Политические институты и конституционное право 2 страница

Печатается по: Антология мировой политической мысли: В 5 т. М., 1997. Т. II. С. 644—655.

Глава 8

ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ

Ф.а.фонхайек

Дорога к рабству

[...] На протяжении двадцати пяти лет, пока призрак тоталитаризма не превратился в реальную угрозу, мы неуклонно удалялись от фунда­ментальных идей, на которых было построено здание европейской ци­вилизации. Путь развития, на который мы ступили с самыми радужны­ми надеждами, привел нас прямо к ужасам тоталитаризма. И это было жестоким ударом для целого поколения, представители которого до сих пор отказываются усматривать связь между двумя этими фактами. Но такой результат только подтверждает правоту основоположников фи­лософии либерализма, последователями которых мы все еще склонны себя считать. Мы последовательно отказались от экономической сво­боды, без которой свобода личности и политическая в прошлом никогда не существовали. И хотя величайшие политические мыслители XIX в. — де Токвиль и лорд Эктон — совершенно недвусмысленно ут­верждали, что социализм означает рабство, мы медленно, но верно про­двигались в направлении к социализму. Теперь же, когда буквально у нас на глазах появились новые формы рабства, оказалось, что мы так прочно забыли эти предостережения, что не можем увидеть связи между этими двумя вещами.

Современные социалистические тенденции означают решительный разрыв не только с идеями, родившимися в недавнем прошлом, но и со всем процессом развития западной цивилизации. Это становится со­вершенно ясно, если рассматривать нынешнюю ситуацию в более мас­штабной исторической перспективе. Мы демонстрируем удивительную готовность расстаться не только со взглядами Кобдена и Брайта, Адама Смита и Юма или даже Локка и Мильтона, но и с фундаментальными ценностями нашей цивилизации, восходящими к античности и христи­анству. Вместе с либерализмом XVIII—XIX вв. мы отметаем принципы индивидуализма, унаследованные от Эразма Роттердамского и Монтеня, Цицерона и Тацита, Перикла и Фукидида.

Нацистский лидер, назвавший национал-социалистскую револю­цию контрренессансом, быть может, и сам не подозревал, в какой сте­пени он прав. Это был решительный шаг на пути разрушения цивили­зации, создававшейся начиная с эпохи Возрождения и основанной прежде всего на принципах индивидуализма. Слово «индивидуализм» приобрело сегодня негативный оттенок и ассоциируется с эгоизмом и самовлюбленностью. Но, противопоставляя индивидуализм социализ­му и иным формам коллективизма, мы говорим совсем о другом каче­стве, смысл которого будет проясняться на протяжении всей этой книги. Пока же достаточно будет сказать, что индивидуализм, уходящий корнями в христианство и античную философию, впервые получил пол­ное выражение в период Ренессанса и положил начало той целостнос­ти, которую мы называем теперь западной цивилизацией. Его основной чертой является уважение к личности как таковой, т.е. признание аб­солютного суверенитета взглядов и наклонностей человека в сфере его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была, и убежде­ние в том, что каждый человек должен развивать присущие ему даро­вания. Я не хочу употреблять слово «свобода» для обозначения цен­ностей, господствующих в эту эпоху: значение его сегодня слишком размыто от частого и не всегда уместного употребления. «Терпи­мость» — вот, может быть, самое точное слово. Оно вполне передает смысл идеалов и ценностей, находившихся в течение этих столетий в зените и лишь недавно начавших клониться к закату, чтобы совсем ис­чезнуть с появлением тоталитарного государства.

Постепенная трансформация жестко организованной иерархичес­кой системы — преобразование ее в систему, позволяющую людям по крайней мере пытаться самим выстраивать свою жизнь и дающую им возможность выбирать из многообразия различных форм жизнедея­тельности те, которые соответствуют их склонностям, — такая транс­формация тесно связана с развитием коммерции. Новое мировоззре­ние, зародившееся в торговых городах Северной Италии, распростра­нялось затем по торговым путям на запад и на север, через Францию и Юго-Западную Германию в Нидерланды и на Британские острова, прочно укореняясь всюду, где не было политической деспотии, способной его задушить. В Нидерландах и Британии оно расцвело пышным цветом и впервые смогло развиваться свободно в течение долгого вре­мени, становясь постепенно краеугольным камнем общественной и по­литической жизни этих стран. Именно отсюда в конце XVII—XVIII вв. оно начало распространяться вновь, уже в более развитых формах, на запад и на восток, в Новый Свет и в Центральную Европу, где опусто­шительные войны и политический гнет не дали в свое время развивать­ся росткам этой новой идеологии.

