Возникновению Русской духовной миссии в Иерусалиме в середине прошлого столетия, а следовательно, начальному этапу планомерного утверждения российских церковных и дипломатических структур в Святой Земле, предшествовала многовековая история теснейших и глубочайших русско-палестинских религиозных и духовно-культурных связей.
Вскоре после крещения Руси (первым русским митрополитом, возглавившим Русскую Церковь в 988 г., был, напомним, святой Михаил Сирин, т. е. сириец) одно из первых посольств, согласно Никоновской летописи, было направлено князем Владимиром в Иерусалим. Столетием позже, сразу после освобождения Святой Земли крестоносцами, мы встречаем здесь игумена Даниила, который со своей иноческой дружиной исходил в 1106–1107 гг. Палестину, затеплил лампаду у Гроба Господня «от имени всех князей русских» и первым из наших соотечественников описал в своем замечательном «Хождении», среди прочих виденных чудес и достопримечательностей, таинство схождения Благодатного Огня в Великую субботу1.
Необходимо подчеркнуть, что с самого начала отношения строились таким образом, что русские православные люди не только черпали полной мерой благодатные впечатления и молитвенное вдохновение Святой Земли, не только воспринимали и осваивали богословский, литургический и аскетический опыт обителей и храмов Палестины, но и щедрой рукой помогали каждой из древних церквей.
Со времени «великих Иванов» — Третьего и Грозного — в Москву, что ни год, являются за «милостыней» посольства из Иерусалима, Антиохии, Александрии, с Синая и Афона. Учреждение русского патриаршества в 1589 г. поддерживалось древними патриархатами Востока также и с практической целью — обрести мощного союзника и поддержку православию на Востоке в лице развивающегося Московского Государства. Сразу после Смутного времени, в 1619 г., приезжает в Москву Патриарх Иерусалимский Феофан, чтобы участвовать в поставлении Патриарха Московского и всея Руси Филарета, а на обратном пути, в Киеве, он способствует восстановлению церковной иерархии для православного населения Украины, оставшегося без духовного руководства после Брестской унии, навязанной католиками народу Западной Руси в 1596 г. Решающая роль принадлежит иерархам Иерусалимской Церкви в реформе Патриарха Никона, как и в последующей истории русской церковной книжности2.
XVIII век с его рационалистическим характером привносит момент упорядочения в древние церковно-политические связи. Говорят, Петр Великий одно время хотел вообще ни много ни мало «перенести» Гроб Господень3 в Россию. В 1725 г. в смете Святейшего Синода появляются «отдельной строкой» так называемые палестинские штаты. Серия русско-турецких войн заставляет Порту признать за Россией право быть гарантом православного населения Османской империи.
Как сказано в одной из статей Кючук-Кайнарджийского мирного договора от 10 июля 1774 г., «Блистательная Порта обещает твердую защиту христианскому закону и церквам оного» (статья 7). Восстанавливаются и полузабытые паломнические маршруты. «Как духовным, так и светским Российской Империи подданным да позволяется свободно посещать святой град Иерусалим и другие места, посещения достойные» (там же, статья 8)4.
Ближний Восток занимал серьезное место во внешнеполитических планах императрицы Екатерины II, справедливо считавшей себя наследницей и продолжательницей дела Петра Великого. Это стало ясно уже со времени первой средиземноморской экспедиции российского флота под командованием А. Г. Орлова. Но и до русско-турецкой войны 1768–1774 гг. идея освободительного движения на христианский Восток носилась в воздухе. Сохранился рассказ о том, как фельдмаршал Б. К. Миних, почитаемый императрицей как хранитель петровских традиций, однажды на торжестве тезоименитства цесаревича Павла Петровича высказал имениннику пожелание: «Я желаю, чтобы когда великий князь достигнет семнадцатилетнего возраста, я мог бы поздравить его генералиссимусом российских войск и проводить в Константинополь, слушать там обедню в храме Святой Софии. Может быть, назовут это химерою. Но я могу на это сказать только то, что Великий Петр с 1695 г., когда в первый раз осаждал Азов, и вплоть до своей кончины не выпускал из вида своего любимого намерения — завоевать Константинополь, изгнать турок и татар и на их месте восстановить христианскую Греческую Империю»5.
