Античный полис и восточные города-государства

Смотрите также библиографию Андреева Юрия Викторовича

Андреев Ю.В.

Античный полис и восточные города-государства

«Античный полис». Сб. статей. Л.,1979. С.8-27

 

Проблема общего и особенного в историческом развитии государств Древнего мира все еще остается одной из самых острых и актуальных проблем нашей науки. Не утихают споры вокруг всеобщности таких категорий, как рабство и рабовладельческий способ производства, община и частная собственность и т. д, В недавнее время к этому кругу проблем добавился еще один немаловажный вопрос — о полисе. В некоторых из опубликованных в последние годы работ (заметим, что их авторами являются, как правило, специалисты по истории Древнего Востока) можно встретить выраженное в самой категоричной форме мнение, будто полис, до сих пор считавшийся специфической, присущей только античному миру формой государства, был хорошо известен также и на Востоке и существовал здесь, хотя, конечно, под другими названиями, задолго до завоеваний Александра Македонского и начала эпохи эллинизма¹.

Нам кажется, что такого рода суждения, ведущие к совершенно неправомерному стиранию границ между античной цивилизацией и исторически предшествующими ей цивилизациями Передней Азии, основаны на произвольном смешении двух далеко не однозначных понятий; понятия полиса и понятия города-государства. Разумеется, никто не станет отрицать, что полис в обоих его вариантах: греческом и римско-италийском — представляет собой лишь частный случай, определенную разновидность гораздо более широкой почти универсально распространенной категории городов-государств. Однако своеобычность этого частного случая, его обусловленность специфическими историко-географическими условиями, сложившимися именно в данном греко-италийском регионе Древнего мира и нигде больше, ни в коем случае не должны упускаться из виду². В противном случае мы ничего не сможем понять в тех особенностях античной культуры, которые делают ее совершенно уникальным, из ряда вон выходящим явлением на общем фоне культурной истории человечества.

Безусловно, между такими типичными полисами, как Афины, Спарта, Милет, Коринф, Рим, с одной стороны, и городскими общинами древнего Шумера, Ассиро-Вавилонии, Сирии и Финикии, с другой — существует известное типологическое сходство, выражающееся, например, в общей для них тенденции к автономии и автаркии. Однако, это сходство может свидетельствовать лишь о весьма отдаленном родстве второй или даже третьей степени, отнюдь не об идентичности всех этих форм и типов города-государства. Общим прототипом как античной, так и восточной разновидностей города-государства может считаться самоуправляющаяся территориальная или территориально-племенная община, имеющая своим политическим и религиозным центром поселение городского типа³.

Как показали недавние исследования, система общинного самоуправления, унаследованная городом-государством от эпохи так называемой «военной», или «примитивной демократии», и включавшая в себя, как правило, три основных элемента: народное собрание, совет старейшин и общинных магистратов или вождей, была в равной мере характерна для городов как Запада, так и Востока на наиболее ранних этапах их развития⁴. До определенного момента эволюция этой исходной формы политической организации шла как в том, так и в другом регионе по одному и тому же руслу лишь с некоторыми локальными особенностями.

Как известно, древнейшим в истории человечества очагом урбанизма было южное Двуречье — Шумер. Переход от первобытнообщинного строя к классовому обществу произошел здесь, по-видимому, уже на рубеже IV-III тыс. до н.э.⁵ Конкретным выражением этого всемирно-исторического переворота было зарождение первых городов-государств. В дальнейшем, в течение III-II тыс., эта однажды найденная форма человеческого об-щежития проникает также в другие районы Передней Азии: в северное Двуречье (государства: Ашшур, Мари, Аррапха), в долину Инда (цивилизация Мохенджо-Даро и Хараппы), в Ханаан, на Сирофиникийское побережье Средиземного моря (государства Угарит, Алалах, Библ и др.). Повсюду в этих районах город экономически и политически подчиняет себе окружающую его сельско-хозяйственную зону с более или менее многочисленным населением и тем самым приобретает право именоваться «городом-государством». Однако сам город в обществах этого типа, по сути дела, был всего лишь придатком храма или в более позднее время дворца⁶. И это вполне закономерно.

Именно храм или тесно связанный с храмом дворец был в эту эпоху главным средоточием всей хозяйственной жизни общины. Хранившиеся в его житницах запасы продовольствия служили гарантией для всего окрестного населения на случай неурожая или какого-нибудь другого бедствия. Через посредство торговых агентов храма (тамкаров) община получала необходимое ей чужеземное сырье: металл, редкие породы дерева, камень и т. п., и естественно, что все эти не без большого труда добытые материальные ценности сосредотачивались опять-таки в храмовых кладовых и сокровищницах под бдительным надзором жрецов. Храмовая администрация распределяла между свободными общинниками и непосредственно ей подчиненным рабочим персоналом самого храма разнообразные натуральные и трудовые повинности и следила за их неукоснительным выполнением, выступая таким образом в роли своеобразных «организаторов производства». В этих условиях само храмовое хозяйство должно было довольно быстро вырасти в мощную, широко разветвленную экономическую систему, охватывавшую практически все отрасли ремесла и сельского хозяйства⁷.

