Психологические свойства рас 17 страница

Культурное cynep-ego выработало свои идеалы и установило свои требования. Среди последних те, которые касаются отношений людей друг с другом, и формируются под эгидой этики. Во все времена люди высоко ценили этику, как будто надеялись, что именно она достигнет очень важных результатов. И она действительно имеет дело с предметом, который можно считать слабым местом любой Цивилизации. Таким образом, этику следует рассматривать как терапевтическое усилие, попытку достичь средствами команд cynep-ego, того, что не было достигнуто с помощью других культурных действий. Как мы уже знаем, мы стоим перед лицом проблемы избавления цивилизации от величайшей помехи - а именно, от конституциональной склонности человеческих существ к агрессивности по отношению друг к другу; и по этой причине нам особенно интересно одно из возможно последних культурных требований cynep-ego, предписание любить ближнего своего как самого себя. В нашем исследовании и терапии неврозов нам пришлось выдвинуть два упрека в адрес cynep-ego индивида. В строгости команд и запретов оно слишком мало беспокоится о счастье ego, оно недостаточно учитывает сопротивление против повиновения им - инстинктивную силу ego (на первом месте) и трудности, вызванные реальной внешней средой (на втором). В результате этого мы часто вынуждены, в терапевтических целях, оказывать сопротивление супер-ego, и мы пытаемся снизить его требования. Точно такие же возражения можно высказать и против этических требований культурного cyn&p-ego. Его также мало занимает психический склад людей. Оно отдает команду, не заботясь о том, возможно ли для людей подчиниться ей. Напротив, оно полагает, что ego человека психологически способно на все, что от него требуется, что его ego обладает неограниченной властью над id. Это ошибка; и даже у того, кто известен как нормальный человек id не поддается контролю за определенными пределами. Если от человека требуют большего, в нем возникает протест или невроз, или он становится несчастным. Заповедь "Возлюби ближнего своего как себя" является сильнейшей защитой против человеческой агрессивности и прекрасным примером непсихологической деятельности культурного cynep-ego. Заповедь невозможно выполнить; такое непомерное раздувание любви может только снизить ее ценность, не избавляя от трудностей. Цивилизация не обращает внимания на все это; она просто увещевает нас, что чем труднее следовать правилу, тем похвальнее выполнение его. Но любой, кто следует этому предписанию в сегодняшней цивилизации, ставит себя в невыгодное положение vis-a-vis тому, кто им пренебрегает. Каким же мощным препятствием на пути цивилизации может быть агрессивность, если защита от нее причиняет столько же несчастий, как и она сама! Так называемая "натуральная" этика ничего не может предложить кроме нарциссти-ческого удовлетворения от мысли, что ты лучше, чем другие. Здесь этика, основанная на религии, обещает лучшую загробную жизнь. Но до тех пор, пока добродетель не вознаграждается здесь на земле, этические проповеди будут напрасными. Я также вполне уверен в том, что реальные изменения в отношениях людей к собственности принесут больше пользы в этом направлении, чем любые этические требования; но признание этого факта социалистами было омрачено и стало бесполезным из-за идеалистически неверной концепции человеческой натуры.

Я верю, что в ходе размышления, стремящемся выявить роль супер-ego в феномене культурного развития, будут еще сделаны открытия. Я спешу завершить работу. Но есть еще один вопрос, который я не могу обойти. Если развитие цивилизации имеет такое обширное сходство с развитием индивида и использует те же средства, то не будет ли оправдана постановка нами диагноза, что под влиянием культурных стремлений некоторые цивилизации, или некоторые эпохи цивилизации и, возможно, все человечество, стало "невротическим"? Аналитическое вскрытие такого невроза могло бы повлечь за собой терапевтические рекомендации, представляющие огромный практический интерес. Я бы не сказал, что попытки подобного рода перенести психоанализ на культурное сообщество были абсурдны или обречены на бесплодность. Но нам следует быть очень осторожными и не забывать, что все же мы имеем дело всего лишь с аналогиями, и опасно не только в отношении людей, но и концепций, вырывать их из сферы их возникновения и развития. Более того, диагноз коллективного невроза сталкивается с особой трудностью. В индивидуальном неврозе мы берем за отправную точку контраст, выделяющий пациента из его окружения, которое считается "нормальным". Для группы, все члены которой поражены одним и тем же недугом, не может существовать такого фона; его следует искать где-то еще. А что касается терапевтического применения наших знаний, какой смысл в наиболее точных анализах социальных неврозов, если никто не обладает авторитетом, достаточным для того, чтобы применить подобную терапию в группе? Но несмотря на все эти трудности, мы можем надеяться на то, что однажды кто-нибудь рискнет заняться патологией культурных сообществ.

