Одинокая птица с разинутым от палящего зноя клювом, дремавшая на ветке чахлой сосенки близ вершины перевала, услышала первые звуки, доносящиеся снизу, и открыла настороженный глаз.
Пока еще голоса и стук лошадиных копыт раздавались слишком далеко, чтобы внушать тревогу, но они приближались и становились все громче. Когда к голосам и стуку копыт добавились скрип седел и позвякивание сбруй, птица подобрала вяло распущенные крылья и наклонила голову набок, прислушиваясь к шуму, производимому большим отрядом всадников, поднимающимся по горной тропе. Отряд насчитывал человек триста – меньше трети из них были англичанами, а остальные индийскими и афганскими солдатами, – и когда показались первые два всадника, птица испугалась и, прервав свой полуденный отдых, улетела прочь с сердитым криком.
Заметив, что едущий рядом с ним высокопоставленный штатский вскинул руку, словно в знак приветствия, и тихо забормотал что-то, генерал решил, что тот обращается к нему.
– Прошу прощения, что вы сказали? – спросил он.
– Та птица, посмотрите…
Генерал взглянул в направлении, куда указывал палец, и сказал:
– А, да. Сорока. На такой высоте они редко встречаются. Вы об этом говорили?
– Нет. Я считал от десяти в обратном порядке.
– Считали?..
Генерал-майор сэр Фредерик Робертс, которого подчиненные называли просто Бобом, недоуменно вскинул брови.
Каваньяри сконфуженно рассмеялся.
– О, просто дурацкое суеверие. Сорока якобы сулит несчастье, и при встрече с ней нужно сосчитать от десяти до нуля, чтобы отвести от себя беду. Вы в Англии делаете так? Или это только ирландское суеверие?
– Не знаю. Там, где я вырос, я точно не слышал о таком обычае. Хотя, кажется, мы машем им рукой. В смысле, сорокам.
– Сейчас вы не помахали.
– Не помахал. Ну, уже слишком поздно. Она улетела. Да и вообще я не особо суеверен.
– Интересно, а я суеверен? – задумчиво проговорил Каваньяри. – Я бы так не сказал. Но по-видимому, все-таки суеверен, потому что предпочел бы не видеть эту птицу. Пожалуйста, не говорите моей жене, что мы встретили на пути сороку. Ей это не понравится. Она всегда верила в подобные приметы, а потому сочтет это дурным знаком и станет волноваться.
– Конечно, не скажу, – беспечно ответил генерал.
Но просьба удивила его, и ему пришло в голову, что бедный Луи не так уверен в успехе миссии в Кабуле, как кажется, если пустяковый эпизод вроде встречи с сорокой может его расстроить – а он явно расстроился, помрачнел, впал в задумчивость и стал вдруг выглядеть гораздо старше своих лет…
Майор Каваньяри прибыл в Симлу в начале июня, чтобы обсудить выполнение условий Гандамакского договора со своим другом вице-королем и получить награду за то, что склонил нового эмира, Якуб-хана, подписать этот договор. В июле он покинул Симлу уже в качестве майора сэра Луи Каваньяри, кавалера ордена «Звезда Индии» 3-й степени, назначенного, но еще не утвержденного указом посланника и полномочного министра ее величества при дворе Кабула.
Никогда не терявший время попусту, бывший заместитель комиссара Пешавара произвел все необходимые приготовления в течение нескольких дней, и британская миссия сразу же выехала в Кабул.
Если учесть, что для ее учреждения потребовалась война, миссия была удивительно скромной. Но Пьер Луи Наполеон был человеком далеко не глупым, и в то время как вице-король, лорд Литтон (видевший в ней первый шаг к установлению постоянного британского присутствия в Афганистане, а следовательно, триумфальный успех «наступательной политики»), ликовал, уверенный в успехе миссии, вновь назначенный посланник смотрел на дело не столь оптимистично.
В отличие от лорда Литтона Каваньяри по роду своей работы имел хорошее представление о подданных эмира и (хотя Ашу казалось иначе) прекрасно понимал, сколь рискованно навязывать британское присутствие недоброжелательно настроенным афганцам, а также понимал, что никакие силы меньше армии не в состоянии обеспечить безопасность любой такой миссии. Как следствие, он не считал нужным рисковать большим количеством жизней, чем необходимо, а посему ограничил свою свиту всего тремя людьми: секретарем и политическим советником Уильямом Дженкинсом, военным врачом майором Амброузом Келли и военным атташе лейтенантом Уолтером Гамильтоном, кавалером ордена «Крест Виктории» – оба были из разведчиков, и последний командовал отборным эскортом из двадцати пяти кавалеристов и пятидесяти двух пехотинцев означенного корпуса.
Если не считать единственного фельдшера и неизбежных попутчиков – слуг, саисов и прочих людей, сопровождавших миссию, – это было все. Хотя вновь назначенный посланник постарался не охлаждать энтузиазма вице-короля, он признался нескольким близким друзьям в Симле, что оценивает свои шансы возвратиться из Кабула живым как один к четырем, и добавил, что не станет расстраиваться, если его смерть послужит к «проведению красной черты по Гиндукушу».
Размеры миссии разочаровали Уолли, представлявшего себе гораздо более внушительную кавалькаду, которая произвела бы впечатление на афганцев и сделала бы честь Британской империи. В малой численности свиты посланника он увидел прискорбное проявление скупости правительства, но утешился мыслью, что это обстоятельство свидетельствует о могуществе и престиже раджа: если менее влиятельные страны сочли бы необходимым для пущего эффекта приставить к своему посланнику целую толпу мелких чиновников и огромный эскорт, то Британии было достаточно горстки людей. Кроме того, чем меньше народа, тем больше славы на каждого.
Уолли не удивило предложение Каваньяри ехать в Кабул через Куррамскую долину и Шутергарданский перевал, а не значительно более коротким и легким путем через Хайбер. Он сам недавно прошел через громадную мертвецкую, в которую жара, засуха и холера превратили дорогу, когда армия отступала из Афганистана после подписания мирного договора и люди и вьючные животные умирали в пути тысячами. Тела людей хоронили в мелких могилах, торопливо вырытых в скудной земле у обочин, но закапывать трупы мулов и верблюдов не представлялось возможным. Зная, что Хайбер все еще полон отвратительных зрелищ и тошнотворного смрада разложения, Уолли не имел желания соваться туда, пока время, погода и пожиратели падали не очистят дорогу и страшные свидетельства не скроются под милосердным покровом пыли и травы.
