Небо над ними поменяло жемчужно-серый цвет на лазурный, и где-то за пределами видимости начала кричать перепелка. Потом внезапно на траве пролегли длинные синие тени, и в четырех милях по прямой от них что-то ярко заблестело в лучах восходящего солнца, привлекая внимание к невысокой горе, которая до сих пор ничем не выделялась среди сотни прочих.
– Пушки, – выдохнул полковник Дженкинс. – Да, это Али-Масджид, все верно. И как говорит ваш друг патхан, форт действительно укрепили на славу. Вы только взгляните на те брустверы!
Крепость, теперь хорошо видная, стояла на конусообразной горе, едва выглядывавшей из-за скалистой гряды, изрезанной линиями недавно сооруженных брустверов – подступы к ним, как позволили разглядеть бинокли, были надежно защищены. У подножия гряды располагался кавалерийский лагерь, и в скором времени из него выехала небольшая группа всадников, поднялась на плато Шагай и направилась по нему к маленькой башне, стоящей у Макесонской дороги, – предположительно там и находился упомянутый патханом пикет.
– Думаю, пора двигаться, – решил майор Каваньяри, опуская бинокль. – У этих малых острое зрение, а нам не нужно, чтобы нас заметили. Пойдемте.
Патхан по-прежнему сидел на корточках среди валунов, положив джезайл на колени, и Каваньяри знаком велел остальным идти дальше, а сам подошел к нему, чтобы обменяться несколькими словами напоследок. Нагнав через несколько минут своих спутников, торопливо спускавшихся по травянистому склону к безопасной равнине на своей территории, он вдруг резко остановился и окликнул Уиграма, который тоже остановился и повернулся.
– Да, сэр?
– Прошу прощения, но я забыл кое-что… – Каваньяри извлек из кармана горсть серебряных монет и пачку дешевых сигарет местного производства и протянул Уиграму. – Будьте другом, отнесите это тому человеку наверху. Обычно я даю ему несколько рупий и немного курева, и мне не нужно, чтобы он вернулся в Джамруд требовать свой бакшиш и попался на глаза кому-нибудь, кто его узнает. Мы не будем вас ждать.
Он повернулся и торопливо зашагал вниз, а Уиграм стал подниматься обратно по крутому склону.
Утренний воздух уже утратил свежесть, солнце припекало плечи Уиграма, и над склоном порхали бабочки – знакомые бабочки, похожие на английских. Фритиларии, лимонницы, бархатницы и крохотные голубые мотыльки, которые напомнили ему о летних каникулах в далеком прошлом, когда они с Квентином детьми ловили бабочек на лугах и тропинках родины. И повсюду вокруг в траве щебетали птицы. Над Уиграмом промелькнула тень, он поднял глаза и увидел высоко в синем небе бородача-ягнятника, величественно парящего над беспорядочными грядами Хайберских гор.
Теперь, когда солнце взошло, взбираться по склону было жарче, чем при прохладном свете звезд перед рассветом, и пот пропитывал рубашку Уиграма и затекал в глаза. Он раздраженно смахнул капли со лба и спросил себя, застанет ли он патхана на прежнем месте и если нет, то что тогда? Но тут сверху донеслись тихие звуки – призрак мелодии «Закми дил», народной любовной песни страны, где гомосексуальность всегда была общепринятой частью жизни: «Там, на другом берегу реки, юноша с задом, как персик, но не умею я плавать…»
Знакомая песенка наполовину пелась, наполовину мычалась, но, когда Уиграм подошел ближе, она вдруг сменилась на нечто еще более знакомое и в данной обстановке совершенно неожиданное: «Ты знаешь Джона Пила в куртке ярко-красной?..»
Уиграм остановился как вкопанный и уставился на бородача, сидящего на корточках в тени валунов.
– Будь я проклят!
Он бегом бросился вперед и через несколько секунд остановился перед ним, тяжело переводя дух.
