От Чуньцю к Чжаньго: усиление центростремительных тенденций

 

Если начало Восточного Чжоу и первая половина периода Чуньцю, т.е. основная часть VIII и VII вв. до н.э., прошли под знаком становления феодальной структуры, то во второй половине Чуньцю, начиная примерно с конца VII в. до н.э., чжоуский феодализм вступил в полосу стагнации и трансформации. Этот процесс прослеживается по нескольким основным направлениям, создавшим вкупе мощный центростремительный импульс, противостоять которому центробежные силы были уже не в состоянии. Процесс стагнации и трансформации в общих чертах сводился к созданию предпосылок для возникновения мощной централизованной имперской бюрократической структуры.

Как о том уже говорилось, первотолчок к преобразованиям был дан в одной из наиболее значимых для любого общества сфер — в сфере духовной культуры, и прежде всего идеологии, ритуально-этической традиции, игравшей в чжоуском Китае роль официальной религии. Социальные идеалы, воспетые в главах второго слоя «Шуцзина», равно как и строго сформулированные нормы ритуального церемониала, несли в себе мощный заряд общечжоуского культурного единства. И хотя такого рода заряд не всегда является решающей силой, что доказывает пример Индии, где единый религиозно-культурный фундамент никогда не мешал сосуществованию многих государств и языковых общностей, как первотолчок он мог сыграть, и в условиях чжоуского Китая, действительно, сыграл свою важную роль, быть может, далеко не сразу всеми осознанную. Можно добавить к сказанному, что (в отличие от древнеиндийской) древнекитайская идеология не была отстранена от реальной жизни, напротив, именно ею прежде всего и главным образом занималась, что, безусловно, способствовало усилению значимости идейного импульса.

Параллельно с идейно-ментальной шла, а в некоторых отношениях была и более значимой социально-политическая трансформация. За век-полтора правители-чжухоу убедились в том, что создание могущественных уделов-кланов и укрепление позиций наследственной клановой знати (цинов и дафу) ведут к ослаблению их собственной власти, не говоря уже об уменьшении доходов.

Результатом этого было прекращение создания новых уделов-кланов и стремление сократить количество уже имеющихся. И если вначале в некоторых царствах, таких, как Цзинь, была сделана попытка заменить близкородственные уделы-кланы неродственными правителю, то позже выяснилось, что такая замена мало что изменяет: традиции брали свое вне зависимости от степени родственной близости удельных кланов к дому правителя. Логично, что в стремлении укрепить свою слабеющую власть правители в большинстве царств взяли курс на уничтожение уделов-кланов, а вместе с ними и наследственной знати как таковой. Взамен они все чаще и охотней использовали выходцев из низшей прослойки чжоуской аристократии, т.е. чиновников и воинов из слоя ши. В отличие от цинов и дафу ши во второй половине периода Чуньцю к наследственной знати отношения не имели, на аристократические привилегии и кормления претендовать не могли. Единственное, чего они могли достичь, — это назначения на чиновную должность, которая хорошо оплачивалась, вначале чаще всего тоже кормлениями, но на условиях беспрекословного повиновения административному начальству. Кормления для чиновников-ши стали условными служебными пожалованиями: служишь — пользуешься пожалованным. Иными словами, чиновники-ши начали полностью зависеть от формировавшейся администрации, аппарата власти государства.

Таким образом, процесс дефеодализации социально-политической структуры чжоуского Китая периода Чуньцю проявлялся в том, что уменьшалось число могущественных уделов-кланов внутри царств. В одних случаях это происходило за счет распада некоторых из царств, в первую очередь могущественного Цзинь, которое в V в. до н.э. разделили между собой три самых влиятельных в нем удела-клана, Хань, Чжао и Вэй (это иное Вэй, отличное от древнего удела и обозначавшееся другим иероглифом), каждый из которых стал затем одним из семи сильнейших в период Чжаньго. В других царствах процесс ослабления влиятельных уделов-кланов шел преимущественно за счет деградации клановой структуры как таковой. Могущественные кланы в уделах-вотчинах исчезали, различные их линии активно враждовали друг с другом, а внутри уделов появлялись обычные подданные. Среди этих подданных увеличивалось количество горожан, гожэнь, вмешательство которых в государственные дела все учащалось и за лояльность которых все чаще приходилось бороться враждующим линиям.

