвердил он.

— Ты ведешь эту речь, Дионисодор, ради красно­го словца, из какой-то причуды или в самом деле считаешь, что среди людей нет невежд?

— А ты, — скапал он, — меня опровергни.

— Что же получается, по тпоим словам, что воз­можно опровержение, птонрсми как никому не да-ио лгать?

— Нет, невозможно, - пмспмлсн,'Оптидем.

— Но разнс. йот сейчас, - спросил я,— Дионисо­дор не попробовал, чтобы я его опровергнул?

— Как можно требовать то, чего не существует? Ты разве требуешь?

287 — Да я, Эвтидем, — говорю, — не очень-то с мыслю во всех этих великолепных тонкостях, ведь я тугодум. Быть может, я и нескладно спрошу тебя, но уж ты меня извини. Взгляни: если нельзя ни лгать, ни иметь ложного мнения, ни быть невежественным, то разве мыслимо ошибаться, делая что-то? Ведь при этом тому, кто дсйстнует, невозможно ошибаться н том, что <)i i делает? 1'азие не это вы утверждаете?

— Да, разумеется, - - сггвсчал он.

— Вот это и есть, — сказал я, — неприятный во­прос. Коль скоро мы, действуя, говоря и размышляя, никогда не ошибаемся, то вы-то, ради Зевса, — если все это так — чему явились сюда учить? Разве вы не сказали недавно, что лучше всех из людей преподаете добродетель тем, кто желает учиться?

— Вот ведь, Сократ, — подхватил Дионисодор, — какой ты отсталый человек — сущий Кронос, раз ты сейчас вспоминаешь самые первые наши слова — чуть ли не прошлогодние, с тем же, что мы сейчас говорим, не знаешь, что и делать!

— Да, — отвечал я, — уж очень трудны ваши речи. Оно и понятно: ведь какие мудрецы эти речи держат! Вот и последние твои слова очень трудно истолко­вать: что это значит, Дионисодор, «не знаешь, что и делать»? Видимо, что я не в состоянии опроверг­нуть Эвтидема? Ибо, скажи, какой еще смысл может иметь это твое выражение — «не знаешь, что и делать с этими речами»?

— Но вот с твоими-то речами, — возразил он, — совсем нетрудно что-то сделать. Отвечай же.

— Как, Дионисодор?! — говорю. — Раньше, чем ты сам мне ответил?

— Так ты не станешь отвечать? — спрашивает он.

— Да разве это справедливо?

— Разумеется, справедливо, — ответствовал он.

— На каком же основании? — возразил я. — Вид­но, на том, что ты явился к нам как великий знаток рассуждений и тебе ведомо, когда нужно отвечать, 1 ^а когда нет? И сейчас ты ничегошеньки не отвечаешь, потому что уверсч i — это i ie нужно?

— Болтаешь, возразил ом, — и не заботишься об ответе. Но, достойнейший мой, будь добр, отве­чай, коли уж ты признал меня мудрецом!

— Надо, видно, послушаться: похоже, что это необходимо. Ты ведь здесь верховодишь. Спраши­вай же.

— Считаешь ли ты, что мыслящие существа мыс­лят, имея душу, или они ее лишены?

— Мыслят существа, имеющие душу.

— Ну а знаешь ли ты речь, которая имела бы душу?

— Клянусь Зевсом, нет.

— Почему же ты недавно спрашивал, какой смысл в моем выражении?

288 — Да почему же еще, как не ошибаясь, по сво­ей тупости? А может быть, я не ошибся и верно ска-:t<ui, утверждая, что речи имеют смысл? Так как же — ошибся я или нет? Если я не ошибся, ты не опроверг-i icitii» меня, хоть ты и мудрец, и не сообразишь, что делать с моим словом; если же я ошибся, то и тут ты не прав, поскольку утверждаешь, что ошибаться не­возможно. И это я возражаю вовсе не на то, о чем ты говорил в прошлом году. Но, — продолжал я, — похо­же, Дионисодор и Эвтидем, что наше рассуждение топчется на месте и снова, как и раньше, ниспровер­гает само себя, а ваше искусство бессильно помочь этой беде, хоть оно и поразительно по точности вы­ражений.

Сказал тут Ктесипп:

— Дивны речи ваши, мужи фурийские, или хиос­ские, или по каким другим местам и как еще вы бы ни хотели именоваться! До чего же вам нипочем не­сти такой вздор!