На протяжении всего этого периода новой истории Европы гене­ральным направлением развития было освобождение индивида от раз­ного рода норм и установлении, сковывающих его повседневную жиз­недеятельность. И только когда этот процесс набрал достаточную силу, стало расти понимание того, что спонтанные и неконтролируемые уси­лия индивидов могут составить фундамент сложной системы экономи­ческой деятельности. Обоснование принципов экономической свободы следовало, таким образом, за развитием экономической деятельности, ставшей незапланированным и неожиданным побочным продуктом свободы политической. [...]

Сама природа принципов либерализма не позволяет превратить его в догматическую систему. Здесь нет однозначных, раз и навсегда уста­новленных норм и правил. Основополагающий принцип заключается в том, что, организуя ту или иную область жизнедеятельности, мы долж­ны максимально опираться на спонтанные силы общества и как можно меньше прибегать к принуждению. Принцип этот применим в бессчет­ном множестве ситуаций. Одно дело, например, целенаправленно со­здавать системы, предусматривающие механизм конкуренции, и совсем другое — принимать социальные институты такими, какие они есть. Наверное, ничто так не навредило либерализму, как настойчивость не­которых его приверженцев, твердолобо защищавших какие-нибудь эм­пирические правила, прежде всего «laissez faire». [...]

Либерал относится к обществу, как садовник, которому надо знать как можно больше о жизни растения, за которым он ухаживает. [...]

Итак, социализм вытеснил либерализм и стал доктриной, которой придерживаются сегодня большинство прогрессивных деятелей. Но это произошло не потому, что были забыты предостережения великих либеральных мыслителей о последствиях коллективизма, а потому, что людей удалось убедить, что последствия будут прямо противоположны­ми. Парадокс заключается в том, что тот самый социализм, который всегда воспринимался как угроза свободе и открыто проявил себя в качестве реакционной силы, направленной против либерализма Фран­цузской революции, завоевал всеобщее признание как раз под флагом свободы. Теперь редко вспоминают, что вначале социализм был откро­венно авторитарным. Французские мыслители, заложившие основы современного социализма, ни минуты не сомневались, что их идеи можно воплотить только с помощью диктатуры. Социализм был для них попыткой «довести революцию до конца» путем сознательной реорга­низации общества на иерархической основе и насильственного уста­новления «духовной власти». Что же касается свободы, то основатели социализма высказывались о ней совершенно недвусмысленно. Кор­нем всех зол общества девятнадцатого столетия они считали свободу мысли. А предтеча нынешних адептов планирования Сен-Симон пред­сказывал, что с теми, кто не будет повиноваться указаниям предусмот­ренных его теорией плановых советов, станут обходиться как со скотом.

Лишь под влиянием мощных демократических течений, предшест­вовавших революции 1848 г., социализм начал искать союза со свобо­долюбивыми силами. Но обновленному «демократическому социализ­му» понадобилось еще долгое время, чтобы развеять подозрения, вы­зываемые его прошлым. А кроме того, демократия, будучи по своей сути индивидуалистическим институтом, находилась с социализмом в непри­миримом противоречии. Лучше всех сумел разглядеть это де Токвиль. «Демократия расширяет сферу индивидуальной свободы, — говорил он в 1848 г., — социализм ее ограничивает. Демократия утверждает высочайшую ценность каждого человека, социализм превращает чело­века в простое средство, в цифру. Демократия и социализм не имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Но по­смотрите, какая разница: если демократия стремится к равенству в сво­боде, то социализм — к равенству в рабстве и принуждении». [...]