– Аштон, чертяка ты этакий! Я тебя не узнал… Я понятия не имел… Почему ты ничего не сказал, черт побери? Почему?
Аш встал и крепко пожал протянутую руку.
– Потому что твой друг Каваньяри не хотел, чтобы другие знали. Он и тебя оставил бы в неведении, если бы я не настоял. Но я сказал, что мне нужно поговорить с тобой, и он согласился прислать тебя обратно. Сядь и говори потише – просто поразительно, как далеко разносится звук в этих горах.
Уиграм сел на землю, поджав ноги по-турецки, и Аштон сказал:
– Ну, расскажи мне новости. Ты слышал что-нибудь о моей жене? У нее все в порядке? Я не рискнул связаться с ней, поскольку… Как там Уолли и Зарин? Что нового в корпусе и… Ох, рассказывай все подряд: я жажду услышать новости!
Уиграм мог с полным основанием заверить Аша, что с Анджули все в порядке: один из слуг бегумы всего три дня назад приезжал в Джамруд к Зарину с посланием от тетушки Фатимы, которая сообщала, что все ее домочадцы находятся в добром здравии и хорошем настроении, и выражала надежду, что то же самое можно сказать о нем и его друзьях. Это, безусловно, был завуалированный вопрос о том, есть ли новости об Аше, и Зарин в ответном письме написал, что волноваться на сей счет нет необходимости: он и его друзья чувствуют себя превосходно.
– Просто я сказал Зарину, что Каваньяри получает от тебя донесения через связного, а значит, ты все еще жив и, вероятно, здоров и невредим, – пояснил Уиграм.
Он перешел к рассказу об Уолли, о делах корпуса и описал военные приготовления, ввергающие в хаос северо-западные территории. Людей и орудия в срочном порядке перебрасывали из одного военного округа, чтобы укрепить другой; с юга спешно присылали дополнительные полки, чтобы заполнить бреши; поезда снабжения скапливались на конечной станции Северо-Западной железной дороги в Джеламе, перекрывая подъезды к платформам и забивая все боковые ветки вагонами, полными мертвых и умирающих мулов и прочих вьючных животных, брошенных туземными погонщиками. Не говоря уже о грудах продовольствия, одежды и амуниции, с которыми не укомплектованный работниками комиссариат был совершенно не в состоянии справиться…
– Это похоже на Дантов ад, – сказал Уиграм, – и единственные, кто по-настоящему доволен происходящим, это бадмаши из окрестных деревень, которые отлично проводят время, расхищая добро. В довершение всех неприятностей почти все полки с юга прибыли в тропической форме, так что, если не будут приняты срочные меры, половина людей умрет от пневмонии.
Аш сардонически заметил, что все это похоже на типичную штабную суматоху и, если дело действительно обстоит так, одному Богу ведомо, что будет, когда начнется война.
– О, полагаю, мы справимся с грехом пополам, – примирительно сказал Уиграм.
– Почему непременно нужно «справляться с грехом пополам»? – раздраженно спросил Аш. – Можно подумать, что планировать заранее – дурной тон, и… Чего ты смеешься?
– Ты сидишь здесь на корточках, – ухмыльнулся Уиграм, – вылитый хайберский бандит местного производства, и разглагольствуешь о «дурном тоне». Признай, что это комично.
Аш рассмеялся и извинился, а Уиграм сказал:
– Наверное, это борода меняет тебя до неузнаваемости. Я даже близко не догадывался, кто ты такой. И вообще я думал, что ты в Кабуле.
– Я был там. Но я хотел лично увидеться с Каваньяри, а не писать или посылать устное сообщение по обычным каналам. Я надеялся, что сумею убедить его посмотреть на вещи иначе, если поговорю с ним. Но я ошибался. На самом деле я добился только того, что он пришел к мнению, будто я становлюсь слишком пристрастным в пользу эмира и серьезно рискую стать «ненадежным». Видимо, он подразумевал «предателем».