Характерная для этой системы концентрация материальных и людских ресурсов общины в одном месте (храме или дворце) под контролем немногочисленной группы специалистов-организаторов (храмовой администрации или на более поздних стадиях развития дворцовой бюрократии, хотя последняя, по-видимому, была генетически связана с первой), была обусловлена рядом обстоятельств. Далеко не последнее место занимали среди них факторы идеологического порядка: огромная власть религиозных верований и предрассудков над сознанием людей той эпохи, чрезвычайно высокий моральный авторитет жречества, позднее, по мере формирования государственного аппарата, перенесенный также на царя и его ближайшее окружение. Однако вместе с тем, в этой системе была, несомненно, и своя экономическая целесообразность. Концентрация сил и средств в одном месте и в одних руках диктовалась прежде всего характерным для эпохи бронзы состоянием производительных сил: поскольку основной индустриальный металл был крайне дорог и труднодоступен, а его добыча и последующая обработка сопряжены с большими материальными затратами и требовали координации усилий в масштабе всего общества, передача основных его запасов в распоряжение лиц, облеченных особым доверием общины, казалась наиболее рациональным и естественным решением проблемы. В странах аллювиальной зоны (Двуречье, Египет, долина Инда) на первый план выдвинулся другой фактор, действовавший, однако, в том же направлении, что и предыдущие, — система искусственного орошения, требовавшая для своего нормального функционирования широкой кооперации труда и четкой его организации.

Возникновение централизованного храмового (или дворцового) хозяйства на многие столетия вперед предопределило исторические судьбы восточной общины. Вместе с ним в обществе появилась сила, на длительное время парализовавшая демократические потенции, заложенные в самой природе общины, и направившая ее развитие по совсем иному пути. Даже если предположить, что первоначально храмовое хозяйство принадлежало самой общине и находилось под контролем назначаемых ею магистратов⁸, все равно остается совершенно очевидным, что уже в достаточно раннее время община была вытеснена с занимаемых ею в экономике командных позиций, храмовое хозяйство обособилось от нее, превратившись в самодовлеющий государственно-экономический сектор, контроль над которым теперь целиком и полностью сосредоточился в руках жреческой знати. Все это произошло, судя по всему, настолько рано, что в источниках не сохранилось никаких прямых указаний на сам факт перехода от одной системы к другой⁹. Дальнейший ход событий приводит к полному извращению первоначально существовавших отношений. Непомерно разросшийся государственный сектор не только подчиняет себе общину экономически и политически, но и начинает эксплуатировать ее в своих интересах¹⁰. В то же время неизбежная в таких случаях функциональная стратификация общества (выделение в его составе обособленных групп организаторов производства, профессионалов — военных, жрецов и т. д.) еще более ускоряет спонтанный процесс классообразования и внутреннего разложения общины.

Таким образом, создается питательная среда, в которой вызревают и оформляются различные виды олигархических и автократических режимов, включая и самый одиозный из них — восточную деспотию¹¹. Совершенно очевидно, что в этих условиях община была обречена, если и не на полное вырождение, то, во всяком случае, на длительную стагнацию и почти абсолютную политическую пассивность. Такие органы общинного самоуправления, как совет старейшин, народное собрание, различные судебные учреждения хотя и не отмирают полностью (во многих местах они продолжали существовать еще в течение долгого времени), однако сохраняют свое значение лишь на местах — в тех административно-податных округах, на которые обычно делилась территория города-государства. Да и здесь они используются отнюдь не демократически — не как средство для выражения воли и настроении гражданской массы, а как рупор для передачи правительственных распоряжений и одновременно организация для раскладки повинностей. Таким образом, все эти элементы первобытной демократии, унаследованные восточным городом-государством от предшествующей ему территориально-племенной общины, постепенно утрачивают свое первоначальное политическое содержание и превращаются в пассивный придаток фискального аппарата дворцовой бюрократии¹².

Своеобразный «анабиоз» восточной общины длился не одно столетие. Сохранение общинной организации в ее искусственно заторможенном, исключающем дальнейшее развитие состоянии было, вне всякого сомнения, выгодно авторитарному государству и сознательно им поощрялось. Отсюда — целый ряд глубоко архаических черт, присущих восточной форме общины и отличающих ее от античной полисной формы, в том числе сравнительно слабая социальная дифференцированность основной массы свободных общинников, сравнительная устойчивость таких архаических форм социальной организации, как большая семья или домовая община, преобладание во внутриполитической жизни общины наиболее консервативного элемента, который был представлен главами домовых общин, объединенными в совете старейшин, сравнительная неразвитость «классического рабства», т. е. эксплуатации привозных рабов, с которой на Востоке долгое время сосуществовали различные формы клиентской зависимости и долговой кабалы¹³.

