Картина мировой истории в целом

В основе всех исторических представлений Ницше лежит определенная мыслительная схе­ма: предположение, будто бы мы можем обла­дать, или даже уже обладаем неким тотальным знанием о ходе истории человечества; будто бы нам досконально знакома наша собственная эпоха и потому мы способны знать, что нынче своевременно, а что нет; и будто бы мы даже способны целиком охватить взором будущее, планировать его и усматривать в нем нечто же­лательное или нежелательное. Эта мыслительная схема далеко не есть нечто само собой разуме­ющееся или — еще менее — естественное. Боль­шая часть человечества прекрасно обходилась без истории: люди жили вне ее, целиком в на­стоящем, словно в вечности, словно все всегда было и будет точно так же, как сегодня; они не задавались вопросами и не сомневались, что са­ми принадлежат к размеренному круговороту явлений. Откуда же могла взяться эта новая, столь возбуждающая человека мысль, в зависи­мости от обстоятельств способная наполнять его чувством невыносимого бессилия или, наобо­рот, сознанием сверхъестественной власти над ходом вещей?

Мысль эта христианского происхождения. Именно христианство со всей строгостью наста­ивало на том, что все в истории человечества со­вершается только один раз: творение, грехопа­дение, воплощение Сына Божия, конец света, Страшный Суд. Христианству известен ход ми­ровой истории в целом, и потому эмпирическую историю оно воспринимает не как цепь случай­ных событий, не как безразличное изменение, но как звено иной цепи — сверхчувственной, це­лесообразной истории. А потому эмпирическая история проникнута для него глубоким смыс­лом; и кроме того, в каждый ее момент в ней решается судьба отдельного человека – спасение или гибель его души.

Христианская историческая мысль превра­тилась в философию истории — светскую науку о специфическом предмете — "всеобщей", "то­тальной" истории. Из этой христианской мысли произошли Гердер, Кант, Фихте, Гегель и Маркс, а вместе с ними и Ницше. Сам характер их мышления определяется видением историче­ского целого как единой общей картины; все они осознают современную им эпоху как некую строго определенную точку в общем ходе исто­рии — и всегда именно как кризисную точку, как решающий поворотный пункт <…>

2. "Есть в человеке некий фундаментальнып промах"

Эти слова Ницше (XIV, 204) звучат как ва­риация на тему христианской мысли о перво­родном грехе.

Ницше так сильно страдает за человека, что порой погружается в "наичернейшую меланхо­лию". В противоположность животным, каждое из которых "точно попадает в цель", полностью отвечая установившемуся типу и повинуясь своей природе, человек есть "еще не установив­шееся животное" с неопределенными возможно­стями, и потому самое его существование в своей нерешенности есть своего рода заболева­ние земли.

Однако именно данный фундаментальный недостаток человека и есть в то же время его шанс. Он еще не то, чем может быть; он не удал­ся, он попал мимо цели; но он еще может стать всем. Ницше отнюдь не желает, чтобы человек стал, наконец, "установившимся животным", то есть определенным типом, ибо это непременно означало бы стадный тип; как раз наоборот: по­длинная сущность человека заключается именно в том, что он не установился, что он всегда мо­жет выйти за пределы самого себя.

В результате Ницше приходит к абсолютно­му оправданию человека. Он снимает все свои прежние обвинения: "Реальный человек в сто раз драгоценнее любого идеального человека, суще­ствующего лишь в пожеланиях и мечтах" (VIII, 139). "Удавшийся человек радуется самому фак­ту "человека", радуется пути человека, но — он идет дальше" (XII, 24).

В ницшевском понимании человеческого бытия сохраняется основная схема: человек по­терян, но может спастись; однако христианское содержание этой концепции с самого начала ут­рачено и заменено другим.

Принципиальная разница вот в чем: у Ниц­ше человек один, он полностью предоставлен са­мому себе. Он может подняться, может "пойти дальше", но без Бога. Ницше сознательно не же­лает дать человеку ничего, кроме него самого, и радуется этому: "Все прекрасное, все возвышен­ное, чем человек наделил реальные и вообража­емые вещи, я хочу потребовать назад и объявить собственностью и созданием человека" (XV, 241).

Но может ли человек, спросим мы, достичь своей цели, если он желает только самого себя и своего "продвижения вперед"? Ницше тоже по­нял, что из этого ничего не выйдет, и выписал для себя слова Гете: "Истинное уважение можно испытывать лишь к тому, кто не ищет самого себя... Должен признать, что за всю мою жизнь мне приходилось встречать самоотверженные характеры такого рода лишь там, где я сталки­вался с прочно укорененной религиозной жиз­нью, с утвержденным на незыблемых основани­ях вероисповеданием, самодостаточным в том смысле, что оно не зависит от времени с его ду­хом и его наукой" (XIII, 304).