– Опять теряешь самообладание, Аштон? – спросил Уиграм с еле заметной улыбкой. – Сам знаешь, что болтаешь чепуху. Конечно, у него в мыслях нет ничего подобного. А если есть, значит, ты здорово постарался, чтобы у него возникло такое впечатление. Что ты сказал Каваньяри, что он так расстроился?
– Правду, – мрачно ответил Аш. – И я вполне мог бы остаться в Кабуле и не тратить время на разговоры с ним, потому что он не хочет верить. Я начинаю думать, что никто из них не хочет верить – я имею в виду парней в Симле.
– Чему они не хотят верить?
– А вот чему: нет никакой опасности, что эмир позволит русским строить дороги и размещать военные базы в своей стране, и даже если бы он сдуру согласился на такое, его подданные выступили бы против, а именно с ними приходится считаться. Я снова и снова повторял Каваньяри, что афганцы не желают принимать ни одну из сторон – ни России, ни раджа… Да-да, я знаю, что ты собираешься сказать. Он тоже сказал это: «Но ведь эмир радушно принял русскую миссию в Кабуле». Ну так и что с того? Как еще он мог поступить, черт возьми, принимая во внимание, что русская армия находится за Аму-Дарьей и приближается к границе Афганистана, половина страны охвачена восстанием и новости о победах России в Турции распространяются по Азии с быстротой молнии? Он сделал все возможное и невозможное, чтобы отделаться от Столетова и его компании, а потом всячески старался задержать их приезд. Но когда стало ясно, что они в любом случае прибывают, он сделал единственную вещь, которую мог сделать в данной ситуации, за исключением того, чтобы перестрелять их всех и ответить за последствия: он изобразил удовольствие по поводу малоприятного события и оказал незваным гостям публичный теплый прием. Вот и все. Он нуждается в них не больше, чем нуждается в нас, и вице-король знает это, а если не знает, значит, у него худшая в мире разведывательная служба!
– Но ты должен признать, что с нашей стороны дело выглядит не лучшим образом, – рассудительно заметил Уиграм. – В конце концов, эмир отказался принять британскую миссию.
– Почему бы и нет? Мы разглагольствуем о наших «правах» в Афганистане и о нашем «праве» иметь миссию в Кабуле, но кто дал нам эти «права», черт возьми? Это не наша страна, и она никогда не представляла для нас угрозы, кроме как в качестве возможного союзника России и плацдарма для развертывания наступления русских на Индию, а теперь все понимают, что такая опасность – если она вообще существовала когда-либо – исчезла с недавним подписанием Берлинского договора. А потому страшно глупо делать вид, будто у нас есть основания бояться Афганистана. Ситуацию почти наверняка можно уладить мирным путем, пока не поздно. У нас еще есть время. Но похоже, мы предпочитаем считать, что нам грозит серьезная опасность, и притворяться, будто мы изо всех сил старались снискать дружбу эмира, но наше терпение иссякло. Господи, Уиграм, неужели наши чертовы «шишки» хотят второй афганской войны?
Уиграм пожал плечами:
– Чего меня-то спрашивать? Я всего лишь бедный кавалерийский офицер, который делает, что велят, и идет, куда посылают. Сильные мира сего не делятся со мной своими мыслями, так что мое мнение не много значит, но, если исходить из всего, что я слышал, ответ будет таков: да, они хотят войны.
– Я так и думал. Имперское величие вскружило им голову, и они хотят увидеть, как все больше и больше стран на карте мира раскрашивается в розовый цвет, и войти в учебники истории в качестве великих деятелей – проконсулов и современных Александров. Тьфу! Меня от них тошнит.
– Ты не должен винить Каваньяри, – заметил Уиграм. – Я сам слышал, как он сказал Файз Мухаммеду у Али-Масджида, что он всего лишь слуга правительства, который выполняет приказы. И это так же верно в отношении его, как и в отношении меня.