Едва ли существенно отклонялись от этой схемы и те пути, по которым в этот же период (III-II тыс. до н.э.) шло развитие общины в другом районе Древнего мира, включающем Балканскую Грецию и бассейн Эгейского моря. Несмотря на сравнительную удаленность этой части Средиземноморья от главных очагов цивилизации и прогресса этой эпохи, сложившаяся здесь социально-экономическая ситуация в основных своих чертах повторяет то, что мы уже наблюдали на Востоке. Как там, так и здесь острый дефицит основного индустриального металла и в связи с этим постоянная зависимость от внешних рынков, в особенности же от металлодобывающих районов (Кипра, Анатолии и др.), порождали настоятельную потребность в интеграции мелких хозяйственных ячеек (первичных общин) в более сложные и крупные комплексы даже и при отсутствии столь важного стимула к централизации, каким на Востоке во многих местах было ирригационное хозяйство¹⁴. На фоне богатейшей документации, которой мы располагаем теперь для изучения социально-экономической истории стран Передней Азии, жалкие крохи конкретной информации, извлеченные в недавнее время из табличек микенских архивов, производят удручающее впечатление. И все же даже имеющийся в наличии скудный материал источников позволяет уже сейчас с полной уверенностью говорить о принципиальной однотипности ранне-классовых обществ Востока и Запада в эпоху бронзы. Дворец, или (в микенском варианте) дворец-цитадель, являющийся в одно и то же время экономическим, политическим и религиозным центром государства, развитый бюрократический аппарат, обеспечивающий нормальное функционирование дворцового хозяйства, запутанная бухгалтерия выдач и поступлений дворцовой казны, сложная система учета трудовых и иных повинностей окрестного населения — все эти черты, хорошо знакомые каждому, кто изучал экономику Древнего Востока, показывают, что и здесь — на Крите, в Микенах и в Пилосе — мы имеем дело лишь с одним из периферийных вариантов повсеместно распространенной в этот период дворцово-храмовой цивилизации. Сравнительная отсталость эгейских обществ бронзового века проявляется в том, что здесь мы не находим пока ничего похожего на сложившиеся городские центры Двуречья или Сирофиникийского побережья. Вообще вопрос о существовании городов в Греции крито-микенской эпохи остается пока открытым¹⁵. Однако общая тенденция развития и здесь, несомненно, была той же самой, что и на Востоке, и рано или поздно должна была привести к зарождению на греческой почве городского уклада жизни, если бы процесс этот не был насильственно прерван у самых своих истоков.

К сожалению, документы микенских дворцовых архивов не дают почти никаких сведений об общине, ее структуре, правовом и политическом статусе, отношениях с центральной властью и т. д. Встречающийся в табличках термин «дамо» (демос) пока еще не получил в науке сколько-нибудь ясного и определенного истол-кования. Мы не знаем даже, обозначало ли это слово всю территориальную общину, например, весь «народ» Пилоса или Кносса, или же только какие-то локальные ее подразделения (первичные общины вроде позднейших афинских демов)¹⁶. Тем не менее едва ли приходится сомневаться в том, что в условиях той жесткой системы бюрократического контроля, которая достаточно определенно обрисована в документах микенского линейного письма при всей их лакунарности, ни авторитет, ни политическая значимость общины не могли стоять на сколько-нибудь высоком уровне, что и здесь — в Греции — так же, как и на Востоке, ей приходилось довольствоваться в этот период более чем скромной ролью механизма для раскладки и выколачивания повинностей, располагающего лишь тем минимумом внутренней автономии, который был необходим для его исправного функционирования.

На рубеже II-I тыс. до н.э. с переходом от бронзового века к веку железа как в Греции, так и в странах Передней Азии складывается новая историческая ситуация, во многих отношениях существенно отличающаяся от предшествующей. Прокатившаяся через всю эту территорию волна переселения народов имела самые катастрофические последствия. Была стерта с лица земли великая Хеттская держава. После короткой агонии перестали существовать микенские царства Балканского полуострова. Исчезли Угарит и Алалах. В состоянии глубокой депрессии и внутреннего разброда пребывали Египет, Вавилонское царство, Ассирия, Элам. Вместе с тем упадок великих держав бронзового века благоприятно отразился на судьбах общин, доселе малозначительных, существовавших лишь в виде незаметных вкраплений между массивными блоками древних империй. Примерами могут служить переселение дорийцев в Греции, образование Фригийского и Лидийского царств в Малой Азии, возвышение Израильского государства в Палестине, быстрый рост городов Сирии и Финикии, наконец избавившихся от докучной опеки владык Египта.