Стоит заметить, что это вмешательство чаще всего было в пользу сильных в их борьбе за централизацию власти. И князья-чжухоу, и правители усиливавшихся благодаря междоусобным войнам сильных уделов (подчас равных средним царствам и княжествам) стояли за укрепление власти правящих верхов и комплектовали свои административные аппараты уже не за счет близких родственников из числа цинов и дафу, как то бывало прежде, но, как упоминалось, чиновниками-ши, чьи родственные связи не имели значения и не принимались во внимание, кто служил за жалованье там, где его взяли на службу, нередко в чужом царстве. Что же касается цинов и дафу, то их количество и тем более могущество быстро сходили на нет. Часть их была уничтожена в продолжавшихся войнах, особенно в междоусобных битвах, остальные постепенно превращались в тех же чиновников с условными служебными владениями. В конце Чуньцю дафу было уже сравнительно невысокой должностью, которая могла сопровождаться лишь жалованьем, подчас достаточно скудным, как это было, например, в случае с Конфуцием.

Социально-политическая трансформация шла бок о бок с административно-политической. Суть ее была в том, что взамен аннексированных уделов или княжеств все чаще создавались уезды — сяни, во главе которых вначале оставляли прежних правителей, но в новом статусе: это был уже не всевластный аристократ-вотчинник, но управляющий уездом высокопоставленный чиновник. Позже во главе сяней обычно ставили простых чиновников-ши, получавших за свою службу жалованье из казны (право на служебное кормление постепенно отмирало, сохраняясь лишь для высших немногочисленных сановников из тех же ши). Превращение удельно-вотчинной клановой структуры в административно-территориальную с чиновниками-ми во главе уездов сыграло очень важную роль в процессе дефеодализации чжоуского Китая. Изменился характер городов, которые быстро превращались в торгово-ремесленные центры, переставая быть ставкой знатного аристократа. Описываемый процесс был также тесно связан с важными социально-экономическими изменениями, которые тоже внесли свой весомый вклад в трансформацию чжоуского общества.

Социально-экономические перемены в Чуньцю шли медленно, особенно в VIII—VII вв. до н.э. И далеко не случайно в песнях канона «Шицзин» почти не встречаются упоминания о деньгах, торговле, ремесленниках, горожанах. Процесс приватизации в чжоуском Китае начался сравнительно поздно и стал заметным не ранее VI в. до н.э. Именно этим временем датируются сообщения о реформах, проводившихся в разных царствах и сводившихся к изменению характера и форм налогообложения, что свидетельствовало об упадке прежней семейно-клановой общины и появлении вместо нее новой по формам ведения хозяйства деревенской общины, разделенной на хозяйственно-самостоятельные мелкие дворы-домохозяйства. Источники, касающиеся этого времени, все чаще упоминают об определенном количестве общинных деревенек и, жалуемых в кормление тому или иному должностному лицу, причем иногда упоминается и о количестве дворов как объекте пожалования.

Приватизация, коснувшаяся прежде всего бывших уделов-кланов с их замкнутыми хозяйствами, привела к появлению групп населения, частично или полностью работающих на рынок. Процесс возникновения рынков в городах, становившихся центрами приватизированной экономики, шел медленно, как и развитие торговли, появление и распространение денег, вначале существовавших в нескольких разных формах в различных царствах. Сколько-нибудь заметным он стал лишь в период Чжаньго (V—III вв. до н.э.), когда в чжоуском Китае появилось уже много городов с работавшими на рынок ремесленниками и торговцами, причем значительная часть деревенских жителей тоже оказалась вовлеченной в рыночное хозяйство. Именно в период Чжаньго в Китае, судя по многочисленным данным источников и сетованиям в них от имени ревнителей традиций, появились богатые простолюдины, а рядом с ними — безземельные арендаторы и батраки-наемники. Наемный труд, долговая кабала, богатство одних и бедность других вне зависимости от причастности их к власти и знати — естественное следствие процесса приватизации, развития рынка и товарно-денежных связей.

Меньше всего сферой рыночных отношений была затронута общинная деревня. Консерватизм земледельцев хорошо известен, причем этот здоровый консерватизм проявлялся в чжоуском Китае, как и на всем Востоке, в том, что община с крайней неохотой давала санкцию на отчуждение земли кем-либо из ее членов. Применительно к Чжаньго сообщений о такого рода сделках вообще нет, и косвенно это означает, что общинные земли, как правило, не продавались и в сферу рыночных связей не включались. Это не значит, однако, что община не изменялась. Напротив, в эпоху перехода от Чуньцю к Чжаньго (VI—IV вв. до н.э.) такого рода изменения были весьма заметными. Количество земледельцев возрастало быстрыми темпами. Появление в Китае железа и начало широкого применения изделий из него способствовали возделыванию залежных и целинных земель, до того почти не осваивавшихся жившими в районе речных долин чжоусцами. Началась практика массового перемещения избыточного или недовольного своей жизнью земледельческого населения на новые места, о чем упоминается в «Шицзине».

