Такая практика отвлекает от теории

(Из дневника Сабины Шпильрейн, 21 сентября 1909 года)

„Мама говорит, что для моего друга и для меня невозможно остаться друзьями, если мы дали друг другу нашу любовь. Мужчина не может долго переживать чистую дружбу. Если я ему нравлюсь — он хочет любви. Если я всегда буду холодна, это разрушит его чувства.

Все это ужасно! Если бы я знала, мой дорогой, на что мне надеяться? Если бы я могла просить судьбу, если бы я могла быть уверена, что клятва, произнесенная перед свидетелями, будет выполнена, я бы молилась: Боже, позволь нам быть исключениями, позволь мне и моему другу всегда оставаться на расстоянии, позволь получать удовольствие от таких встреч, позволь поддерживать друг друга в радости и горе, позволь слиться нашим душам, соединиться нашим рукам в поиске „более высокого, более широкого, более далекого", или, как говорит мой друг, „лучшего и прекрасного", чтобы мы могли помогать тем, кто остается слабее нас".

Одновременно с Сабиной Шпильрейн в Бургольцле осваивали психоанализ четыре ее соотечественника: Фаня Шалевская, Макс Эйтингон, Эсфирь Аптекман и Татьяна Розентааь. Все еврейского происхождения и уроженцы юго-запада России, они сыграли разную роль в истории психоанализа. Наиболее значительной, но и самой противоречивой фигурой окажется Макс Ефимович Эйтингон, познакомившийся с Фрейдом чуть позже самого Юнга. Многочасовые прогулки Фрейда с Эйтингоном в начале 1907 года по улицам Вены будут трактоваться историками как первый опыт учебного (дидактического) психоанализа. В сентябре того же года Фрейд сообщает Юнгу из Рима: „Эйтингон сейчас здесь и скоро нанесет мне визит, чтобы подробно рассказать об Амстердаме. Кажется, он опять занят какой-то женщиной. Такая практика отвлекает от теории. Когда я полностью исчерпаю свое либидо (в обычном смысле этого слова), я напишу «Любовную жизнь человечества»".

Юнг в раздражении, источник которого нам постепенно станет ясен, отвечает так: „Эйтингона я считаю импотентом и пустозвоном. Как только это немилосердное суждение сорвалось с моих губ, я понял, что завидую ему в его расторможенном отреагировании полигамного инстинкта. Так что я беру „импотента" назад как чересчур мягкое слово. Он никогда ничего не добьется; однажды он, может быть, станет депутатом Думы".

В отношении Юнга к Эйтингону насмешка и недоверие мешались со спрятанной за ними завистью: Эйтингон был богат, тогда как Юнгу пришлось признаться Фрейду в том, что его благополучие зависит от богатства его жены. Хуже того, Юнг видел в Эйтингоне полигамную свободу — поведение, которое он, сын пастора, в это время осуждал в других и влечение к которому все сильнее ощущал в самом себе.

Американский исследователь Джеймс Раис, анализировавший это место из переписки Фрейда и Юнга, считает, что Юнг проявил здесь „русский стереотип", интуитивное представление о русских, которое доминировало в европейской культуре начала века и в равной степени разделялось как Юнгом, так и Фрейдом, В качестве важнейшего компонента этого стереотипа Раис называет сексуальную свободу, которая приписывалась русским и воспринималась со всей естественной амбивалентностью. Но, с другой стороны, в соединении полигамии с импотенцией, равно как и в идее, что „пустозвон" Эйтингон станет когда-нибудь членом политически импотентного русского парламента — Думы, — трудно не видеть мотив уничижения соперника, использующий русскую экзотику лишь как удобную форму.

Дело, конечно, шло дальше стереотипа. В том же письме, по воле своих свободных ассоциаций перейдя от русского Эйтингона к немцу О. Гроссу, одному из ранних психоаналитиков и наркоману, Юнг пишет: „Д-р Гросс рассказывал, что он кладет конец переносу, превращая пациента в сексуально аморального человека. По его словам, перенос на аналитика и его жесткая фиксация являются не более чем проявлением моногамии и, как таковые, должны считаться регрессивными симптомами. Подлинно здоровое состояние для невротика — это сексуальная распущенность. В результате он связывает Вас с Ницше".

Не обязательно быть психоаналитиком, чтобы насторожиться при повторении Юнгом одних и тех же мотивов по разным поводам. Юнга интересуют люди, позволяющие себе „расторможенное отреагирование полигамных инстинктов" и, более того, делающие это со своими пациентами. Юнг пишет о них будто для того только, чтобы с ними покончить; с Эйтингоном он расправляется благодаря „русскому стереотипу1', в котором сексуальная свобода сочетается с пустозвонством, с Гроссом — благодаря не менее значимому для Фрейда „ницшеанскому стереотипу", в котором аморализм сочетается со стремлением к власти. Юнг, однако, борется не только с соперниками, но куда более — с самим собой. Его теоретические взгляды пока еще ортодоксальны, и с их помощью он уговаривает сам себя: „Что есть цивилизация, как не результат борьбы с опасностью? Думаю, Гросс заходит слишком далеко со своей модой на сексуальные короткие замыкания. Они не требуют ни интеллекта, ни хорошего вкуса и менее всего являются фактором цивилизации".

Иногда Юнг пытается проанализировать собственные чувства, но сталкивается с непреодолимыми трудностями. Для него, не прошедшего анализа даже в той примитивной форме, в которой получали его ранние ученики Фрейда, переписка с учителем заменяет анализ и испытывает на себе все его эффекты. Прежде всего, конечно, сопротивление и перенос. Бывало, Юнг неделями не отвечал на письма Фрейда и зачастую явно уклонялся от обсуждения „своих интимных дел". Фрейд сначала мягко, а потом все резче указывал на это. В одном из писем (от 28 октября 1907) Юнг интерпретирует свои задержки с ответами в точности так, как пациент интерпретировал бы свои опоздания, неприходы на сеансы или неискренность. Первой причиной „является моя нагрузка на работе". Другая причина „лежит в сфере аффекта, в том, что Вы назвали моим «комплексом самосохранения»". Через несколько строк, однако, дело видится иначе. „Комплекс самосохранения тут ни при чем. Мое отношение к Вам скорее носит характер „религиозного" преклонения. Хотя это не так уж беспокоит меня на деле, мои чувства неприятны и смешны для меня, и я не могу отрицать их эротическую подоплеку. Это отвратительное ощущение восходит к случаю, когда я мальчиком стал объектом сексуального покушения со стороны мужчины, которого я боготворил. Поэтому я боюсь Вашего доверия. Я также опасаюсь реакции с Вашей стороны, когда я говорю о своих интимных делах".

Но и это объяснение не изменило ситуации, потому что им она не исчерпывалась. Паузы в переписке все возрастали. В очередной попытке оправдаться (7 марта 1909) Юнг снова жаловался на занятость и перенапряжение... „Последняя и самая тяжелая капля, переполнившая чашу и сыгравшая со мной просто дьявольскую шутку: пациентка, которую много лет назад я, не пожалев усилий, вытащил из очень тяжелого невроза, предала мое доверие и мою дружбу самым оскорбительным способом. Она подняла гнусный скандал единственно потому, что я отказал себе в удовольствии сделать ей ребенка. Я всегда вел себя по отношению к ней как джентльмен, но перед судом своей слишком чувствительной совести я не чувствую себя полностью чистым; и это ранит больше всего как раз потому, что мои намерения в отношении нее были самыми достойными. Но Вы знаете, как это бывает — дьявол может превратить в порок и саму добродетель. В этой истории я получил непередаваемое количество супружеской мудрости, потому что до сих пор я, несмотря на весь самоанализ, имел совершенно неадекватные представления о своих полигамных наклонностях. Теперь я знаю, когда и как дьявол бьет копытом. Эти болезненные, но крайне целебные прозрения чертовски взболтали меня изнутри, но благодаря этому, я надеюсь, я сохранил определенные моральные качества, которые дадут мне немалые преимущества в дальнейшей жизни. Отношения с моей женой в огромной степени прибавили по своей твердости и глубине".