Обещание свободы стало, несомненно, одним из сильнейших орудий социалистической пропаганды, посеявшей в людях уверенность, что социализм принесет освобождение. Тем более жестокой будет траге­дия, если окажется, что обещанный нам Путь к Свободе есть в дейст­вительности Столбовая Дорога к Рабству. Именно обещание свободы не дает увидеть непримиримого противоречия между фундаментальны­ми принципами социализма и либерализма. Именно оно заставляет все большее число либералов переходить на стезю социализма и нередко позволяет социалистам присваивать себе само название старой партии свободы. В результате большая часть интеллигенции приняла социа­лизм, так как увидела в нем продолжение либеральной традиции. Сама мысль о том, что социализм ведет к несвободе, кажется им поэтому аб­сурдной.

Однако в последние годы доводы о непредвиденных последствиях социализма, казалось бы, давно забытые, зазвучали вдруг с новой силой, причем с самых неожиданных сторон. Наблюдатели один за другим стали отмечать поразительное сходство условий, порождаемых фашизмом и коммунизмом. Факт этот вынуждены были признать даже те, кто первоначально исходил из прямо противоположных установок. И пока английские и иные «прогрессисты» продолжали убеждать себя в том, что коммунизм и фашизм — полярно противоположные явления, все больше людей стали задумываться, не растут ли эти новоявленные тирании из одного корня. Выводы, к которым пришел Макс Истмен, старый друг Ленина, ошеломили даже самих коммунистов. «Стали­низм, — пишет он, — не только не лучше, но хуже фашизма, ибо он гораздо более беспощаден, жесток, несправедлив, аморален, антиде­мократичен и не может быть оправдан ни надеждами, на раскаянием». И далее: «Было бы правильно определить его как сверхфашизм». Но еще более широкое значение приобретают заключения Истмена, когда мы читаем, что «сталинизм — это и есть социализм в том смысле, что он представляет собой неизбежный, хотя и непредвиденный результат национализации и коллективизации, являющихся составными частями плана перехода к социалистическому обществу». [...]

Нет ничего удивительного в том, что в Германии до 1933 г., а в Ита­лии до 1922 г. коммунисты и нацисты (соответственно — фашисты) чаще вступали в столкновение друг с другом, чем с иными партиями. Они боролись за людей с определенным типом сознания и ненавидели друг друга так, как ненавидят еретиков. Но их дела показывали, на­сколько они были в действительности близки. Главным врагом, с кото­рым они не могли иметь ничего общего и которого не наделялись пере­убедить, был для обеих партий человек старого типа, либерал. Если для коммуниста нацист, для нациста коммунист и для обоих социалист были потенциальными рекрутами, т.е. людьми неправильно ориентирован­ным, но обладающими нужными качествами, то с человеком, который по-настоящему верит в свободу личности, ни у кого из них не могло быть никаких компромиссов. [...]

Для тех, кто наблюдал за эволюцией от социализма к фашизму с близкого расстояния, связь двух этих доктрин проявлялась со все боль­шей отчетливостью. И только в демократических странах большинство людей по-прежнему считают, что можно соединить социализм и свободу.

Я не сомневаюсь, что наши социалисты все чаще исповедуют либе­ральные идеалы и готовы будут отказаться от своих взглядов, если уви­дят, что осуществление их программы равносильно потере свободы. Но проблема пока сознается очень поверхностно. Многие несовместимые идеалы каким-то образом легко сосуществуют в сознании, и мы до сих пор слышим, как всерьез обсуждаются заведомо бессмысленные поня­тия, такие, как «индивидуалистический социализм». Если в таком со­стоянии ума мы рассчитываем заняться строительством нового мира, то нет задачи более насущной, чем серьезное изучение того, как разви­вались события в других странах. И пускай наши выводы будут только подтверждением опасений, которые высказывались другими, все равно, чтобы убедиться, что такой ход событий является не случайным, надо всесторонне проанализировать попытки трансформации общест­венной жизни. Пока все связи между фактами не будет выявлены с пре­дельной ясностью, никто не поверит, что демократический социа­лизм — эта великая утопия последних поколений — не только недо­стижим, но что действия, направленные на его осуществление, приве­дут к результатам неожиданным и совершенно неприемлемым для его сегодняшних сторонников.