Результатом освоения новых территорий был своего рода демографический взрыв, т.е. резкое увеличение количества населения в период Чжаньго. Это хорошо видно хотя бы на примере изменения характера войн, о которых столь часто и подробно говорится в источниках. Если в Чуньцю войны велись по преимуществу аристократами на колесницах (с некоторым количеством обслуживавшей колесницы пехоты) и в них принимали участие тысячи, редко десятки тысяч воинов, то в Чжаньго войны представляли иную картину. Ушли в прошлое боевые колесницы вместе с их хозяевами-аристократами. Основой боевых действий стала пехота, состоявшая из рекрутов (один двор в деревне поставлял рекрута, несколько других экипировали его и обеспечивали всем необходимым). Число участников сражений достигало уже многих десятков, а порой и сотен тысяч, да и численность каждого из семи крупных царств Чжаньго измерялась миллионами жителей. С IV в. до н.э. северное царство Чжао переняло у соседей кочевников их форму одежды (штаны для воинов) и по их примеру стали использовать лошадей для езды верхом, применяя необходимые для этого седла, стремена и т.п. Начиная с этого времени наряду с пехотой в войнах стали участвовать и конники, хотя этот вид воинов в Китае всегда оставался малочисленным и воспринимался как своего рода гвардия.

Демографические перемены оказали сильное воздействие на развитие рыночных отношений и всех новых приватизированных форм ведения хозяйства. В этой связи стоит заметить, что процесс приватизации и развития рынка вызывал в обществе преимущественно негативную реакцию. И это было результатом не столько ностальгии по добрым старым временам (хотя такого рода фактор играл свою роль), сколько опасений, связанных с усилением власти отдельных частных лиц, обладающих богатствами и потому определенным могуществом. Следовало как-то ограничить это могущество, что стало едва ли не первоочередной задачей правителей чжоуского Китая после того, как могущество родовой аристократии было окончательно сломлено и власти правителей и их чиновников ничто не угрожало.

Процесс существенной трансформации всей структуры древнекитайского общества, наметившийся и проявившийся уже в VI—IV вв. до н.э., на рубеже Чуньцю и Чжаньго, поставил перед чжоускими верхами немало новых и весьма сложных проблем. Это был своего рода вызов эпохи, на который следовало дать адекватный ответ, ибо без этого общество не могло дальше существовать. Но каким должен был быть этот ответ? Что следовало сделать, на чем должен был быть поставлен акцент, какие необходимо было приложить усилия, чтобы в новых и достаточно резко изменившихся обстоятельствах чжоуский Китай не просто выжил, но и сделал бы решающий шаг для достижения всегда желанных гармонии и порядка?

Здесь важно заметить, что в царствах чжоуского Китая периода Чуньцю идеал гармонии и порядка рассматривался и оценивался по-разному. Существовали, по меньшей мере, две модели, различавшиеся между собой целями и средствами достижения желаемого идеала. Первую из них можно было бы назвать моделью Чжоу-Лу, вторую — Ци-Цзинь. В чем сущность каждой из них и в чем различия между ними?

Дом Чжоу, или домен вана, был тем сакральным центром, величие которого уже в Чуньцю оставалось в прошлом. Отсюда ностальгия по далекому прошлому, стремление твердо держаться традиций старины, ибо только они давали легитимное право вану на власть и этическое превосходство знающего ритуалы и нормы чжоуского дома над чжухоу и тем более над претендующими на высший авторитет выскочками-ба. Именно в Чжоу, как о том уже шла речь, и велась работа над главами второго слоя «Шуцзина» со всей их идеологией, с отстаивавшими легитимность дома Чжоу идеалами времен Яо, Шуня и Юя. Впрочем, как это ни парадоксально, о доме Чжоу в Чуньцю мало что известно, а редкие материалы об этом в хронике «Чуньцю» и комментариях к ней, включая Го юй, позволяют судить лишь о том, что ван старался всеми силами сохранить свой высокий и защищенный признанной всеми легитимностью статус. Лишь косвенные данные позволяют судить о том, что в столице вана был, видимо, солидный архив (по преданию, в нем работал в свое время и полулегендарный мудрец Лао-цзы), что там жили придворные историографы и что в задачу работников историописания и архива могли входить, в частности, разработки основ чжоуской официальной идеологии.