 

Сделка с дьяволом

(Из дневника Сабины Шпильрейн, 28 августа 1909 года)

„Мне становится грустно, когда я представляю себе жизнь в уединенном коттедже посреди зеленой лужайки. Я никогда не смогу жить мирной жизнью в кругу семьи. Полная тишина вызывает у меня беспокойство. Я хочу видеть вокруг людей с сильными страстями, я хочу прожить много жизней, я хочу сильно и глубоко чувствовать, я хочу музыки... Похоже, я ничем не буду удовлетворена. Что будет с моим прежним идеалом созерцания мира на манер греческих философов? Жить среди своих учеников, слушающих меня в аллеях, в гармонии с природой"...

Любовь между психиатром и его пациенткой описывалась не раз. Страшно любить человека, которого не понимаешь. Назвать такого человека „больным" значит получить ориентир, предсказать в нем его безнадежность и, значит, в какой-то степени вылечиться от своего страха. „Шизофрения" — слово для обозначения тех людей, чувства которых понять невозможно; по крайней мере невозможно тому, кто употребляет это слово. Написать роман о том, как спился или сломался врач, любивший шизофреничку, значит дать читателям образ их собственного страха и, тем самым, подлечить их. Увлекшийся читатель будет знать, чего ему бояться в темноте человеческих отношений. В романах, которые писались на эту тему (от американца С. Фиц-джеральда до русского писателя 80-х годов М. Чулаки), врача влечет роковая сила, отличающая больную женщину; не в силах сопротивляться своему чувству, а значит и ее болезни, он сам теряет душевное здоровье или по крайней мере уважение к себе.

Психоаналитик рассчитывает на другое: любовь приносит не болезнь врачу, а излечение пациенту. Чувства больных людей по меньшей мере незрелы, но лишь через сильные чувства способны они войти в новый контакт с миром здоровых людей, и долг психоаналитика — воспринимать эти чувства, терпеть их, анализировать и годами обсуждать с пациентом. Страсти пациента неизбежная и даже желанная реальность, необходимый элемент работы аналитика. Но, согласно духу и букве психоаналитического метода, сексуальные отношения психоаналитика с пациентом или пациенткой невозможны. На них наложен профессиональный запрет. Психоанализ не должен использоваться как средство сексуального удовлетворения любой из сторон.

 

Сабина Шпильрейн

Сформулированное Фрейдом, это требование могло нарушаться на практике, но мало кем подвергалось сомнению или критике как один из главных принципов психоаналитического метода. 9 марта 1909 года Фрейд сообщил Юнгу, что у него „тоже есть новости о пациентке, благодаря которой Вы познакомились с невротической неблагодарностью отвергнутой женщины". Один из венских психиатров, Мутман, приходил к Фрейду рассказать о женщине, которая представилась ему как любовница Юнга. „Мы с ним оба решили, что ситуация совершенно иная и что единственным ее объяснением является невроз информанта".

Фрейд не жалеет слов, чтобы утешить любимого ученика, попавшего в трудную, но, впрочем, обычную для „нашего ремесла" ситуацию: „Быть израненным и оклеветанным самой любовью, с которой мы работаем, — таковы издержки нашего ремесла, и мы, конечно, не откажемся от него по причине этих издержек". Разве можно быть в сделке с дьяволом и бояться огня? — цитирует Фрейд Гете, называя его „Вашим дедом": существовала легенда, что Юнг — потомок Гете. И еще Фрейд утешает ученика тем, что приглашает его „дорогую супругу" на обед.

На этот раз Юнг отвечает без промедления. „Дорогой профессор Фрейд, я должен сразу Вам ответить. Ваши добрые слова успокоили и ободрили меня. Вы можете быть уверены, не только сейчас, но и в будущем, что ничего подобного тому, что у Вас было с Флиссом, не случится со мной... я не изменю психоанализу", — уверяет он, хотя Фрейд пока что его в этом и не подозревает. „Последние полмесяца дьявол изводил меня невротической неблагодарностью" — зачем-то добавляет он, используя только что употребленную Фрейдом формулу.

Учитель писал о „невротической неблагодарности отвергнутой женщины", а ученик — о подобных чувствах к нему самого дьявола. Выражение довольно неудачное: почему дьявол должен быть благодарен Юнгу, да и может ли тот быть невротиком? Подстановка, конечно, выражает подлинные чувства Юнга к этой женщине, которая для него сейчас подобна дьяволу. Впрочем, женщины-то никакой нет: „История, которую распространяет Мутман, для меня звучит по-китайски. У меня никогда не было любовницы и я самый безупречный из супругов. Можете представить себе мою яростную моральную реакцию! Я просто не могу себе представить, как это может быть. Не думаю, что это та же дама. Такие истории приводят меня в ужас".

Юнг, похоже, фальшивит. Он наверное знает, что слухи идут о связи его с той самой женщиной, о которой он только что поторопился сообщить учителю. И хорошо, что сам успел: а не почувствовал бы опасности, конечно, и не сообщил бы. Ему есть чего бояться, и именно поэтому он, вроде не имея для того оснований, вспоминает столь болезненный для Фрейда разрыв с другом его молодости В. Флиссом и наивно обещает, что с ним, Юнгом, ничего подобного не случится. Фрейд наверняка обратил внимание на ошибки стиля и чувств своего „наследного принца".

Прошло немало — два с лишним месяца с тех пор, как Фрейд получил первые известия о скандальном романе Юнга со своей пациенткой, и вот 30 мая 1909 года он получает такое письмо: „Дорогой профессор Фрейд! Я была бы крайне благодарна Вам, если бы Вы могли дать мне короткую аудиенцию. Речь идет о деле, крайне важном для меня и, вероятно, интересном для Вас. Если это возможно, я прошу заранее информировать меня об удобном для Вас времени, поскольку я работаю интерном в больнице и мне нужно будет договориться о замене во время моего отсутствия. Вероятно, Вы думаете, что я навязчивая любительница знаменитостей, которая хочет потрясти Вас каким-нибудь жалким школьным проектом в надежде „перевернуть мир" или что-то в этом роде. Поверьте, не это приведет меня к вам. Мое положение крайне щекотливое.

С глубоким уважением и в ожидании Вашего ответа С. Шпильрейн".

Шпилърейн, видимо, столько раз за свою жизнь за границей сталкивалась с одним из „русских стереотипов" — ожиданием западных людей, что все русские хотят переделать мир, что посчитала нужным сразу заявить Фрейду, что у нее другие интересы. Это ей не помогло.

Как раз в это время Юнга посещает М.Асатиани, молодой московский психиатр, увлеченный психоанализом, но жалующийся на отсутствие терапевтических результатов. Юнг пишет Фрейду, что неэффективность Асатиани, кроме несовершенства его искусства, связана с „особенностями русского материала, где индивид также мало дифференцирован, как рыба в стае. Там первым делом надо решать проблемы, связанные с массами". Впрочем, Асатиани не знал немецкого и разговор шел через переводчика, что вызывало у Юнга, по его признанию, особенное утомление.

Была ли переводчицей Сабина? Уверенно судить нельзя, в Бургольцле были и другие русские. Но состояние Юнга — утомление от перевода, раздражение по поводу русских вообще — вызвано, конечно, развивающейся ситуацией. Интересно, как совпал взгляд Юнга на Россию с идеями тех, кто, подобно большевикам, тоже считал, что в России первым делом надо решать проблемы, связанные с массами.

Впрочем, как раз в эти дни Юнг с женой переезжают в новый дом на берегу тихого швейцарского озера, где проживут всю жизнь. Поздравления Фрейда вряд ли его порадовали: „Дорогой друг! Ура Вашему новому дому. Я мог бы кричать это громче и дольше, если бы не знал, как Вы, швейцарцы, не любите эмоциональных эффектов. Разумеется, я понимаю Ваше молчание и даже сейчас оставил бы Вам больше времени, если бы другое письмо — я прилагаю его — не дошло до меня одновременно с Вашим. Ведьма! Кто она такая? Болтунья, сплетница, параноичка? Если Вы что-нибудь знаете об авторе или имеете по этому поводу какое-то мнение — отправьте мне короткую телеграмму. В ином случае не утруждайте себя. Если я не услышу ничего от Вас, я буду считать, что Вам ничего не известно. Ваш русский (я вновь восхищаюсь Вашим терпением или, скорее, смирением), вероятно, носится с какими-нибудь утопическими идеями о терапии, которая спасет мир, и чувствует, что его работа не делает этого достаточно быстро. Русским, мне кажется, особенно недостает умения кропотливо работать. С самыми наилучшими пожеланиями Вам, Вашей жене и детям в новом доме Ваш Фрейд".