Ноя, убоявшись, что возникнет ссора, снова стал успокаивать Ктесипп;!, сказав:

— Ктесипи, к >ж >рю тебе то же самое, что я гово­рил сейчас Клиник): ты не.'таешь мудрости наших гостей — сколь она удишпс-льна. 11о они не хотятпо-K.ru'ii, нам се нссрьен и околдоньшают пас, подражая 1 Iporcio, египетскому софисту. Мы же давайте уподо­бимся Менслаю и не отпустим этих мужей до тех пор, пока они не обнаружат перед нами серьезную свою суть: думаю, что, когда они заговорят по сущест­ву, они явят нам нечто прекрасное; будем же просить их и убеждать и умолять нам это явить. А я со своей стороны собираюсь снова им объяснить, каким об­разом, согласно моей просьбе, они должны для меня это сделать. 11опытаюсь начать с того, на чем я оста­новился ранее, и пройти это псе, насколько смогу, по порядку, дабы из снисхождения к моему усердию и серьезности нызвать серьезность и с их стороны. Ты же, Клипий, — продолжал я, — напомни мне, на чем мы тогда остановились. Как мне кажется, вот на чем: мы пришли к выводу, что необходимо фило­софствовать. Не так ли?

— Да, — отвечал он.

— Философия же — это приобретение знания; как по-твоему? — спросил я.

— Да, — отвечал он.

— Какое же мы собираемся приобрести знание, если правильно к этому приступить? Не то ли, по­просту говоря, что принесет нам пользу?

— Несомненно, — сказал он.

— Ну а принесло бы нам какую-то пользу уме­нье обнаруживать, обходя землю, большие залежи золота?

— Быть может, — отвечал он.

289 — Но ведь перед этим, — возразил я, — мы установили, что ничего бы не выгадали, даже если бы без хлопот и раскопок у нас в руках оказалось все золото; и если бы мы даже умели превращать в золото скалы, это знание не имело бы для нас никакой цены. Ведь коли бы мы не знали, как ис­пользовать золото, то ясно, что от него не было бы

никакой пользы. Припоминаешь ли? — спросил я.

— Конечно, — отвечал он, — припоминаю.

— Точно так же, видимо, и от любого другого знания не будет никакой пользы — ни от уменья на­живаться, ни от врачебного искусства, ни от какого иного, если кто умеет что-либо делать, пользоваться же сделанным не умеет. Разве не так?

Клиний согласился.

— Даже если бы существовало уменье делать людей бессмертными, но мы не знали бы, как этим бессмертием пользоваться, и от этого не было бы никакой пользы, — если только данный вопрос надо решать на основе того, в чем мы ранее согла­сились.

Все это он подтвердил нам.

— Следовательно, прекрасный мой мальчик, — продолжал я, — мы нуждаемся в таком знании, в ко­тором сочеталось бы уменье что-то делать и уменье пользоваться сделанным.

— Это ясно, — отвечал он.

— Значит, как видно, нам вовсе не нужно стано­виться искусными в изготовлении лир и сноровис­тыми в подобном уменье. Ведь здесь искусство из­готовления и искусство применения существуют порознь, хотя и относятся к одному и тому же пред­мету, ибо искусство изготовления лир и искусство игры на них весьма отличаются друг от друга. Не так ли?

Он согласился.

— Точно так же не нуждаемся мы в искусстве изготовления флейт: ведь и здесь такое же поло­жение.

Он выразил согласие.

— Но, во имя богов, — сказал я, — если мы изучим искусство составления речей, то именно приобрете­ние этого искусства сделает нас счастливыми?

— Я этого не думаю, — отвечал Клиний, схватив

i МОЮ МЫСЛЬ.

— А как ты можешь это обосновать? — спросил я.

— Я знаю некоторых составителей речей, не уме­ющих пользоваться собственными речами, которые

сами они сочинили, подобно тому как изготовители лир не умеют пользоваться лирами. В то же время есть другие люди, умеющие пользоваться тем, что первые приготовили, хотя сами приготовить речи не умеют. Ясно, что и и деле составления речей искусст-по изготовления — это одно, а искусство примене­нии — другое.