Больше известно о Лу — и потому, что это был удел великого Чжоу-гуна, и потому, что это была родина Конфуция. О луских архивах в источниках есть лестные отзывы со ссылкой на высокопоставленных приезжих гостей, в частности из Цзинь. Луские историографы писали хронику «Чуньцю». Правители Лу как потомки Чжоу-гуна имели официально признанные привилегии в сфере ритуала, что отражено, в частности, в гимнах Шицзина — в них есть только шанские, чжоуские и луские ритуальные гимны, больше никаких. Естественно, что правители Лу столь же тщательно, как и дом вана, хранили традиции старины, столь многое для них значившие. Их родство с домом вана и общие интересы в определенной степени сближали между собой эти два государства, что и легло в основу чжоу-луской модели идеалов. Существенно заметить, что еще до Конфуция, с именем которого связана детальная разработка, углубление и придание нового звучания этой модели, она уже в основных своих параметрах возникла и существовала. Более того, можно сказать, что не Конфуций возвысил лускую модель, обеспечив ей в конечном счете признание и бессмертие, а чжоу-луская модель породила Конфуция, сделала его таким, каким он был.

Сказанное означает, что чжоу-луская модель идеалов сводилась к тщательному уважению традиций старины, воспеванию мудрости древних, подчеркиванию чжоуской легитимности, уважению наследственной аристократии с ее кланами и этическими принципами, воспеванию патерналистской формулы государственности (государство — семья; правитель — отец родной), эволюции в сторону гармонии на этической основе, культу древности, уважению к заповедям старины. Это была своего рода протоконфуцианская модель организации общества и государства, модель с некоторыми явными элементами социально-политической утопии, особенно если иметь в виду неприглядную политическую реальность и в доме вана, и тем более в раздиравшемся всесильными сановниками на части княжестве Лу.

Вторая модель, ци-цзиньская, во многом противоположна чжоу-луской. Это была установка на реалии, на власть силы, в частности гегемонов-ба, установка на реформы, в том числе весьма радикальные, порывающие с традициями. Реформы бывали и в Чжоу (вспомним Сюань-вана), и в Лу, но там на передний план явственно выдвигались иные идейные установки и связанные с ними политические и экономические конструкций. В Ци же с его реформатором Гуань Чжуном и в Цзинь, где после Вэнь-гуна реформы стали едва ли не нормой, именно реформирование всего отжившего лежало в основе усиления обоих царств. Позже, в IV в. до н.э., аналогичным путем было реформировано при Шан Яне царство Цинь, нечто похожее испытало в то время и южное царство Чу. Серьезные реформы приписываются старшему современнику Конфуция в царстве Чжэн, Цзы Чаню.

В известном смысле можно сказать, что рано или поздно, но большинство чжоуских государств периодов Чуньцю и Чжаньго встало именно на этот путь, где идеалом было создание сильного государства и жесткого порядка, а методы достижения цели виделись в использовании всеобщеобязательных нормативных регламентов властей. Циско-цзиньско-циньская модель делала решительную ставку не на клановые связи и знать, но на выходцев из неродственных, а то и чужеземных по происхождению кланов. Она была динамичнее и оказалась более подготовленной для соперничества с частным собственником — врагом государства и власти центра. Эту модель можно считать протолегистской, хотя далеко не все те, кто осуществлял реформы, особенно в Цзинь, были легистами, т.е. сторонниками нормативного регламента, закона в его восточном выражении (что начальство велело, то и есть закон).

Разница между первой и второй моделями очевидна, однако в чем-то они были и сходными: обе выступали за порядок и силу централизованного государства, для чего необходимо было ослабить как (вначале) всесильную владетельную знать, так и (позже) богатевшего частного собственника; обе исходили из того, что народ является основой государства, а власть заботится о благе народном; обе не были чужды реформам, равно как и традициям.

Словом, обе были «азиатскими», если иметь в виду концепцию Маркса о Востоке.

Однако при всем том одна модель явно делала акцент на патерналистские методы, а другая — на силовые. Противостоя друг другу, они были как бы двумя сторонами единого в основных своих параметрах процесса складывания сильного государства. И именно в ходе противоборства и общего движения к единой в конечном счете цели в итоге и было создано государство такого рода. Но прежде, чем это было достигнуто, прошло несколько веков, наполненных борьбой мнений и столкновением идей. В этом смысле период Чжаньго следует считать, пожалуй, наиболее насыщенным интеллектуальным соперничеством временем во всей многовековой истории Китая.