– Возможно. Но люди вроде Каваньяри – люди, которые действительно много знают о хайберских племенах и могут разговаривать с ними на их диалектах, – должны посоветовать вице-королю и прочим пламенным сторонникам войны придержать лошадей, а не подстрекать эту компанию к решительным действиям, чем он, похоже, и занимается. Ох, ладно, я сделал все возможное, но я ошибался, предполагая, что кто-то в состоянии заставить Каваньяри поверить в вещи, верить в которые он не желает.
– Ну, попытаться-то всяко стоило, – утешающе промолвил Уиграм.
– Пожалуй, – со вздохом согласился Аш. – Вообще-то я не собирался изливать на тебя свою желчь. Я хотел только справиться насчет жены, Уолли, Зарина и всего остального и попросить тебя передать через Зарина жене, что ты виделся и разговаривал со мной и что у меня все в порядке… и так далее. Я не собирался заводить разговор обо всей прочей чепухе, но, видимо, эти мысли слишком тяготят меня.
– Я не удивлен, – сочувственно сказал Уиграм. – Меня они тоже тяготят. И коли на то пошло, меня страшно тяготят мысли о тебе! Недавно я поймал себя на том, что лежу ночью без сна и задаюсь вопросом, имел ли я право лезть в твою жизнь и втягивать тебя в эту историю и не лучше ли было бы мне держать язык за зубами, чтобы не мучиться угрызениями совести, если ты погибнешь.
– Не знал, что у тебя есть совесть, – ухмыльнулся Аш. – Но не стоит беспокоиться, Уиграм: я в состоянии о себе позаботиться. Однако признаюсь, я буду чертовски рад, когда все это закончится.
– Я тоже! – горячо согласился Уиграм. – Я поговорю с командующим и посмотрю, может ли он попросить, чтобы тебя отозвали.
Улыбка погасла на лице Аша, и он уныло сказал:
– Нет, Уиграм, не искушай меня. Я знал, на что иду, и ты не хуже меня понимаешь: я должен продолжать дело, покуда остается хотя бы призрачная надежда, что в самую последнюю минуту здравый смысл все же восторжествует. Афганистан не та страна, с которой стоит воевать и которую можно удержать в случае победы. Так или иначе, я принципиально против несправедливости.
– То есть «это нечестно», – иронически пробормотал Уиграм.
Аш рассмеялся и вскинул ладонь, признавая справедливость выпада, но не отступил от своего.
– Ты прав. Это нечестно. Если войну все-таки объявят, это будет несправедливая и непростительная война, и я не верю, что Бог будет на нашей стороне. Ну ладно, рад был повидаться с тобой, Уиграм. Пожалуйста, перешли это моей жене, – он протянул сложенный и запечатанный лист бумаги, – и передай от меня привет Уолли и Зарину. Скажи, что дядя Акбар старается соблюсти их интересы. Если ты имеешь хоть какое-нибудь влияние на Каваньяри, попытайся убедить его, что я не лжец и не ренегат и что все сказанное мной, насколько мне известно, чистая правда.
– Я попробую, – сказал Уиграм. – До свидания, и удачи тебе.
Он поднялся на ноги и двинулся вниз по склону, а благополучно достигнув равнины, сел на ждавшую там лошадь и быстро поскакал обратно в Джамруд при ярком свете позднего утра.
Позже днем он поговорил об Аше с майором Каваньяри. Но разговор получился коротким и безрезультатным, и у Уиграма осталось ощущение, что его вообще не стоило заводить.
Ни один из них тогда не знал, что многие взгляды Аша разделяет не кто иной, как премьер-министр ее величества, лорд Биконсфилд – любимый «Диззи» Виктории, – который в своей речи, произнесенной на банкете у лорд-мэра Лондона в Лондонской ратуше, выразил их вполне определенно, хотя и не назвал никаких имен.