Прежде чем мы сможем двигаться дальше, надлежит прояснить одно недоразумение, которое в значительной степи повинно в том, что в нашем обществе происходят вещи, ни для кого не желательные. Недо­разумение это касается самого понятия «социализм». Это слово неред­ко используют для обозначения идеалов социальной справедливости, большего равенства, социальной защищенности, т.е. конечных целей социализма. Но социализм — это ведь еще и особые методы, с помощью которых большинство сторонников этой доктрины надеются этих целей достичь, причем, как считают многие компетентные люди, методы эф­фективные и незаменимые. Социализм в этом смысле означает упразд­нение частного предпринимательства и создание системы «плановой экономики», где вместо предпринимателя, работающего для достиже­ния прибыли, будут созданы централизованные планирующие органы.

[...] Не следует также забывать, что социализм — самая влиятель­ная на сегодняшний день форма коллективизма или «планирования», под воздействием которой многие либерально настроенные люди вновь обратились к идее регламентации экономической жизни, отброшенной в свое время, ибо, если воспользоваться словами Адама Смита, она ста­вит правительство в положение, в котором, «чтобы удержаться, оно должно прибегать к произволу и угнетению».

[...] Популярность идеи «планирования» связана прежде всего с со­вершенно понятным стремлением решать наши общие проблемы по возможности рационально, чтобы удавалось предвидеть последствия наших действий. В этом смысле каждый, кто не является полным фа­талистом, мыслит «планово». И всякое политическое действие — это акт планирования (по крайней мере должно быть таковым), хорошего или плохого, умного или неумного, прозорливого или недальновидного, но планирования. Экономист, который по долгу своей профессии при­зван изучать человеческую деятельность, неразрывно связанную с пла­нированием, не может иметь ничего против этого понятия. Но дело за­ключается в том, что наши энтузиасты планового общества используют этот термин совсем в другом смысле. Они не ограничиваются утверж­дением, что, если мы хотим распределять доходы или блага в соответ­ствии с определенными стандартами, мы должны прибегать к планиро­ванию. Как однажды создать рациональную систему, в рамках которой будут протекать различные процессы деятельности, направляемые ин­дивидуальными планами ее участников. Такое либеральное планирова­ние авторы подобных теорий вовсе не считают планированием, и, дей­ствительно, здесь нет никакого плана, который бы в точности предус­матривал, кто и что получит. Но наши адепты планирования требуют централизованного управления всей экономической деятельностью, осуществляемой по такому единому плану, где однозначно расписано, как будут «сознательно» использоваться общественные ресурсы, чтобы определенные цели достигались определенным образом.

Этот спор между сторонниками планирования и их оппонентами не сводится, следовательно, ни к тому, должны ли мы разумно выбирать тип организации общества, ни к вопросу о необходимости применения прогнозирования дел. Речь идет только о том, как осуществлять все это наилучшим образом: должен ли субъект, наделенный огромной влас­тью, заботиться о создании условий, мобилизующих знания и инициа­тиву индивидов, которые сами осуществляют планирование своей дея­тельности, или же рациональное использование наших ресурсов невоз­можно без централизованной организации и управления всеми процес­сами деятельности в соответствии с некоторой сознательно сконструи­рованной программой. Социалисты всех партий считают планировани­ем только планирование второго типа, и это значение термина является сегодня доминирующим. Разумеется, это вовсе не означает, что такой способ рационального управления экономической жизнью является единственным. Но в этом пункте сторонники планирования резко рас­ходятся с либералами. [...]

Демократическое устройство требует, чтобы сознательный кон­троль осуществлялся только там, где достигнуто подлинное согласие, в остальном мы вынуждены полагаться на волю случая — такова плата за демократию. Но в обществе, построенном на центральном планиро­вании, такой контроль нельзя поставить зависимость от того, найдется ли большинство, готовое за него проголосовать. В таком обществе меньшинство окажется самой многочисленной группой в обществе, способной достичь единодушия по каждому вопросу. Демократические правительства успешно функционировали там, где их деятельность ог­раничивалась в соответствии с господствующими убеждениями теми областями общественной жизни, в которых мнение большинства про­являлось в процессе свободной дискуссии. Великое достоинство либе­рального мировоззрения состоит в том, что оно свело весь ряд вопро­сов, требующих единодушного решения, к одному, по которому уже на­верняка можно было достигнуть согласия в обществе свободных людей. Теперь часто слышишь, что демократия не терпит капитализма. Если «капитализм» значит существование системы свободной конкуренции, основанной на свободном владении частной собственностью, то следует хорошо уяснить, что именно и только внутри подобной системы и воз­можна демократия. Как только в обществе возобладают коллективист­ские настроения, демократии с неизбежностью придет конец. [...]

