Мы уже не раз упоминали главную ячейку аграрной жизни любого средневекового государства — крестьянский двор. Именно дворохозяйство было главной единицей обложения налогами, платежами, оброками и повинностями со стороны государства, владельцев вотчин и поместий. Что представлял он собою в XV — середине XVI в. в экономическом отношении? Кое-что было сказано выше (тяглый и продуктивный скот), теперь назовем два других главных показателя потенций двора земледельца — обеспеченность землей (надел) и семейно-демографический состав.
В распоряжении ученых для конца XV в. есть массовые сведения о крестьянах Новгородской земли и отрывочные сведения по центральным уездам. Средний крестьянский надел в разных районах Новгородчины колебался в пределах от 7—9 до 15—17 десятин в трех полях, а в отдельных дворцовых, светских и церковных владениях центра страны — от 8—10,5 до 15—20 десятин. И хотя, помимо пара, скорее всего учитывалась резервная, пущенная в перелог пашня, цифровые показатели наделов того времени намного превосходят таковые в XVII—XIX вв. В распоряжении главы дворохозяйства находились также приусадебная земля, нередко особые участки под огородами (капустники и репища), сенокосные угодья. Нормальным считалось соотношение 5:1 — на пять десятин пашни одна десятина покосов. Но именно здесь уже в те времена обозначилась в ряде регионов недостаточность таких угодий. Одной из главных причин было непропорционально большее закрепление за светскими и духовными сеньорами лугов и пожен. Мы не знаем о фактах вненадельной аренды пашни крестьянами, зато известны далеко не единичные случаи съема ими за деньги покосов. В качестве общинника каждый дворохозяин обладал правами на хозяйственное пользование лесными угодьями, рыбными ловлями, рощами и лесными покосами.
О населенности крестьянских дворов известно только по новгородским источникам: на рубеже XV—XVI вв. на один двор приходилось 1,3 взрослого женатого мужчины (порой – до 1,6 человека). Это значит, что в каждом третьем новгородском крестьянском дворе (а иногда — во втором) вели общее хозяйство сложные крестьянские семьи. Они состояли или из родительской семьи и неотделенного женатого старшего сына, или же из семей неразделившихся братьев. Впрочем, преобладала малая индивидуальная семья двухпоколенного, реже трехпоколенного состава, которая в среднем могла насчитывать от 5 до 9 душ обоего пола, включая детей.
Крестьянское дворохозяйство — циклично. Только что выделившаяся и севшая на надел семья обладала минимумом трудовых и иных возможностей. При нормальных обстоятельствах она достигала максимума состоятельности и экономической мощи в годы, когда подрастающие сыновья входили в мужичью пору, но еще не уходили из родительской семьи. Следовавшие за женитьбой большаков их выделы в отдельные дворы вновь уменьшали потенции отцовского хозяйства, сыновье же только начинало вставать на ноги.
Жили крестьяне в селах, сельцах, слободах, деревнях, починках, если к ним добавить пустоши, селища, печища, то мы практически исчерпаем список обитаемых и заброшенных поселений. Современные ассоциации могут помешать верному пониманию типов поселений и сети расселения в ту пору. В принципе, дворность всех видов поселений была тогда значительно меньше, чем в XVII—XIX вв. Но — в сопоставимых границах — заметно больше была плотность поселений.
Села обычно насчитывали сравнительно немногие десятки дворов, чаще всего в пределах от 15—20 до 30—35. Встречались единичные исключения. В селе Климентьевском, под-монастырском Троице-Сергиевой обители, в конце XV в. было свыше 130 тяглых крестьянских дворохозяйств. Подобные огромные по тогдашним меркам поселки встречались очень редко, — на речных путях и больших дорогах, связанных с внешней торговлей, в зонах устойчивых промыслов и т.п. Кроме размеров, село, как правило, было центром светской, монастырской или дворцовой вотчины. В них находились церкви и фокусировалась жизнь прихода. Они располагались по преимуществу в староосвоенных районах с благоприятными ландшафтными условиями; в округах городов. Села выступали обычно средоточием комплекса поселений: к нему тянули (как тогда выражались) деревни, починки, пустоши — порой десятками. В таком качестве село являло себя и центром крестьянской общины.
Слободы, деревни, починки отразили кардинально важный этап в экономической истории страны: эпоху «великих расчисток» лесов под пашню (название даем по аналогии с такими же процессами в Западной и Центральной Европе XI— XIII вв.). Этимология и семантика слов прямо свидетельствуют об этом. Слободами именовали в XIV—XVI вв. крупные поселки, а чаще совокупности малодворных поселений, куда призывались на льготу из-за рубежа крестьяне. Получали слободчане в большинстве случаев судебный иммунитет, подчиняясь слободчику (лицу, которое по поручению того или иного владетельного князя «осадил» эту слободу). Обретались слободы по преимуществу в порубежных районах. Слобода для земледельца понималась двояко: во-первых, это полная или частичная, но на определенный срок, свобода от налогов и повинностей; во-вторых, свобода от постоянного судебно-административного контроля со стороны местных властей.
Еще выразительнее в этом плане деревня и починок. Эти термины, скорее всего, и появились в XIV в. Этимология «деревни» ведет к глаголу «драть, деру» и существительному «дерть», означавшему «новь, целину». «Разодранная» из-под леса пашня, крестьянский двор с подобным участком земли — вот первые значения слова «деревня». Это уже обжившись, «расставившись» новыми дворами, полями, «притеребами», пожнями и угодьями, она обретает статус самого распространенного сельского поселения. В таком селении совсем нечасто можно встретить одно дворохозяйство, но и деревни с полутора десятками дворов были редкостью. От 3—4 до 7—8 дворов — вот преимущественный показатель дворов российских деревень в разных регионах в ту эпоху. Многое здесь диктовалось почвами, микрорельефом местности и т.п. Существенным фактором была социальная среда: тип землевладения, устойчивость земледельческой культуры, размеры наделов, обеспеченность угодьями и т.д. При прочих равных обстоятельствах именно в малодворных деревнях обеспечивались наивысшие размеры крестьянских наделов.