«На основании всех доходящих до нас сведений может сложиться впечатление, – сказал Диззи, – что существует реальная угроза вторжения в нашу Индийскую империю и что нам в самом скором времени предстоит вступить в борьбу с неким могучим и неизвестным врагом. Во-первых, милорд мэр, правительство ее величества никоим образом не опасается никакого вторжения в Индию со стороны нашей северо-западной границы. Плацдарм для развертывания наступления любого могущественного противника находится так далеко, средства связи настолько ненадежны и неэффективны, а сама страна настолько неприветлива, что при данных обстоятельствах мы не верим, будто любое вторжение со стороны северо-западной границы осуществимо».
Но хотя изобретение телеграфа позволило с поразительной скоростью пересылать новости с одного конца Индии на другой, связь с Англией по-прежнему оставалась страшно медленной, а потому никто в Индии не знал о мнении премьер-министра. Да и в любом случае должностные лица в Симле и деятельные генералы в Пешаваре, Кветте и Кохате не обратили бы на него особого внимания, поскольку предложенный, но неосуществленный план Каваньяри по захвату Али-Масджида имел катастрофические последствия. Внушительная численность подкрепления, спешно присланного Файз Мухаммеду для обороны крепости, сильно встревожила военных советников вице-короля, которые решили, что сосредоточение столь крупных сил рядом с границей представляет угрозу для Индии и ответом на такой шаг должна стать аналогичная мобилизация войск на британской стороне границы.
И снова курьеры из Индии повезли письма в Кабул. Письма, в которых эмира обвиняли в том, что, принимая русскую миссию, он «руководствовался мотивами, враждебными британскому правительству», и требовали от него «надлежащих исчерпывающих извинений» за оскорбительное поведение коменданта крепости Али-Масджид, отказавшего британской миссии в праве проезда. И снова подчеркивалось, что дружественные отношения между двумя странами зависят от того, примет ли эмир постоянную британскую миссию в своей столице.
«Если вы не согласитесь на данные условия без всяких оговорок, – писал лорд Литтон, – и не сообщите мне о своем согласии до 20 ноября, я буду вынужден считать ваши намерения враждебными и обращаться с вами как с заклятым врагом британского правительства».
Но злосчастный Шер Али, однажды назвавший себя «глиняным горшочком между двумя железными котлами» (и к настоящему времени проникшийся отвращением и недоверием к британцам), все не мог решить, как ответить на сей ультиматум. Он колебался, сомневался, заламывал руки, жаловался на судьбу и надеялся, что, если не предпринимать никаких действий, этот кризис сам собой минует, как миновал предыдущий. Ибо в конце концов русские покинули Кабул, и теперь Столетов в своих письмах к эмиру советовал заключить мир с Британией, – тот самый Столетов, чье настойчивое желание явиться в Афганистан без приглашения и стало причиной всех этих неприятностей. Это было уже слишком!
В Симле личный секретарь вице-короля полковник Колли, который жаждал войны не меньше своего господина и повелителя, писал: «Сейчас нас больше всего беспокоит одно: только бы эмир не прислал извинений и только бы английское правительство не вмешалось в дело».
Полковнику Колли не было нужды беспокоиться. Двадцатое ноября наступило и прошло, а эмир по-прежнему молчал. И двадцать первого числа лорд Литтон, заявив, что он ничего не имеет против афганского народа, но имеет претензии к его правителю, отдал своим генералам приказ к наступлению. Британская армия вошла в Афганистан, и вторая англо-афганская война началась.
Погода в декабре стояла удивительно теплая, но после Нового года температура воздуха начала падать, и вскоре настал день, когда Аш пробудился в предрассветный час от легкого прикосновения мягких холодных пальцев к его щекам и закрытым глазам.