У нас не было намерения делать фетиш из демократии. Очень похо­же на то, что наше поколение больше говорит и думает о демократии, чем о тех ценностях, которым она служит. К демократии неприложимо то, что лорд Эктон сказал о свободе: что она «не средство достижения высших политических целей. Она сама по себе высшая политическая цель. Она требуется не для хорошего управления государством, но в качестве гаранта, обеспечивающего нам право беспрепятственно стре­миться к осуществлению высших идеалов общественной и частной жизни». Демократия по сути своей — средство, утилитарное приспо­собление для защиты социального мира и свободы личности. Как тако­вая она ни безупречна, ни надежна сама по себе. Не следует забывать и того, что часто в истории расцвет культурной и духовной свободы при­ходился на периоды авторитарного правления, а не демократии и что правление однородного, догматичного большинства может сделать де­мократию более невыносимой, чем худшая из диктатур. Мы, однако, стремились доказать не то, что диктатура ведет к уничтожению свободы, а то, что планирование приводит к диктатуре, поскольку диктату­ра — идеальный инструмент насилия и принудительной идеологизации и с необходимостью возникает там, где проводится широкомасштабное планирование. Конфликт между демократией и планированием возни­кает оттого, что демократия препятствует ограничению свободы и ста­новится, таким образом, главным камнем преткновения на пути разви­тия плановой экономики. Однако, если демократия откажется от своей роли гарантии личной свободы, она может спокойно существовать и при тоталитарных режимах. Подлинная диктатура пролетариата, демо­кратическая по форме, осуществляя централизованное управление экономикой, подавляет и истребляет личные свободы и не менее эф­фективно, чем худшие автократии.

Обращать внимание на то, что демократия находится под угрозой, стало модно, и в этом таится некоторая опасность. Отсюда происходит ошибочное и безосновательное убеждение, что, пока высшая власть в стране принадлежит воле большинства, это является верным средст­вом от произвола. Противоположное утверждение было бы не менее ошибочно: вовсе не источник власти, а ее ограничение является надеж­ным средством от произвола. Демократический контроль может поме­шать власти стать диктатурой, но для этого следует потрудиться. Если же демократия решает свои задачи при помощи власти, не ограничен­ной твердо установленными правилами, она неизбежно вырождается в деспотию.

Когда правительство должно определить, сколько выращивать сви­ней или сколько автобусов должно ездить по дорогам страны, какие угольные шахты целесообразно оставить действующими или почем продавать в магазинах ботинки, — все такие решения нельзя вывести из формальных правил или принять раз навсегда или на длительный пе­риод. Они неизбежно зависят от обстоятельств, меняющихся очень бы­стро. И, принимая такого рода решения, приходится все время иметь в виду сложный баланс интересов различных индивидов и групп. В конце концов кто-то находит основания, чтобы предпочесть одни интересы другим. Эти основания становятся частью законодательства. Так рож­даются привилегии, возникает неравенство, навязанное правительст­венным аппаратом. [...]

Государство должно ограничиться разработкой общих правил, при­менимых в ситуациях определенного типа, предоставив индивидам сво­боду во всем, что связано с обстоятельствами места и времени, ибо только индивиды могут знать свои действия. А чтобы индивиды могли сознательно строить планы, у них должна быть возможность предви­деть действия правительства, способные на эти планы влиять. Но коль скоро действия государства должны быть прогнозируемыми, они неиз­бежно должны определяться правилами, сформулированными безот­носительно к каким-либо непредсказуемым обстоятельствам. Если же государство стремится направлять действия индивидов, предусматри­вая их конечные результаты, его деятельность должна строиться с уче­том всех наличествующих в данный момент обстоятельств и, следова­тельно, является непредсказуемой. Этим объясняется известный факт, что, чем больше государство планирует, тем труднее становится плани­ровать индивиду. [...]