Починок — как поселение, сигнализирующее о самом первом шаге земледельческой культуры в данном месте, — сменяет в этом качестве деревню. Его происхождение прозрачно: от глагола «почать, почну», т.е. начинать. Обычно в них было 1—3 крестьянских двора, и главное отличие починка от деревни заключалось в том, что починки не были внесены в налоговые кадастры. Пустоши, селища, печища обозначают разные стадии запустения. От сравнительно недавнего (обрабатывавшаяся ранее земля еще учитывалась как перелог в трех полях) до теряющегося в памяти насельников, когда лишь следы порушенной печи напоминали о былом освоении участка.
Запустевшие поселения и земли — неизбежный спутник средневекового аграрного производства, когда каприз погоды или военная фортуна могли на годы прервать нормальное течение жизни. Преобладала, однако, в XIV—XVI вв. неуклонная, хотя и не без спадов, внутренняя колонизация. Ареал окультуренных земель, соотношение пашни и леса, достигнутое к 50-м годам XVI в., сохранялось в главных своих показателях вплоть до новой волны сведения лесов в центральных областях уже в конце XVII—XVIII в. Особенно быстрым и устойчивым экономический рост деревни был во второй половине XV — середине XVI в. Численность населения, плотность поселений в ряде новгородских регионов за полтора десятилетия в конце XV в. возросла на 15—25%. Привычными стали тогда судебные поземельные конфликты. Споры на меже умножились потому, что в результате росчистей вошли в тесное соприкосновение разные владения. Даже запустевшая земля представляла тогда значимую хозяйственную ценность. В документах XV — середины XVI в. на многие десятки и сотни сел, деревень, починков приходятся немногие, считанные пустоши. Яркое свидетельство несомненных, весьма масштабных успехов внутренней колонизации. Истина и в том, что темпы и условия расчисток (социальные, политические, экономические) были приемлемы, по крайней мере отчасти выгодны для крестьян. Сфера приложения их труда расширялась. Чем, кстати, не замедлили воспользоваться владетельные и великие князья, сократив сроки налоговых льгот для вновь поселившихся на пустых землях земледельцев с 10—15 (так было в XV в.) до 3—5 лет (так стало в XVI в.).
Никогда ранее и никогда позднее на Руси не было столь многочисленной, столь плотной сети расселения. Первый английский мореход, посетивший Россию в 50-е годы XVI в., был удивлен числом и многолюдностью поселений вдоль торговой дороги от Ярославля до Москвы. В наиболее освоенных районах, там, где позволял микрорельеф местности и где процесс окультуривания новых земель или заброшенной пашни не ушел еще в прошлое, деревни и починки нередко располагались друг от друга в пределах 1,5—2 — 4—5 км. Иногда можно было докричаться из одной деревни в другую. С 70—80-х годов XVI в. началось сокращение населенных пунктов. В последней трети XVII в. отчетливо проявилась новая их устойчивая конфигурация. Считается, что тогда в сопоставимых границах и с примерно равнозначным ареалом обрабатываемых земель цифра обитаемых сел, деревень, слобод была меньше на 30—40% аналогичного показателя на середину XVI в.
Обобщенным показателем уровня сельского хозяйства всегда была урожайность. Сколь-нибудь объемных данных о ней во второй половине XV в. нет. В литературе же налицо резко отличающиеся точки зрения. С учетом успехов внутренней колонизации (осваиваемые земли не успели еще истощиться), с учетом благоприятных в целом природных и социально-политических факторов следует признать более близкой к реальности оценку средней урожайности (так, кстати, считали и правительственные чиновники в XVI в.) по ржи сам-3 — сам-4, по овсу — сам-2,5 — сам-3,5 с заметным повышением в ряде уездов к югу от Оки (Ряэанщина, Северщина). Это, в принципе, соответствует европейским показателям в схожих регионах и в эпоху экстенсивного земледелия.
Итак, по комплексу экономических примет столетие с 60—70-х годов XV в. и до начала 60-х годов XVI в. можно полагать «золотым веком» российской деревни. «Большие расчистки» и стали скрытым от поверхностного взгляда основанием прогресса страны. Успехи московских великих князей базировались во многом на усилении военного потенциала. Последнее было немыслимым без стремительного роста российского служилого дворянства и при Иване III, и при Василии III. Увеличение численности благородных ратников обеспечивалось умножением объемов всего производимого российскими мужиками. Последнее же было достигнуто в результате значительного расширения ареала обрабатываемых земель, заметного демографического подъема в деревнях, развития в них промыслов.
Другой пример — каменное строительство. Возведение крепостных, культовых, дворцовых, частных сооружений из камня и кирпича имело место в зримых масштабах именно во второй половине XV — первой трети XVI в. До этого времени (если, конечно, не принимать во внимание Великий Новгород и Псков) каменная архитектура была редкостью. Великолепный комплекс Московского Кремля — первый зримый плод и начавшегося подъема деревни, и освобождения страны от ордынской зависимости.
Но не забудем сказанного в начале главы. Вся совокупность природных факторов заметно лимитировала хозяйственные потенции российских земледельцев. Показательно, что, несмотря на мощную концентрацию средств и ресурсов, строительство Кремля в Москве длилось четверть века, а с учетом нового здания Успенского собора — почти сорок лет. База экономического роста российской деревни была в целом узкой, размеры прибавочного продукта крестьян оставались весьма ограниченными.