В конце 1770-х — начале 1780 гг. императрица формулирует свой так называемый Греческий проект уже и на собственно дипломатическом уровне. Первым шагом стало наречение родившегося 27 апреля 1779 г. второго внука Екатерины II византийским императорским именем Константин. В честь рождения великого князя была отчеканена специальная монета с изображением Софийского собора в Константинополе и Черного моря со звездой над ним6. Проект обычно рассматривается в литературе в рамках балканской политики Екатерины. Основные его документы («Мемориал по делам политическим» А. А. Безбородко, будущего канцлера, сентябрь 1780 г.; письмо Екатерины II австрийскому императору Иосифу II от 10 сентября 1782 г.) говорят о «совершенном истреблении Турции и восстановлении древней Греческой Империи в пользу младшего великого князя»7. В письме Иосифу II императрица высказывала уверенность, что «его императорское величество не откажется помочь мне в восстановлении греческой монархии на развалинах павшего варварского правления, ныне здесь Господствующего, при взятии мною на себя обязательства поддерживать независимость этой восстановленной монархии от моей»8.
Кайзер в письмах от 13 ноября 1782 г. и от 11 января 1783 г. высказал принципиальное согласие с Греческим проектом, оговорив прежде всего собственные геополитические интересы и подчеркнув политическую сложность осуществления замысла. На этом переписка по данной теме иссякла. И в литературе встречаются суждения, будто «иссяк» и сам проект. Это не совсем точно. Во-первых, время от времени рецидивы «царьградской темы» всплывали в придворном окружении и позже. Так, в 1787 г., во время триумфальной поездки Екатерины, в сопровождении австрийского кайзера, в Новороссию и Крым, августейшие путешественники в Херсоне проехали под аркой с многозначительной греческой надписью: «Дорога в Константинополь». Суворову было поручено «на всякий случай» прикинуть план константинопольской операции. Во-вторых, «проект» с самого начала выходил за рамки узко понимаемой «балканской политики», представляя собой, если можно так сказать (по аналогии с европейскими войнами за «испанское», «баварское» и всякое иное наследство), неосуществленную «войну за византийское наследство». Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ведь и с точки зрения филологической, если присмотреться к контексту употребления термина «греческий» в бумагах Екатерины, станет ясно, что Ргоjесt Grecque можно также сопоставлять с ее самообозначением Chef de l`Eglise Grecque («Глава Церкви Греческой»). Понятно, что Екатерина считала себя главой не «Греческой» (то есть Элладской) Церкви. Для нее слово «греческая» было синонимом слова «православная». Именно в этом смысле императрица пишет Вольтеру 3 марта 1771 г.: «Как добрый католик, скажите своим единоверцам, что Греческая Церковь при Екатерине II не желает зла ни Церкви Латинской, ни какой-либо другой. Греческая Церковь только обороняется»9.
Аналогично, и в терминах «Греческого проекта» речь шла в широком смысле о новой концепции русской внешней политики на Православном Востоке — как сказали бы дипломаты сегодня, о направлении «Петербург—Константинополь—Иерусалим». Поэт Г. Р. Державин в оде «На взятие Измаила» (1790) был, быть может, ближе к правильному пониманию сокровенных замыслов восточной политики Императрицы, когда призывал ее
Отметить крестовые походы,
Очистить Иордански воды,
Священный Гроб освободить,
Афинам возвратить Афину,
Константинополь — Константину
И мир Афету водворить.
Так что возникновение первого русского консульства на Ближнем Востоке (в Бейруте, в 1785 г.) следует рассматривать в одном ряду с другими внешнеполитическими мероприятиями российского правительства (открытие консульств и вице-консульств в городах и портах Османской империи).
Император Александр I продолжил в известном смысле «мистику» восточной политики своей бабки. 14 сентября 1815 г. в Ахене был заключен, как известно, Священный Союз между монархами России, Австрии и Пруссии — специально в день Воздвижения Креста Господня. Император хотел как бы сказать, что интересы христианских монархий «скрещиваются» в центре мира — у Креста Господня, в Иерусалиме.