По сравнению с Хайбером Куррамская долина даже в это время года казалась подобием рая. А поскольку она больше не являлась частью Афганистана (ибо отошла к Британии по условиям договора), стоявшие там победоносные войска выводить не стали. Это обстоятельство Уолли с уверенностью считал гарантией благополучного прохождения через долину вплоть до афганской границы. Но здесь он ошибался.
Для племен не имели значения такие вещи, как соглашения между соперничающими правительствами, и они продолжали беспокоить гарнизоны, убивая солдат и гражданский люд, похищая винтовки, боеприпасы и вьючных животных. Перебежчики уводили верблюдов под самым носом у часовых; на Шутергарданском перевале банды гильзаев останавливали и грабили караваны, везущие фрукты из Афганистана в Индию; в одном только июле был зарезан британский военный врач, а индийский офицер из 21-го пенджабского полка и его ординарец подверглись нападению и были убиты на глазах у своего эскорта, следовавшего на незначительном расстоянии за ними. Даже сам генерал Робертс едва не попал в плен к людям Ахмеда Хела…
«Их всех убьют. Всех до единого!» – воскликнул бывший вице-король Индии Джон Лоуренс (брат сэра Генри, стяжавшего славу в Пенджабе), когда новости об отправке миссии в Кабул достигли Лондона. И если условия для путешествия в Курраме представлялись вполне сносными, то политическая обстановка там была достаточно неблагоприятной и оправдывала сей пессимистичный прогноз.
Безусловно, миром в долине и не пахло, и для обеспечения безопасности миссии были выделены батарея горной артиллерии, эскадрон бенгальских улан и три отряда горцев и гуркхов. Вдобавок к миссии в качестве сопровождения присоединились генерал Робертс и не менее пятидесяти его офицеров, пожелавших засвидетельствовать свое почтение новому посланнику.
С таким пышным эскортом сэр Луи Каваньяри и члены миссии прибыли в Казим-Кхел, расположенный в пяти милях от вершины Шутергарданского перевала и всего в трех милях от афганской границы – скалистой гряды, известной под названием Каратига, Белая скала. Остановившись здесь на ночь, они устроили для генерала и его людей прощальный обед, оказавшийся на удивление шумным и веселым, несмотря на то что завтра они расставались и никто не знал, какая судьба уготована миссии.
Пирушка закончилась поздно, а на следующее утро в лагерь въехал представитель эмира сирдар Хушдил-хан с эскортом из эскадрона 9-го афганского кавалерийского полка, чтобы сопровождать миссию на последнем участке пути до границы.
Представитель эмира прибыл в обществе вождя племени гильзаев, худого узколицего старика по имени Падшах-хан, к которому Уолли с первого взгляда проникся недоверием. Правда, он составил не лучшее мнение и о Хушдил-хане, чье зловещее выражение лица и хитрые бегающие глаза казались еще более неприятными, чем волчья физиономия предводителя разбойников.
– Ни один из них не вызывает у меня ни капли доверия, – шепотом признался Уолли майору медицинской службы Келли.
Тот улыбнулся, не разжимая губ, и приглушенным голосом ответил, что теперь у них нет иного выбора, кроме как доверять им. Пока они не доберутся до Кабула, эта малосимпатичная парочка и разношерстная толпа бандитов, прибывшая с ними, официально отвечают за их безопасность.
– Должен признаться, это обстоятельство меня не особо успокаивает, – задумчиво добавил доктор.
Упомянутые бандиты сидели верхом на маленьких жилистых лошадках и были облачены в потрепанную старую форму британских драгун и давно списанные шлемы, полученные от Бенгальской конной артиллерии. Они были вооружены гладкоствольными карабинами и тулварами, и Уолли, с профессиональным интересом разглядывая пеструю шайку, решил, что в случае чего разведчики легко справятся с ними. Прежде он не видел такого диковинного собрания воинов нигде, кроме как в деревенских любительских спектаклях, и, если бы не свирепые бородатые лица мужчин и стальной блеск в глазах, они производили бы смехотворное впечатление.
Но Уолли нисколько не развеселился, прекрасно понимая, что, несмотря на нелепые наряды и неумение держать строй, эти люди не ведают страха, да и милосердия тоже. И, как майор Келли, он не нашел успокоения в мысли, что эмир Афганистана вынужден поручать таким людям поддерживать порядок в Кабуле и защищать британского посланника и его свиту.
«Мы сумеем справиться с этой шайкой, если они попытаются затеять что-нибудь по дороге, – подумал Уолли, – но на их место неминуемо придут другие. Сотни других… тысячи. А у нас меньше восьмидесяти человек для защиты миссии».
На пути к Каратиге Уолли пришло в голову, что, возможно, Аш в своем рассказе о ситуации в Кабуле и непрочности власти нового эмира не так сильно сгущал краски, как ему хотелось думать. Ибо если угрюмый сирдар с бегающими глазами, волкоподобный вождь гильзаев и одетый в обноски эскадрон являлись лучшими людьми, которых эмир мог прислать, чтобы встретить британскую миссию и проводить до Кабула в целости и сохранности, тогда, похоже, обстановка там действительно почти такая хаотичная, как описывал Аш. Коли так, значит, он недооценил друга. Правда, сам он не поступил бы иначе, даже если бы принял на веру все до последнего слова, и Аш наверняка понимал это.
Сколь ни велика была бы опасность, он не согласился бы поменяться местами ни с кем на свете, и, когда британские отряды, провожавшие миссию до границы, двинулись обратно, Уолли искренне посочувствовал им, ведь они покорно возвращались в Куррам и к своим служебным обязанностям в гарнизоне, тогда как он, Уолтер Гамильтон, едет навстречу приключениям, в легендарный город Кабул…
Афганская делегация разбила палатку на плоском участке земли у подножия Шутергарданского перевала, и здесь представитель эмира и гильзайский вождь устроили банкет для сэра Луи, генерала Робертса и пятидесяти британских офицеров, после которого хозяева и гости снова сели на лошадей и вместе направились к вершине, где на расстеленных на земле коврах состоялось чаепитие. Воздух на гребне перевала был прохладным и бодрящим, и панорама окрестных пиков и мирной Логарской долины далеко внизу могла поднять настроение любому, кроме самого закоренелого пессимиста. Но солнце уже спускалось к горизонту, и Хушдил-хан со своими гостями поспешил вперед и вниз, к афганскому лагерю, где после обмена любезностями и прощальными словами Робертс и его офицеры оставили миссию.