Это письмо Фрейда интересно в нескольких аспектах. Во-первых, в только что полученном письме от Шпильрейн Фрейд не нашел никаких указаний на Юнга, кроме разве что ее цюрихского адреса. Тем не менее он пересылает письмо Юнгу со столь определенными комментариями, что не оставляет сомнений в том, сколь многое ему известно. Далее, Фрейд без паузы переходит к русским, восхищается смирением Юнга в общении с ними и приписывает им утопические идеи и неумение кропотливо работать. При этом он, возможно, думает о письме Шпильрейн, которая заявила ему, что не собирается переворачивать мир, и вместе с тем сама не работает и мешает работать Юнгу. В это время Фрейд уже переориентируется в своих деловых планах на Америку и может позволить себе пренебрежительно отозваться о русских. Фрейлейн Шпильрейн он отсылает сухое письмо, в котором отказывает ей в приеме и предлагает письменно изложить мотивы ее просьбы.

 

Открытие контрпереноса

(Из дневника Сабины Щпильрейн) „Жизнь переполнена формальностями, которые надо уважать, если не хочешь, чтобы они тебя задавили. Все это слишком известно. На сегодня хватит. Я не сумела написать главного — что мой друг любит меня. Об этом потом". 4 июня 1909 года Юнг послал Фрейду, по требованию последнего, телеграмму, и в тот же день длинное письмо. В отчаянной попытке и сохранить доверие Фрейда, и остановить Шпилърейн, чтобы не допустить дальнейшей огласки, Юнг сообщает Фрейду многое, хотя, как мы вскоре увидим, не все. Он обвиняет Шпильрейн в попытке соблазнить терапевта, интерпретирует ее действия как месть за отказ удовлетворить ее обычные истерические притязания и сравнивает ее с Гроссом, к которому Фрейд относится как к предателю. Тем не менее он называет Шпильрейн своим „пробным психоаналитическим случаем", признается, что он годами продолжал с ней дружеские отношения „до тех пор, пока не закрутилась карусель, которой я не ожидал". Из всех его пациентов, пишет он, только Шпильрейн и Гроссу он дарил столько дружбы, и ни с кого из них не пожал столько горя. Фрейд отвечал, что объяснения Юнга подтвердили его догадки.

„Таких переживаний, хоть они и болезненны, избежать невозможно. Без них мы не будем знать реальную жизнь и то, с чем нам приходится иметь дело. Сам я никогда так не попадался, но был близок к этому множество раз и выбирался с трудом. Думаю, меня спасла только беспощадная необходимость, двигавшая моей рабЪтой, да еще то, что я был на 10 лет старше Вас, когда пришел к психоанализу. Но никакого серьезного вреда не нанесено. Они (эти переживания) лишь помогают нам выработать толстую кожу, которая нам необходима, и управлять „контрперсносом", который в конечном итоге является постоянной проблемой любого из нас. Они учат нас направлять наши собственные аффекты к наилучшей цели".

Фрейд остается здесь таким, каким был всегда — трезвым, ироничным, жестким моралистом. „Эти женщины стремятся очаровать нас любыми способами, они доводят их до психологического совершенства, пока не достигают своей цели. В этом один из величайших спектаклей природы. Конечно, от того, получилось у них или нет, вся картина разительно меняется". Он советует ученику извлечь пользу и из этого, утешает его, поддерживает доверительным рукопожатием... И все же для него картина полностью меняется от того, достигла соблазнительница своей цели или нет. Сам он никогда „так" не попадался.

Но главное, он учится на чужих ошибках. В этом письме звучит новое, пока еще в кавычках, понятие контрпереноса, которым обозначается чувство аналитика к своему пациенту или пациентке, в котором, естественно, проявляются собственные проблемы аналитика. От осознания этих проблем зависит профессионализм аналитика и ход любого анализа. Можно предполагать (как это делает французский историк психоанализа А. де Мижоля), что значение контрпереноса было понято Фрейдом именно тогда, когда он разбирался в трудностях молодого Юнга, возникших при терапии его русской пациентки. Публично Фрейд впервые рассказал о контрпереносе при первой благоприятной возможности, на Нюрнбергском Конгрессе, в апреле 1910 года.

Сабине Фрейд направляет новое письмо, в котором, не осуждая Юнга, предлагает ей „подавить и вырвать из своей души чувства, которые живут дольше близких отношений". Он уклоняется от своего участия и вмешательства, хотя тон письма оставляет Сабине надежду на развитие интриги, которой она не преминула воспользоваться.

Юнг продолжает каяться в своем „теологическом", как иронизировал Фрейд, стиле: „Слишком глупо для меня, Вашего «сына и наследника», так глупо проматывать Ваше наследство". Фрейд в ответ умоляет его „не заходить слишком далеко в отреагировании и раскаянии" и в назидание приводит такую метафору: „Помните отличную фразу Лассаля о том, как у химика треснула пробирка, а он, «лишь нахмурив брови на сопротивление материи, продолжал делать свое дело». С той материей, с которой мы работаем, никогда нельзя будет избежать маленьких лабораторных взрывов. Может, мы недостаточно закрепили пробирку или нагрели ее чересчур быстро. Так мы понимаем, какая доля опасности лежит в природе вещей и какая — в нашем способе обращения с ними". В этот период у Фрейда появляется манера передавать в письмах привет супруге Юнга.

Между тем развивается довольно грязная ситуация, в которую вовлекаются родители Сабины, жена Юнга и, конечно, Фрейд. Сабина продолжает делиться с ним новыми подробностями, для того якобы, чтобы тот продемонстрировал ей, что Юнг достоин любви и не подлец. Она отвергает совет Фрейда подавить свое чувство не потому, что это невозможно, а потому, что это кажется ей ненужным: если она выбросит из своей души Юнга, то не сможет полюбить больше никого; если же оставит дверь открытой, то в нее войдет когда-нибудь другой человек. Мать Сабины получает анонимное письмо, в авторстве которого Сабина подозревает жену Юнга Эмму. Наконец, матери пишет сам Юнг.

В своем холодном письме Юнг разграничивает роль врача и любовника таким образом: врачу платят за его работу, и потому он точно знает ее границы. Мужчина и женщина, с другой стороны, не могут бесконечно поддерживать одни только дружеские отношения. Поэтому Юнг всерьез предлагал госпоже Шпильрейн начать отныне платить „надлежащую компенсацию" за то, чтобы он, Юнг, строго придерживался роли врача, и даже назначал цену. Если же он останется другом Сабины, ее матери придется надеяться только на судьбу. „Никто не может помешать двум друзьям делать то, что они захотят".

Все это было бы нормально, если бы происходило на ином этапе отношений. Сейчас делать такие предложения поздно. Все уже случилось, это признает и сам Юнг: „Я превратился из ее доктора в ее друга тогда, когда отказался от попыток подавить свои чувства. Я легко мог оставить свою роль врача потому, что не нес в данном случае профессиональных обязательств, так как не получал плату за лечение. Именно это последнее определяет границы роли врача". В этих обстоятельствах вернуться обратно в роль врача невозможно, и предложение Юнга платить ему 10 франков в час выглядит как неумная месть.

Родители Сабины были на редкость трезвые люди. 13 июня 1909 года она писала Фрейду: „Мне повезло, что мои родители так разумно реагируют на эти события. Я рассказала подробности нашего расставания моей маме, а она передала все папе, который сказал

только: «Люди делают из него Бога, а он всего лишь обычный человек. Я рад, что она дала ему пощечину. Мне следовало сделать это самому. Пусть она делает то, что считает нужным. Она вполне может позаботиться о себе сама»" (33). Позже Фрейд познакомится с отцом Сабины Нафтулом Шпильрейном и будет с уважением вспоминать его спустя долгие годы.