Большинство сторонников планирования, серьезно изучивших практические аспекты своей задачи, не сомневаются, что управление экономической жизнью осуществимо только на пути более или менее жесткой диктатуры. Чтобы руководить сложной системой взаимосвя­занных действий многих людей, нужна, с одной стороны, постоянная группа экспертов, а с другой — некий главнокомандующий, не связан­ный никакими демократическими процедурами и наделенный всей пол­нотой ответственности и властью принимать решения. [...]

Граждане тоталитарного государства совершают аморальные дейст­вия из преданности идеалу. И хотя идеал этот представляется нам от­вратительным, тем не менее их действия являются вполне бескорыст­ными. Этого, однако, нельзя сказать о руководителях такого государст­ва. Чтобы участвовать в управлении тоталитарной системой, недоста­точно просто принимать на веру благовидные объяснения неблаговид­ных действий. Надо самому быть готовым преступать любые нравствен­ные законы, если этого требуют высшие цели. Поскольку цели устанав­ливает лишь верховный вождь, то всякий функционер, будучи инстру­ментом в его руках, не может иметь нравственных убеждений. Главное, что от него требуется, — это безоговорочная личная преданность вождю, а вслед за этим полная беспринципность и готовность букваль­но на все. Функционер не должен иметь собственных сокровенных идеалов или представлений о добре и зле, которые могли бы исказить намерения вождя. Но из этого следует, что высокие должности вряд ли привлекут людей, имеющих моральные убеждения, направлявшие в прошлом поступки европейцев. Ибо что будет наградой за все безнрав­ственные действия, которые придется совершать, за неизбежный риск, за отказ от личной независимости и от многих радостей частной жизни, сопряженные с руководящим постом? Единственная жажда, которую можно таким образом утолить, — это жажда власти как таковой. Можно упиваться тем, что тебе повинуются и что ты — часть огромной мощной машины, перед которой ничто не устоит. [...]

Печатается по: Хайек Ф.А. Дорога к рабству // Вопросы филосо­фии. 1990. № 10—11.

X. АРЕНДТ

Начала тоталитаризма

Тоталитарные движения возможны везде, где имеются массы, по той или иной причине приобретшие вкус к политической организации. Массы держит вместе не сознание общих интересов, и у них нет той отчетливой классовой структурированности, которая выражается в оп­ределенных, ограниченных и достижимых целях. Термин «массы» при­меним только там, где мы имеем дело с людьми, которых в силу либо просто их количества, либо равнодушия, либо сочетания обоих факто­ров нельзя объединить ни в какую организацию, основанную на общем интересе, — в политические партии, или органы местного самоуправ­ления, или различные профессиональные организации и тред-юнионы. Потенциально «массы» существуют в каждой стране, образуя боль­шинство из тех огромных количеств нейтральных, политически равно­душных людей, которые никогда не присоединяются ни к какой партии и едва ли вообще ходят голосовать.

Для подъема нацистского движения в Германии и коммунистических движений в Европе после 1930 г. показательно, что они набирали своих членов из этой массы явно безразличных людей, от которых отказыва­лись все другие партии как от слишком вялых или слишком глупых и потому недостойных их внимания. В результате большинство движений состояло из людей, которые до того никогда не появлялись на полити­ческой сцене. Это позволило ввести в политическую пропаганду совер­шенно новые методы и безразличие к аргументам политических против­ников. Движения не только поставили себя вне и против партийной сис­темы как целого, они нашли свой действенный состав, который никогда не был ни в чьих членах, никогда не был «испорчен» партийной систе­мой. Поэтому они не нуждались в опровержении аргументации против­ников и последовательно предпочитали методы, которые кончались смертью, а не обращением в новую веру, сулили террор, а не переубеж­дение. Они неизменно изображали разногласия происходящими из глубинных процессов, социальных или психологических источников, пре­бывающих вне возможностей индивидуального контроля и, следова­тельно, вне власти разума. Это было бы недостатком, только если б дви­жения честно соревновались с другими партиями, но это не вредило дви­жениям, поскольку они наверняка собирались работать с людьми, ко­торые имели основание равно враждебно относиться ко всем партиям.