О причинах этого уже упоминалось: в чжоуском Китае конца периода Чуньцю остро ощущался объективный вызов эпохи, на который следовало дать адекватный ответ. Готового, и тем более хорошо разработанного и аргументированного ответа ни у кого не было. Зато было множество достаточно упрощенных ответов, каждый из которых имел свои плюсы и минусы. Необходимо было время, чтобы в ходе идейного соперничества эти плюсы и минусы выявили себя, а основные концепции смогли бы укрепить свои позиции, завоевать сторонников, сумели бы воспользоваться удачно сложившимися обстоятельствами для успеха. В итоге в середине I тыс. до н.э. чжоуский Китай оказался как бы на распутье. Протекало множество сложных параллельных процессов, которые вызывали серьезные следствия, в корне меняли привычную структуру, рождали новые социальные слои и вели к отмиранию старых. Ко всему этому следовало приспособиться, и сделать это нужно было осознанно, приняв во внимание всю сложность ситуации и всю противоречивость разнородных интересов. Добиться этого можно было лишь в условиях мощного взлета интеллектуальной рефлексии. Такого рода взлет был подготовлен предыдущими веками, завершившимися в этом плане разработкой идеала гармоничного и упорядоченного государства и общества, приписываемого древним мудрецам. Вот от этого-то идеала, как от уже достигнутой интеллектуальной высоты, и шли в своих напряженных поисках древнекитайские мыслители, первым и наиболее выдающимся среди которых был Конфуций.

 

Конфуций и его учение

 

Конфуций, Кун-цзы (551-479 гг. до н.э.), выходец из луских ши, первым дал свой вариант ответа на вызов быстро и резко трансформировавшегося чжоуского общества. Опираясь на чжоуско-лускую модель идеологических ценностей и приоритет этической нормы в поиске путей к стабильности, упорядоченной гармонии, он предложил в качестве основы успешной эволюции великий принцип постоянного самоусовершенствования — человека, общества, государства. Методика и механизм совершенствования — тщательное соблюдение этических и ритуально-церемониальных нормативов с ориентацией на общепризнанную мудрость древних. «Передаю, а не создаю; верю в древность и люблю ее», — сказано об этом в трактате Луньюй («Беседы и суждения»), написанном после смерти философа и содержащем его афоризмы и поучения, обращенные преимущественно к ученикам. И хотя в своем учении Конфуций (первым в Китае ставший общепризнанным Учителем и именно в ходе бесед с учениками вырабатывавший основы своей концепции) был подлинным творцом нового, все созданное им так основательно и умело опиралось на традиции, что принципиальный тезис Луньюя не слишком расходился с истинным положением вещей.

Конфуций — это прежде всего великая этическая традиция, восходящая к Чжоу-гуну, это высшая мудрость Яо, Шуня и Юя, запечатленная в идеалах Шуцзина. Однако вместе с тем Конфуций (Кун-цзы) Конфуций — это и конфуцианство, т.е. доктрина, приспособившая древние мудрые этические нормы к требованиям изменившейся эпохи, причем сделавшая это в общих чертах столь удачно, что именно она, конфуцианская традиция, в первую очередь определила менталитет, образ жизни и систему ценностей в Китае что весомо ощущается и в этой стране, и в ряде других стран современного Дальнего Востока вплоть до наших дней.

Итак, чему учил Конфуций своих учеников? Мало уделяя внимания идее небесного мандата (и явно в ней разочаровавшись), он выдвинул на передний план альтернативную категорию Дао, т.е. великого истинного пути, мудрого и справедливого порядка, нормы правильного поведения. «Кто утром познал дао, может вечером умереть без сожаления»; «Если в Поднебесной царит дао — старайтесь быть на виду, если нет — скройтесь», — сказано в трактате Луньюй. Оставив за Небом лишь последнее слово и как бы отодвинув его так, чтобы оно не слишком мешало людским делам, Конфуций именно дао превратил в этический критерий всего должного. Соответственно было изменено и содержание раннечжоуского понятия дэ, которое, перестав быть исключительной прерогативой знати и лишившись своего сакрального, тесно связанного с Небом содержания, стало своего рода конкретным проявлением дао, символом существования этической нормы, добродетельного поведения благородного человека.