В 1915 году Фрейд в своей статье „Замечания о любви в перенесении" писал так: стоит в процессе анализа появиться любви между аналитиком и пациентом, как „вся сцена совершенно меняется, как будто бы игра сменилась ворвавшейся внезапно действительностью, словно пожар вспыхнул во время театрального действия". Перенос, без которого анализ попросту невозможен, неравнозначен любви; но любовь — одна из самых острых и интенсивных его форм, благоприятствующих, при должном искусстве терапевта, наиболее эффективному лечению. Понятно, не все из пациентов и их родственников с этим согласятся. „Те из родных, которые согласны с отношением Толстого к этой проблеме, могут остаться при полном обладании женой или дочерью, но должны постараться примириться с тем, что у них останется невроз и связанное с ним нарушение способности любить". При этом любовь, возникшая в анализе, не должна, считает Фрейд, находить удовлетворение в сексуальном контакте. „Лечение должно быть произведено в воздержании", и это не столько этический принцип, сколько терапевтическая необходимость: „Я хочу выдвинуть основное положение, что необходимо сохранить у больного потребность и тоску как силы, побуждающие к работе и изменению". Подавление любовного переживания пациентом не менее опасно, чем его удовлетворение, и задача врача — искать сложный баланс между этими простыми возможностями. „Единственный правильный путь — относиться к любовному переживанию как к чему-то символическому, подчеркивая роль сопротивления в этой любви, но и не оспаривая ее истинный характер".

Что случится, спрашивает Фрейд себя и поколения своих последователей, если врач удовлетворит влечение пациентки (или пациента), дав свободу своим чувствам контрпереноса? „Пациентка достигла бы своей цели, врач — никогда". Фрейд объясняет это еврейским анекдотом о том, как к умирающему страховому агенту пришел пастор. Беседа длилась так долго, что у родственников возникла надежда, что больной перед смертью будет обращен в истинную веру. Наконец дверь открылась: пастор вышел застрахованным *.

 

Полная честность

(Из дневника Сабины Шпильрейн, 11 сентября 1910 года)

„У меня были две тяжелые ночи. Любовь к моему другу переполняет меня безумным жаром. В какие-то моменты я яростно сопротивляюсь, в другие — даю ему целовать каждый мой палец и прижимаюсь к его губам, почти теряя сознание от любви. Как глупо писать об этом! Я, обычно такая сдержанная, предаюсь этим фантазиям! Но как я могу противостоять этой дикой силе? Сейчас я сижу, усталая от этих бурь, и твержу себе: только не это! Лучше абсолютно чистая дружба а сН^апсе. То, что он любит меня, — это точно, но... «есть еще но», как говорил наш учитель естественной истории: мой друг женат".

Юнг писал Фрейду 21 июня 1909 года: „У меня хорошие новости. Пожалуй, я видел историю со Шпильрейн в слишком черном свете. После разрыва с ней я был почти уверен в ее предательстве и был разочарован лишь банальностью формы, которую оно приняло. Позавчера она появилась у меня дома, и мы имели вполне приличную беседу, в которой выяснилось, что ходящие обо мне слухи распространялись вовсе не ей. Мои идеи отношений, вполне понятные в данных обстоятельствах, приписывали эти слухи ей, но я готов немедленно отказаться от них".

Трудно даже представить себе, чего стоило Юнгу это письмо. Ему приходится признать полную неправильность своего клинического видения. Он признает даже то, что сексуальные ухищрения Сабины были его иллюзией: „Я воображал, что веду теоретический разговор, но, естественно, в глубине прятался Эрос. Я приписывал все остальные желания и надежды моей пациентке и не видел их в самом себе". Более того, он утверждает теперь, что пациентка сама сумела освободить себя от переноса, сделав это „самым замечательным и изящным способом и не испытала рецидива (если не считать пароксизма плача после расставания)". Он более не обвиняет ее ни в истерии, ни в шантаже, полностью принимая и повторяя ее мотивировки: „Ее намерение прийти к Вам не было желанием интриги, она лишь хотела проложить дорогу для разговора со мной". Он признается теперь, хотя и не вполне отчетливо, в совершенном грехе, и раскаивается во всем, что было после: „Не впадая в бесполезные угрызения совести, я тем не менее сожалею о грехе, который совершил, и не обвиняю более во всем случившемся честолюбивые надежды моей бывшей пациентки".

Но признаваясь в том, что его письмо к матери Сабины было обманом, он дает этому письму объяснение, которое не только для Фрейда, но и для любого взрослого человека тоже выглядит обманом: „Когда ситуация накалилась до такой степени, что продолжение отношений неизбежно вело к половому акту, я защитил себя способом, который не может быть морально оправдан... Я написал ее матери, что не являюсь средством удовлетворения сексуальных желаний ее дочери, а всего лишь ее врачом, и что мать должна освободить меня от нее. В свете того факта, что пациентка незадолго до того была моим другом и пользовалась полным моим доверием, это письмо было обманом, в котором я с трудом признаюсь Вам как моему отцу".

И, наконец, он просит у своего учителя, символического отца и более чем реального конкурента помощи, а пожалуй и соучастия: тот должен документально подтвердить Сабине „полную честность" своего ученика и выполнить этим одно из условий капитуляции. „Теперь я обращаюсь к Вам с просьбой о помощи: напишите, пожалуйста, фрейлейн Шпильрейн о том, что я полностью проинформировал Вас об этом деле, и особенно о письме к ее родителям, о котором я особенно сожалею. Я хочу дать моей пациентке хотя бы это удовлетворение: что Вы и она знаете о моей «полной честности». Я множество раз прошу у Вас прощения, потому что это из-за моей глупости Вы попали в столь запутанную ситуацию". Длинное письмо кончается безуспешной попыткой последовать совету Фрейда и извлечь из ситуации хоть какую-то пользу: „Все же теперь я крайне рад тому, что в конце концов я не ошибся в характере моей пациентки. В противном случае меня грызли бы сомнения в точности моих оценок, и это могло бы стать серьезной помехой в моей работе".

Юнг, психиатр, автор блестящих научных работ, ближайший ученик и наследник Фрейда, проиграл н вынужден признать в унизительной форме свое поражение. И кому проиграл? — своей бывшей пациентке, которой шеф его ставил шизофрению. И в чем? — в профессиональной для него сфере, в „ремесле отношений", в переработке переноса, в соотнесении чувств с реальностью. А что проиграл?

Тремя днями спустя, выполняя практически невыполнимую просьбу ученика засвидетельствовать его „полную честность", Фрейд писал Сабине Шпильрейн: „Дорогая коллега, сегодня я узнал от самого д-ра Юнга о деле, бывшем поводом для визита, который Вы хотели мне нанести, и теперь я понимаю, что одну сторону дела я угадал верно, но другую выстроил неправильно и в ущерб Вам. Я должен просить у Вас прощения за эту ошибку. Впрочем, тот факт, что, как признает и мой юный друг, оплошность совершил мужчина, а не женщина, удовлетворяет мое желание видеть женщину в самом лучшем свете. Пожалуйста, примите это выражение моей симпатии к достойному способу, которым Вы разрешили конфликт. Преданный Вам Фрейд".

В очередной раз успокаивая Юнга, Фрейд мимоходом замечает: „Возможно, я слишком расположен в Вашу пользу". Теперь ему хочется что-нибудь узнать о том, кто такая эта фрейлейн Шпильрейн. „Удивительно неуклюжий стиль — она часом не иностранка?" — интересуется он у Юнга. Тот теперь опаздывает с ответом. Наконец он пишет Фрейду: „Прежде всего хочу Вас поблагодарить за Вашу помощь со Шпильрейн, которая теперь вполне успокоилась. Снова я увидел вещи в слишком черном свете. Фр. Ш. русская, отсюда и стиль...".