Показательно, что в целом ряде случаев политическая консолидация племенных общин, как кочевых, так и оседлых, и их переход на стадию государства происходят в этот период в уже апробированной всей предшествующей историей Древнего Востока форме города-государства¹⁷. С началом I тыс. культура городов выходит далеко за пределы зоны своего первоначального распространения и постепенно охватывает все Средиземноморье¹⁸.

Финикийская колонизация продвинула ее далеко на запад, вплоть до Марокко и Испании. Еще один крупный очаг возникает в южной Аравии (сабейские города Йемена). Другой появляется в Анатолии (фригийский Гордион и лидийские Сарды). Но зоной наиболее интенсивного градообразования стали два полуострова южной Европы — Греция и Италия. Здесь этот процесс хотя и начался с некоторым опозданием (начало «городской революции» в Греции можно датировать примерно серединой VIII в., первые города на территории Апеннинского полуострова — в Этрурии — появились примерно на рубеже VIII-VII вв.), но зато с самого начала шел в гораздо более быстром темпе, чем на Востоке.

Новая волна урбанизации во многих отношениях существенно отличалась от предшествующей, начало которой было положено в Шумере в конце IV тыс. Да иначе и быть не могло. Ведь с наступлением железного века важные качественные изменения претерпела сама материальная база древних цивилизаций, их техническое оснащение. Металл впервые стал дешев и широко доступен. В связи с этим резко возросли производственные возможности основной хозяйственной ячейки древнего общества — патриархальной семьи. Благодаря железным орудиям труда, более дешевым и более эффективным, чем бронзовые, семья начинает постепенно высвобождаться из-под контроля более крупных общественных организмов: домовой общины, рода, наконец, государства. Вся общественная структура становится при этом более подвижной и более дифференцированной. С появлением железа отпала необходимость в далеких и дорогостоящих заморских экспедициях за металлом, а также в централизованном хранении и учете его основных запасов. В свою очередь, это означает, что в значительной мере перестала себя оправдывать та система хозяйственной интеграции, на которой покоился государственный сектор экономики бронзового века. Наряду с крупными хозяйственными комплексами (дворцовыми и храмовыми хозяйствами) теперь все шире распространяется «частнопредпринимательская» деятельность отдельных семей и их объединений (примером последних могут служить торговые дома Нововавилонского царства, купеческие товарищества финикийских городов и т. д.). Показательно, что даже в таких старых экономических центрах, как города Двуречья, где традиции эпохи бронзы были всё еще очень сильны и храмовые хозяйства в том или ином виде продолжали существовать на протяжении всего I тыс., наблюдается совершенно определенная тенденция к их децентрализации, что выражалось в переходе к системе ступенчатой аренды храмового имущества, и прежде всего земли, частными лицами от его непосредственной эксплуатации самими храмами¹⁹. В новых же городах, возникших на Западе (в Греции, Италии, в финикийских колониях африканского побережья), храмовое хозяйство за редкими исключениями так и не вышло из эмбрионального состояния, так как условия, необходимые для его развития, здесь отсутствовали с самого начала.

Таковы некоторые общие тенденции в развитии городов-государств Запада и Востока, наметившиеся, как было уже указано, в основном с началом железного века. Однако далее начинаются весьма существенные различия, не разобравшись в которых мы не сможем и правильно объяснить, почему конечные результаты этого процесса в этих двух регионах оказались столь несхожими, а в некоторых отношениях даже прямо противоположными.

Несмотря на все потрясения, пережитые странами Переднего Востока в тревожное время племенных миграций и политических катастроф, доминирующей формой государственного устройства здесь и в I тыс. продолжала оставаться деспотическая царская власть с такими неизменными ее атрибутами, как огромные земельные домены, принадлежащие непосредственно царю и его ближайшему окружению; громоздкий чиновничий аппарат, занятый выколачиванием налогов и повинностей из подвластного населения; иерархия сословий, сравнительная социальная ценность которых определялась степенью их близости к престолу, и т. д. и т. п. Заново утвердившись в тех районах, где эта форма правления уже издавна была традиционной (Вавилон, Ассирия, Египет), деспотия начала распространять свое влияние па периферийные области с еще неустановившейся государственностью. Это влияние в значительной мере объясняет стремительное превращение эфемерного племенного сообщества двенадцати «колен израилевых» в государство с достаточно ясно выраженным автократическим режимом. Примерно в том же направлении и опять-таки не без «подсказки» соседних монархий Междуречья шла в этот период политическая эволюция племен Малой Азии и Закавказья, о чем свидетельствует история Фригийского и Лидийского царств, государства Урарту. Неслучайно, возникшие в этих районах новые городские центры, такие, как Иерусалим, Самария, Гордион, Сарды, были по своему происхождению прежде всего царскими городами, зависевшими от расположенного здесь же царского дворца или цитадели. Объединение всего того пестрого скопища царств, княжеств, племенных и городских общин, которое представлял собой в первой половине I тыс. передневосточный мир, под властью мировой державы Ахеменидов явилось закономерным завершением этого процесса и имело своим результатом еще большее укрепление основ деспотического строя.