Неосведомленный сторонний наблюдатель, слушая веселые напутствия и пожелания всего доброго, не заподозрил бы ни одного из начальников в каких-либо тайных страхах, ибо Каваньяри уже давно вновь обрел спокойствие, на время покинувшее его при виде сороки. Оба, находясь в прекрасном расположении духа, выразили надежду увидеться зимой, обменялись рукопожатием и, пожелав друг другу удачи, разъехались в разные стороны.
Но они не проехали и пятидесяти ярдов, когда вдруг по какому-то внутреннему побуждению одновременно остановились, развернули лошадей и посмотрели друг на друга.
Уолли, машинально придержавший свою лошадь, увидел, как они обменялись долгим взглядом, а потом быстро поскакали вперед и молча еще раз пожали друг другу руки, прежде чем снова расстаться. Этот странный эпизод внушил молодому человеку безотчетную тревогу и значительно омрачил яркие впечатления восхитительного дня. И когда отряд стал лагерем на ночь у западного подножия перевала, Уолли лег спать с карабином под рукой и револьвером под подушкой – и спал отнюдь не крепко.
Через пять дней британскую миссию приняли в Кабуле с такими же почестями, какие в свое время были оказаны генералу Столетову и русскому дипломатическому представительству. Две торжественные процессии, вступавшие в столицу, различались лишь размерами (свита Столетова была значительно многочисленнее и внушительнее) да национальными гимнами, исполнявшимися в честь гостей.
Ни одна из них не вызвала удовольствия у населения. Но зрелище есть зрелище, и жители Кабула снова высыпали на улицы, чтобы насладиться бесплатным тамаршем и поглазеть на парадных слонов, враскачку проходящих мимо с новым иностранным посланником и его политическим советником в позолоченных паланкинах, да на следующий по пятам за ними военный эскорт, на сей раз совсем маленький: всего два сахиба и отряд из двадцати пяти кавалеристов.
Но что бы там ни думали в толпе, сэр Луи не имел поводов для критики. Солдаты афганских полков, выстроившиеся вдоль улиц и сдерживавшие напирающих зевак, отдавали проезжающему мимо них посланнику честь, пусть неуклюже, а когда он въехал в Бала-Хиссар, гром военных оркестров, грянувших «Боже, спаси королеву», почти потонул в грохоте пушек, произведших королевский салют. Это был в высшей степени удовлетворительный прием – триумфальное подтверждение правильности его политики и звездный час его жизни…
Пушки и оркестры, оживленная толпа, прыгающие, кричащие дети и любезность вельмож, высланных с роскошно убранными слонами, чтобы встретить посланника и проводить в афганскую столицу, – все укрепляло Каваньяри в уверенности, что он поступил абсолютно правильно, потребовав, чтобы эмир в точности выполнил условия Гандамакского договора и немедленно принял британскую миссию в Кабуле. Что ж, теперь миссия здесь, и начать работу явно будет легче, чем он предполагал. Как только он со своей свитой обоснуется на новом месте, он сразу же примется налаживать дружеские отношения с Якуб-ханом и завоевывать расположение его министров в качестве первого шага к установлению прочных и долговечных уз между Британией и Афганистаном. Все будет хорошо.
Посланник был не единственным, кого порадовал оказанный миссии прием и воодушевило хорошее настроение толпы.
Члены его свиты находились под таким же сильным впечатлением от происходящего, и Уолли, по дороге внимательно всматривавшийся в море лиц в надежде увидеть Аша, отмечал выражение этих лиц и думал: «Какой он все-таки паникер, старина Аш. Ох и посмеюсь же я над ним при встрече! Вся эта болтовня насчет кипящих здесь беспорядков и афганцев, ненавидящих нас лютой ненавистью и не допускающих даже мысли о любом иностранном присутствии в своей столице… Да стоит только посмотреть на этих славных малых, чтобы понять, что это неправда. Они похожи скорее на мальчишек на школьном пикнике, которые толпятся в очереди за кусочком торта». Сравнение было более удачным, чем он думал.
Население Кабула действительно, образно выражаясь, ждало торта, и, если бы Уолли пришло в голову обернуться и посмотреть назад, он заметил бы, что возбужденное выражение на лицах зрителей сменяется недоверчивым и недоуменным, когда до них доходит, что британская миссия состоит всего из горстки мужчин. Они ожидали гораздо более внушительной и устрашающей демонстрации могущества от британского раджа и теперь чувствовали себя обманутыми. Но Уолли не додумался обернуться, и он нигде не увидел лица, которое искал.
Аша не было среди народа, собравшегося посмотреть на прибытие посланника и полномочного министра ее британского величества при дворе Кабула. Не желая попасться на глаза кому-нибудь из визитеров, кто может его узнать (и, слишком явно отреагировав, привлечь к нему нежелательное внимание), он намеренно остался в стороне от происходящего и удовольствовался тем, что слушал с крыши дома Накшбанд-хана гром оркестров и грохот орудий, которыми приветствовали въезд посланника в ворота Шах-Шахи великой Кабульской крепости Бала-Хиссар.
Звуки отчетливо слышались в недвижном воздухе, ибо дом сирдара находился недалеко от крепости, и Аш, как и Уолли, был приятно удивлен настроением толпы, протекавшей мимо, чтобы поглазеть на процессию. Однако сирдар, который вместе со своими домочадцами ходил посмотреть на прибытие миссии, возвратившись, сообщил, что малая численность и скромность посольства разочаровали кабульцев, ожидавших гораздо более пышного зрелища. Да, слоны были, но всего два, причем они принадлежали эмиру и их уже не раз видели в различных торжественных шествиях.
– К тому же кроме Каваньяри-сахиба там всего только три сахиба и не более восьмидесяти солдат из моего бывшего полка. Что это за посольство такое? Миссия рус-логов насчитывала намного больше людей. К тому же они были в богатых мехах, высоких кожаных сапогах и смушковых шапках, а на груди у солдат сверкали ряды серебряных патронов. Да, то был грандиозный тамарш. Но это… – Сирдар вытянул худую руку ладонью вниз, словно показывая что-то мелкое и незначительное, – это было жалкое зрелище. Сиркару следовало устроить представление попышнее. Многие зрители спрашивали, в состоянии ли правительство, не способное прислать более внушительное посольство, выплатить солдатам эмира все, что им причитается, и если нет…
– Что такое? – резко перебил Аш. – Где вы это слышали?
– Я же сказал: в толпе возле ворот Шах-Шахи, куда я пошел посмотреть, как Каваньяри-сахиб с эскортом въезжает в Бала-Хиссар.
– Нет. Я имею в виду мнение, будто миссия должна выплатить армии задолженность по жалованью. Ни о чем таком в договоре не упоминалось.