Само понятие благородного человека (цзюнь-цзы, сын правителя, т.е. благородный) тоже было коренным образом изменено и стало употребляться Конфуцием уже не применительно к уходившей в прошлое аристократии, но по отношению к истинно порядочному, высокодобродетельному и потому именно благородному в современном звучании этого понятия человеку. Цзюнь-цзы у Конфуция стал неким недосягаемым идеалом высших добродетелей, комплексом всего наидостойнейшего. Это рыцарь морали и добра, почти святой бессеребренник, думающий и заботящийся не о себе, но о других. Он преисполнен чувства гуманности (жэнь), долга и справедливости (и), высоко ценит ритуальный церемониал (ли), готов постоянно учиться и самоусовершенствоваться, дабы освоить все необходимые знания и применить их для пользы общества и создания государства высшей гармонии и разумного порядка.

Социальный порядок Учителю виделся в том, что в государстве, как и в семье, старшие должны управлять, младшие подчиняться и быть объектом заботы. Патернализм чжоуской клановой структуры у Конфуция плавно трансформировался в высокозначимый культ мудрых старших, древних предков, как в каждой семье, так и в стране в целом. «Пусть государь будет государем, подданный подданным, отец отцом, а сын сыном». Иными словами, все должны знать свое место и выполнять положенные им функции — только тогда и будет достигнут высший порядок, а вместе с ним и желанная социальная гармония. Отличие государства от семьи вполне осознавалось, но это было отличие вторичного характера, количественное, а не качественное. Заключалось же оно в том, что один государь в отличие от отца в семье не в состоянии управлять, ему нужны хорошие помощники. Хорошими же помощниками могут стать лишь те, кто ориентируется на идеал цзюнь-цзы и готов всего себя отдать великому делу преобразования Поднебесной, погрязшей в сварах и интригах, во лжи и обмане, в себялюбии и разврате.

Едва ли не важнейшей целью жизни Конфуция было воспитание из своих учеников хороших чиновников, которых можно было бы использовать в управлении и которые при этом руководствовались бы изложенными им принципами жизни, поведения и мироустройства. В трактате Луньюй много говорится о том, как нужно управлять, в чем состоит искусство администрации. Следует всегда поступать правильно и справедливо, не спешить с решением сложных вопросов, уметь слушать других, вникать в суть дела, не разбрасываться на мелочи, избегать рискованных шагов и опасных поступков.

Следует всегда привлекать к управлению мудрых и способных, которые в свою очередь обязаны нелицеприятно возражать правителю в случае необходимости, никогда не обманывать его успокаивающими заверениями. То есть «управлять — значит поступать правильно». Мудрость умелой администрации Конфуций видел в том, чтобы хорошо знать людей, их чаяния и чувства, чтобы идти впереди управляемых и трудиться ради них, вести их за собой, воздействуя на них как своим умом, знаниями, добродетелями, так и конкретным личным примером. При этом во взаимоотношениях между людьми должны господствовать ритуально-церемониальные нормы ли, ибо «без ли почтительность превращается в утомительность, осторожность становится трусостью, смелость смутой, а прямота грубостью». Ли —важнейший организующий, дисциплинирующий и соединяющий людей импульс. Овладевший им сможет управлять Поднебесной «так же легко, как показать ладонь».

Ученики Конфуция прилежно внимали его поучениям и очень старались стать такими, какими хотел их видеть Учитель. Однако это не всегда удавалось. По подсчетам Г.Крила, из 22 упомянутых в Луньюе учеников девять обрели должности и еще один от нее отказался. Из этого следует, что современные Конфуцию правители высоко ценили школу Учителя и его принципы воспитания. Но сам Конфуций был суров и бескомпромиссен. «Цю не мой ученик! Бейте в барабан и выступайте против него!» — воскликнул он, когда узнал, что назначенный администратором Цю повысил налоги. Отступление от принципов было для Конфуция недопустимым. Неудивительно, что правители не решались приглашать самого Учителя занять какую-либо заметную должность. Позднейшая апологетическая традиция утверждает, что Конфуций имел должность министра правопорядка в Лу, но это явная легенда. В Луньюе об этом ничего не сказано, да и самого Лу как государства в зрелые годы Конфуция (когда теоретически он только и мог быть приглашен на должность министра) фактически не существовало, а царством управляли три цина из родственных друг другу кланов. В трактате сохранились лишь рассуждения Конфуция на тему о том, как хорошо было бы получить должность и что бы он сделал, произойди это. «Если бы меня взяли на службу, в течение 12 месяцев я навел бы порядок, а за три года все было бы в совершенстве...» Рассуждая на тему о том, что Небо даровало ему его весомое дэ и вложило в него высочайший комплекс цивилизованности — вэнь, которым после Вэнь-вана никто в Китае в столь полной мере (как это следовало понимать) еще не обладал, Конфуций, видимо, в глубине души надеялся на то, что Небо подаст знак и призовет его к управлению Поднебесной. В 50 лет, постигнув волю Неба, он, по его словам, десятилетия после этого «внимал чутким ухом» этой Небесной воле, но безрезультатно.