По чрезвычайно широкому спектру причин я далек от того, чтобы выражать свое мнение по поводу ценности человеческой цивилизации. Но я постарался оградить себя от напыщенного энтузиазма, присущего утверждению о том, что наша цивилизация является самым драгоценным из того, что мы имеем или можем иметь, и что она непременно приведет нас к высотам невообразимого совершенства. Я, наконец-то, могу без возмущения слушать критика, который считает, что когда кто-то рассматривает цели культурных усилий и используемые средства, он непременно должен прийти к выводу о том, что эти попытки не стоят затраченных усилий и результатом их может быть лишь положение дел, которое индивид не сможет вынести. Мне легче быть беспристрастным, так как я очень мало знаю об этом. Одно я знаю наверняка - рассуждения человека о ценности прямо связаны с его желаниями счастья и, таким образом, являются попыткой подкрепить свои иллюзии аргументами. Мне вполне понятно, что кто-то должен подчеркнуть обязательность процесса развития человеческой цивилизации и сказать, к примеру, что тенденция ограничения половой жизни или установление гуманитарного идеала ценой естественного отбора были тенденциями развития, которые нельзя устранить или отвергнуть и которым для нас лучше всего будет подчиниться, ибо они неизбежны в природе. Я знаю также, что на это можно возразить: ведь в истории человечества подобные тенденции, которые считались непреодолимыми, часто отбрасывались и заменялись другими. У меня не хватает мужества предстать перед моими собратьями прорицателями и я принимаю их упреки в том, что не могу предложить им утешения: ведь в сущности именно этого все они требуют, самые неистовые революционеры ничуть не меньше, чем благочестивые верующие.

По-моему, роковой вопрос для человеческих видов состоит в том, сможет ли, и до какой степени, их культурное развитие подчинить себе нарушения их совместной жизни человеческим инстинктом агрессивности и саморазрушения. В этом отношении именно настоящее время заслуживает особого интереса. Контроль людей над силами природы достиг такой степени, что им (людям) не составит труда истребить друг друга до последнего человека. Они знают это, и здесь в значительной мере кроется причина их постоянного беспокойства, их несчастья и чувства тревоги. И сейчас остается надеяться, что другой представитель "Небесных Сил", вечный Эрос, предпримет попытку утвердиться в борьбе со своим столь же бессмертным соперником. Но кто может предвидеть, насколько успешно и каков будет результат?

ДЮРКГЕЙМ ЭМИЛЬ (DURKHE1M) (1858-1917)-французский философ и социолог. Родился во французском городе Эпинале. После окончания местного лицея поступил в Высшую Нормальную школу в Париже. Получив образование философа, Дюркгейм занялся преподавательской деятельностью в провинциальных лицеях. Именно в этот период (1882-1887 гг.) у него формируется стойкий интерес к общественно-политической жизни и ее теоретическому осмыслению В 1885-1886 гг. он. изучает в Париже, а затем в Германии философию, социальные науки и этику. С 1887 по 1902 гг. Дюркгейм преподает социальные науки в университете Бордо. Здесь же в 1896 г. он начинает издавать социологический ежегодник, который завоевывает широкое признание в самых различных общественных кругах. С 1902 по 1917 г. читает лекции в Сорбонне.