Успех тоталитарных движений в массах означал конец двух иллюзий демократически управляемых стран вообще и европейских националь­ных государств и их партийной системы в частности. Первая уверяла, что народ в его большинстве принимал активное участие в управлении и что каждый индивид сочувствовал своей или какой-либо другой пар­тии. Напротив, движения показали, что политически нейтральные и равнодушные массы легко могут стать большинством в демократически управляемых странах и, следовательно, что демократия может функци­онировать по правилам, активно признаваемым лишь меньшинством. Вторая демократическая иллюзия, взорванная тоталитарными движе­ниями, заключалась в том, что эти политически равнодушные массы будто бы не имеют значения, что они истинно нейтральны и составляют не более чем бесформенное, отсталое, декоративное окружение для по­литической жизни нации. Теперь движения сделали очевидным то, что никогда не был способен показать никакой другой орган выражения об­щественного мнения, а именно, что демократическое правление в такой же мере держалось на молчаливом одобрении и терпимости безразлич­ных и бесформенных частей народа, как и на четко оформленных, диф­ференцированных, видных всем институтах и организациях данной страны. Поэтому, когда тоталитарные движения с их презрением к пар­ламентарному правлению вторгались в парламент, он и они оказыва­лись попросту несовместимыми: фактически им удавалось убедить чуть не весь народ, что парламентское большинство было поддельным, тем самым подрывая самоуважение и уверенность у правительств, которые тоже верили в правление большинства, а не в свои конституции.

Часто указывают, что тоталитарные движения злонамеренно ис­пользуют демократические свободы, дабы их уничтожить. Это не про­сто дьявольская хитрость со стороны вождей или детская глупость со стороны масс. Демократические свободы возможны, если они основа­ны на равенстве всех граждан перед законом. И все-таки эти свободы достигают своего полного значения и органического исполнения своей функции только там, где граждане представлены группами или образу­ют социальную и политическую иерархию. Крушение массовой системы,

единственной системы социальной и политической стратификации европейских национальных государств [...] способствовало больше­вистскому свержению демократического правительства Керенского. Условия в предгитлеровской Германии показательны для опасностей, кроющихся в развитии западной части мира, так как с окончанием Вто­рой мировой войны та же драма крушения классовой системы повтори­лась почти во всех европейских странах. События же в России ясно ука­зывают направление, какое могут принять неизбежные революцион­ные изменения в Азии. Но в практическом смысле будет почти безраз­лично, примут ли тоталитарные движения образец нацизма или боль­шевизма, организуют они массы во имя расы или класса, собираются следовать законам жизни и природы или диалектики и экономики.

Равнодушие к общественным делам, безучастность к политическим вопросам сами по себе еще не достаточная причина для подъема тота­литарных движений. Конкурентное и приобретательское буржуазное общество породило апатию и даже враждебность к общественной жизни не только и даже не в первую очередь в социальных слоях, кото­рых эксплуатировали и отстраняли от активного участия в управлении страной, но прежде всего в собственном классе. За долгим периодом ложной скромности, когда по существу буржуазия была господству­ющим классом в обществе, не стремясь к политическому управлению, охотно предоставленному ею аристократии, последовала империалис­тическая эра, во время которой буржуазия все враждебнее относилась к существующим национальным институтам и начала претендовать на политическую власть и организовываться для ее исполнения. И та ран­няя апатия и позднейшие притязания на монопольное, диктаторское определение направления национальной внешней политики имели корни в образе и философии жизни, столь последовательно и исключи­тельно сосредоточенной на успехе либо крахе индивида в безжалостной конкурентной гонке, что гражданские обязанности и ответственность могли ощущаться только как ненужная растрата его ограниченного времени и энергии. Эти буржуазные установки очень полезны для тех форм диктатуры, в которых «сильный человек» берет на себя бремя от­ветственности за ход общественных дел. Но они положительно помеха тоталитарным движениям, могущим терпеть буржуазный индивидуа­лизм не более чем любой другой вид индивидуализма. [...]