В этих условиях естественное развитие города-государства (как там, где он существовал с давних времен, так и там, где он только что возник) неизбежно должно было приостановиться, достигнув лишь некоего достаточно низкого уровня, дальше которого оно уже пойти не смогло. Типичной в этом смысле может считаться судьба городов Двуречья, включая и самый значительный из них, Вавилон, городов Финикии, послеплененного Иерусалима и многих других. Как это ни парадоксально, но несмотря на весьма напряженный ритм их хозяйственной жизни, несмотря на чрезвычайно высокий для того времени уровень развития ремесла, торговли, банковского дела, экономика этих городов сохраняла в себе немало архаических черт, унаследованных от предшествующей исторической эпохи. Достаточно напомнить хотя бы о том, что ни один из восточных городов-государств не имел своего денежного чекана вплоть до персидского завоевания, что во многих из них долговая кабала мирно уживалась с эксплуатацией привозных рабов, вопреки повторявшимся время от времени попыткам законодательным путем бороться с этим злом²⁰. Однако наиболее значительным пережитком бронзового века в экономике передне-восточного города I тыс. было, бесспорно, храмовое хозяйство. Хотя и сильно модифицированное, уже не столь всеобъемлющее, как некогда, оно тем не менее продолжало существовать почти повсеместно на Востоке вплоть до прихода македонских завоевателей. В любом восточном городе, какой бы мы ни взяли, храм всегда был крупнейшим земельным собственником, владел сотнями и даже тысячами рабов, активно участвовал в торговле и кредитных операциях²¹. Наряду с фискальным гнетом деспотической монархии храмовое хозяйство было той главной силой, которая тормозила экономическое развитие древневосточного общества.

Печать неизгладимого архаизма лежит не только на экономике переднеазиатского храмового города, но и на всей его общественной структуре, а также и на его политической организации. Во многих городах-государствах, например в Вавилоне, храмовая община входила как важнейший структурный элемент в состав самой городской гражданской общины. В других местах, например в Иерусалиме, обе общины практически совпадали друг с другом. В соответствии с этим положение человека в обществе определялось прежде всего тем, какое место занимал он внутри своей храмовой общины. Организация же самой храмовой общины базировалась на весьма древней, восходящей, по всей вероятности, еще ко временам неолита системе родовых профессий²². Наиболее важные религиозные магистратуры, входившие в состав храмового персонала, считались наследственными и передавались из поколения в поколение в пределах одного и того же замкнутого круга аристократических фамилий. Входившая в этот круг жреческая аристократия не только держала под своим контролем львиную долю принадлежавшего общине имущества (земли, денежного капитала и т. д.), но и сосредоточивала в своих руках всю реальную политическую власть. Из представителей этого сословия кооптировался городской совет, выполнявший в большинстве городов-государств Востока функции высшего административного и совещательного органа. Из той же среды выбирались на заседаниях совета и все высшие городские магистраты: военные, финансовые, судебные и пр. Что касается народного собрания, то его компетенция носила весьма ограниченный характер и касалась, как правило, лишь сугубо местных вопросов²³.

Законодательная деятельность, судя по всему, никогда не входила в число его прерогатив. Право составлять и провозглашать законы всегда принадлежало на Востоке лицам особого рода, облеченным «божественной благодатью»: царям или замещавшим их судьям (шоффетам). По всей видимости, в своей обычной форме народное собрание составляло нечто вроде Umstand — аудитории, присутствовавшей на открытых заседаниях совета и внимавшей его решениям, а равно и передававшимся через его посредство царским указам без права протеста или какого бы то ни было вмешательства. В обычае было также созывать народ на происходившие открыто судебные разбирательства, но опять-таки, скорее, в роли пассивного свидетеля происходящего, нежели судьи или хотя бы присяжного заседателя²⁴. Разумеется, в определенных ситуациях, например при обсуждении вопроса о раскладке повинностей, должностные лица, стоявшие во главе общины, старались прислушиваться и к «мнению народному». Однако обязательной силы это мнение для них, по-видимому, никогда не имело. По крайней мере, ни один из дошедших до нас законодательных актов или других документов прямо на это не указывает.

Из всего сказанного следует, как нам кажется, совершенно определенный вывод: в огромном большинстве своем восточные города-государства достигли лишь той стадии социального и политического развития, которую греки миновали уже в архаический период своей истории (VII-VI вв.). Это — стадия аристократической республики с четко выраженным сословным делением общества. До настоящего полисного строя, важнейшими основаниями которого являются принцип гражданского равенства и законодательная власть народного собрания, ни один из них так и не поднялся.