290 — Мне кажется, — сказал я, — ты достаточно нсско доказал, что составление речей — это не то искусство, обретя которое человек может стать сча­стливым. А я уж подумал, что здесь-то и явится нам знание, которое мы давно ищем. Ведь мне и сами эти мужи, сочинители речей, кажутся премудрыми, и искусство их — возвышенным и волшебным. Да и неудивительно: оно — как бы часть искусства закли­нании и лишь немного ему уступает. Только искус­ство заклинателей - - это:шюраживание гадюк, та­рантулов, скорпионов и других вредных тварей, а также недугов, а искусство сочинителей речей — это завораживание и заговор судей, народных пред­ставителей и толпы. Или ты думаешь, — спросил я, — иначе?

— Нет, я думаю то же, что ты говоришь, — отве­чал он.

— Так к чему же, — спросил я, — мы еще обра­тимся? К какому искусству?

— Что-то я не соображу, — отвечал он.

— Но, — вставил я, — кажется, я нашел!

— Что же это? — спросил Клиний.

— Мне представляется, — отвечал я, — что искус­ство полководца более чем какое-либо другое, если им овладеть, можег сделать человека счастливым.

— А я так не думаю.

— Почему? — спросил я.

— Да ведь оно напоминает искусство охоты — только на людей.

— Ну и что же? — спросил я.

— Никакое охотничье искусство, — отвечал он, — не идет далее того, чтобы схватить, изловить. А после того как дичь, за которой охотятся, схвачена, зверо­ловы и рыбаки уже не знают, что с нею делать, но пе-

редают свою добычу поварам; а геометры, астроно­мы и мастера счета, которые тоже ведь охотники, ибо не создают сами свои задачи, чертежи и табли­цы, но исследуют существующие, — они (поскольку не знают, как этим пользоваться, а занимаются лишь охотой), если только не совсем лишены разума, пере­дают диалектикам заботу об использовании своих находок.

— Значит, прекраснейший и мудрейший Кли-ний, пот как обстоит дело?

— Конечно. И стратеги, — продолжал он, — та­ким же точно образом, когда захватят какой-либо город или военный лагерь, передают их государст­венным мужам, ибо сами они не умеют воспользо­ваться тем, что захватили, наподобие того как ловцы перепелов передают их тем, кто умеет перепелов от­кармливать. И если нам необходимо искусство, ко­торое, сделав какое-то приобретение, создав что-ли­бо или изловив, само же и умеет этим воспользо­ваться, и такое искусство сделает нас счастливыми, то надо искать какое-то иное искусство, не полко­водческое.

Критон. Что ты говоришь, Сократ? Этот юнец мог произнести такие слова?

Сократ. А ты не веришь этому, Критон?

Критон. Клянусь Зевсом, пет. Я думаю, что, если он такое сказал, он не нуждается в обучении ни у Эв-тидема, ни у кого-либо еще из людей.

Сократ. Но, быть может, во имя Зевса, это молвил Ктесипп, а я просто запамятовал?

291 Критон. Какой там Ктесипп!

Сократ. Но в одном я уверен: ни Эвтидем, ни Дио-нисодор этого не сказали. Однако, милый Критон, быть может, это произнес кто-то более сильный из присутствующих? Ведь я слышал эти слова, в этом я уверен.

Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, это был кто-то из более сильных, и намного. Но по­сле того какое еще искусство вы рассмотрели? И на­шли вы или не нашли то, ради чего предприняли изыскание?

Сократ. Где же, дорогой мой, найти! Наоборот, мы шшилисъ и очень смешном положении: подобно де-тншклм, гоняющимся за жаворонками, мы всякий раз думали, что уже схватили то или другое из знаний, они же все ускользали из наших рук. Стоит ли тут вда-•аться в подробности? Когда мы дошли до царского искусства и стали исследовать, доставляет ли оно ко­му-либо счастье, то, подобно заблудившимся в лаби­ринте, подумали было, что мы уже у самого выхода; и вдруг, оглянувшись назад, мы оказались как бы сно­ва в самом начале пути, заново испытав нужду в том, с чего начались наши искания.

Критон. Как же это случилось с вами, Сократ?

Сократ. Сейчас скажу. 11оказалось нам, что госу­дарственное и царское искусство — это и есть то, что мы ищем,

Критоп, Ну и чт< > же?

Сократ. Именно этому искусчтиу, подумали мы, и военное дело, и другие искусен»;! uq к доверяют ру­ководить тем, что сами они создают, единственно­му знающему, как всем этим полюона 11,01.11ам показа­лось очевидным, что это именно то, чего мы искали; как раз это искусство, думалось нам, причина правиль­ной деятельности в государстве и именно оно, как го­ворится в ямбах Эсхила, единственное стоит у госу­дарственного кормила, всем управляя и повелевая всем творить одну пользу.