Главные работы были написаны и опубликованы Дюркгеймом во время его пребывания в Бордо. "О разделении общественного труда" (1893) - докторская диссертация, в которой Дюркгейм раскрывает теоретические и социально-политические принципы своей теории. Одно из главных произведений Дюркгейма -"Правила социологического метода" (1895).В нем он излагает свою знаменитую концепцию "социологизма". Третья работа Дюркгейма - "Самоубийство: Социологический этюд" (1897) - считается классическим примером приложения теоретических установок к анализу практики социальной действительности. Уже в Париже в 1912 г. выходит еще один большой труд Дюркгейма под названием "Элементарные формы религиозной жизни", который явился результатом изучения религии как общественного феномена.

Подобно тому как Конт первым ввел в научный обиход термин "социология", Дюркгейм первым среди западных социологов применил понятие "прикладная социология", считая, что последняя должна дать набор правил социального поведения.

Дюркгеймовская социологическая традиция нашла продолжение в так называемой французской социологической школе, представители которой (Бугле, Мосс, Хальбвакс и др.) развивали и конкретизировали идеи своего великого учителя. Умер в Париже.

Э. Дюркгейм

МЕТОД СОЦИОЛОГИИ*

* Дюркгейм Э. Метод социологии. Киев-Харьков, 1899.

Глава первая

ЧТО ТАКОЕ СОЦИАЛЬНЫЙ ФАКТ?

Прежде чем искать метод, пригодный для изучения социальных фактов, следует определить, что такое представляют факты, носящие данное название. Вопрос этот тем более важен, что данный термин обыкновенно применяют не совсем точно.

Им без стеснения обозначают почти все происходящие в обществе явления, если только последние представляют какой-либо социальный интерес. Но при таком понимании не существует, так сказать, человеческих событий, которые не могли бы быть названы социальными. Всякий индивид пьет, спит, ест, рассуждает, и общество очень заинтересовано в том, чтобы все эти функции отправлялись регулярно.

Если бы все эти факты были социальными, то у социологии не было бы своего отдельного предмета, и ее область слилась бы с областью биологии и психологии.

Но в действительности во всяком обществе существует определенная группа явлений, отличающихся резко очерченными свойствами от явлений, изучаемых другими естественными науками.

Когда я действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключенные мною обязательства, я исполняю обязанности, установленные вне меня и моих действий правом и обычаями. Даже когда они согласны с моими собственными чувствами и когда я признаю в душе их существование, последнее остается все-таки объективным, так как не я сам создал их, а они внушены мне воспитанием.

Как часто при этом нам неизвестны детали наложенных на нас обязанностей и для того, чтобы узнать их, мы принуждены справляться с кодексом и советоваться с его уполномоченными истолкователями! Точно так же верующий при рождении своем находит уже готовыми верования и обряды своей религии; если они существовали до него, то, значит, они существуют вне его. Система знаков, которыми я пользуюсь для выражения моих мыслей, система монет, употребляемых мною для уплаты долгов, орудия кредита, служащие мне в моих коммерческих сношениях, обычаи, соблюдаемые в моей профессии и т.д. - все это функционирует независимо от того употребления, которое я из них делаю. Пусть возьмут одного за Другим всех членов, составляющих общество, и все сказанное может быть повторено по поводу каждого из них. Следовательно, эти образы мыслей, действий и чувствований (manieres d'agir, de penser et de sentir) обладают тем замечательным свойством, что существуют вне индивидуальных сознаний.

Эти типы поведения или мысли не только находятся вне индивида, но и обладают еще принудительной силой, вследствие которой он вынуждается к ним независимо от своего описания. Конечно, когда я добровольно сообразуюсь с ними, это принуждение, будучи бесполезным, мало или совсем не чувствуется; тем не менее оно является характерным свойством этих фактов, доказательством может служить то обстоятельство, что оно появляется тотчас же, как толь я пытаюсь сопротивляться. Если я пытаюсь нарушить постановления права, они реагируют против меня, препятствуя моему действию, если еще есть время они уничтожая и восстанавливая его, в его нормальной форме, если оно совершенно или может быть исправлено, или же, наконец, заставляя меня искупить его, если иначе его исправить нельзя. Применяется ли сказанное к чисто нравственным правилам?