Каковы же были те условия, в которых сформировался и вырос подлинный античный полис? На общем фоне истории Древнего мира ситуация, сложившаяся в Греции на рубеже II-I тыс., кажется по-истине уникальной. Весь курс политической грамоты и государственного строительства грекам пришлось осваивать практически заново. Микенская бюрократическая монархия исчезла, не оставив после себя никаких следов, кроме неясных воспоминаний, сохранившихся в мифах и эпосе. Гомеровская басилейя или «отеческая царская власть», как называет ее Фукидид (1,13), была явлением уже принципиально иного порядка. Таким образом, на этот раз грекам удалось избавиться от нависшей над ними угрозы восточной деспотии (не подлежит сомнению, что микенские дворцовые государства эволюционировали именно в этом направлении). Объяснение этого феномена следует искать, по всей видимости, в том состоянии длительной изоляции и оторванности от всего внешнего мира, в котором район Эгеиды оказался после крушения микенской цивилизации. В течение целого ряда столетий (по крайней мере с XII по IX в.) греки были предоставлены самим себе, не испытывали никаких влияний извне и могли сами без чьей-либо подсказки выбрать тот путь развития, который наиболее соответствовал местным историческим и географическим условиям²⁵. Следует отметить, что почти весь этот период прошел в Греции под знаком абсолютной политической дезинтеграции. На смену централизованным государствам микенской эпохи пришли мелкие разрозненные общины в масштабе деревни или родового поселка, которые на длительное время стали единственной формой человеческого общежития на всей территории Балканской Греции и островов Эгейского моря. В некоторых местах эти общины, как правило, группировавшиеся вокруг какого-нибудь почитаемого святилища, образовывали какое-то подобие аморфного племенного сообщества, но существа дела это не меняет. Лишь в первой половине VIII в. из этих первичных ячеек кое-где начали выкристаллизовываться более крупные политические образования, по ряду признаков уже укладывающиеся в общепринятое представление о городе-государстве.

С точки зрения тогдашнего экономического развития греческого общества эта урбанизация носила во многом преждевременный характер. Напомним, что колонизация, вызвавшая настоящий переворот в греческой экономике, в то время только еще начиналась. Торговля и ремесло находились в зачаточном состоянии. Господствующей формой хозяйственной деятельности повсюду было полунатуральное сельское хозяйство. Основным фактором, обусловившим возникновение первых городов в столь раннее время, может считаться, как нам кажется, крайне напряженная демографическая ситуация, сложившаяся в Греции в этот период (другим ее проявлением была Великая колонизация, начавшаяся примерно в это же время). Вызванная перенаселенностью страны ожесточенная борьба за землю и воду вынуждала отдельные общины сплачиваться и создавать опорные пункты, каковыми и стали первые полисы²⁶.

Раннегреческий полис в том его виде, в котором он предстает перед нами в произведениях древнейших греческих поэтов — Гомера, Гесиода, Алкея и др., в политическом отношении представлял собой аристократическую республику с достаточно сильными еще пережитками первобытного народовластия.

С социологической же точки зрения это был достаточно рыхлый конгломерат экономически вполне обособленных друг от друга и от всей общины в целом патриархальных семей. Единственное, что сплачивало их в единый гражданский коллектив, было сознание общности своих интересов перед лицом враждебного внешнего мира и необходимости совместной защиты против натиска соседних общин. Внутренняя структура раннего полиса носила иерархический характер. Составлявшая правящее сословие родовая знать была генеалогически обособлена от массы рядовых общинников (демоса) и руководила ею через посредство гентильных организаций (фил и фратрий), в то время еще не утративших своего значения. Однако несмотря на занимаемое ею привилегированное положение греческая аристократия была все же еще не настолько сильна, чтобы полностью подчинить себе общину или тем более сделать ее объектом эксплуатации, как это было на Востоке²⁷. По существу сама аристократия была здесь лишь верхушечной частью демоса — прослойкой наиболее зажиточных крестьян, наделенной известными привилегиями политического и религиозного характера. В чисто экономическом плане и аристократический ойкос, и семья рядового общинника («мужа из народа», как называет его Гомер) были вполне однотипными образованиями. Различие между ними состояло не в методах хозяйствования и не в источниках обогащения, а лишь в масштабах их применения. В своем развитии родовая знать архаической эпохи не достигла той стадии, на которой стало бы возможным ее превращение в замкнутую касту профессиональных воинов и жрецов, подобную той, какой была, например, микенская дворцовая элита. Для столь сложной функциональной стратиграфии общества необходимы были соответствующая материальная база и прежде всего наличие единого общегосударственного хозяйства. Однако, как было уже замечено, возвращение к этой изжившей себя экономической системе в послемикенской Греции было практически исключено. По этой же причине и становление автократического государства типа восточной деспотии не вышло здесь из стадии эксперимента.

Лишенные необходимой материальной опоры попытки создания такого государства рано или поздно терпели неудачу, о чем свидетельствует судьба большинства известных нам тиранических и олигархических режимов архаического периода. Магистральной линией, по которой пошло дальнейшее развитие греческого полиса, было постепенное укрепление демократических институтов общины и изживание заложенных в ее структуре потенций личного и родового могущества.