Критон. Но разве не верно показалось вам это,./• Сократ?

Сократ. Ты рассудишь сам, Критон, если соблаго­волишь послушать меня. После того, что было до­стигнуто нами ранее, мы снова принялись за рас­смотрение примерно так: «Ну а царское искусство, руководящее всем, само-то оно что-нибудь для нас производит? Или ничего? Несомненно, — сказали мы друг другу, — производит». Разве ты не был бы то­го же мнения, Критон?

Критон. Конечно, был бы.

Сократ. А что бы ты назвал в качестве его произ­ведения? Ответь, например: если бы я спросил тебя, что производит врачебное искусство, руководящее

всем, чем оно руководит, разве ты не назвал бы здо­ровье?

Критом. Да, разумеется.

292 Сократ. Ну а ваше искусство — земледелие, руководя всем тем, чем оно руководит, что именно производит? Разве ты не скажешь, что оно добывает для нас из земли пищу?

Критон. Да, скажу.

Сократ. Ну а царское искусство, руководя всем, чем оно руководит, что производит? Не приводит ли тебя этот вопрос и некоторое смущение?

Кршпол.№, клянусь Зевсом, Сократ.

Сократ. Точно так же и нас, Критон. Но ведь, на­сколько ты знаешь, если оно — то самое, какое мы ищем, оно должно приносить пользу.

Критон. Несомненно.

Сократ. Не должно ли оно доставлять нам некое благо?

Критон. Непременно, Сократ.

У; Сократ. Благо, которое, как мы согласились с Клинием, должно быть не чем иным, как неким знанием.

Критон. Да, ты это говорил.

Сократ. Но другие дела, которые кто-то мог бы счесть задачей государственного искусства, — их ведь множество: например, делать граждан богаты­ми, свободными и умиротворенными — все это ока­залось ни благом, ни злом. Искусство это должно де­лать нас мудрыми и передавать нам знание, коль скоро оно хочет быть полезным и делать людей сча­стливыми.

Критон. Да, так. И вы тогда на этом и сошлись, как следует из твоего рассказа.

Сократ. Значит, царское искусство делает людей мудрыми и достойными?

Критон. А что этому мешает, Сократ?

Сократ. Но всех ли и во всем делает оно достой­ными? И может ли оно передать всякое знание — и сапожничье, и плотничье, и любое другое?

Критон. Нет, Сократ, этого я не думаю.

Сократ. Ну а какое же знание может оно пере-

И какую мы ипплечем из этого знания пользу? Ilifll» ими iip должно быть творцом ни одного из тех Дед, что иг плохи И НС хороши, И не должно переда-iUfi» миммно ншн'О знания, кроме себя самого. Тки динаМ *«определим, что это за знание и какую мм mi и пн бы ипнлечь и:1 него пользу. Может, если TfOr утдно, Критом, скажем, что это то знание, с помощью которого мы сделаем других достойны­ми ЛИ)ДЬМИ?

KpnnioH.)\&, несомненно.

Сомкни, А в чем они будут у нас достойными и по-лезными' Ныть может, они сделают такими других? А тс, другие, еще других? Л в каком именно отноше­нии они достойные люди, это нам никак не стано-ЙИТСМ hi HI.IM, потому что машинные нами дела мы nriif urn и государственному искусству, но все, что мм ГНй WIM, иесьмй напоминает пословицу «Ко­ринф — сын;1еяси», и нам tin та недостает стольких же слон и даже гораздо большего их числа, для того чтобы узнать, какое именно знание сделает нас сча­стливыми.

Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, в ужасном < жазались вы тупике!

293 Сократ. Вот я и сам, Критон, когда попал в это трудное положение, на все лады стал молить обоих наших гостей, словно они Диоскуры, призывая их спасти нас — меня и мальчика — от этой лавины слов и, отнесясь к этому с полной ответственностью, со-вершенно серьезно нам показать, что это за наука, изучая которую мы бы достойно прожили оставшую­ся часть жизни.

Критон. Ну и как? Пожелал вам это показать Эв-тидем?

Сократ. Как же иначе! И повел он, мой друг, весь­ма высокомерно такую речь:

— Должен ли я научить тебя, Сократ, знанию, от­носительно коего вы давно недоумеваете, или же по­казать, что ты им уже обладаешь?

— Блаженный ты человек! — отвечал я — И это в твоих силах?

— Несомненно, — подтвердил он.