Общественная совесть удерживает от всякого оскорбляющего ее действия посредством надзора за поведением граждан и особых показаний, которыми она располагает. В других случаях принуждение менее сильно, но все-таки существует. Если я не подчинюсь условиям света, если я, одеваясь, не принимаю в расчет обычаев моей страны и моего сословия, то смех, мною вызываемый, и то отдаление, в котором меня держат, производит, хотя и в более слабой степени, то ж действие, как и наказание в собственном смысле этого слова. В других случаях имеет место принуждение, хотя и косвенное, но не менее действенное. Я не обязан говорить по-французски с моими соотечественниками, или употреблять установленную монету, но я не могу поступить иначе. Если бы я попытался ускользнуть от этой необходимости, моя попытка оказалась бы неудачной.

Если я промышленник, то никто не запрещает мне работать, употребляя приемы и методы прошлого столетия, но, если я сделаю это, я, наверное, разорюсь. Даже если фактически я могу освободиться от этих правил и с успехом нарушить их, то я могу сделать это лишь после борьбы с ними; если даже в конце концов они и будут побеждены, то все же они достаточно дают чувствовать свою принудительную силу тем сопротивлением, которое оказывают. Нет такого новатора, даже счастливого, предприятия которого не сталкивались бы с оппозицией этого рода.

Вот, следовательно, разряд фактов, отличающихся специфическими свойствами; его составляют образы мыслей, действий и чувствований, находящиеся вне индивида и одаренные принудительной силой, вследствие которой он вынуждается к ним. Отсюда их нельзя смешать ни с органическими явлениями, так как они состоят из представлений и действий, ни с явлениями психическими, существующими лишь в индивидуальном сознании и благодаря ему. Они составляют, следовательно, новый вид и им-то и должно быть присвоено название социальных. Оно им вполне подходит, так как ясно, что, не имея своим субстратом индивида, они не могут иметь другого субстрата, кроме общества, будь то политическое общество в его целом, или какие-либо отдельные группы, в нем заключающиеся: религиозные группы, политические и литературные школы, профессиональные корпорации и т.д. С другой стороны, оно применимо только к ним, так как слово «социальный» имеет определенный смысл лишь тогда, когда обозначает исключительно явления, не входящие ни в одну из установленных и названных уже категорий фактов. Они составляют, следовательно, собственную область социологии. Правда, что слово принуждение, при помощи которого мы их определяем, рискует встревожить ревностных сторонников абсолютного индивидуализма. Так как они признаю индивида вполне автономным, то им кажется, что его унижают всякий раз, как дают ему почувствовать, что он зависит не только от самого себя. Но посколь у теперь несомненно, что большинство наших идей и стремлений не выработань нами, а приходят к нам извне, то они могут проникнуть в нас лишь посредств внушения; вот и все, что выражает определение. Сверх того известно, что соц альное принуждение не исключает непременно индивидуальность.