В официальных донесениях русского посла в Константинополе, барона Строганова Александр I именуется «августейшим покровителем» Восточной Церкви10. По его инициативе в конце 1819 г. на Ближний Восток был направлен статский советник Д. В. Дашков, в то время второй советник императорского посольства в Константинополе. Ему было дано поручение обследовать наше консульство и, посетив под видом простого путешественника Иерусалим, собрать там «обстоятельнейшие сведения, в коих посланник (имеется в виду барон Строганов) имеет надобность, дабы вместе с французским послом в Константинополе приступить к окончательному распоряжению по делу о Святом Гробе Господнем». К Дашкову был прикомандирован художник А. В. Воробьев, академик живописи, который должен был отправиться также в качестве частного лица и снять под величайшим секретом план храма Воскресения.
Возникновение РДМ в Иерусалиме
(«Проект Нессельроде»)
В то время, как известно, русское внешнеполитическое ведомство уже возглавлял К. В. Нессельроде, назначенный на этот пост Александром I в 1816 г. Дашков прибыл в Яффу в августе 1820 г. и выполнил возложенное на него поручение. Есть сведения, что художник Воробьев позже получил за свою часть задания орден святой Анны.
40-е гг. XIX столетия стали решающими для формирования современной системы русско-палестинских церковных связей. В этот период все настойчивее обращают свои взоры к Иерусалиму и Ближнему Востоку великие державы Запада, маскируя нередко политические намерения религиозными интересами. В 1841 г. в Иерусалим назначается англиканский епископ из Лондона, в 1846-м — «латинский патриарх» из Рима. В аналогичном положении находилась Сирия, где Антиохийская Православная Церковь также подвергается в рассматриваемый период натиску католических и протестантских проповедников.
Очевидно, восточные патриархи для успешного противостояния инославной пропаганде и прямой униатской опасности остро нуждались в поддержке православной России. При этом проблема русского присутствия на Востоке была из разряда сугубо деликатных. Нужно было не только противостоять в дипломатическом и культурном соперничестве европейским державам, не только подтверждать постоянно словом и делом перед турецкими властями отсутствие с русской стороны каких-либо империалистических поползновений, но и строго блюсти церковно-каноническую норму отношений с древними патриархатами. Любой неосторожный, хотя и вполне доброжелательный по намерениям жест легко мог быть истолкован обидчивыми греками как вмешательство в дела иной автокефальной церкви.
При этом, подчеркнем, Россия никогда не рассматривала Палестину или Сирию как плацдарм колониальной агрессии, предмет каких-либо военно-политических амбиций. Никакая ухищренная аргументация послов Римского Престола, Германской империи, других держав, — а мы знаем со времен великого князя Ивана III немало таких дипломатических попыток, — ни разу не смогла завлечь Московское княжество, как затем и Московское царство, и Российскую Империю, на путь «крестоносных» или иных геополитических авантюр.
Последняя подобная попытка (предложение прусского короля об установлении «протектората пяти держав» — Англии, Франции, Пруссии, Австрии и России — над Святой Землей, с размещением в Иерусалиме соответствующих, как мы бы их теперь назвали, «сил быстрого реагирования») была решительно отвергнута в 1841 г. русским правительством (ноты МИД от 20 и 25 февраля и 12 марта 1841 г.).
1 марта 1841 г. обер-прокурор Святейшего Синода граф Н. А. Протасов в докладе императору Николаю I писал: «Преосвященный Воронежский (архиепископ Антоний (Смирницкий). — Н.Л.) уведомляет, что приходящие по возвращении из Иерусалима поклонники Гроба Господня все вообще, с чувством соболезнования, повествуют о бедственном положении, в каком находится сия святыня, и вместе о затруднениях, с какими сопряжено пребывание в Иерусалиме соотечественников наших, не имеющих там никакого постоянного пристанища»11. Преосвященный предлагал учредить в Иерусалиме для русских паломников странноприимный дом, используя для этого «ныне почти стоящий впусте» Крестный монастырь12, где пребывал бы «православный архимандрит из россиян с двумя или тремя монашествующими» для отправления славянского богослужения для паломников. «Кроме богослужения, архимандрит мог бы быть употребляем для передачи приношений, доставляемых из России в пользу Гроба Господня, которые могли бы быть обращаемы и в пособие приходящим туда российским поклонникам».