– Неужели? Тогда могу лишь сказать, что многие здесь ожидают этого. Они говорят также, что Каваньяри-сахиб не только выплатит армии все сполна, но еще положит конец воинской повинности и отменит непомерные налоги, которые давно лежат тяжким бременем на нашем народе. Что, это тоже неправда?
– По-видимому. Разве что существует некая тайная договоренность, в чем я сомневаюсь. Условия договора обнародованы, и единственная финансовая помощь, которая в нем упоминается, – это обещание правительства Индии выплачивать эмиру ежегодную субсидию в размере шестисот тысяч рупий.
– В таком случае, возможно, эмир потратит эти рупии на выплату жалованья солдатам, – сухо сказал сирдар. – Но вы не должны забывать: здесь мало кто слышал о договоре и почти никто не читал его. Вдобавок, как мы с вами знаем, половина Афганистана считает, что их соотечественники одержали великие победы в войне и заставили армии раджа отступить в Индию, оставив здесь многие тысячи мертвых, и если они верят в это, почему бы им не верить во все остальное? Возможно даже, эмир сам распустил такие слухи в надежде убедить своих подданных пропустить Каваньяри-сахиба со свитой в Кабул и не пытаться причинить зло гостям, ведь только дурак убивает человека, который платит. Я могу сказать лишь одно: половина Кабула считает, что Каваньяри-сахиб явился сюда, чтобы купить для них все, что им нужно от эмира, будь то освобождение от налогов и воинской повинности или избавление от опустошительных набегов солдат, не получающих жалованья. Вот почему они смутились при виде его малочисленной свиты и сразу стали сомневаться, что он прибыл, нагруженный сокровищами.
Сообщенные сирдаром сведения стали неприятным сюрпризом для Аша, который впервые услышал такое, и он немедленно отправился в город, чтобы лично убедиться, насколько это соответствует действительности. Уже через полчаса он удостоверился в правдивости слухов, а если ему нужны были дополнительные причины для расстройства, то он получил их, вернувшись домой. Хозяин встретил его известием, что мунши Бахтияр-хан, исполнявший обязанности представителя британского правительства в Кабуле, скончался накануне.
– Согласно официальной версии, он умер от холеры, – сказал сирдар, – но я слышал другое. Один мой хороший знакомый сообщил мне по секрету, что мунши отравили, чтобы он не наболтал Каваньяри-сахибу лишнего. Я вполне допускаю это: несомненно, он мог рассказать сахибу очень и очень многое. Но теперь все, что он знал, покоится с ним в могиле. Он не ладил с покойным эмиром, и его назначение вызвало большое возмущение в Бала-Хиссаре. Но он был умен и хитер и завел здесь других друзей, кое-кто из которых шепотом утверждает, что Бахтияр-хана убили враги. Впрочем, вряд ли это дойдет до слуха сахибов.
Хватило и того, что это дошло до слуха Аша. На следующий день он сознательно нарушил свое обещание жене и подал прошение о приеме на должность, которую занимал в городе прежде, – на должность писца в штате мунши Наим-шаха, одного из многих мелких должностных лиц при дворе, жившего в самом Бала-Хиссаре.
– Это всего на несколько часов в день, ларла, – объяснил он, когда Анджули, побледнев, сказала, что он без всякой надобности кладет голову в пасть тигру. – Там я буду не в большей опасности, чем здесь, а возможно, даже в меньшей. Половина Кабула знает, что сирдар-сахиб – отставной офицер разведчиков, а потому люди, живущие у него в доме, вполне могут подпасть под подозрение. В Бала-Хиссаре меня хорошо знают как человека, который и раньше работал на мунши Наим-шаха, и никто не усомнится в моем праве находиться там. Кроме того, крепость похожа на огромный муравейник, и вряд ли кто-нибудь знает толком, сколько человек живет в ее стенах и сколько ежедневно приходит туда на службу, или с различными прошениями, или навестить родственников, или продать товар. Я буду всего лишь еще одним муравьем среди великого множества.
Но Анджули, которая всю весну и начало лета была очень счастлива в Кабуле, в последнее время почувствовала страх. Город и его окрестности, еще недавно казавшиеся ей столь дружелюбными и прекрасными, внезапно стали зловещими и угрожающими. Всю долину сотрясали подземные толчки, и, хотя первый из них был едва ощутим, недавно произошли еще два гораздо более сильных, от которых высокий дом пугающе раскачивался. Кабульцы относились к частым землетрясениям как к чему-то совершенно естественному, но на Анджули подземные толчки неизменно наводили ужас. И теперь она не видела ничего утешительного и обнадеживающего, когда смотрела в выходящее на улицу окно.
Худые горбоносые афганцы с длинными космами и нечесаными бородами, с патронташами, мушкетами и тулварами нисколько не походили на мягких, дружелюбных безоружных людей из гулкотского детства. И даже несмотря на воспоминания о порочности и жестокости, царивших в Бхитхоре и воплощенных в образах Джану-рани и Нанду в Каридкоте, по сравнению с Кабулом эти два княжества казались Анджули мирными краями, где большинство людей жили спокойной и самой обычной жизнью, не тревожимые кровной местью, вооруженными восстаниями против правителей или братоубийственными племенными войнами, какие терзали эту страну. Самое название огромной горной гряды, ограничивающей «землю Каина» с севера, она стала воспринимать как угрозу, ибо «Гиндукуш» означает «Убийца индусов», а она является – являлась в прошлом – индуской.
Анджули знала, что в доме сирдара крепкие стены и прочные двери и что несколько окон, выходящих на узкую улицу, надежно защищены резными ставнями и железными решетками, но царящая снаружи атмосфера напряженности и опасности просачивалась в дом через все скважины и щели так же коварно, как всепроникающая пыль и тяжелые запахи города. И стоило только посмотреть с плоской глинобитной кровли или из окон верхних комнат, чтобы увидеть зловещую громаду Бала-Хиссара.
Огромная крепость нависала над домом сирдара, своими древними башнями и бесконечными парапетными стенками заслоняя утреннее солнце и не давая южному или восточному ветру охлаждать теснящиеся внизу дома. В последнее время, живя в тени этого сооружения, Анджули снова стала мучиться страхами, преследовавшими ее во время бегства из Бхитхора и еще много последующих дней. Но на сей раз источником и средоточием этих страхов был Бала-Хиссар, хотя она даже самой себе не могла объяснить, почему это так. От крепости словно исходили незримые токи зла, и мысль о муже, входящем в столь зловещее место, приводила в дрожь.