Но так как приведенные нами примеры (юридические и нравственные постан ления, религиозные догматы, финансовые системы и т.п.) все состоят из устано ленных уже верований и правил, то можно было бы подумать, на основании сказанного, что социальный факт может быть лишь там, где есть определенная организация. Но существуют другие факты, которые, не представляя таких кристаллизованных форм, имеют ту же объективность и то же влияние на индивида. Это так называемые социальные течения (courants sociaux). Так, возникающие в собрании великие движения энтузиазма, негодования, сострадания не зарождаются ни в каком отдельном сознании. Они приходят к каждому из нас извне и способны увлечь нас, вопреки нам самим. Конечно, может случиться, что, отдаваясь им вполне, я не буду чувствовать того давления, которое они оказывают на меня. Но оно проявится тотчас, как только я попытаюсь бороться с ними. Пусть какой-нибудь индивид попробует противиться одной из этих коллективных манифестаций и тогда отрицаемые им чувства обратятся против него. Если эта сила внешнего принуждения обнаруживается с такой ясностью в случаях сопротивления, то, значит, она существует, хотя не сознается, и в случаях противоположных. Таким образом, мы являемся жертвами иллюзии, заставляющей нас верить, что нам внушено извне. Но если готовность, с какой мы впадаем в эту иллюзию, и маскирует испытанное давление, то она его не уничтожает. Так, воздух все-таки тяжел, хотя мы и не чувствуем его веса. Даже если мы со своей стороны содействовали возникновению общего волнения, то впечатление, полученное нами, будет совсем другое, чем то, которое мы испытали бы, если бы были одни. И когда собрание разойдется, когда эти социальные влияния перестанут действовать на нас, и мы останемся наедине с собой, то чувства, пережитые нами, покажутся нам чем-то чуждым, в чем мы сами себя не узнаем. Мы замечаем тогда, что мы их гораздо более испытали, чем произвели. Случается даже, что они вызывают в нас отвращение: настолько они были противны нашей природе. Так, индивиды, при обыкновенных условиях совершенно безобидные, соединяясь в толпу, могут произвести акты жестокости. То, что мы говорим об этих мимолетных вспышках, применимо также и к тем более постоянным движениям общественного мнения, которые постоянно возникают вокруг нас или во всем обществе, или в более ограниченных кругах по поводу религиозных, политических, литературных, аристократических и др. вопросов.

Характерным признаком социальных явлений служит не их распространенность. Какая-нибудь мысль, присущая сознанию всякого индивида, какое-нибудь движение, повторяемое всеми, не становятся от этого социальными фактами. Если этим признаком и довольствовались для их определения, то это потому, что их неправильно смешивали с тем, что может быть названо их индивидуальными воплощениями. К ним же принадлежат: верования, наклонности, обычаи группы, взятой коллективно; что же касается тех форм, в которые облекаются коллективные состояния, передаваясь индивидам, то последние представляют собой явления иного порядка. Различие их природы наглядно доказывается тем, что оба эти разряда актов встречаются часто раздельно. Действительно, некоторые из этих образов мыслей или действий приобретают вследствие повторения известную устойчивость, которая, так сказать, осаждает их и изолирует от отдельных событий, их отражающих. Они как бы приобретают, таким образом, особое тело, особые, свойственные им, осязательные формы и составляют реальность sui generis, очень отличную от воплощающих ее индивидуальных фактов. Коллективная привычка существует не только как нечто имманентное ряду определяемых ею действий, но по привилегии, не встречаемой нами в области биологической, она выражается раз Навсегда в какой-нибудь формуле, повторяющейся из уст в уста, передающейся воспитанием, закрепляющейся даже письменно. Таковы происхождение и природа юридических и нравственных правил, народных афоризмов и преданий, догматов веры, в которых религиозные или политические секты кратко выражают свои убеждения, кодексов вкуса, устанавливаемых литературными школами и пр Существование всех их не исчерпывается целиком одними применениями их в жизни отдельных лиц, так как они могут существовать и не будучи действительно применяемы.

Конечно, эта диссоциация не всегда одинаково ясна. Но достаточно ее неоспоримого существования в поименованных нами важных и многочисленных случаях для того, чтобы доказать, что социальный факт отличен от своих индивидуальных воплощений. Сверх того, даже тогда, когда она не дается непосредственно наблюдением, ее можно часто обнаружить с помощью некоторых искусственных приемов; эту операцию даже необходимо произвести, если желают освободить социальный факт от всякой примеси и наблюдать его во всей его чистоте. Так, существуют известные течения общественного мнения, вынуждающие нас с различной степенью интенсивности, смотря по времени и стране, одного, например, к браку, другого к самоубийству или к более или менее сильной производительности и т.п. Это, очевидно, социальные факты. С первого взгляда они кажутся неотделимыми от форм, принимаемых ими в отдельных случаях. Но статистика дает нам средство изолировать их. Они, действительно, изображаются довольно точно цифрой рождаемости, браков и самоубийств, т.е. числом, получающимся от разделения среднего годового итога браков, рождений, добровольных смертей на число лиц по возрасту способных жениться, производить, убивать себя. Так как каждая из этих цифр охватывает без различия все отдельные случаи, то индивидуальные условия, могущие принимать какое-нибудь участие в возникновении явления, взаимно нейтрализуются и вследствие этого не определяют этой цифры. Она выражает лишь известное состояние коллективной души (de Fame collective).