Итак, Фрейд впервые узнает, что Шпильрейн русская. Значит, только сейчас он мог понять, что героиня любовной истории Юнга — та самая русская пациентка, чью „историю с дефекацией" Юнг когда-то ему излагал. Фрейд с трудом, но мог бы найти в своих бумагах то письмо — оно было вторым письмом Юнга в его архиве, теперь же их около сотни. Удивительное, если вдуматься теперь, письмо: Юнг спрашивает мнение о 20-летней пациентке, больной, как пишет, в течение последних 6 лет — а рассказывает только об анальных играх 3-4-летнего возраста; просит проконсультировать трудный случай —• ни слова не говоря о том, чем же он труден; спрашивает совета — но не сообщает, что делает, что собирается делать... То письмо само было симптомом: в борьбе с незнакомым ему чувством, в попытке понять собственное всколыхнувшееся бессознательное Юнгу самому нужен был аналитик. За этим он и обратился к Фрейду. Но, как любой пациент, он не мог сформулировать проблему, скрыл то, что волновало его на деле, и выдал свое письмо за проявление профессионального интереса. А Фрейд принял все это за чистую монету, стал рассуждать об анальном характере. И потом Юнг не раз просил совета по поводу той же„ девушки — и скрывал свои чувства, не называл даже фамилии... А фамилия не случайная — в психоанализе, учил Фрейд, нет ничего случайного, каждая деталь полна смысла: 5р1е1геш по-немецки — „чистая игра".

Позже Юнг будет считать, что „причина патогенного конфликта находится большей частью в настоящем моменте", а пациенты „часто имеют выраженную тенденцию объяснять свои болезни переживаниями далекого прошлого, отвлекая тем самым внимание аналитика от актуального настоящего к фальшивым следам прошлого". Именно это сделал тогда сам Юнг в своей попытке поделиться с Фрейдом важными и неясными еще ему самому переживаниями, не дав Фрейду никакого ключа к пониманию реального характера того, что его беспокоит, и отвлекая его внимание от себя в настоящем к давним событиям в жизни его пациентки. Поведение Юнга в этот момент прямо соответствует клиническому стереотипу поведения невротика в начале терапии — амбивалентному, ищущему помощи от аналитика и близости с ним и одновременно проникнутому страхом, что аналитик поймет подлинный характер его проблем, и потому подставляющего вместо них то одну, то другую фальшивку.

 

Между Юнгом и Ивановым?

(Из дневника Сабины Шпильрейн, около 1909 года) „Он хотел показать мне, что мы друг для друга совершенно чужие люди, и что снова искать встречи с ним будет для меня унизительно. Однако я решила снова пойти в следующую пятницу, но держаться сугубо профессионально. Дьявол шептал мне другое, но я больше не слушала его. Я сидела там в глубокой депрессии. Тут появился он, сияя от удовольствия, и начал очень эмоционально рассказывать мне о Гроссе, об инсайте, которого он недавно достиг (то есть о полигамии); он больше не желает подавлять свое чувство ко мне, он признает, что я для него первая и самая дорогая женщина, за исключением, конечно, жены, и т. д. и т. д., и что он хочет все рассказать о себе. Опять это забавное совпадение, когда дьявол так неожиданно снова оказывается прав. Молиться на него или проклинать? Эта бессмертная фраза: „Я часть той силы, что вечно стремится к злу и вечно порождает благо". Демоническая сила, сущностью которой является разрушение (зло) — в то же время и есть творческая сила, потому что из разрушения двух индивидов появляется новый индивид. Это и есть сексуальное влечение, которое по своей природе есть влечение к разрушению, влечение индивида к уничтожению себя. По этой самой причине оно и должно преодолевать столь большое сопротивление в каждом человеке; но доказательство этого положения займет слишком много времени.

Пора спать.

Освобождаясь от своего чувства к Юнгу, Шпиль-рейн делает открытие, согласно которому — ив отличие от того, что тогда думал Фрейд, — сексуальное влечение не единственная сила, существующая в человеке. Вместе с ним и в противоположность ему существует другое влечение — к разрушению и уничтожению жизни. Фрейд сначала не принял этой мысли, реформирующей его теорию либидо и требующей пересмотра многих положений психоаналитического метода. Много по"же, в конце своей долгой жизни, Фрейд сделал именно эту идею — об Эросе и Танатосе как равновеликих силах человеческой природы — основой последней версии своего учения. Пройдет 30 лет, и именно ту цитату из „Фауста", от которой отталкивалось никем тогда не прочитанное рассуждение Сабины, возьмут отправной точкой для своих книг как сам Фрейд (в предисловии к психологической биографии президента Вильсона), так и Михаил Булгаков (в эпиграфе к „Мастеру и Маргарите" (см. гл. 9).

В эти годы Сабине Шпильрейн удается добиться профессионального признания. Ее отношения с Юнгом, видимо, установились на некотором взаимно приемлемом уровне. Она мечтала о ребенке и делилась с Фрейдом фантазиями о сыне Зигфриде, которого она родила бы от Юнга и который мог бы стать вторым спасителем человечества, потому что соединял бы в себе достоинства арийской и еврейской рас. У Юнга в 1911 году появилась новая подруга, тоже бывшая его пациентка, а впоследствии психиатр, Тони Вульф, отношения с которой продлятся десятилетия. В этом же году Сабина с успехом защищает докторскую диссертацию и садится за статью „Разрушение как причина становления" (42), которая станет знаменитой. Об этой статье она пишет Юнгу так: „Дорогой мой! Получи дитя нашей любви, статью, которая и есть твой маленький сын Зигфрид. Мне было трудно, но нет ничего невозможного, если это делается ради Зигфрида. Если ты решишь печатать это, я буду знать, что выполнила свой долг по отношению к тебе. Только после этого я буду свободна. Это исследование значит для меня много больше, чем жизнь, поэтому я так боюсь... Зигфрид давал мне творческий порыв, хоть он и был обречен на существование в мире теней Прозерпины. Я не хочу нарушать твой мир и покой; наоборот, моя диссертация рассчитана на то, чтобы добавить как можно больше к твоему благополучию..."

Рассуждения в работе Шпильрейн начинаются с вопроса о том, почему столь могущественный половой инстинкт наряду с наслаждением порождает негативные чувства — тревогу, отвращение, брезгливость? В пространном эссе цитаты из Юнга перемежаются изложением гоголевского „Ревизора", Гросс — вещим Олегом, Шекспир — Заратустрой. Шпильрейн рассказывает о своих пациентах, но все же мифология и история культуры дают ей более благодарный материал. В ссылках доминируют Ницше и Фрейд. В контексте мы чувствуем не менее сильное влияние Владимира Соловьева и Вячеслава Иванова.

Чтобы создать нечто, надо разрушить то, что ему предшествовало. Поэтому во всяком акте созидания содержится процесс разрушения. Инстинкт самовоспроизведения содержит в себе два равных компонента — инстинкт жизни и инстинкт смерти. Для любви и для творчества влечение к смерти и разрушению не является чем-то внешним, что загрязняет их и от чего они могут быть очищены. Напротив, влечение к смерти является неотторжимой сущностью влечения к жизни и к ее продолжению в другом человеке. Через разнообразные биологические примеры она приходит к мифологическому и литературному материалу. Подтверждением являются все те случаи, когда любовь является порождением ненависти, рождается из смерти или причиняет смерть — мазохисты и садисты; любовники-самоубийцы, например Ромео и Джульетта; вещий Олег, нашедший смерть в черепе любимой лошади, которая воплощала в себе его сексуальность, идентичную со смертью. Любовь имеет другой своей стороной желание уничтожения своего объекта, всякое рождение есть смерть, и всякая смерть — это рождение. Теоретический вывод таков: „инстинкт сохранения вида требует для своего осуществления разрушение старого в такой же степени, как создание нового, и... по своему существу амбивалентен... Инстинкт самосохранения защищает человека, двойственный инстинкт продолжения рода меняет его и возрождает в новом качестве".

Шпильрейн докладывала этот текст на заседании Венского психоаналитического общества 25 ноября 1911 года. Присутствовало 18 человек, включая Фрейда, Федерна, Ранка, Сакса, Штекеля и Тауска. Доклад вызвал бурное обсуждение. В частности, Тауск критиковал ее подход как дедуктивный и этим противоположный индуктивному, конкретному духу психоанализа. Спустя несколько лет его ужасная смерть послужит иллюстрацией абстрактных идей Сабины (см. гл. 1).