Впрочем, неудачи в исполнении тайных надежд внешне мало сказывались на деятельности мудреца. С энергией подлинного первооткрывателя он продолжал разрабатывать свои идеи и передавать их ученикам. Развивая идею социальной гармонии, Учитель выдвинул идеал сяо — сыновней почтительности, лежавшей в основе возвеличенного им культа предков. «Служить родителям по правилам-ли при их жизни, похоронить их по правилам-ли после смерти и приносить им жертвы по правилам-ли» — вот концентрированное изложение сяо. И речь здесь идет не только о том, что дети должны заботиться о здоровье родителей, об их питании и удобствах, быть почтительными к ним и строго соблюдать все законы траура по многочисленным родственникам, что уже само по себе было очень важным и составляло едва ли не основу семейных правил-ли. Намного важнее то, что культ предков и сяо в принципе упорядочивал социальные отношения людей на низовом массовом уровне.

Люди не равны и не могут быть равны по их месту в семье и обществе, но каждый должен хорошо знать свое место — при всем том, что оно не неизменно, а, напротив, меняется со временем и в зависимости от обстоятельств. И человек сам в определенной степени хозяин своей судьбы, ибо от него, его способностей, добродетели, стараний и иных качеств многое зависит в его жизни, несмотря на то, что многие привилегии уже при рождении получают высокопоставленные, власть имущие и богатые. Иными словами, знатность знатностью, богатство богатством, но и от самой личности зависит немало. «Люди по природе в общем-то одинаковы; образ жизни — вот то, что их различает», — сказано в Луньюе. «Только самые умные и самые глупые не могут изменяться», считал Учитель. Все остальные должны стремиться к самоусовершенствованию.

Конфуций верил в едва ли не безграничные возможности человека и, отталкиваясь от этой веры, всегда стремился способствовать распространению знаний. Принципы его эпистемологии (теории познания) в основном сводились к тезису: «Когда знаешь, считай, что знаешь; коли не знаешь, считай, что не знаешь, — это и есть знание». Главное же — любить знание и стремиться к познанию всегда, всю жизнь. При этом важно уметь должным образом использовать полученные знания: «Учение без размышлений напрасно, а размышления без учения опасны». Обе части этого афоризма весьма емки: чтобы думать и что-то создавать, нужно многое знать; нельзя пытаться что-то сделать, не зная всего, что для этого нужно знать. Вообще же «учиться и время от времени реализовывать узнанное — разве это не приятно?» — с этого афоризма, как известно, начинается текст Луньюя, что придает ему особое звучание.

Итак, человек для Конфуция — это человек, оснащенный знаниями и стремящийся к знаниям, знание же для него — прежде всего знание нравственное, т.е. познание законов жизни. Когда Конфуция спросили о смерти, он резонно заметил: «Мы не знаем, что такое жизнь, — что уж нам говорить о смерти?!» Учитель был великим моралистом и гуманистом, он учил восхищаться знанием, преклоняться перед всем изящным и радующим глаз (эстетика в его учении да и вообще в древнекитайской мысли воплощалась в термине юэ, букв. «музыка»), строго соблюдать завещанные древностью нормы, ритуалы и церемониал, ценить гармонию и чувство меры и восхищаться теми, кто преуспел во всем этом. Но вместе с тем Конфуций, как и вся шанско-чжоуская традиция до него, почти не интересовался проблемами онтологии и натурфилософии, мистики и сверхъестественного, магии и суеверий. Все, что не имело самого непосредственного отношения к тому, как людям следует жить и какими они должны быть в этой жизни, как создать гармоничное общество и совершенное государство, было вне сферы его интересов и внимания. Небо, его воля и связанная с ней судьба людей — вот, пожалуй, единственный элемент мистики, который можно встретить в афоризмах Конфуция. Но и рассуждения на эту тему отнюдь не насыщены мистикой и верой в сверхъестественное. Даже наоборот, ни весьма трезвы и рационалистичны — просто небесная воля в них играет роль надчеловеческой разумной силы, вектор которой пять-таки вполне познаваем: веди себя как должно, и Небо всегда будет с тобой.