Вот что такое социальные явления, освобожденные от всякого постороннего элемента. Что же касается их частных проявлений, то и в них есть нечто социальное, так как они частично воспроизводят коллективную модель (tin modele collectif). Но каждое из них значительно зависит также и от психико-органической конституции индивида и от особых условий, в которые он поставлен. Они, следовательно, не социологические явления в собственном смысле этого слова. Они принадлежат одновременно двум областям и их можно было бы назвать социо-психическими (socio-psychiques). Они интересуют социолога, не составляя непосредственного предмета социологии. Точно так же и в организме встречаются явления смешанного характера, которые изучаются смешанными науками, как, например, биологической химией.

Но, скажут нам, явление может быть общественным лишь тогда, когда оно свойственно всем членам общества, или по крайней мере большинству из них, следовательно, при условии всеобщности. Без сомнения, но оно всеобще лишь потому, что социально (т.е. более или менее обязательно), а отнюдь не социально потому, что всеобще. Это - такое состояние группы, которое повторяется у индивидов, потому что оно внушается им. Оно находится в каждой части, потому что находится в целом, а вовсе не потому оно находится в целом, что находится в частях. Это особенно ясно относительно верований и обычаев, передающихся нам уже вполне сложившимися от предшествовавших поколений; мы принимаем и усваиваем их, потому что они, как произведения общественные и вековые, облечены особым авторитетом, который мы вследствие воспитания привыкли уважать и признавать. А надо заметить, что огромное большинство социальных явлении слагается этим путем. Но даже когда социальный факт возникает отчасти при нашем прямом содействии, природа его все та же. Коллективное чувство, вспыхивающее в собрании, выражает не только то, что было общего между всеми индивидуальными чувствами. Как мы указали, оно есть нечто совсем другое. Оно есть результат общей жизни, продукт действий и противодействий, возникающих между индивидуальными сознаниями; и если оно отражается в каждом из них, то это в силу той специальной энергии, которой оно обязано именно своему коллективному происхождению. Если все сердца бьются в унисон, то это не вследствие самопроизвольного и предустановленного согласия, а потому что их движет одна и та же сила в одном и том же направлении. Каждый увлечен всеми.

Итак, мы точно определили область социологии. Она обнимает лишь известную группу феноменов. Социальный факт узнается лишь по той внешней принудительности власти, которую он имеет или способен иметь над индивидами, а присутствие этой власти узнается, в свою очередь, или по существованию какой-нибудь определенной санкции или по сопротивлению, оказываемому этим фактом каждой попытке индивида разойтись с ним. Его можно определить также и по распространению его внутри группы, если только, согласно с предыдущими заметками, будет прибавлено в виде второго и существенного признака, что он существует независимо от индивидуальных форм, принимаемых им при распространении.

Глава вторая

ПРАВИЛА, ОТНОСЯЩИЕСЯ К НАБЛЮДЕНИЮ СОЦИАЛЬНЫХ ФАКТОВ

Первое и основное правило состоит в том, что социальные факты нужно рассматривать как предметы (des chases).