– Но зачем тебе вообще соваться туда? – умоляюще спросила Анджули, глядя на Аша потемневшими от ужаса глазами. – Что за необходимость такая, когда ты можешь узнать все, что тебе нужно, в городе? Ты обещаешь возвращаться каждый вечер – но вдруг в городе вспыхнет мятеж? Тогда обитатели Бала-Хиссара закроют ворота, и крепость станет ловушкой, из которой, возможно, тебе не удастся выбраться. О любимый мой, я боюсь… боюсь!
– Тебе нечего бояться, душа моя. Поверь мне, я буду там в безопасности, – сказал Аш, крепко обнимая жену и покачивая в объятиях. – Но если я хочу помочь своим друзьям, мне недостаточно слышать дикие истории, распространяемые по городу сплетниками, поскольку половина из них неправда. Я должен слышать также разговоры в самом дворце, разговоры людей, которые ежедневно видят эмира и его министров, и таким образом знать, что они говорят и думают и как намерены действовать. Четверо сахибов не узнают этого, никто им не скажет – кроме меня. Я здесь именно для этого. Но обещаю: я буду осторожен и не стану рисковать.
– Как ты можешь обещать, если наверняка понимаешь, что каждый раз, входя в ворота Бала-Хиссара, ты идешь навстречу опасности? – возразила Анджули. – Любимый мой, умоляю тебя…
Но Аш только помотал головой и поцелуями заставил жену замолчать, а оторвавшись от нее, отправился в Бала-Хиссар, где его рабочий кабинет выходил окнами на территорию резиденции, предоставленной в распоряжение британской миссии.
Древняя крепость эмиров Афганистана стояла на крутых склонах укрепленного холма Шер-Даваза, возвышавшегося над городом и значительной частью Кабульской долины.
Она была обнесена длинной, беспорядочно выстроенной стеной высотой футов в тридцать с четырьмя главными воротами, которые располагались между высокими крепостными башнями и были увенчаны осыпающимися парапетами с бойницами. Внутри находились другие стены, одна из которых окружала дворец эмира в верхней части Бала-Хиссара. Еще выше был выстроен форт, а над ним еще одна стена поднималась спиралью по крутым склонам Шер-Даваза и тянулась по скалистому гребню, так что часовые в здешних блокгаузах видели широкое кольцо горных гряд, дворец и город внизу, панораму долины и широкую извилистую серебряную ленту реки Кабул.
Нижний Бала-Хиссар представлял собой настоящий город, тесно застроенный домами придворных, должностных лиц и всех, кто на них работал, со своими лавками и базарами. Именно в этой части крепости находилась резиденция. Из своего окна Аш видел все огороженное пространство: скопление складских сооружений и домиков для слуг, коновязи и конюшни в дальнем конце, над которыми высилась громада главного арсенала эмира. А прямо под окном размещался казарменный блок – два стоящих параллельно друг другу здания, разделенных внутренним двором, куда с одной стороны вел длинный сводчатый проход, а с другой – прочная дверь.
Узкая улочка за той дверью отделяла казармы от самой резиденции, которая состояла из двух домов, расположенных по разным сторонам огороженного стеной двора площадью ярдов девяносто. В ближнем, более высоком доме поселились Уолли, секретарь Дженкинс и военный врач Келли, а сам посланник разместился в другом, двухэтажном здании, южная стена которого была частью наружной стены крепости, отвесно уходящей вниз к крепостному рву, и из окон открывался прекрасный вид на долину и далекие оснеженные горы.
Аш тоже имел возможность любоваться этим видом, поскольку не только дом посланника, но и здания на противоположной стороне огороженной территории стояли близко от тридцатифутовой крепостной стены, за которой простиралась долина с рекой, холмы и тянулись во весь окоем могучие гряды Гиндукуша. Но красота пейзажа не интересовала Аша: он сосредоточил свое внимание на огороженной территории внизу, где изредка мельком видел посланника и его приближенных, наблюдал за солдатами из эскорта, занятыми своими делами, внимательно следил за посетителями резиденции – и за передвижениями Уолли.
На Уолли, как и на Анджули, Бала-Хиссар произвел неблагоприятное впечатление, хотя и по другим причинам. Он не увидел здесь ничего зловещего, но нашел крепость прискорбно убогой. Знаменитая цитадель рисовалась в его воображении великолепной и внушительной (подобием Красного форта Шах-Джехана в Дели, только еще лучше, поскольку располагалась на высоком холме), и он был очень разочарован, обнаружив, что она представляет собой хаотичное скопление ветхих строений и зловонных улочек за рядами кривых и зачастую полуразрушенных стен, с вкраплениями пустырей, где ничего или почти ничего не росло.
Место, названное громким словом «резиденция», оказалось таким же неприглядным: ряд кирпичных зданий на обширном участке, с трех сторон ограниченном домами, построенными на поднимающемся откосе, а с четвертой – южной стеной крепости.
Там не было даже нормальных ворот, и от домов территорию резиденции отделяла лишь осыпающаяся глинобитная стена, через которую без труда перелез бы трехлетний ребенок, а это означало, что здесь неминуемо будут присутствовать посторонние. Любой, кому захочется, может беспрепятственно пройти сюда, чтобы поглазеть на солдат эскорта, поболтаться вокруг конюшен, наблюдая за тем, как кормят и чистят лошадей, и даже (если ворота казарменного блока открыты) посмотреть через длинный центральный двор на саму резиденцию.
– Честное слово, это сочетание аквариума и мышеловки, – заявил Уолли в первый день пребывания в Бала-Хиссаре, когда они с военным врачом обследовали место, где предстояло обосноваться британской миссии.
Он перевел критический взгляд на громаду арсенала, а оттуда – на ярусы афганских домов с плоскими кровлями, возвышающихся над территорией резиденции. За ними поднимались стены дворца, а дальше – укрепленные склоны Шер-Даваза…
– Черт, вы только посмотрите на это! – воскликнул потрясенный Уолли. – Мы живем как будто на арене Колизея, где все места заняты зрителями, которые глазеют на нас, следят за каждым нашим шагом и надеются увидеть нас поверженными во прах. Вдобавок им ничего не стоит зайти сюда, а вот нам отсюда не выйти, если они захотят нам помешать, черт бы их побрал! Брр! Прямо мурашки по коже. Нужно что-то предпринять.
– Что именно? – рассеянно осведомился доктор Келли, который оценивал обстановку с профессиональной точки зрения, отмечая водосточные канавы, смрадные запахи, водопровод и канализацию (вернее, отсутствие оных), направление господствующих ветров и источник воды, тогда как Уолли интересовал сугубо военный аспект ситуации.