Фрейд отзывался о Шпильрейн и ее докладе так: „Она очень талантлива; во всем, что она говорит, есть смысл; ее деструктивное влечение мне не очень нравится, потому что мне кажется, что оно личностно обусловлено. Она выглядит ненормально амбивалентной".

Восемнадцать лет спустя Фрейд скажет: „Я помню мое собственное защитное отношение к идее инстинкта разрушения, когда она впервые появилась в психоаналитической литературе, и то, какое долгое время понадобилось мне, прежде чем я смог ее принять". Время прошло, и Фрейд в своей знаменитой работе „По ту сторону принципа удовольствия", написанной им, как часто считают, под влиянием опыта мировой войны и ряда личных потерь, повторил основные выводы Шпильрейн. Он отдал ей должное в характерной для него манере: „В одной богатой содержанием и мыслями работе, к сожалению, не совсем понятной для меня, Сабина Шпильрейн предвосхитила значительную часть этих рассуждений". Юнг считал, однако, что такой ссылки недостаточно: идея инстинкта смерти, писал он, принадлежит его ученице, а Фрейд попросту ее присвоил. Ссылка, тем не менее, существует и является единственным памятником, поставленным Сабине Николаевне.

Впрочем, характеристика, данная работе Шпильрейн Фрейдом, до странности амбивалентна: может ли восприниматься как „богатое содержанием и мыслями" то, что непонятно? Фрейд признает этим формальный приоритет Сабины Шпильрейн, но русский контекст, существенный для нее и в большой степени эту ее работу породивший, был Фрейду далек. Именно это делало для него статью Шпильрейн „непонятной".

По композиции и материалу статья Шпильрейн похожа на знаменитый „Смысл любви" Вл. Соловьева. Тот тоже начинал со способов размножения у насекомых и рыб, тоже говорил, что „бог жизни и бог смерти — один и тот же бог", но делал из этого совсем иные выводы о необходимости преображения пола и борьбы со смертью. В большей степени Сабина Шпильрейн основывалась на современной ей, вошедшей в моду как раз в годы ее юности и молодости традиции русского символизма, которая в свою очередь базировалась на философии Ф. Ницше (см. гл. 2). Обильно цитируя мечты Ницше о вечном возрождении — физическом возрождении сверхчеловека после его смерти, которые имели множество приверженцев в русской культуре от Федорова до Мережковского, Шпильрейн придает им новый, психологический смысл. Шпильрейн трактует „вечное возрождение" и идею сверхчеловека как результат идентификации Ницше с матерью: его любовный союз с матерью таков, что он не представляет себя иначе, как собственную мать, и свою мать иначе, как самого себя. Он беременей сам собою, и потому, действительно, готов возрождаться вечно. И он сам, и человек вообще, и все человечество в целом для Ницше равно матери, вынашивающей великолепное дитя. Человек — это то, что нужно преодолеть, потому что человек родит сверхчеловека.

Шпильрейн не вдается в биографические подтверждения этой концепции, она анализирует Ницше исключительно как готовый мифологический материал. Вероятно, такой подход в более чистом виде соответствовал методологии Юнга, как раз тогда подытоженной в „Метаморфозах и символах либидо". Эта книга, одна из главных работ Юнга, вышла практически одновременно со статьей Шпильрейн, и Юнг впоследствии указывал на то, что идеи Шпильрейн связаны с одной из глав его книги, в которой он рассказывает о двойственном значении материнской символики. Возможно, это и так, но скорее оба они основывались на одном и том же источнике, которым был Ницше. Как раз в это время ницшеанские мотивы становятся очень частыми в письмах Юнга. В длинной же статье Шпильрейн Ницше является, безусловно, самым цитируемым автором, намного превосходя по количеству ссылок и Фрейда, и Юнга. Более глубокое понимание Ницше Шпильрейн сама подчеркивала как свое достижение, и примерно это же — „вклад в анализ мистической модальности мышления" — видел в ее работе Поль Федерн.

Духовный отец русского ницшеанства, Вячеслав Иванов, сосредоточивавший свои искания вокруг „религии страдающего Бога" — Диониса, идеи, которая, как мы видели, одно время была очень близка Юнгу, — в 1909 году печатает свой манифест „По звездам", в котором, в частности, рассказывает о соотношении Страсти и Смерти; „на обеих стоят стопы Эроса, из обеих встает Любовь, кровнородная и чуждая обеим". Источники Иванова те же — Ницше, с одной стороны, мировая мифология — с другой, русская литература XIX века — с третьей. „В бессознательной исконности памяти об обреченности мужского на гибель и о необходимости расплаты жизнью за обладание женщиной лежит то роковое очарование таинственно влекущей и мистически ужасающей правды, какое оказывают на нас „Египетские ночи" Пушкина". Точно так же, как в статье Сабины, высокая мифология перемежается у Иванова примерами из жизни пчел; для него тоже „высшая правда отражается в биологическом феномене смерти мужских особей после акта оплодотворения". Сама сущность Диониса предполагает слияние любви и смерти в циклических актах его рождения-умирания, и если у Диониса были влечения, то это, несомненно, были бы двуединое влечение к жизни и влечение к смерти.

Неизвестно, читала ли Сабина Шпильрейн Вячеслава Иванова и как она к нему относилась. Известно только, что его сочинениями зачитывалось все ее поколение, широкая культурная среда от гимназистов до философов и поэтов элиты. В разных формах их потом развивали и популяризировали философ Бердяев и живописец Бакст, романист Мережковский и филолог Бахтин. „Спаивая декадентов, неореалистов, символистов и идеалистов в одно стадо", туманные символы Иванова представляли собой общий знаменатель русской культуры модерна.

Фрейд был чужд этой культуре, пересекаясь с ней либо в некоторых своих источниках, прежде всего в Ницше, либо в своих русских учениках и пациентах. Шпильрейн на этой культуре воспитывалась *. В символическом смысле она осуществила свою мечту — родила свою статью, как Зигфрида, от смешения двух духовных традиций, еврейской и арийской.

Сославшись на Шпильрейн, Фрейд продолжал свои рассуждения в „По ту сторону принципа удовольствия" в совершенно необычном стиле. Подчиняясь новой для себя логике, он медленно, многословно и, как он выразился, „хромая", продвигается от идеи влечения к смерти к прямо связанной с ней (см. гл. 2) идее смешения полов. Естественно, он цитирует тут платоновский миф об андрогине, попутно вспоминая еще сходную теорию в „Упанишадах". Именно здесь — среди всего им написанного! — Фрейд чувствует, что чересчур близок к роли „адвоката дьявола". Поразительно ощущать растерянность столь резкого и уверенного обычно мыслителя, когда он, слишком глубоко соприкоснувшись с чуждой ему традицией, останавливается: „Я думаю, на этом месте нужно оборвать рассуждения... Я не знаю, насколько я в них верю".

И действительно, идея влечения к смерти переключает психоаналитический дискурс из эдиповской логики в принципиально иную логику, логику Диониса. Ясная, рациональная и гетеросексуальная мысль Фрейда размывается здесь совсем иными идеями Платона, Ницше и русских символистов. За этим должна была бы следовать переоценка базовых психоаналитических ценностей... Но Фрейд вовремя остановился, признавшись в моральном характере своих затруднений, по сути дела в самоцензуре: „к сожалению, редко можно быть беспристрастным, когда дело касается последних вопросов... Я полагаю, что каждый одержим здесь... пристрастиями, влечениями которых он бессознательно руководствуется в своем размышлении".