Два основных фактора обусловили переход греческих городов-государств на путь, ведущий к демократии и к полному разрыву с застойными формами древневосточной государственности. Этими факторами были рабство и частная собственность. Небывалое по своей широте и интенсивности развитие частнособственнических рабовладельческих отношений, составляющее наиболее важную отличительную черту экономической жизни Греции в эпоху Великой колонизации²⁸, имело своим прямым результатом распад архаической формы общинной организации с характерными для нее иерархией сословий, господством родовой знати в политической и религиозной сфере, чрезвычайно развитым родовым партикуляризмом и т. д. Однако тот же самый процесс, до необычайной степени обострив все виды классовых антагонизмов как внутри общины, так и за ее пределами, породил вместе с тем и настоятельную потребность в консолидации. Экономическая разъединенность рабовладельческих хозяйств, сочетавшаяся с ожесточенной конкуренцией и непрерывным углублением имущественной дифференциации, требовала в качестве компенсации политической сплоченности самих рабовладельцев. Но на какой бы платформе ни осуществлялось это сплочение, в нем так или иначе должна была принять участие и вся масса свободного крестьянства, составлявшая основное ядро гражданского коллектива города-государства и его главную военную силу на всех этапах его истории. В противном случае рабовладельцы остались бы один на один со своими «говорящими орудиями», а это было явно не в их интересах. Поэтому новый рабовладельческий полис, сложившийся в наиболее передовых районах эллинского мира к концу архаического периода (VI в. до н.э.), сохранил и даже усовершенствовал унаследованную им от предшествующей исторической эпохи традиционную форму военно-политической организации, основным стержнем которой было народное собрание, охватывающее всех свободных членов общины и практически совпадающее с гражданским ополчением. На эту преемственность обратил внимание уже К. Маркс, который писал в «Немецкой идеологии»: «Граждане государства лишь сообща владеют своими работающими рабами и уже в силу этого связаны формой общинной собственности. Это — совместная частная собственность активных граждан государства, вынужденных перед лицом рабов сохранять эту естественно возникшую форму ассоциации»²⁹.

Общинная, или государственная, собственность в ее чистом виде, как, например, спартанская πολιτική χώρα или римский ager publicus, далеко не везде была господствующей формой собственности. В классических Афинах, например, ее роль была весьма скромной. Однако, употребленное Марксом выражение «совместная частная собственность» можно понять и в более широком смысле — как право контроля над частной собственностью, право вмешательства государства в хозяйственную деятельность отдельных граждан³⁰. Формы и способы этого контроля могут быть самыми разнообразными. Уже в момент своего зарождения полисное государство заявляет о себе активным вмешательством в экономику с целью исправления всякого рода аномалий и уклонений от той идеальной нормы усредненного крестьянского хозяйства, в которой создатели полиса видели залог его процветания и могущества. Примерами такого вмешательства могут служить солоновская сисахфия в Афинах или приписываемый Ликургу передел земли в Спарте. С течением времени эта своеобразная экономическая политика, направленная к сглаживанию имущественного неравенства и урегулированию возникающих на этой почве конфликтов внутри гражданского коллектива, приобретает все более систематический характер. Разрабатывается и проводится в жизнь целый комплекс мероприятий, основное назначение которых состояло в том, чтобы, с одной стороны, максимально сдерживать и ограничивать рост частной собственности, а с другой — обеспечивать необходимой материальной поддержкой всех малоимущих и нуждающихся граждан, без чего они не могли бы активно участвовать в политической и общественной жизни государства. Мероприятия эти общеизвестны: к их числу можно отнести различные запреты и ограничения на продажу и покупку земли и других видов имущества, различные виды литургий, конфискации и налоги на собственность, законы против роскоши, наделение беднейших граждан землей за счет государства, различные виды раздач, оплаты должностей и т. д. и т. п.³¹ Естественным продолжением и развитием всей этой системы мер является внешняя политика города-государства, ориентированная прежде всего на захват чужих территорий и порабощение занимающих их общин, за счет чего правительство полиса могло до поры до времени «безболезненно» решать свои внутренние проблемы³².