Ему снова снился сон, и в своем сне он лежал в полудреме на берегу стремительного ручья в долине среди гор. В долине Ситы. Была весна, грушевые деревья стояли в цвету, и легкий ветерок, пролетающий между ветками, срывал лепестки, которые, кружась, опускались на его лицо.
Прохладное прикосновение опадающих лепестков и шум ручья разбудили Аша, и, открыв глаза, он осознал, что спал долго и что, пока он спал, поднялся ветер и пошел снег.
Накануне вечером он опасался метели. Но тогда ветра не было, и он развел маленький костерок в глубине узкой пещеры и приготовил себе еду, а когда стемнело, завернулся в одеяло и заснул, согретый теплом огня. Видимо, ветер поднялся несколькими часами позже, он стонал среди гор и заносил в пещеру огромные снежные хлопья.
Смахнув снежинки с лица и бороды, Аш с трудом поднялся на ноги и стряхнул снег с одеяла, а потом снова закутался в него с головой, накинув поверх кожаной поштины, которую он вот уже неделю не снимал ни днем ни ночью. Куртка воняла дымом, прогорклым маслом, грязной шерстью и немытым человеческим телом, но Аш радовался, что она такая теплая: в пещере было очень холодно, а скоро станет еще холоднее.
Выглянув в вихрящийся серый мрак, он понял, что рассвет не за горами. Он повернулся и ощупью пробрался в глубину пещеры, где разжег костер с помощью трутницы, использовав остатки своих скудных запасов угля и хворост, предусмотрительно собранный накануне вечером. Топлива мало, но хватит, чтобы вскипятить воды для кружки чая, который согреет желудок и поможет восстановить кровообращение в окоченелых ногах и руках. А еще у него остались две почти целые чапати.
Аш смотрел, как вспыхивает трава и пламя охватывает сучья, а когда угольки раскалились докрасна, поставил на них медный котелок с водой и уселся на землю. Ожидая, пока закипит вода, он думал обо всех событиях, случившихся за последние несколько недель старого года, и задавался вопросом, когда ему позволят выйти из игры и вернуться в Мардан – и к Джули.
Война лорда Литтона с Шер Али (вице-король настойчиво подчеркивал, что он ничего не имеет против подданных эмира) началась удачно, несмотря на ряд удручающе грубых ошибок, допущенных из-за просчетов командования. Эти неприятности не помешали британцам всего через два дня после начала военных действий взять Али-Масджид, потеряв всего пятнадцать человек убитыми и тридцать четыре ранеными, а через несколько дней оккупировать Дакку и вслед за ней Джелалабад. К первому января британцы надежно закрепились в этих трех опорных пунктах, и на других фронтах были такие же успехи – в частности, захват афганских фортов в Куррамской долине Куррамской полевой армией под командованием генерал-майора сэра Фредерика Робертса.
Но в новом году произошло еще одно событие. Событие, показавшееся Ашу настолько важным, что он снова решил поговорить непосредственно с майором Каваньяри, который сопровождал победоносную армию в качестве политического офицера и в настоящее время находился в Джелалабаде, где на дурбаре, собранном сэром Сэмом Брауном первого января, попытался объяснить нескольким присутствовавшим там афганским вождям причины, побудившие британское правительство объявить войну, и мирные намерения Британии по отношению к племенам.
Аш полагал, что организовать встречу с Каваньяри в Джелалабаде не составит особого труда, так как местные жители наверняка уже успели понять, что оккупанты-неверные не собираются устраивать резню, и разошлись по домам, исполненные решимости продавать товары войскам по сильно взвинченным ценам. Значит, город опять будет наводнен афридиями, и появление еще одного останется незамеченным.
Однако он не подумал о снеге и теперь гадал, сумеет ли вообще добраться до Джелалабада, ведь вьюга заметет все нужные тропы и ориентиры, если уже не замела. Эта мысль приводила в уныние, и Аш протянул руки к костру, зябко поежившись не от одного только холода. Но ему повезло: когда стало достаточно светло, чтобы можно было тронуться в путь, снегопад прекратился. А ближе к полудню Аш присоединился к небольшой группе повиндахов, направлявшихся в Джелалабад, и с ними достиг окрестностей обнесенного стеной города за целый час до заката.
Связаться с майором Каваньяри оказалось довольно просто, и поздно вечером Аш встретился в условленном месте за городской стеной с человеком в поштине, дополнительно защищенным от ночного мороза накинутой на голову и плечи серовато-коричневой шалью, не вполне скрывавшей кавалерийский тюрбан. Аш назвался и ответил на несколько заданных шепотом вопросов, и мужчина провел его мимо часовых у ворот и проводил по узким темным переулкам между глухими стенами домов к маленькой незаметной двери, где ждала вторая закутанная фигура. Минутой позже его ввели в освещенную лампой комнату, где бывший заместитель комиссара Пешавара, а ныне политический офицер Пешаварской полевой армии работал в сей поздний час над рапортами, в беспорядке разбросанными по столу.
Принесенное Ашем известие было удивительным и трагическим, хотя трагическая сторона дела ускользнула от майора Каваньяри, не питавшего приязни к Шер Али.
Когда эмир узнал, что его ответ на ультиматум лорда Литтона пришел слишком поздно и что британцы вторглись в страну и крепости падают одна за другой, точно зрелые орехи во время бури, он потерял голову и решил сдаться на милость царя.
Под нарастающим давлением обстоятельств он на открытом совете признал своего старшего сына Якуб-хана (которого много лет держал под домашним арестом и до сих пор ненавидел) своим наследником и соправителем, но от этого испытывал страшную горечь и унижение. Единственным для него способом избежать мучительной необходимости проводить совещания вместе с недостойным сыном, когда его сердце еще обливалось кровью из-за смерти сына горячо любимого, было покинуть Кабул. Так он и поступил, сообщив, что намерен отправиться в Санкт-Петербург, дабы изложить свое дело перед императором Александром и потребовать у всех благомыслящих европейских держав справедливости и защиты от посягательств Великобритании…
– Да, я знаю все это, – спокойно сказал майор Каваньяри и добавил с легким укором, что Аш не должен думать, будто он является единственным источником информации, касающейся дел в Кабуле. – Нам известно о планах эмира. Собственно говоря, он самолично написал британскому правительству о задуманном шаге и потребовал от него обосновать свою позицию и объяснить свои намерения на конгрессе, который состоится в Санкт-Петербурге. Думаю, на эту мысль эмира навел конгресс в Берлине, где наши разногласия с Россией были обсуждены и улажены. Позже мне сообщили, что двадцать второго декабря он выехал из Кабула к неизвестному месту назначения.
– Мазари-Шариф, что находится в его провинции в Туркестане, – доложил Аш. – Он прибыл туда первого января.
– Неужели? Ну, полагаю, мы скоро получим официальное подтверждение данного факта.
– Нисколько не сомневаюсь. Но при существующих обстоятельствах я решил, что вам следует узнать это по возможности раньше, ведь это меняет дело.
– Каким образом? – осведомился Каваньяри по-прежнему спокойно. – Мы и так знали, что эмир якшается с русскими, и это только подтверждает нашу правоту.
Аш недоуменно уставился на него.
– Но, сэр… Разве вы не понимаете, что он больше не имеет никакого значения? Он безвозвратно погубил себя в глазах своих подданных, поскольку после случившегося уже никогда не сможет вернуться в Кабул или снова взойти на престол Афганистана. Если бы он остался и твердо стоял на своем, он стал бы вдохновителем всех афганцев, ненавидящих неверных, – а это девяносто девять с половиной процентов населения, – но он предпочел поджать хвост и обратиться в бегство, предоставив Якуб-хану расхлебывать ситуацию. Уверяю вас, сэр, он человек конченый, никто, пустое место! Но я явился к вам не поэтому, ибо это уже неважно. Я пришел сообщить вам, что он никогда не доберется до Санкт-Петербурга, потому что он умирает.
– Умирает? Вы уверены? – резко спросил Каваньяри.
– Да, сэр. Люди из ближайшего окружения эмира говорят, что он сам знает это и ускоряет свою смерть, отказываясь от пищи и лекарств. Они говорят, он сломленный человек. Его сокрушило горе из-за смерти обожаемого сына и унижение от необходимости признать своим наследником сына ненавистного, а также невыносимое давление, оказанное на него Россией и нами. Жизнь для него потеряла всякий смысл, и никто не верит, что он когда-либо покинет Туркестан или сумеет далеко уехать, коли покинет, – русские обязательно развернут его обратно. Теперь, когда они официально обменялись с нами рукопожатием, Афганистан явно стал для них помехой, и я думаю, они предпочтут забыть о нем… до следующего раза, естественно. Я также узнал из достоверного источника, что Шер Али отправил генералу Кауфману письмо с просьбой вступиться за него перед царем и что Кауфман в ответном послании настойчиво посоветовал ему не покидать королевство и прийти к соглашению с Британией. Таким образом, сейчас эмир уже понимает, что помощи от России ждать не приходится и что он совершил роковую и непоправимую ошибку, покинув Кабул. Нельзя не испытывать к нему жалости, но, по крайней мере, это означает, что войну можно закончить и отослать наши войска обратно в Индию.
– Обратно в Индию? – Каваньяри сдвинул брови. – Я вас не понимаю.
– Но, сэр… В прокламации вице-короля говорилось, что мы ничего не имеем против афганского народа – только против Шер Али. А Шер Али сошел со сцены. Он покинул Кабул, и уж кто-кто, а вы, который хорошо знает афганцев, должны понимать, что ему никогда не позволят вернуться – Якуб-хан об этом позаботится! Кроме того, как я сказал, он умирает, и вы со дня на день услышите о его кончине. Но жив он или умер, он уже не играет никакой роли. Тогда с кем мы воюем?
Каваньяри не ответил, и немного погодя Аш горячо заговорил в тишине:
– Сэр, если мы действительно ничего не имеем против подданных эмира, то мне хотелось бы знать, какого черта мы здесь делаем через несколько недель после того, как Шер Али признал себя побежденным и дал деру? Мне бы хотелось знать, под каким предлогом мы оккупируем их города и аннексируем их территории, а когда они сопротивляются, в чем нет ничего удивительного, – расстреливаем их, сжигаем деревни и хлебные поля, оставляя женщин, детей и хилых стариков без пищи и крова, причем среди зимы. А мы делаем именно это. Если лорд Литтон не лукавил, когда говорил, что мы ничего не имеем против афганского народа, он должен прекратить войну немедленно, потому что причин продолжать ее больше нет.
– Вы забываете одно, – холодно промолвил Каваньяри. – Шер Али назначил своего сына Якуб-хана соправителем, и сейчас Якуб выступает в качестве регента, а следовательно, у страны по-прежнему есть правитель.
– Но ведь не эмир! – Это был почти крик боли. – Как мы можем притворяться, будто имеем какие-то претензии к Якубу, если он много лет находился в заточении и на его освобождении неоднократно настаивали наши же собственные должностные лица? Безусловно, теперь, когда он фактически стал правителем Афганистана, нам следует объявить перемирие и посмотреть, как он собирается повести себя. Это не причинит нам никакого вреда, но спасет великое множество жизней. Однако, если мы продолжим войну, даже не поинтересовавшись намерениями Якуб-хана, мы навсегда лишимся возможности установить с ним дружеские отношения и добьемся только одного: он тоже станет нашим врагом, как и отец, которого он ненавидел. Или именно этого мы и хотим?