 

Рядом с Фрейдом

11 декабря 1911 года Сабина Шпильрейн была принята в члены Венского психоаналитического общества. Это произошло на том же заседании, на котором Фрейд исключил из Общества А. Адлера и пятерых его сторойннков. В истории психоаналитического движения начинается полоса расколов и мучительной борьбы. Одновременно это период, когда „старый мастер", как называл себя Фрейд, изгоняющий из своего мира то одного, то другого „сына" и наследника, становится все более зависимым от череды „приемных дочерей". П. Роазен насчитывает около десятка таких женщин психоаналитиков, которые по очереди занимали место рядом с Фрейдом — от Евгении Сокольницкой, которая, несмотря на пройденный психоанализ у Фрейда, покончила с собой в 1934 году, до княгини Мари Бонапарт и нескольких подруг Анны Фрейд. Сабина Шпильрейн должна бы по праву занять первое или одно из первых мест в этом списке. То, что писал ей Фрейд 27 октября 1911 года, говоря о скандальной ссоре с Адлером и его сторонниками, раскрывает значение для него этого женского общества и тогда, и много позже: „Как женщина, Вы имеете прерогативу более точно видеть вещи и более достоверно оценивать эмоции, чем мужчина. Тем более приятно, что Вы стали нежной рукой разглаживать наши складки и морщины. Действительно, я часто страдаю от своей неспособности поддерживать среди членов нашего Общества достойный уровень личного поведения и взаимного уважения. Наш последний вечер, конечно, не был восхитителен. Но я далеко не всегда столь же лишен чувства юмора, как могло показаться Вам в этом случае. Во всем остальном я полностью одобряю Ваше отношение и с доверием смотрю в будущее". Юнгу он сообщил о принятии „внезапно появившейся фрейлейн Шпильрейн" и не без гордости написал ему, что „она сказала, что я не выглядел таким злым, каким, по ее представлениям, я должен был выглядеть".

Фрейд пока еще обменивается впечатлениями с Юнгом. 30 ноября он пишет, играя местоимениями и ошибками письма, о знакомой нам статье Шпильрейн: „Фрейлейн Шпильрейн читала вчера главу из своей статьи (я чуть не написал „Вашей"), что сопровождалось дискуссией. У меня есть некоторые возражения против Вашего (теперь я пишу правильно) метода обращения с мифологией, и я высказал их в дискуссии с этой девочкой. Должен сказать, что она довольно мила, и я начинаю понимать...". Юнг отвечал с мужским чувством: „Я с удовольствием приму новую статью Шпильрейн. Она требует довольно большой переработки, но эта девочка всегда требовала от меня много. Однако она этого стоит. Я рад, что Вы не думаете о ней плохо". Но, получив статью, Юнг подверг ее уничтожающей критике, демонстрируя тем самым, что идея влечения к смерти была все-таки ее собственным, а не совместным их детищем.

Не надо быть психоаналитиком, чтобы догадаться, что такое идиллическое единство не могло продолжаться долго. 21 марта 1912 года Фрейд писал Юнгу: „Цюрих начинает ослаблять свою поддержку именно тогда, когда за границей дела развиваются лучшим образом. В России (в Одессе), похоже, началась местная эпидемия психоанализа". Теперь мы можем интерпретировать это замечание Фрейда: Цюрих для него — это Юнг. Россия сейчас воплощена прежде всего в Шпильрейн. Фрейд делает выбор, но еще не готов в нем признаться.

 

У кого из нас невроз?

Сабина Шпильрейн играла в истории отношений Юнга и Фрейда первостепенную роль. Как первая психоаналитическая пациентка Юнга, она оказалась мишенью, на которой сосредоточились не проработанные анализом влечения ее терапевта. Но ее „истерический психоз" и „анальный характер" превратились в необыкновенную восприимчивость, женское чутье и способность к творческому развитию того многого, что дал ей в их долгом общении Юнг. „Невротическая неблагодарность отвергнутой женщины" обернулась творческой благодарностью талантливой коллеги, которая идет своим путем и, независимо от любых отношений, продолжает делать общее дело.

Переписка Фрейда и Юнга — это и историческое, и человеческое свидетельство необыкновенной силы. Это самый драматический документ истории психоанализа и, безусловно, один из выдающихся памятников ушедшей эпохи, когда люди писали друг другу письма. Эта переписка имеет разные аспекты, она не раз интерпретировалась и будет интерпретироваться множеством способов. Контекст отношений с Сабиной Шпильрейн является, на наш взгляд, одним из важнейших.

Рассмотренная в этом контексте, переписка начинается знакомством корреспондентов, за которым сразу же следует представление Юнгом „трудного случая" русской студентки. Она продолжается скрытыми и явными формами отреагирования Юнгом своих развивающихся отношений с пациенткой, которая становится любовницей, и попытками Фрейда раскрыть и проработать неосознанные чувства его корреспондента. Переписка достигает своей кульминации после незрелого и неподготовленного Юнгом разрыва с Сабиной, на который она ответила необычно и остро, но этот способ в конце концов Фрейд был вынужден признать самым достойным выходом из ситуации. Переписка заканчивается взаимным разочарованием корреспондентов и их конкуренцией за множество общих ценностей, среди которых и отношения с Сабиной.

Тревога и чувство вины, которое испытывал Юнг в этой истории как профессионал, не справившийся с первым, пробным случаем и доведший дело до скандала, были понятны Фрейду, и он не был склонен их усиливать. Но Фрейду пришлось с немалым, наверно, удивлением узнать, что простые, основные для психоаналитика истины неясны его любимому ученику. Тридцатичетырехлетний мужчина, назвавший себя „самым безупречным из супругов", оказался странно несведущ в области своих влечений. Не прошедший анализа, он оказался неготовым к испытаниям своего ремесла, и первая же встреча с „величайшим спектаклем природы", как называл соблазны своих пациенток Фрейд, закончилась провалом. Встреча с Сабиной открыла Юнгу совершенно новые области его собственного Эроса, который он, видимо, искренне считал ограниченным своим счастливым супружеством. Его этические принципы оказались столь несоответствующими его внутренней реальности, что в разгар кризиса даже банальное приглашение прочесть лекции по этике ужасает его: „Я так уверен, что мне следовало бы читать самому себе длиннейшие лекции по этике, что не способен набраться смелости проповедовать этику перед публикой, пусть и этику с психоаналитической точки зрения!" В это время он „так неустойчиво балансирует на грани между дионисийством и аполлонийством", что, как это бывает в юности, перебирает самые разные духовные системы. Мечась между ними и примеряя их к себе, он пытается упорядочить свой внутренний хаос, заполнив его чужими формулами. То он думает, „не стоило ли бы вновь ввести некоторые из старинных глупостей культуры, такие, как монастыри"; то начинает на нескольких посланных Фрейду страницах без ссылок перелагать Ницше; то вдруг делится с учителем соображениями о ценности гомосексуальных общин...

„Во мне варится множество блюд, особенно мифология; точнее сказать, мифология должна на этом вызреть, потому что то, что варится, — это брачный комплекс, вполне подходящий для моего возраста. Мои сновидения изобилуют символами, которые стоят томов; например, моя жена приснилась мне с отрубленной правой рукой".

Кризис в истории с Сабиной действительно привел Юнга к тем прозрениям, впервые сформулированным в „Метаморфозах и символах либидо", которые он прорабатывал потом всю долгую жизнь. Но фрейдовский психоанализ, та ближайшая ему духовная система, в которой функционировал его ум в момент пережитого кризиса и которая, собственно, и предназначена для подобных кризисов, его не удовлетворил.

„То, что я сделал и сейчас делаю для распространения психоанализа, должно быть гораздо более важно для Вас, чем мои личные затруднения или недостатки. Конечно, я имею свои взгляды на безусловные истины психоанализа, и эти взгляды могут не совпадать с Вашими... Пусть Заратустра говорит за меня: «Тот плохо платит учителю, кто остается только учеником». Этому Вы научили меня через психоанализ. На деле следуя Вам, я должен быть стойким, в частности по отношению к Вам". Как это не раз бывало в истории психоанализа, чтобы дистанцироваться от Фрейда, ученик берет в союзники Ницше.

Этот поиск новой духовной системы, который Фрейд увидел во внезапно развившемся „бурном вдохновении" юнговских писем 1909 года, он и не простил ученику. Не моральное падение и не профессиональные ошибки Юнга послужили причиной охлаждения Фрейда. Теоретическое инакомыслие ученика было куда более важным. Фрейд воспринимал это инакомыслие в привычных для себя терминах: невроз. Отвергая ученика как интеллектуального партнера, он переводил его в категорию пациентов.