Демократическая направленность как внутренней, так и внешней политики полиса на этом этапе его развития не вызывает сомнений. Составляющие ее мероприятия осуществляются при активном участии и в интересах основной массы граждан (в то время еще по преимуществу крестьянской). В соответствии с этим на первый план во внутренней жизни полиса выдвигаются такие органы народного волеизъявления, как народное собрание, суд присяжных, демократический совет и другие учреждения, вытеснившие управленческий аппарат старой аристократической республики. Коллективная воля граждан, выраженная путем открытого голосования в народном собрании, приобретает силу обязательного для всех закона, в чем находит свое выражение один из краеугольных принципов полисной идеологии — принцип подчинения меньшинства большинству, личности коллективу. В результате последовательного претворения в жизнь основных лозунгов греческой демократии — исэгории (т. е. равного участия всех граждан в законодательной деятельности) и исономии (т. е. равенства всех перед законом) — гражданская община практически сливается с государством и уподобляет его себе (еще раз напоминаем, что сама община к тому времени, когда это произошло, уже претерпела коренную внутреннюю перестройку, что привело к ликвидации ее прежней иерархической структуры и связанных с ней пережитков родового строя). Таковы были итоги политического развития наиболее значительных полисов как европейской, так и азиатской Греции. Итоги эти отчетливо определились уже в конце архаического периода, и в этом плане не столь уж велика разница даже между двумя такими, как считается обычно, полярно противоположными типами полиса, как Афины и Спарта. Как там, так и здесь к концу VI в. сложилась, по сути дела, одна и та же форма политической организации, которую мы можем определить как крестьянскую демократию или, по выражению самих древних, как «гоплитскую политию»³³. Различными были условия, в которых протекало дальнейшее развитие этих двух разновидностей раннего полиса, что и привело в конце концов к совершенно различным результатам как в социально-экономическом, так и в культурном плане, но исходная точка была в значительной мере общей. Следует подчеркнуть, что за пределами античного (греко-римского) мира намеченная здесь схема эволюции государства не находит никаких аналогий. В огромном большинстве случаев (в том числе и в странах Востока) развитие идет по линии все большего взаимоотчуждения общины и государства, отнюдь не по линии их взаимопроникновения³⁴. Как было уже замечено, на Востоке община в достаточно раннее время становится объектом эксплуатации со стороны консолидированной в государство аристократической элиты и в соответствии с этим утрачивает значительную часть своей былой политической самостоятельности. Начиная с этого момента государство противостоит общине как враждебная, внешняя сила, паразитически присваивающая производимые ею богатства³⁵. Выполняемые государством якобы в интересах всей общины религиозные, военные, экономические и др. функции довольно быстро превращаются здесь всего лишь в благовидный предлог, оправдывающий и маскирующий его грабительскую сущность. Примечательно, что среди этих функций мы не находим функции социального контроля и урегулирования, т. е. поддержания гражданского мира внутри общины, или находим ее лишь в зачаточном состоянии³⁶.

Между тем в политическом механизме античного полиса именно эта функция занимает особо важное, если не самое первостепенное место. Вырастая из первозданного хаоса свободно действующих экономических сил, полис с самого момента своего возникновения пытается подчинить себе эту стихию, направить ее в определенное русло и по возможности парализовать то разрушительное действие, которое она оказывает на его гражданскую общину. Ни одно из известных нам государств Переднего Востока за всю свою историю не только не пыталось решать задачи такого плана, но даже и не ставило их перед собой. Так называемые «социальные реформы», о которых приходится время от времени слышать в работах по социально-экономической истории стран Востока, в большинстве своем касались чисто фискальных проблем и не шли дальше снижения или отмены тех или иных повинностей. Типичным примером могут служить реформы шумерского Солона — знаменитого Урукагины. О спорадических и, как правило, безуспешных попытках обуздания ростовщичества, предпринимавшихся время от времени восточными законодателями, например, Хаммурапи, уже говорилось выше³⁷. По-видимому, это одно из тех исключений, которые подтверждают общее правило.

В заключение следует заметить, что предлагаемая нами схема эволюции полиса носит весьма приблизительный характер. Реальная картина этого процесса была, разумеется, намного сложней и включала в себя множество различных вариантов, учесть которые мы не имеем возможности. Необходимо также иметь в виду, что далеко не все античные государства достигли в своем развитии стадии полиса. Некоторые из них вообще эту стадию миновали, другие вступили на нее лишь с большим опозданием³⁸. Многообразие и даже пестрота видов и форм античной государственности создают впечатление известной зыбкости, неустойчивости границ, отделяющих то, что мы называем «античным миром», от противостоящего ему конгломерата передневосточных цивилизаций. Однако впечатление это обманчиво, так как граница между двумя этими культурными зонами все же существовала и была достаточно твердо очерчена.

При всем многообразии политических форм, выработанных античностью, лишь одной суждено было сыграть особую, поистине решающую роль в истории греко-римской цивилизации. И этой ведущей формой политического уклада был, безусловно, полис. С ним связаны наиболее характерные, наиболее впечатляющие черты самой античной культуры, ее самые высокие достижения во всех сферах творческой деятельности. Полис продолжал оставаться своеобразным эталоном государства даже и после утраты им политической независимости в системе эллинистических монархий Востока, а впоследствии и Римской империи. К нему подтягивались и на него равнялись все другие разновидности общин. Его до бесконечности, во множестве репродукций воспроизводили сначала наследники Александра, затем римские цезари. Лишь оказавшись в безвыходном тупике, исчерпав все возможности дальнейшего развития, античный мир отказался от этой с таким трудом обретенной им модели универсального государства.