– Ну, для начала привести место в обороноспособное состояние, – быстро сказал Уолли. – Построить надежную стену, преграждающую вход на территорию, с дверью, которую мы сможем закрывать на засов изнутри, предпочтительно железной. Возвести еще одну стену с этой стороны от сводчатого прохода, ведущего в казармы, и перекрыть оба конца улочки за ним, чтобы в случае заварухи никто не смог проникнуть в саму резиденцию, кроме как через казармы, или вообще на нашу территорию, коли мы закроем ворота. Если все оставить как есть, мы будем легкой добычей, если кто-то пожелает напасть на нас.
– Да брось, никто не собирается на нас нападать, – успокоительно промолвил доктор. – Эмиру не нужна очередная война, а поскольку он понимает, что нападение на британскую миссию – самый верный и быстрый способ развязать таковую, он постарается оградить нас от неприятностей. Кроме того, он сам постоянно околачивается в Бала-Хиссаре, и, пока эмир здесь, он наш хозяин, а афганцы, скажу я тебе, чрезвычайно щепетильны в вопросе гостеприимства и обхождения с гостями, так что не волнуйся и успокойся. В любом случае ты мало что можешь сделать, ведь если все упомянутые тобой зрители – ребята в бельэтаже и на галерее – решат опустить большой палец вниз, они с легкостью перестреляют нас одного за другим.
– Именно об этом я и говорил, – напористо ответил Уолли. – Я сказал, что мы будем легкой добычей, а мне такая роль не по вкусу. По-моему, совершенно ни к чему вводить нехристей в искушение. Помнишь командира туземного полка, что стоял в Пешаваре пару лет назад?
– Ты имеешь в виду старого Франта Брамби? Да, смутно. Я думал, он умер.
– Так и есть. Он умер в мирное время, когда бригада находилась на маневрах близ границы. Пошел один прогуляться как-то вечером, наряженный в парадную форму с алым мундиром, потому что в тот день из Пешавара приехала какая-то «шишка», и стоял себе, любуясь пейзажем, как вдруг какой-то горец подстрелил его. Старейшины племени очень извинялись, но утверждали, что полковник-сахиб сам виноват, ибо представлял собой замечательную мишень и ввел в искушение какого-то там хана, который не смог удержаться, чтобы не выстрелить в него. Они не сомневались, что сахибы поймут: никакого злого умысла здесь не было. Verbum sap![35]
– Хм… – Доктор бросил взгляд на плоские крыши и маленькие, забранные решетками окна, выходящие на территорию британской миссии, и сказал: – Да, я тебя понимаю. Но мы в тупиковом положении, Уолли. Тебе остается лишь улыбнуться, смирить – с я с ситуацией и положиться на ирландскую фортуну в надежде, что ни один стрелок не сочтет нас соблазнительной мишенью. Здесь мы ничего не можем поделать, ровным счетом ничего.
– Ну, это мы еще посмотрим, – бодро заявил Уолли.
В тот же вечер, когда посланник со своей свитой вернулся после первого официального визита во дворец, он поговорил об этом с Уильямом Дженкинсом, а позже и с самим сэром Луи, но остался разочарован ответами обоих: как и предсказывал Амброуз Келли, они ничего не могут поделать и делать не будут. По той простой причине, что отказаться от предоставленного им жилья будет крайне невежливо, а требовать укрепить территорию на случай нападения значит оскорбить не только эмира, но также главнокомандующего афганской армией генерала Дауд-шаха и практически всех высокопоставленных должностных лиц в Кабуле.
Члены миссии не могут взять дело в свои руки и начать огораживать свою территорию или наскоро возводить оборонительные сооружения. Любая деятельность подобного рода заставила бы афганцев предположить, что они не доверяют своему хозяину и опасаются нападения, а это неминуемо обидит эмира и Дауд-шаха и вполне может навести на разные нехорошие мысли многих горожан, которые не сумеют сохранить доброе расположение к гостям.
– Как бы то ни было, – сказал сэр Луи, – не так уж и плохо, что резиденция открыта для доступа любого, кто пожелает явиться сюда. Чем больше у нас будет посетителей, тем лучше. Мы в первую очередь обязаны установить дружеские отношения с афганцами, и я не хочу никому давать от ворот поворот или принимать какие-либо меры, способные вызвать подозрение, что мы желаем преградить доступ в резиденцию и держать местных жителей на расстоянии вытянутой руки. На самом деле, как я только сейчас говорил эмиру…
Эмир принял британского посланника и его свиту с лестным радушием и всяческими проявлениями дружелюбия, своим видом и поведением выражая полную готовность выполнить любые требования гостей. Просьба сэра Луи дать членам миссии право принимать афганских должностных лиц и сирдаров была мгновенно удовлетворена, и сэр Луи вернулся в резиденцию в прекрасном расположении духа и продиктовал телеграмму вице-королю, гласившую: «Все хорошо. Разговаривал с эмиром и вручил подарки». После чего он сел писать первые отчеты из Кабула и той ночью лег спать в приподнятом настроении, уверенный, что все идет гладко и он блестяще справится со своим заданием в Афганистане.
Уолли, лежавший без сна в доме по другую сторону двора резиденции, был не столь доволен жизнью, поскольку обнаружил в своей кровати жильцов. У него и так сильно испортилось настроение, когда он увидел нацарапанные на стенах комнаты русские имена, напоминающие о том, что другая, конкурирующая миссия тоже гостила в резиденции (причем не очень давно). Но клопы – это уже слишком! Он страстно понадеялся, что его русский предшественник так же сильно страдал от знаков их внимания, и решил, что, если это лучшее жилье, какое эмир Афганистана смог предоставить высокопоставленным иностранным гостям, значит, весь остальной Бала-Хиссар – настоящие трущобы.
Дом, в котором он находился, и другой, напротив, представляли собой неряшливые дощатые строения с оштукатуренными стенами, стоящие на деревянных столбах; дом посланника имел два этажа, а вновь поименованное «здание офицерского собрания», где поселились три члена свиты, на один этаж больше. У обоих домов по афганскому обычаю были плоские кровли, куда вела лестница, но в отличие от одноэтажного казарменного блока ни на одной из них не было ничего похожего на ограждение, и Уолли решил, что на многих индийских базарах он видел гораздо лучшие здания.