„Вы говорите о потребности в интеллектуальной независимости и в поддержку берете Ницше. Я полностью согласен. Но если бы третья сторона прочла это, она бы спросила меня, когда это я пытался вести себя по отношению к Вам как интеллектуальный тиран, — и я должен был бы сказать: не знаю. Я не верю, что так бывало. Адлер, правда, предъявлял сходные жалобы, но я убежден, что за него говорил его невроз".

Позже именно так будет действовать Огто Ранк, приславший Фрейду после их разрыва собрание сочинений Ницше в роскошных переплетах; оно и сейчас стоит на верхних, недоступных хозяину полках лондонского кабинета Фрейда. Адлер уже назван невротиком, не признающим своего невроза, — худший грех для психоаналитика — и отвергнут; Юнгу пока еще предлагается самому осознать свой невроз: „если Вы думаете, что хотите большей свободы от меня, что же могу я сделать, кроме того, чтобы разместить как-то иначе мое незанятое либидо и выждать, пока Вы не обнаружите, что готовы переносить большую близость?"

На пике разрыва они с горечью осознают проблемы, которые еще не раз будут сотрясать психоаналитическое сообщество: „Об одном прошу Вас, принимайте мои слова как попытку быть честным и не применяйте унизительный венский критерий борьбы за власть или еще Бог знает какие инсинуации из мира отцовского комплекса. За эти дни я слышал это со всех сторон. В результате я пришел к болезненному заключению, что большинство психоаналитиков злоупотребляют психоанализом, чтобы возвышаться над другими людьми и препятствовать их развитию путем инсинуаций о комплексах. Беда в том, что психоаналитики в силу своей ленности так же зависимы от психоанализа, как наши противники от своей веры в авторитет. Все, что может заставить их думать, объявляется комплексом и аннулируется. Эту защитную функцию психоанализа необходимо разоблачать".

Фрейд неохотно соглашается: „Я тоже некоторое время был озабочен злупотреб-лениями психоанализом в полемике, особенно в борьбе с новыми идеями. Не знаю, есть ли путь полностью предотвратить такие злоупотребления. Пока что могу предложить лишь домашнее средство: пусть каждый из нас обращает больше внимания на собственный невроз, чем на невроз ближнего своего".

Фрейд, конечно, знает, что призывы такого рода помогают не больше, чем совет невротику держать себя в руках. „Дорогой профессор Фрейд, могу ли я сказать Вам несколько серьезных слов? Я признаюсь в амбивалентности моих чувств к Вам, но сейчас попытаюсь увидеть ситуацию честно и абсолютно прямо. Если Вы сомневаетесь в моих словах, тем хуже для Вас. Я хочу сказать Вам, что Ваш метод обращения с Вашими учениками как с пациентами — это грубая ошибка. Таким способом Вы создаете либо угодливых детей, либо нахальных щенков (Адлер—Штекель и вся эта наглая банда, которая теперь задает тон в Вене)....Вы тем временем сидите на вершине как отец, и сидите крепко. В полнейшем раболепии никто не рискнет дернуть пророка за бороду и спросить у Вас то, что Вы наверняка спросите у пациента с тенденцией анализировать аналитика вместо самого себя. Вы спросите его: «У кого из нас невроз?»"

За что на Бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать!" — восхищенно твердила по-русски и по-немецки юная Сабина своему психоаналитику. Но роптать есть на что: человек, обретающий свободу, освобождается и от своего освободителя. Успех состоится тогда, когда пациент может в конце концов сам порвать связь, которая выстраивалась между ними долгим и тяжким трудом. За таким успехом может скрываться трагедия. Возможно ли совместить свободу — и близость, зрелость — и зависимость, честность — и амбивалентность?

Идя на прямые оскорбления, Юнг все еще не считает разрыв с Фрейдом неизбежным и надеется преобразовать их отношения:

„Видите, дорогой профессор, пока Вы раздаете эту дрянь, я не тороплюсь проклинать свои симптомы; они съеживаются до соринки в сравнении с ужасающим бревном в глазу брата моего Фрейда. Любите ли Вы невротиков так, чтобы всегда сохранять мир с самим собой? Нет, скорее Вы ненавидите невротиков. Адлер и Штекель попались на Ваши маленькие трюки и отвечают Вам детской наглостью. Я буду и впредь публично находиться рядом с Вами, сохраняя собственные взгляды. Но приватно я буду говорить Вам в своих письмах то, что я на самом деле о Вас думаю".

 

Все было предопределено

Их отношения близятся к своей трагической развязке. Не наше дело судить о том, кто был прав и кто ошибался: великий учитель, которому для совершенства не хватало, пожалуй, лишь безразличия к своему величию; или блестящий ученик, оказавшийся слишком нетерпеливым наследником; или их метод, который позволял обоим понимать ситуацию, но не помогал ее изменить; или к роковому разрыву вели силы, заложенные в самой человеческой природе и лишь яснее проявляющиеся на ее духовных вершинах? Или — ищите женщину — причиной была Сабина Шпильрейн, сохранившая наилучшие отношения с обоими героями этой истории? В январе 1913-го Фрейд сообщает Сабине: „мои личные отношения с Вашим германским героем определенно разорваны. Он слишком плохо себя вел. После того как я получил от Вас первое письмо, мое мнение о нем сильно изменилось". В мае он пишет еще раз почти то же самое: „Горько слышать, что Вы все еще поглощены своей страстью к Ю. — и это в то время, когда наши с ним отношения столь ухудшились... Я представляю себе дело так, что Вы так глубоко любите д-ра Ю. просто потому, что не видите того омерзительного, что в нем есть. Когда я возвращаюсь к началу нашей переписки, мне кажется, что все это было предопределено. Я рад, что теперь я так же мало отвечаю за его личный успех, как и за научные достижения".

Это замечание Фрейда поражает. „Все было предопределено", но 9 лет переписки, 359 их писем друг другу запечатлели колоссальный массив общих интересов, подкрепленных подлинным уважением и взаимной любовью. Имел ли Фрейд в виду начало своей переписки с Юнгом, сообщение последнего о трудном случае русской студентки или начало переписки с самой Сабиной, просившей о встрече в щекотливой ситуации, — в любом случае, в понимании Фрейда, „все было предопределено' поведением Юнга в ситуации со Шпильрейн. С этим стоит сопоставить позицию Юнга, изложенную в одном из последних его писем к Сабине: „Любовь С. к Ю. дала возможность последнему осознать то, что ранее он лишь смутно подозревал, — силу бессознательного, которая формирует судьбу, силу, ведущую к событиям величайшего значения".

Конечно, любая однозначная интерпретация столь сложных отношений неизбежно окажется ошибочной. В разрыве Фрейда и Юнга играли роль разные причины — интеллектуальные, социальные, национальные, личные. Мистические интересы Юнга были более всего чужды Фрейду, и тем более „омерзительной" должна была представляться ему та коллективизация бессознательного, к которой вскоре прибегнет Юнг, приветствуя новую реальность германской расы.

Можно понять их конфликт и как результат неразрешимой конкуренции мужчин-соперников, в которой не может быть подлинного мира. Промежуточное, сначала провоцирующее, а потом посредническое положение Шпильрейн в их конфликте хорошо укладывается в эту схему.

Можно увидеть в их разрыве и результат личной Несовместимости, до поры прикрывавшейся деловым интересом, с одной стороны, н трансферными чувствами—с другой; сам Фрейд в одном из первых писем к Юнгу отмечал разницу их характеров, называя себя психастеником, а Юнга — истериком. Если это имело значение, то и в этом контексте роль Сабины Шпильрейн, сумевшей остаться в добрых отношениях с обеими враждующими сторонами, вызывает восхищение.

Каковы бы ни были интерпретации, факт состоит в том, что с 1909 по 1923 год Шпильрейн была постоянным корреспондентом и Фрейда, и Юнга: до нас дошли 20 писем к ней Фрейда и 34 Юнга, причем большая их часть написана после разрыва последних и окончания их переписки между собой в 1913 году. В определенной степени Сабина оставалась тем посредником, который продолжал их связывать; свидетелем, который видел и помнил ошибки другого, и судьей, от которого каждый требовал подтверждения сооственной правоты; и привлекательной женщиной, чувства которой по-прежнему