В тот момент, когда известный класс явлений становится объектом науки, в уме человеческом существуют уже не только чувственные образы этих явлений, но и известные грубо составленные понятия о них. Так, еще до первых зачатков физики и химии у людей были уже известные понятия о физико-химических явлениях, выходившие за пределы чистых восприятий: таковы, например, те понятия, которые примешаны ко всем религиям. Это значит, что на самом деле рефлексия предшествует науке, которая лишь пользуется ею при помощи более правильного метода. Человек не может жить среди явлений, не составляя себе о них новых идей, которыми он и руководится в своем поведении. Но так как эти понятия ближе и понятнее нам, чем реальности, которым они отвечают, то мы, естественно, склонны заменять ими последние и сделать их предметом наших размышлений. Вместо того, чтобы наблюдать вещи, описывать и сравнивать их, мы довольствуемся тогда, приведением в ясность наших идей, их комбинированием и анализом. Вместо науки о реальностях получается лишь анализ идей. Конечно, этот анализ не исключает непременно всякое наблюдение. К фактам могут обращаться для того, чтобы подтвердить эти понятия или сделанные из них выводы, но факты в этом случае являются чем-то второстепенным, в виде примеров или доказательств; они не служат предметом науки.

Последняя идет от идей к вещам, а не от вещей к идеям.

Едва она возникает, как уже исчезает и превращается в искусство. Действительно, означенные понятия признаются содержащими в себе все, что существенно в реальностях, так как их смешивают с самым реальным. Отсюда у них, по-видимому, есть все, что надо для того, чтобы не только привести нас к пониманию существующего, но и предписать нам то, что должно быть, и указать нам средство к осуществлению должного. Потому, что то хорошо, что сообразно с природой вещей, то же, что противно ей, плохо, и средства достигнуть одного и избежать другого вытекают из самой этой природы. Если, следовательно, мы постигаем ее сразу, то изучение существующей реальности не имеет более практического интереса, а так как лишь он служит побудительной причиной изучения, то последнее отныне становится бесцельным. Таким образом мысль получает толчок отвернуться от того, что составляет объект науки, от настоящего и прошедшего для того, чтобы одним прыжком устремиться в будущее. Вместо того, чтобы стараться понять факты, уже сложившиеся и реализованные, она принимается непосредственно за создание новых фактов, более отвечающих человеческим целям. Когда полагают, что знают сущность материи, сейчас же принимаются за разыскивание философского камня. Это захватывание науки искусством, мешающее первой развиваться, облегчается еще теми обстоятельствами, которые вызывают первое пробуждение научной рефлексии. Так как последня появляется для удовлетворения жизненных потребностей, то она естественно обращается к практике. Нужды, которые она призвана облегчать, всегда настоятельны и потому торопят ее к выводам: они требуют не объяснений, а лекарств. Такой прием столь согласен с естественной склонностью нашего ума, что он встречается даже при начале физических наук - это он отличает алхимию от химии и астрологию от астрономии. Таков, по словам Бэкона, оспариваемый им метод ученых его времени. Понятия, о которых мы только что говорили, суть те notiones vulgares или praenotiones, которые он находил в основе всех наук, где они заменяют факты. Это idola, род признаков, искажающих истинный вид вещей, но принимаемых нами за сами вещи. И так как эта воображаемая среда не оказывает нашему уму никакого сопротивления, то он, не чувствуя никаких стеснений, предается безграничному честолюбию и считает возможным построить или, скорее, перестроить мир одними своими силами по воле своих желаний.

Если таково было положение естественных наук, то еще более было оснований для подобного же положения социологии. Люди не дожидались социальной науки для того, чтобы составить себе понятия о праве, нравственности, семье, государстве, обществе, потому что они не могли жить без них. И в социологии более, чем где-нибудь, эти praenotiones, пользуясь выражением Бэкона, могут господствовать над умами и заменять собой вещи. Действительно, социальные явления создаются людьми, они являются продуктами человеческой реальности. Они, следовательно, не что иное, по-видимому, как осуществление присущих нам идей, врожденных или нет, не что иное, как применение их к различным обстоятельствам, отношения людей между собой. Организация семьи, договорных отношений, репрессивных мер, государства, общества являются, таким образом, простым развитием идей, имеющихся у нас насчет общества, государства, справедливости и т.д. Вследствие этого, эти и аналогичные им факты, по-видимому, существуют лишь в идеях и благодаря идеям, которые являются их источником, а потому и истинным предметом социологии.