В скором времени ему придется узнать, что большие каменные дома, высокие башни и мраморные минареты непригодны для местности, подверженной землетрясениям, и, хотя сооружения из самана, дерева и штукатурки не отличаются великолепием, они гораздо безопаснее. Практически единственные каменные конструкции на территории миссии находились в большом одноэтажном казарменном блоке, где ряд каменных колонн поддерживал покатую крышу веранды и образовывал аркаду с одной и другой стороны длинного открытого двора, который отделял казармы мусульман от казарм сикхов. Здесь, несмотря на приказ Каваньяри, Уолли в конце концов удалось поставить вторую дверь в сводчатом проходе, ведущем во двор, – под тем предлогом, что с ней зимой в казармах будет теплее.
Сводчатый проход имел длину добрых десять футов и походил на миниатюрный тоннель, заканчивающийся портиком, налево и направо от которого две лестницы в толще стены вели на крышу. Во внутреннем конце этого тоннеля уже имелась массивная, окованная железом дверь, и теперь Уолли распорядился поставить наружную, прискорбно хлипкую, надо признаться, поскольку она была изготовлена из непросушенных досок. Но в случае чего она позволит обитателям казарм воспользоваться лестницами незаметно для наблюдателей снаружи.
На противоположном конце длинного двора находилась еще одна лестница, рядом с дверью, выходящей на узкую улочку, за которой располагалась резиденция. При любой атаке толща каменной стены со сводчатым проходом послужит столь же существенной защитой для казарм, какой послужат сами казармы для резиденции. Не то чтобы Уолли считал нападение вероятным, но он впервые единолично выполнял обязанности командира, а потому считал нужным принять все возможные меры предосторожности – хотя, спору нет, малочисленные. Но по крайней мере, он сделал хоть какие-то шаги в этом направлении.
Ему предстояло сделать ряд шагов и в другом направлении.
«Как только мы окажемся там, мы постараемся установить добрые отношения с местными жителями», – сказал он Ашу той ночью в Мардане. И теперь Уолли с энтузиазмом взялся за дело, организовав спортивные конные игры, требовавшие от участников хорошего владения искусством верховой езды, а потому наверняка представлявшие интерес для афганцев, которых он пригласил посостязаться с разведчиками в умении разрубать на скаку палаточные колышки и подвешенные лимоны, попадать копьем в кольцо и так далее, и тому подобное. Все прочие не отставали от него в деле налаживания дружеских отношений: Амброуз Келли планировал организовать бесплатную медицинскую помощь населению, а посланник и его секретарь проводили дни за неофициальными беседами с эмиром, обсуждением различных вопросов с министрами и бесконечными разговорами с вельможами и чиновными лицами, которые являлись с официальными визитами.
Сэр Луи также поставил себе за правило ежедневно проезжать верхом по улицам Кабула, хотя одновременно издал указ, запрещающий членам миссии подниматься на крышу любого здания резиденции, и приказал натянуть над двором казарменного блока парусиновый навес – эти меры были призваны оградить впечатлительных соседей по Бала-Хиссару от неприятного лицезрения «иностранцев», наслаждающихся досугом.
«Это удивительная страна, – писал Уолли своему кузену, служащему в Индии, который прислал письмо с поздравлениями по поводу его награждения “Крестом Виктории” и спрашивал, что представляет собой Афганистан. – Но о Кабуле такого не скажешь. Это захудалый, грязный город…»
В письме содержался веселый рассказ о пользующейся популярностью «пагал-джимхане», устроенной им накануне, и ни словом не упоминалось, что стоящие в городе гератские полки являются постоянным источником неприятностей. Но курьер, который отвез данное письмо в британский аванпост Али-Кхел, куда направлялись все письма и телеграммы из миссии и в миссию, ранее уже отвез туда депешу от сэра Луи Каваньяри, гласившую: «Сегодня из нескольких источников я получил тревожные сообщения о мятежном поведении гератских полков, недавно сюда прибывших. В городе видели солдат, расхаживающих по улицам с обнаженными саблями и ведущих подстрекательские речи, направленные против эмира и его английских гостей, и мне настоятельно посоветовали пару дней не покидать территорию резиденции. Я попросил встречи с министром иностранных дел, но он с уверенностью заявил, что слухи преувеличены, и мы выехали в город, как обычно. Я не сомневаюсь, что в войсках растет недовольство в связи с задолженностями по жалованью и особенно в связи с воинской повинностью, но эмир и его министры уверены, что в состоянии справиться с ситуацией».
Депеша, отправленная на следующий день, была значительно короче: «Положение дел, о котором я доложил вчера, остается прежним, хотя атмосфера несколько разрядилась. Эмир выражает твердую уверенность в своей способности поддерживать дисциплину». Однако в своих дневниковых записях, которые сэр Луи делал каждый вечер и в конце недели отсылал вице-королю, он описал прибытие мятежно настроенных гератцев, шумно требующих выплаты жалованья и совершенно неуправляемых.
Министру иностранных дел эмира, думал сэр Луи, легко говорить, что этим людям выплатят сполна все жалованье в течение двух-трех дней, после чего они вернутся домой; или утверждать, что слухи об их беззакониях и грабежах сильно преувеличены и порождены выходками «нескольких необузданных буянов». Но у сэра Луи имелись свои источники информации, и он получил несколько достоверных сообщений о поведении недовольных, число которых явно не ограничивалось «несколькими необузданными буянами». Он также слышал, что войска категорически отказались возвращаться домой, покуда каждому человеку не выдадут на руки все задержанное жалованье до последней аны, но в государственной казне нет денег для таких выплат.
Однако Аш был прав, предполагая, что сэр Луи не сознает в полной мере опасность, грозящую ему и его миссии.
Посланник, безусловно, знал об обстановке в Кабуле, но отказывался относиться к этому слишком серьезно. Он предпочел принять на веру утверждение министра, что ситуация находится под контролем, и углубился в составление планов преобразования административной системы Афганистана и планов осенней поездки по стране с эмиром, вместо того чтобы сосредоточиться на гораздо более важной и неотложной проблеме – поиске способов и средств упрочить шаткую власть эмира перед мощной волной беззакония и насилия, которая уже захлестнула Кабульскую долину и грозила накрыть город и даже саму крепость.
– Он не знает, что здесь творится, – сказал Аш. – От него все скрывают. Его надо поставить в известность, и сделать это должны вы, сирдар-сахиб. К вам он прислушается, ведь вы были рисалдар-майором разведчиков. Я прошу вас отправиться в резиденцию и предупредить посланника.
Сирдар отправился в резиденцию, и сэр Луи внимательно выслушал его, а потом улыбнулся и беззаботно сказал:
– Все, что они могут, – это убить трех-четырех членов миссии, и наши смерти будут отомщены.