Благо Человека — наивысшая цель и ценность в доктрине Конфуция. Но его гуманизм столь же мало походил на европейский гуманизм времен Возрождения, как требование философа всегда принимать во внимание, что любят и хотят люди, ни в коей мере не имело ничего общего с демократическими настроениями. Совсем напротив, люди в конфуцианстве — не субъект, но прежде всего объект — объект заботы, управления, наставления. Правда, не все. Цзюнь-цзы — это именно субъекты («цзюнь-цзы не инструмент»), тогда как противопоставленные им сяо-жэнь (простые люди, те, кто привычно заботится не о высокой морали, но о повседневной низменной выгоде) и есть объекты, ими и следует управлять, о них и должны заботиться в их же собственных интересах высокоморальные цзюнь-цзы.

Патернализм Конфуция вполне вписывался в традицию и устраивал власть имущих, как и устраивал их возвеличенный им культ предков и мудрецов. Но максимализм Учителя, его нравственная бескомпромиссность были неприемлемы, и отнюдь не случайно, что самого Конфуция на службу не брали, отделываясь от него ничего не обязывающими должностями вроде дафу при не имеющем реальной власти правителе. Разумеется, такого рода синекура к концу жизни мудреца в чжоуском Китае уже мало что значила. Как известно, в этом скромном статусе он и умер, горько оплакиваемый учениками, которые во время длительного траура жили рядом с его могилой. Именно усилиями учеников и был составлен трактат «Луньюй», зафиксировавший для потомков мудрость Учителя.

Афоризмы, конкретные поучения и вся тональность доктрины Конфуция позволяют заключить, что по своей натуре Великий Учитель был не столько консерватором-традиционалистом (хотя именно этот аспект в своем поведении он всячески акцентировал), сколько новатором едва ли не радикального плана. Целью его было преобразовать погрязшую в пороках Поднебесную, причем идеалом для него было не неясное в своих очертаниях будущее, но очень понятное всем и искусно возвеличенное в специально разработанных социально-политических и этико-административных конструкциях Светлое Прошлое древних мудрецов. Впрочем, нарочитый акцент на традицию не должен затмить то бесспорное обстоятельство, что на деле традиция использовалась в конфуцианстве лишь в качестве формы.

Конечно, форме в этой доктрине придавалось огромное значение, она была элементом ритуала и церемониала, основой социального порядка. Но при всем том главным было все же то, чем и как заполнена форма. А заполнялась она не только патернализмом и культом древних, но и высокой нравственной позицией ответственных за судьбы людей и призванных руководить ими старших, бескомпромиссностью в моральных принципах, ясно декларированным стремлением к знаниям и постоянному самоусовершенствованию, т.е. к реализации заложенных в каждом лучших его потенций. И именно поэтому Конфуцию удалось, пусть не при жизни, добиться того, что редко выпадало на долю мудрецов-реформаторов: по начертанным им эскизам, по его модели в конечном счете стал развиваться Китай. Его ответ на вызов эпохи оказался наиболее удачным среди других.

Разумеется, все это выявилось далеко не сразу. Ни ученики Конфуция, ни ученики его учеников и последующие поколения конфуцианцев вначале многого не добились. Им внимали, к ним шли учиться, их идеи находили слушателей и почитателей, но правители в конце Чуньцю и тем более в Чжаньго в них не были заинтересованы. Чжоу-луская модель эволюции Поднебесной, стократ усиленная и улучшенная, как бы обретшая крылья в конфуцианстве, не была принята даже там, где она появилась, т.е. в домене Чжоу или в Лу, переживавших нелегкий период упадка власти легитимных правителей. Там же, где легитимные правители из числа могущественных чжухоу обретали силу, в чести были реформаторы и законодатели другого типа — из числа тех, кто не делал нарочитого акцента на древние традиции и высокую нравственность, но, напротив, считал своим долгом прямо и откровенно, преимущественно силовыми методами, проводить необходимые реформы и никак не увязывать их с тем, что будто бы было в древности. Впрочем, эта по-своему весьма логичная практическая политика правителей не меняла того факта, что на поставленный трансформирующимся Китаем вызов следовало искать ответы. Один из них, конфуцианский, стал широко известен уже в V в. до н.э. За ним, в конце V и в IV в. до н.э., последовали другие, каждый из которых заслуживает внимания и оценки.