К появлению доклада был, разумеется, причастен неслучайно упомянутый в нем известный синодальный деятель и духовный писатель А. Н. Муравьев, совершивший первое свое путешествие в Святую Землю в 1830 г. Его книга «Путешествие ко Святым местам», вышедшая первым изданием два года спустя и выдержавшая в последующие 15 лет пять изданий, оказала большое влияние на формирование в русском обществе живого заинтересованного отношения к судьбам Святой Земли13.
13 июня 1842 г., т. е. почти через полтора года после записки Протасова, вице-канцлер граф К. В. Нессельроде представляет императору программу крайне осторожных по характеру российских церковно-дипломатических мероприятий. В Иерусалим, по предложению главы российского внешнеполитического ведомства, должен быть направлен архимандрит (для сравнения: Англиканская Церковь, как мы видели, посылает туда епископа, а Католическая «патриарха»), который, по инструкции, даже не является официальным представителем, а едет как частное лицо и к тому же инкогнито.
По обычному порядку доклад Нессельроде с царской резолюцией был переписан и направлен в Святейший Синод «для зависящего, в чем следует, исполнения». 26 июня Синод «признал полезным возложить исполнение означенного высочайше одобренного предположения на находящегося при миссии нашей в Вене архимандрита Порфирия Успенского».
Большой удачей надо признать, что для этой цели был избран архимандрит (впоследствии епископ) Порфирий (Успенский) — не только «по довольному им знанию греческого языка и по опытности в обращении с заграничными единоверцами нашими», как представлял Синод, но и как человек особой духовной широты, выдающийся византинист и востоковед, историк и археолог, книголюб и бессребреник14.
На первый раз он провел в Иерусалиме около восьми месяцев — достаточно, чтобы разобраться в местных делах, войти в доверие к Святогробскому братству, в ведении которого находятся, как известно, не только Храм Гроба Господня, но и все епархии и монастыри Палестины. Подробный отчет был представлен архимандритом 6 января 1845 г. по субординации константинопольскому послу — Порфирий был в двойном подчинении: МИДа и Синода.
Главным в его отчете был вывод о насущности создания в Иерусалиме духовной миссии как постоянного представительства Русской Церкви при патриархатах Востока. После еще двух лет дипломатических формальностей и министерских проволочек доклад об учреждении миссии, представленный императору по-прежнему не Синодом, а все тем же Нессельроде, был утвержден резолюцией Николая I от 11 (23) февраля 1847 г. Эту дату Церковь и отмечала в 1997 г. как день рождения миссии15.
Граф Н. А. Протасов, как и в прошлый раз, направил копию записки с царской резолюцией: «Быть по сему» членам Синода для исполнения. 31 июля 1847 г. последовал указ Святейшего Синода на имя митрополита Санкт-Петербургского Антония (Рафальского), в ведении которого находились по положению зарубежные миссии и церкви. Данный указ впервые, кажется, называет основываемое учреждение «Российской духовной миссией в Иерусалиме»16
Для турецких властей, впрочем, это по-прежнему никакая не «миссия», а «архимандрит, находящийся в Иерусалиме не в качестве русского настоятеля, но в качестве поклонника, снабженного дозволением и формальной рекомендацией от русского духовного начальства»17.
В феврале 1848 г. первый состав миссии — архимандрит Порфирий в качестве начальника и иеромонах Феофан (Говоров) (в будущем великий богослов, причтенный к лику святых Русской Церкви) в качестве его помощника с несколькими послушниками прибыл в Иерусалим.
Православие в Палестине, особенно арабская православная паства, составлявшая дискриминируемое греками большинство в Патриархате, нуждалось в серьезной материальной и моральной поддержке. При содействии Порфирия Патриарх Кирилл открывает греческо-арабское училище при Крестном монастыре и назначает начальника русской миссии эфором (попечителем) всех патриарших учебных заведений18. Была создана также типография для издания книг для православных арабов19.