Вероятно, Ницше понимал, что это действи­тельно так, однако впоследствии он отрицает эту действительность. Характерно, что все его раз­мышления о человеческом бытии тоже происте­кают из христианских мотивов, но с самого на­чала он тщательно заботится о том, чтобы вы­чистить из них всякое христианское содержа­ние; здесь это — связь человека с Божеством. Он силится удержать свою мысль в железных рамках реальности без иллюзий, он стремится мыслить творчески, и все же скатывается в хо­лодную пустоту "быть только человеком и ничем больше" и, невыносимо страдая за оказавшегося в пустоте человека, тут же перескакивает к идее сверхчеловека. Но этот неопределенный сверх­человек не может значить ничего для настояще­го, живого человека, который должен и хочет здесь и теперь делать то, что необходимо, "уст­ремляя взгляд к совершенству" (XIII, 304); в этой деятельности заключен его шанс достичь своего высшего предела, и в ней он обретает по­кой, удостоверяясь в бытии как таковом. Не ис­кать самих себя, не искать человека — главное условие для того, чтобы найти самих себя, чтобы найти человека <…>

Предварительные итоги

Христианские истоки Ницше — во всепог­лощающем его стремлении увидеть мировую историю в целом и постичь ее смысл. Но хри­стианское содержание этого стремления утраче­но для него с самого начала, ибо с самого начала мировая история для него — не выражение Бо­жества; она целиком предоставлена самой себе. Точно так же отсутствует христианское начало и в одной их краеугольных идей христианства, также ставшей главной идеей Ницше, — в идее человеческой греховности, ибо этот человек не имеет больше никакого отношения к Богу. Ли­шается своего основания и безусловное стрем­ление к истине, ибо оно держалось на том, что истины требовал Бог. Вот почему Ницше всякий раз отрекался от того, что сам же с такой стра­стностью утверждал: от единства мировой исто­рии, от представления о греховности — "неудачности" — человека, от самой истины; мысль его без конца кидает из крайности в крайность.

И при всем этом: при том, что корни его мышления и сами импульсы, побуждающие его мыслить, лежали в русле христианской тради­ции, — никогда, ни на одно мгновение не было для него пути назад, к восстановлению или "об­новлению" христианства.

Нам остается только вопрошать его самого: "Куда же ведет его путь?" — и на наш вопрос мы услышим два ответа, лежащих в основании всех ницшевских размышлений.

Первый ответ содержится уже в том неслы­ханном, жутком отрицании, которое Ницше ре­шился довести до конца — отрицании всякой морали и всякой истины. И мораль, и истина сами осознают себя как производные от христи­анской моральности и стремления к правде; и потому сами они отныне не могут не обнару­жить своей беспочвенности. Вновь и вновь твер­дит об этом Ницше с непревзойденной энергией убеждения <…>

Вершина отрицания — триумфальный тезис Ницше, который он гордо водружает на разва­линах: "Ничто не истинно, всё позволено". Од­нако и этот знаменитый тезис не лишен неко­торой двусмысленности.

С одной стороны, с этим тезисом Ницше словно проваливается в яму. Он осознает Ничто своей эпохи как собственное, а собственное Ни­что — как эпохальное. В этом радикальном без­различии ко всякой значимости, в этом отчая­нии, столь блестяще у Ницше выраженном, кро­ется колоссальная притягательная сила для всех лишенных веры, независимо от того, куда эта сила их приведет: к разнузданной раскованности всех случайных порывов, или к отчаянной вере, обратившейся против собственного Ничто, к фанатизму ради фанатизма — "лишь бы за что-нибудь ухватиться" <…>

С другой стороны, разрушительному смыслу этого тезиса можно противопоставить совсем иное толкование: быть может, этот тезис лишь освобождает место для развития изначальнейших, подлиннейших возможностей, заложенных в человеке. Захлестнутая хаосом и сопутствую­щим ему фанатизмом канет в пучину ненави­стная Ницше "слабость", а на место ее встанет победитель — "нигилизм силы", силы, способ­ной вынести бесконечную даль Объемлющего, не нуждающейся в подпорках ложного абсолю­тизирования конечных объективностей — зако­номерностей и законов. Все это ей не нужно, ибо из глубочайших оснований Объемлющего ей от­крывается — всякий раз исторически конкрет­ное, однако озаренное покоем вечности, — то, что истинно, и то, что нужно делать; или иначе: это сила, в которой человек даруется самому се­бе в своем самобытии.

Именно так, мне кажется, я вправе охарак­теризовать второй ответ, данный Ницше на воп­рос: "Куда?" (после радикального отрицания). Мысль Ницше есть постоянное саморазруше­ние, ибо ни одна истина не может сохранить в ней устойчивости, и в конце ее всегда обнару­живается Ничто; однако воля Ницше направлена в прямо противоположную сторону — против нигилизма: она ищет в пустом пространстве че­го-то позитивного. Его второй ответ — это на­бросок нового мировоззрения, которое должно прийти на смену христианству, не отметая его в сторону и не забывая его, но как его наследник, превзойти христианство с помощью того вы­сшего ранга человеческого бытия, которое хри­стианство же и вырастило; именно это новое ми­росозерцание должно придать тезису: "Ничто не истинно; все позволено", — иной смысл, превра­тить его в новую, небывало глубокую истину.

Однако in concrete этого второго ответа у Ницше все-таки нет, и потому нам придется ставить новые вопросы: не сворачивает ли Ниц­ше, не в силах осуществить свою собственную идею, всякий раз снова на путь первого ответа — к безграничному отрицанию, к отчаянному, безоговорочному утверждению, к пророческому фанатизму, к разнузданию всякого произвола, инстинкта, насилия? не превратился ли он — он, стремившийся к высшему, жаждавший невоз­можного, — против воли в некую силу, желаю­щую спустить с цепи всех кроющихся в нас бе­сов? или, может быть, как раз все это лишь сби­вающая нас с толку, соблазнительная види­мость, передний план, за которым кроется что-то иное?

Новая философия Ницше