Узнав об этом, Аш пришел в ярость: он нисколько не сомневался, что в случае беды будут убиты не только члены миссии, но и весь эскорт, а также многочисленные слуги и попутчики, прибывшие с британским представительством в Кабул.
Аш не знал, что перед отъездом из Симлы Каваньяри обмолвился о своей готовности умереть, если его смерть послужит к аннексии Афганистана, но тем не менее он начал спрашивать себя, не помешался ли малость посланник и не мнит ли себя добровольной жертвой, принесенной на алтарь имперской экспансии. Подозрение было диким и почти сразу рассеялось. Однако в последующие дни оно возвращалось снова и снова, ибо временами Ашу казалось, что только этим может объясняться легкомысленное отношение посланника ко всем предостережениям.
Сирдар, обеспокоенный развязно-наглым поведением гератских полков и исполненный тревоги за безопасность своей семьи, посетил резиденцию вторично, чтобы поведать сэру Луи о вещах, которые самолично видел и слышал.
– Я говорю не с чужих слов, ваша честь, – сказал сирдар, – а рассказываю о том, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Эти полки маршируют по улицам под музыку своих оркестров и со своими офицерами во главе, выкрикивая угрозы и гнусные оскорбления в адрес эмира и понося преданные правителю казилбашийские полки, которых обвиняют в трусости и подобострастной покорности неверным и над которыми глумятся, обещая, что они, гератцы, покажут казилбашийским рабам, как надо обходиться с чужеземцами. Вас, ваше превосходительство-сахиб, они тоже оскорбляют, называя по имени. Я сам слышал. Вам следует это знать, поскольку это предвещает беду и этому надо положить конец, пока не поздно.
– Но я все знаю, – ответил Каваньяри. – Как и его высочество эмир, который уже предупредил меня, чтобы я не выезжал в город, пока волнения не утихнут, а это, безусловно, произойдет в ближайшем времени. Что же касается гератцев, сирдар-сахиб, вам нечего их бояться. Собаки, которые лают, не кусаются.
– Сахиб, – серьезно сказал бывший рисалдар-майор, – эти собаки очень даже кусаются. И я, хорошо знающий свой народ, говорю вам: ситуация крайне опасная.
Сэр Луи нахмурился, недовольный скрытой в его словах критикой, но потом просветлел лицом, рассмеялся и сказал:
– А я еще раз повторяю вам, сирдар-сахиб: они могут убить только нас, и, случись такое, за нас жестоко отомстят.
Сирдар пожал плечами и сдался.
– Продолжать разговор не имело смысла, – сказал он Ашу. – Тем не менее, покинув его превосходительство, я увидел выходящего из двора Дженкинса-сахиба и попросил позволения поговорить с ним наедине. Мы прошли к конюшням, и я изложил те же самые факты, после чего он резко спросил: «Вы рассказали об этом Каваньяри-сахибу?» Когда я ответил утвердительно и сказал, какой ответ получил, он немного помолчал, а потом промолвил: «Посланник-сахиб прав. Британское правительство не пострадает, если трех или четырех из нас убьют здесь». Ну что, скажите на милость, можно поделать с такими людьми? Я просто понапрасну потратил свое и их время. Совершенно ясно, что они не желают внимать предостережениям.
Немногим лучше Аш преуспел с Уолли, с которым сумел повидаться несколько раз и без особого труда, поскольку в связи с проводимой сэром Луи политикой гостеприимства и поощрения визитов в резиденции было всегда полно афганцев, чьи сопровождающие болтались в ожидании по территории миссии и вступали в разговоры со слугами резиденции и солдатами из эскорта. Поэтому Ашу не составляло труда смешаться с ними и передать Уолли записку с просьбой встретиться в каком-нибудь условленном месте, где они могли поговорить, не привлекая к себе внимания, а после первой встречи они придумали еще и простую систему условных знаков.
Но хотя Уолли всегда искренне радовался встречам с другом и с глубоким интересом выслушивал все, что он хотел сообщить, о попытке передать сэру Луи какие-либо сведения, полученные от Аша, никогда не было и речи. Командующий, с которым Аш обсуждал данный вопрос в Мардане, хорошо понимал, какими неприятностями это чревато, и, инструктируя Уолли перед отъездом, настойчиво подчеркнул, что у посланника будут собственные источники информации и выступать в качестве одного из них не входит в обязанности лейтенанта Гамильтона. Если когда-нибудь у лейтенанта появятся основания считать, что сэр Луи не осведомлен о каком-либо важном факте, известном ему самому от Аштона, он должен сообщить о нем секретарю и политическому советнику посланника, Уильяму Дженкинсу, который и решит, передавать сведения или нет.
– Я на днях так и сделал, – печально признался Уолли, – в первый и последний раз. Уилл меня отбрил. Сказал, что сэр Луи знает о положении дел в Кабуле гораздо больше меня, и предложил мне пойти поиграть с моими солдатами – или что-то в этом роде. И он прав, конечно.
Аш пожал плечами и нелюбезно сказал, что искренне на это надеется. Он томился тревогой и дурными предчувствиями – не только из-за нестабильной ситуации в городе и страхов за безопасность Уолли и эскорта, но еще и потому, что очень боялся за Джули. В городе началась холера. В Бала-Хиссаре и на тихой улочке, где стоял дом Накшбанд-хана, случаев заболевания еще не было, но холера свирепствовала в беднейших и самых густонаселенных кварталах Кабула, и настал день, когда Аш узнал от одного друга сирдара – влиятельного индуса, чей сын служил у брата эмира, Ибрагим-хана, – что она разразилась в недовольных полках.
Если бы Аш не знал достоверно, что половина Индии тоже страдает от эпидемии холеры, он бы немедленно увез Анджули из Кабула, без колебаний покинув Уолли и разведчиков. Однако он никуда не мог увезти жену с уверенностью, что там не существует угрозы заражения, а потому решил, что для нее будет безопаснее остаться в городе: если повезет, холера вообще не доберется до их квартала, а с наступлением осени эпидемия резко пойдет на спад. Но время было тревожное. Аш исхудал от нервного напряжения, и ему становилось все труднее разговаривать с Уолли об опасностях, грозящих миссии. Или рассиживать и обсуждать последнее творение сего неутомимого поэта, когда сердце гложет страх за Джули.
Посещение деревни Бемару, где разразилась Кабульская катастрофа 1841 года, вдохновило Уолли на исключительно скучную эпическую поэму, и Аш потерял драгоценный вечер, со все возрастающим унынием слушая Уолли, расхаживающего взад-вперед по комнате и декламирующего строки, которые только сам автор или его обожающая семья могли счесть настоящей поэзией: