– Я надеялся, что вы сумеете прислать подмогу. Поскольку помощь не пришла, я испугался, что сокол убил последнего почтового голубя по пути домой, а моего слугу остановили у границы и задержали по какому-нибудь ложному обвинению, или же его постигло какое-нибудь бедствие, помешавшее добраться до вас. Но я не допускал мысли, что вы не получите ответа на свои предупреждения, отправленные сахиб-логам в Аджмер и его высочеству махарадже Каридкота. Это выше моего понимания.
– И моего тоже, – с горечью признался Аш.
– Если хотите знать мое мнение, – сказал Сарджи, сопровождавший Аша на встречу с хакимом, – служащий, принимавший эти телеграммы, оказался жуликом: он просто прикарманил деньги, не отправив твои сообщения. Такое случается не в первый раз, и…
– Ох, да какая теперь разница, куда делись телеграммы? – раздраженно перебил Аш. – Они куда-то делись, и это главное. Вопрос в том, что же нам делать?
– Безотлагательно отправиться в Аджмер, – быстро сказал Сарджи, повторяя принятое бессонной ночью решение, к которому он ранее уже пытался склонить Аша. – Там мы потребуем встречи с самим генералом-сахибом, а также с полицейскими-сахибами и скажем им…
На сей раз его перебил Гобинд.
– Слишком поздно, – коротко промолвил он.
– Потому что границы закрыты? Но из Бхитхора есть другой путь, которым мы прибыли сюда. Он по-прежнему открыт, так как о нем никто не знает.
– Мой слуга Манилал так и сказал мне. Но даже если бы вы могли покинуть княжество любым путем, каким пожелаете, все равно слишком поздно. Рана умрет сегодня ночью.
У Аша перехватило дыхание на резком вдохе, прозвучавшем неестественно громко в наступившей тишине. Гобинд повернулся к нему, увидел мертвенно-бледное лицо и осознал – не в силах поверить в такое, – что сахиб испуган, безумно испуган. И в следующий миг он понял почему, понял так ясно, словно об этом прокричали во все горло.
Так вот она, причина присутствия сахиба в Бхитхоре! Не просто безрассудство и бравада или эгоистическая уверенность, что ни один «темнокожий» не посмеет поднять руку на представителя победившего народа и что только ангрези в состоянии внушить больший трепет, чем визирь и советники, и вселить страх перед раджем в сердца местных жителей. Нет, сахиб приехал, потому что не мог поступить иначе. Потому что должен был приехать. Манилал говорил чистую правду, когда сказал, что он «рвался сюда всем сердцем».
Подобного осложнения ситуации Гобинд ну никак не ожидал, и это открытие привело его в такой же ужас, в какой оно привело Кака-джи и Махду, и по тем же самым причинам. «Пария… иностранец… христианин», – подумал Гобинд, потрясенный до глубины своей ортодоксальной души. Вот что получается, когда смягчают правила пурдаха и позволяют юным девам видеться и свободно разговаривать с посторонним мужчиной, сахиб он или нет. Если мужчина молод и привлекателен, а девушки красивы, чего еще можно ожидать? Этого нельзя было позволять ни в коем случае, и Гобинд винил рао-сахиба, юного Джхоти и всех остальных, кто был обязан заботиться о безопасности и благополучии будущих рани. А больше всего – Анпору-Баи.
Однако он понимал бесполезность подобных мыслей. Сделанного не воротишь, и к тому же у него нет оснований полагать, что на чувства сахиба ответили взаимностью. Скорее всего, девушка, которой он отдал свое сердце, осталась в полном неведении. Гобинду оставалось только надеяться на это. Но внезапная догадка о мотивах сахиба нисколько не умерила тревоги Гобинда, а, напротив, усугубила ее – кто знает, на какое безрассудство способен влюбленный мужчина?
Довольно долго в комнате царило молчание, и даже Сарджи, похоже, не хотел нарушать его. Гобинд увидел, как кровь медленно приливает обратно к лицу сахиба, и прежде, чем тот открыл рот, понял, что он сейчас скажет…
– Я должен сам увидеться с визирем, – проговорил Аш. – Это наш единственный шанс.
– Бесполезно, – резко ответил Гобинд. – Это я могу вам точно сказать. Если вы считаете иначе, значит, вы не знаете визиря и не имеете ни малейшего представления о нраве и настроениях придворных советников или жителей города.
– Возможно. Но по крайней мере, я предупрежу, что, если он разрешит сжечь рани, отвечать за это будет он и прочие советники и что радж пришлет политического сахиба и полк из Аджмера, чтобы арестовать его, захватить княжество и присоединить к Британской Индии.
– Он вам не поверит, – тихо сказал Гобинд. – И будет прав. Даже до такого маленького и удаленного княжества дошли слухи о беспорядках на севере и о палтонах, собирающихся на войну. Наверняка вы тоже слышали об этом, потому что ваш собственный палтон, безусловно, будет среди них, а раз слышали, значит, вы должны понимать, что радж не станет вмешиваться в это дело, после того как сати состоится и уже ничего нельзя будет поправить. Они не захотят тревожить осиное гнездо в Раджпутане, когда у них ум занят такими серьезными проблемами, как война с Афганистаном. И учтите, сахиб: новости о сати могут не дойти до властей еще много дней или даже недель, а когда дойдут, будет поздно предпринимать что-либо – они разве только пришлют сюда Спиллера-сахиба поговорить с визирем и советниками и, возможно, наложить штраф на княжество. Но от суровых слов никто не умирает, а штраф заплатят из казны или из дополнительных налогов, взятых с населения. Ни сам визирь, ни его кошелек не пострадают.
– Есть еще одно обстоятельство, – вставил Сарджи, обращаясь к Ашу. – Если визирь не дурак, он поймет, что ты прибыл сюда не в качестве уполномоченного представителя раджа, ведь тогда ты не стал бы пробираться в Бхитхор тайно. Как вор и в чужом обличье.
– Совершенно верно, – подтвердил Гобинд. – А поскольку визирь не дурак, вы не отвратите его от задуманного и не спасете рани от костра. Вы просто напрасно пожертвуете своей жизнью, а заодно и нашими, ибо вы и ваш друг открыто явились в этот дом, за которым ведется наблюдение. Как только станет известно, кто вы такой, нам всем отрубят головы, дабы в живых не осталось никого, кто мог бы рассказать о вашей участи. Даже людей, у которых вы снимаете комнату, не пощадят, потому что за последние несколько дней они могли заметить больше, чем следовало, и почувствовать искушение разболтать об этом.
Аш мог бы оспорить некоторые предыдущие доводы Гобинда, но был вынужден признать справедливость последнего. Если бы речь шла лишь о том, чтобы рискнуть собственной жизнью в попытке спасти Джули, он сделал бы это охотно и без раздумий. Но он не имел права жертвовать жизнями еще восьми человек (ибо глотку перережут не только угольщику и его жене – всех пятерых обитателей лавки убьют за преступление, состоящее в сдаче ему комнаты для проживания).
Он сидел, уставившись невидящим взглядом в окно, на пламенеющие в лучах закатного солнца стены Рунг-Махала, и лихорадочно перебирал в уме дикие планы спасения Джули, один опаснее и неосуществимее другого…
Если бы он нашел способ проникнуть во дворец, то застрелил бы охраняющих занан стражников, заложил засовом дверь за собой, схватил Джули и спустил на веревке со стены, а сам последовал за ней, а потом… Нет, это невозможно: придется связать два десятка визжащих женщин, иначе они отопрут дверь, едва он отвернется. Ему понадобится помощь…
Они с Сарджи располагают пятью единицами оружия на двоих, а Гобинд и Манилал, несомненно, смогут раздобыть мушкет или два. Тогда, если прогноз Гобинда относительно раны верен, в суматохе, которая будет царить во дворце сегодня ночью, пятеро полных решимости мужчин сумеют пробиться в занан и освободить двух женщин, поскольку почти все будут находиться в опочивальне умирающего или рядом с ней и подавляющему большинству будет не до женщин. Бдительность непременно ослабнет, и, возможно даже, им удастся пройти во дворец вместе с Гобиндом, которого впустят без всяких вопросов и…
Ну да, конечно: вот как это можно сделать! Гобинд представит его как своего коллегу, известного врача и знатока аюрведы, чье мнение может оказаться полезным в столь критический момент. Сарджи они выдадут за его помощника, а Манилала, как слугу хакима, несущего лекарства, едва ли остановят и подвергнут допросу. Как только они проникнут во дворец, худшее останется позади. Оттуда они наверняка сумеют пробраться к дверям занана, не прибегая к силе, а когда окажутся там, все остальное не составит особого труда. Если к тому времени рана умрет или будет находиться при смерти, крики и вопли женщин не привлекут ничьего внимания, и там будет полно простыней и сари, чтобы заткнуть рты и скрутить руки самым буйным женщинам и связать веревки, по которым рани и их спасители спустятся в сухой ров за наружной стеной и обратятся в бегство, пока город спит. Конечно, план безрассудный, но он может сработать. И всяко лучше предпринять любые действия, сколь угодно безумные, чем бросить Джули на произвол судьбы. Но если попытка не удастся…
«Мне надо было отправиться прямиком в Аджмер, – подумал Аш. – Я бы заставил их выслушать себя. Я должен был предвидеть, что такое может случиться… что телеграммы затеряются или будут прочитаны и положены под сукно каким-нибудь мелким служащим, который не понимает… Мне нельзя было… Джули, о боже, Джули! Любимая моя… Нет, это невозможно… наверняка есть какой-нибудь способ… наверняка что-то можно сделать для ее спасения. Я не могу остаться в стороне и позволить ей умереть…»
Он не сознавал, что произнес последние слова вслух, пока Сарджи не спросил:
– Ей? То есть ты полагаешь, что только одну из них собираются отправить вслед за телом мужа на площадку для сожжения, а другую оставят в живых?
Взгляд Аша утратил бессмысленное выражение, и на щеках у него проступили два алых пятна. Он проговорил в замешательстве:
– Нет, я не имел в виду… Думаю, они обе станут сати. Но мы не должны допустить такого. Я думал вот о чем…
Он принялся излагать свой план. Слушая его, Гобинд сохранял бесстрастие, а более экспансивный Сарджи время от времени одобрительно кивал и изредка тряс головой. Когда Аш закончил, Сарджи заговорил первым:
– Из этого может выйти толк. Но выбраться из дворца недостаточно. Городские ворота закрываются и закладываются засовами на ночь, так что мы все равно останемся в западне. Даже если мы свяжем всех до единой женщин в занане и тревога во дворце поднимется только после рассвета, нам не удастся выехать из города незаметно.
– Нам придется оставить лошадей за городской чертой, а покинуть город мы сможем таким же способом, каким покинем дворец: спустившись со стены по веревке. И если все сложится удачно, мы присоединимся к Букте и выберемся из долины еще до рассвета. Я понимаю, что это дело трудное и опасное. Я знаю, что риск велик и в любой миг все может пойти не так. Но это наш шанс.
– Воспользоваться которым у нас не получится, – бесцветным голосом сказал Гобинд.
– Но…
– Нет, сахиб. Выслушайте меня. Нужно было сказать вам это раньше: я больше не могу вернуться в Рунг-Махал. Сегодня я был там в последний раз.
По словам Гобинда, придворные советники уговаривали рану усыновить наследника с того самого дня, как стало известно, что первая рани родила девочку, а когда он заболел, они принялись уговаривать с удвоенной силой, но тщетно. Рана не верил, что болен смертельно: он выздоровеет и произведет на свет других детей, сыновей, которые вырастут и станут сильными мужчинами. Поскольку у него не было близких родственников, кроме двух болезненных дочерей (которые не смогли подарить ему внуков и мужей которых он презирал), он отказался рисковать будущим своего рода, усыновляя чужого отпрыска. Он оставался непреклонным.
Никакие доводы не оказывали на него действия… до сегодняшнего утра. Сегодня, в предрассветный час, он наконец признал, что умирает, и, устрашенный перспективой попасть в ад под названием Пат, куда обречен сойти любой мужчина, не имеющий сына, который зажег бы погребальный костер, он согласился усыновить наследника – но не ребенка из семьи визиря или одного из нынешних фаворитов, как все опасались.
Рана остановил выбор на младшем внуке своего дальнего родственника по материнской линии – того самого, который встречал невест из Каридкота по их прибытии в Бхитхор. За мальчиком послали в срочном порядке, и все необходимые церемонии были спешно проведены: хотя выбор правителя многих разочаровал, даже царедворцы, питавшие надежды относительно собственных сыновей, предпочитали, чтобы наследником оказался незначительный шестилетний ребенок, а не отпрыск какого-нибудь соперника. Рана до конца находился в ясном уме, но напряжение, потребовавшееся от него при проведении обряда, лишило его последних сил, и он впал в бессознательное состояние.
– Он больше не узнает меня, – сказал Гобинд. – И вообще никого. Поэтому придворные жрецы и лекари, всегда питавшие ко мне глубокую неприязнь, воспользовались случаем и изгнали меня из комнаты больного. Они также убедили визиря, не любящего Каридкот, запретить мне впредь показываться во дворце. Поверьте, они ни под каким видом не разрешат мне вернуться туда, так что вы не сможете прикрыться мной при попытке проникнуть в Рунг-Махал. А если вы собираетесь прорваться туда с оружием в руках, вы просто сумасшедший: правителям не позволяют умирать в одиночестве и покое, и сегодня ночью во дворце будет гораздо больше стражников и бодрствующих людей, чем в любое другое время, так как теперь все знают, что рана умирает. Все коридоры и дворы будут заполнены придворными и слугами, ожидающими известия о кончине правителя, а поскольку во дворце много ценностей, визирь распорядился поставить дополнительную охрану у каждой двери каждой комнаты, опасаясь, как поговаривают, что различные безделицы вроде нефритовых ваз и украшений из золота и слоновой кости успеют пропасть, прежде чем он сам сумеет их украсть. Это может быть всего лишь злостной клеветой, но одно представляется несомненным: любая попытка проникнуть во дворец с помощью оружия обречена на провал.
Аш ничего не ответил, но выражение его лица было красноречивее любых слов, и Гобинд мягко сказал:
– Сахиб, я не настолько дорожу жизнью, чтобы побояться рискнуть головой, если бы я видел хоть самый ничтожный шанс на успех вашего плана. Я не позволю вам предпринять такую попытку просто потому, что точно знаю: шансов нет. А также потому, что в случае неудачи – а ваш план обречен на неудачу – именно тех, кого вы надеетесь спасти, могут заподозрить в участии в заговоре и предать даже более страшной смерти, чем смерть на костре. Но если вы проявите терпение и воздержитесь от опрометчивых шагов, возможно, в самую последнюю минуту сиркар примет меры к тому, чтобы предотвратить сожжение вдов… Да-да, сахиб! Я знаю, это кажется маловероятным. Но откуда нам знать, не составило ли правительство тоже какие-то планы? Нам ничего не известно наверное, и если мы зря положим свои головы, неминуемо убив многих в сражении и тем самым подвергнув рани еще большей опасности, вполне может оказаться, что мы, как говорится, из-за рыбы потеряли Дели.
– Хаким прав, – подтвердил Сарджи. – Раз доступ во дворец для него отныне закрыт, нас туда не впустят ни при каких обстоятельствах, а пытаться пробиться туда с оружием в руках – чистое безумие. Возможно, я глуп, но я не безумен. Надеюсь, и ты тоже.
Губы Аша искривились в слабом подобии улыбки, и он проговорил:
– Пока еще я в своем уме, но… но я по-прежнему не могу смириться с мыслью, что ничего не в силах сделать и мне придется увидеть…
Он осекся, невольно содрогнувшись, и вновь погрузился в молчание. Гобинд, наблюдавший за ним профессиональным взглядом, решил, что до безумия недалеко. Сахиб, вне всяких сомнений, претерпевал великие страдания последнюю неделю или две, и неослабное душевное напряжение, страх и тревога вкупе с упрямым нежеланием впадать в отчаяние и медленным угасанием надежды привели к тому, что сейчас нервы у него натянуты, точно струны, готовые лопнуть. В таком состоянии он представляет опасность для всех них, и у него наверняка зреет какой-нибудь дикий план, состоящий в том, чтобы похитить рани на пути к площадке для сожжения, полагаясь на преимущество внезапности и надеясь скрыться в сумятице и неразберихе, каковые неминуемо вызовет подобный поворот событий во взбудораженной и неуправляемой многотысячной толпе зрителей.
В действительности Гобинд уже рассматривал такой вариант, но по здравом размышлении отверг, осознав, что сами жители Бхитхора не дадут совершить ничего подобного. Крайне возбужденные в предвкушении удовольствия, они мигом превратятся в разъяренную толпу, если кто-то попытается сорвать представление, посмотреть которое они собрались. Они растерзают нечестивцев на части, и спастись от них будет невозможно. Гобинд понимал это и мог лишь надеяться, что сумеет убедить сахиба в бесполезности и гибельности любой подобной попытки. Но ему не пришлось делать этого, хотя он не ошибся, предположив, что Аш непременно подумает о такой возможности.
Аш действительно подумал, но пришел к тому же заключению, что и Гобинд. Он тоже хорошо понимал, что толпа, приведенная в предельное возбуждение, зачастую опаснее раненого леопарда или взбесившегося слона – и сродни многоглавой гидре.
Он медленно, неловко поднялся на ноги, словно каждое движение давалось ему с трудом, и сказал сухим официальным тоном:
– Похоже, больше нам говорить не о чем. Если вам или Манилалу вдруг придет в голову какой-нибудь осуществимый план, я буду вам признателен, коли вы поставите меня в известность. Я, со своей стороны, сделаю то же самое. У нас еще осталось несколько часов до вечера и вся ночь, чтобы что-то придумать, а если рана цепляется за жизнь крепче, чем вы думаете, возможно даже, у нас будет на раздумья еще целый день и целая ночь – кто знает?
– Только боги, – хладнокровно промолвил Гобинд. – Давайте же молить их, чтобы завтра сиркар прислал нам полк или, по крайней мере, политического сахиба из Аджмера. Послушайтесь моего совета, сахиб: попытайтесь заснуть сегодня ночью. Усталому человеку свойственно составлять ошибочные суждения, а завтра вам могут понадобиться все ваши умственные способности и физические силы. Будьте уверены, я немедленно пришлю к вам Манилала, если узнаю какие-нибудь новости или придумаю выход из ситуации.
Он степенно поклонился, поднеся к лицу сложенные ладони, и Манилал проводил гостей и запер за ними дверь.
– Ты куда идешь? – подозрительно спросил Сарджи, когда Аш свернул в переулок, ведущий в противоположном направлении от квартала, где они снимали жилье.
– К Воротам сати. Мне надо посмотреть, каким путем они пойдут, по какой дороге. Я бы сделал это раньше, если бы не был уверен, что сиркар успеет вмешаться в дело, пока не поздно.
Переулок тянулся вдоль Рунг-Махала со стороны, где находился занан, и вскоре они подошли к узкому проему, прорубленному в толще дворцовой стены. Ворота были неприметными: они имели ширину, едва достаточную для двух человек, идущих плечом к плечу, и были украшены странным однообразным узором, состоявшим, как оказывалось при ближайшем рассмотрении, из отпечатков бесчисленных изящных ладоней – ладоней королев и наложниц, которые за долгие века прошли через эти ворота на своем пути к костру и святости.
Аш видел их еще во время предыдущего визита в Бхитхор и сейчас лишь скользнул по ним взглядом, проходя мимо. Его интересовали не сами ворота, а путь, которым процессия пойдет от них к погребальному костру. Площадка для сожжения находилась в отдалении от города, а поскольку городские ворота закрывались в час заката, нельзя было терять ни минуты, и он поторапливал Сарджи, быстро шагая вперед и запоминая все повороты и изгибы переулков, тянувшихся от Ворот сати Рунг-Махала до городских ворот Мори, ближайших к дворцу.
Через десять минут они вышли на открытую местность за городской чертой и зашагали по пыльной дороге, ведущей прямо в горы. Здесь не было домов или каких-то укрытий, но на дороге наблюдалось оживленное движение – в основном пешеходы, которые все направлялись в город. Вскоре Аш сказал:
– Где-то тут должна быть тропа, уводящая направо. В свое время я часто проезжал здесь, но ни разу не наведывался к мемориальным чаттри[14]и площадке для сожжения. Я тогда не думал, что…
Не закончив фразы, он остановил пастушонка, гнавшего стадо обратно в город, и спросил у него дорогу к площадке для сожжения.
– Вы имеете в виду Говидан? Вы что, нездешние, если не знаете, где находится площадка для сожжения ран? – спросил мальчишка, изумленно уставившись на них. – Это вон там, где чаттри. Вон они, виднеются над деревьями. Тропа прямо впереди, рукой подать. А вы что, святые люди? Или вы занимаетесь приготовлениями к сожжению раны? Да, это будет великий тамарш. Но ведь он еще не умер: когда он умрет, станут бить в гонги, и мой отец говорит, они будут слышны даже в Рам-Багхе, и тогда все…
Аш дал мальчишке ану и двинулся дальше, и через несколько минут они приблизились к месту, где от главной дороги отходила боковая, ведущая направо, в сторону озера. Тропу, как и дорогу, покрывал толстый слой пыли, но следов от тележных колес на ней не было. Однако совсем недавно по ней проезжала туда и обратно группа всадников: оставленные здесь отпечатки конских копыт замел бы даже легчайший ветерок.
– Они приезжали, чтобы выбрать место для погребального костра, – сказал Сарджи.
Аш молча кивнул, пристально глядя на темнеющие впереди деревья. В вечернем воздухе у него за спиной разносились неумолчные звуки: блеянье коз, мычание коров, резкие возгласы пастухов, голубиная воркотня, громкие крики перепелок, пронзительный скрип и погромыхивание телег, катящихся в сторону города. Приятные для слуха повседневные звуки, столь непохожие на оглушительный гул тесно сбившейся, воющей, жадно глазеющей толпы, которая слишком скоро соберется здесь, встанет сплошной живой стеной по обеим сторонам вот этой самой пыльной тропы…
Если он приедет сюда верхом, ему придется оставить Дагобаза на привязи где-то поодаль, потому что помимо великого множества зрителей, которые стекутся сюда наблюдать за кремацией, еще тысячи будут сопровождать похоронные носилки с эскортом, в толкотне и давке медленно двигаясь вперед приливной волной людского моря, неодолимой и ужасной. Нарисовав в воображении эту картину, Аш понял, что в данной ситуации единственным преимуществом для него будет анонимность. Никто не обратит на него внимания, если он присоединится к толпе. Он будет просто одним из многих, очередным зевакой, самым обыкновенным и ничем не примечательным – если только придет пешком. Всадник будет слишком бросаться в глаза, и к тому же Дагобаз не привык к таким шумным толпам и неизвестно как себя поведет.
– У нас ничего не получится, – пробормотал Сарджи, чьи мысли, очевидно, текли в том же направлении. – Если бы площадка для сожжения находилась по другую сторону от города, у нас еще был бы шанс. Но нам будет не скрыться отсюда, даже если мы сумеем пробиться через толпу: с одной стороны путь преграждают горы, с другой – озеро, а там, – он кивком указал на восток, – вообще нет никакой дороги. Значит, нам придется возвращаться к городу, и всем здесь будет об этом известно.
– Да, я знаю.
– Тогда что мы здесь делаем?
В голосе Сарджи слышались беспокойные нотки.
– Я хотел собственными глазами увидеть место, прежде чем принять решение. Я надеялся найти здесь что-нибудь… какую-нибудь особенность ландшафта, которой можно воспользоваться в своих интересах или которая наведет меня на какую-нибудь мысль. Не исключено, что мы еще найдем таковую. Если же нет, хуже нам не станет.
Следы лошадиных копыт обрывались на опушке густой рощи: здесь всадники оставили лошадей на привязи и двинулись дальше пешком. Аш и Сарджи прошли по тропе между тесными рядами деревьев и, снова выйдя на открытую местность, оказались на широкой площадке в центре своеобразного покинутого города – города из дворцов и храмов, расположенного посреди рощи.
Повсюду вокруг высились здания. Мемориальные чаттри. Огромные пустые символические гробницы, построенные из местного песчаника и украшенные восхитительной затейливой резьбой; иные имели высоту в три или четыре этажа, и их воздушные, крытые куполами павильоны со сквозными узорчатыми стенками поднимались один над другим подобием фантастического карточного домика, возвышаясь над верхушками деревьев.
Каждая чаттри была надгробным памятником одному из ран Бхитхора и стояла на месте, где сожгли его тело. И каждая, на манер храма, располагалась вокруг водоема или фасадом к нему, чтобы любой пришедший помолиться мог совершить ритуальное омовение. Судя по всему, люди редко сюда наведывались: водоемы с зеленой стоячей водой изобиловали водорослями и ильной рыбой, а многие чаттри лежали в руинах. Голуби, попугаи и совы свили гнезда в расселинах между камнями и среди источенного непогодой резного орнамента, украшающего цоколи, арки и купола; стайка обезьян прыгала по стенам, и в кронах деревьев гомонили, переругиваясь друг с другом, бесчисленные птицы, устраивающиеся на ночлег. Похоже, кроме птиц, обезьян и одинокого жреца, который читал молитвы, стоя по пояс в одном из водоемов, здесь не было ни души, и Аш осмотрелся по сторонам сосредоточенным взглядом генерала, составляющего план сражения.
Вон тот свободный участок определенно выбран под площадку для нового погребального костра: судя по многочисленным следам, испещряющим пыль, накануне его обследовала большая группа людей, которые исходили его вдоль и поперек, потом собрались вместе и довольно долго стояли и разговаривали, а затем ушли, не наведавшись ни в какую другую часть рощи. Эти следы свидетельствуют, что именно здесь кремируют очередного рану и впоследствии построят чаттри. Здесь достаточно места для нескольких тысяч зрителей помимо главных участников представления, а также имеются превосходные условия для ведения прицельного огня, если стоять над толпой, например, на террасе находящейся поблизости чаттри…
Сарджи дотронулся до руки друга и сказал шепотом, невольно понизив голос под влиянием царящей здесь тягостной атмосферы:
– Смотри, они повесили там чики. Как ты думаешь, зачем?
Аш перевел взгляд в сторону, куда указывал Сарджи, и увидел, что один этаж ближайшей чаттри действительно закрыт чиками, которые висели между всеми колоннами, превращая второй сверху павильон в подобие маленькой комнаты.
– Наверное, для соблюдающих пурдах женщин, желающих посмотреть представление. Для жены и дочерей визиря или кого-нибудь вроде. Оттуда им будет отлично видно, – сказал Аш и быстро отвернулся, содрогнувшись от омерзения при мысли, что не только невежественные женщины низкого происхождения, но и изнеженные высокородные дамы жаждут увидеть, как горят заживо две представительницы их пола, и почтут за великое благо присутствовать при сожжении.
Он обошел рощу по кругу, проходя между тесно стоящими чаттри и безмолвными водоемами, в которых отражались стены, террасы и купола, возведенные задолго до эпохи Клайва и Уоррена Гастингса[15]. Когда он вернулся, центральную площадку уже накрывала густая тень.
– Пойдем отсюда, – настойчиво попросил Сарджи, зябко поеживаясь. – Это дурное место, а солнце почти зашло. Я не соглашусь задержаться здесь до ночи даже за все золото из сокровищницы раны. Ты увидел все, что хотел?
– Да, все, – ответил Аш. – И даже больше. Теперь можно идти.
На всем пути до ворот Мори он не проронил ни слова, и Сарджи тоже не тянуло на разговоры. Пустынный, тесно окруженный деревьями город из гробниц нагнал на него больше страха, чем он хотел признаться, и он снова жалел, что ввязался в это дело. Похоже, Ашок понял тщетность любой попытки спасти женщин в последний момент, но все же Сарджи не покидало тревожное ощущение, что у него на уме еще что-то – какой-то план, который он намерен осуществить один, не обращаясь ни к кому за советом или помощью. Ну, если так, ничего не попишешь. Помешать ему невозможно. Но все кончится катастрофой, а в случае неудачи, как указал хаким, они все неминуемо погибнут. «Интересно, – подумал Сарджи, – сколько времени прождет Букта, прежде чем поймет, что хозяин и сахиб не вернутся?..»
Тем вечером на городских улицах было больше народа, чем обычно. Слухи о скорой смерти раны дошли до всех селений и деревушек княжества, и подданные Бхитхора стекались в столицу, чтобы увидеть погребальный обряд, посмотреть на двух сати и возвыситься душой от своего присутствия при их переходе в ранг святых. На улицах только и говорили, что о предстоящих церемониях, все храмы были битком набиты, и с наступлением темноты на площади перед дворцом собралась несметная толпа горожан и крестьян, глазевших на главные ворота Рунг-Махала в ожидании известий.
Даже угольщик и его тихая жена, похоже, заразились всеобщим возбуждением, потому что встретили своих постояльцев оживленной болтовней и градом вопросов, обнаружив неожиданную словоохотливость. Где они были и что видели и слышали? Правда ли, что они навещали чужеземного врача раны, хакима из Каридкота, и если да, то сообщил ли он им какие-нибудь новости?
Знают ли они, что, когда умирает рана Бхитхора, принято бить в большие бронзовые гонги, висящие в башнях на стенах Рунг-Махала, чтобы оповестить всех о кончине правителя? Если гонги загудят сегодня, в двух охраняющих город крепостях зажгут сигнальные огни, сообщая таким образом новость жителям всех селений и деревень Бхитхора, а в самом городе сразу же откроют все наружные ворота, чтобы душа правителя могла улететь прочь в любом угодном ей направлении – на восток или на запад, на север или на юг.
– А также чтобы город заранее могли покинуть все, кто хочет занять место у дороги, по которой понесут похоронные носилки, – сказал угольщик.
И добавил, что это разумная мера предосторожности, иначе люди, желающие оказаться в передних рядах, перед рассветом соберутся в великом множестве у ворот, устроят страшную давку и, вероятно, затопчут насмерть многих женщин, детей и стариков, когда стражники поднимут засовы.
