Глава 12. Под жарким солнцем Флориды 4 страница

А вот и о росте производительности труда в результате внедрения электроприборов – правда, не в промышленности, а в домашнем хозяйстве: «На Цветущих Холмах и в других зажиточных кварталах Зенита, особенно среди “молодоженов”, было много женщин, которые ничего не делали. Хотя прислуги они держали мало, но при газовом отоплении, электрических плитах с мойками для посуды и пылесосами в выложенных кафелем кухнях квартиры у них были настолько удобные, что домашней работы делать почти не приходилось, а кроме того, их стол главным образом состоял из полуфабрикатов и готовых закусок. Редко у них бывало больше одного-двух детей, чаще браки были бездетными, и хотя существовала легенда, будто мировая война приучила людей считать всякую работу респектабельной, их мужья не позволяли им “тратить время зря и забивать себе голову дурацкими идеями”, занимаясь бесплатно общественной деятельностью, и еще больше возражали против платной работы, чтобы не было повода для разговоров, будто мужья их плохо обеспечивают. Забот по дому им хватало часа на два, не больше, а в остальное время они объедались шоколадом, ходили в кино, разглядывали витрины магазинов, собирались по двое, по трое сплетничать и играть в карты, робко мечтали о любовниках, которых и в помине не было, и накопляли невероятную энергию, находившую выход в грызне с мужьями».

В другом произведении того же Льюиса – повести «Человек, который знал Кулиджа», находим[118]: «И чего я только для Мэми не делал – и чего ей только не дала современная американская наука! Ты подумай, как облегчают жизнь консервы, а магазины полуфабрикатов, где все – от салата до холодной индейки – покупаешь в готовом виде, прямо подавай к столу, а свежий хлеб в булочной – ведь его не надо печь дома. Только подумай об электромойке для посуды – работа хозяйки сводится, можно сказать, к минимуму – и о пылесосе. Что за изобретение! Не надо больше подметать и выколачивать ковры – пусть проповедники толкуют обо всяких таинствах; изобретя пылесос, Америка дала миру собственное таинство, и оно останется, когда колонны Акрополя рассыплются в прах».

И еще один пассаж: «Я не меньше кого другого восхищаюсь Америкой Авраама Линкольна, Эмерсона, По, Натаниэля Готорна (американский писатель второй трети XIX века. – Е.Ч.). Но эти джентльмены жили слишком рано и не могли представить себе, с одной стороны, нацию в сто десять миллионов человек, которая дает свои идеалы всему миру и руководит им, а с другой – новый уровень жизни: радио вместо фисгармонии, электролампа с художественным абажуром вместо старинной керосиновой и журнал с двухмиллионным тиражом вместо старой пыльной книги, переплетенной в телячью кожу».

Что касается радио, то, согласно переписи населения 1930 года, 12 млн семей имели радиоприемник. Приемник стоил около 1000 долларов, но на него копили и самые бедные [ Каспи 2008, с. 158].

Еще нужно отметить такое явление, как стандартизация: «например, было 78 видов корзин для сбора винограда. Слишком много. Решили, что достаточно одиннадцати видов. От 210 форм бутылок переходят к 20; от 175 типов автомобильных колес к 4; от 66 размеров кирпичей к 7; от 287 видов шин к 32; от 428 размеров кнопок и гвоздей к 181; от 4460 пружин для кровати к 2; от 49 бутылок для молока к 9; от нескольких тысяч упаковочных коробок к 15.

Исчезало разнообразие в пользу единообразия, что многие считали прискорбным. Но ведь подобное упрощение было направлено на повышение производительности. Судите сами. Один фабрикант, специализировавшийся на продовольственных товарах, решил сократить на 89% предлагаемый им ассортимент каталога. В результате он смог на 73% сократить штат персонала, снизить затраты на рекламу на 78%, накладные расходы сократились на 80%, и продажи выросли в 6 раз» [ Там же, с. 5 0–51].

Самыми «горячими» акциями в 1920-е годы были акции химических концернов, производителей электрооборудования и энергораспределительных компаний. Поверите ли вы мне, если я скажу, что последние активно занимались финансовым инжинирингом, в период кризиса такие обанкротились, а генеральным директорам двух компаний были предъявлены уголовные обвинения [ Napier 2007, р. 104]. Так что история с Enron не нова! Еще были в моде и авиационные акции, всплеск интереса к ним связан с полетом в Париж пилота Чарльза Линдберга в мае 1927 года. Это был первый беспосадочный одиночный перелет через Атлантику. Предыдущие 12 попыток закончились неудачно, из них шесть – смертями. Слава Линдберга была примерно такой же, как и у Юрия Гагарина после первого полета в космос.

Итак, Фишер и многие другие полагали, что по вышеизложенным причинам экономика вошла в новый режим продолжительного быстрого роста. Оценка Фишером будущего роста в 1929 году была выше, чем в 1924-м. По мнению Барски и де Лонга аргументы Фишера представляются разумными: показатель P/DIV был несколько выше, чем в 1900-е или 1910-е годы, но и темп роста экономики тоже был выше. И Фишер мог оказаться правым, ведь, например, те инвесторы, которые продали акции в 1956 году, уверенные в том, что послевоенный бум вскоре прекратится, сделали ошибку [ Barsky, De Long 1990, р. 274]

Еще один современный исследователь, Джеральд Сиркин (Gerald Sirkin), напротив, спорит с Фишером. Используя для оценки акций простейшую формулу[119], Сиркин подсчитал, какой темп роста в будущем оправдывает пиковые котировки. У него получилось следующее: чтобы оправдать P/E индекса Доу-Джонса (20,4), нужно, чтобы 8,9%-ный рост в год сохранился в течение следующих десяти лет [ Sirkin 1975, р. 228]. По мнению Сиркина, высокого пятилетнего роста явно недостаточно для того, чтобы делать заключения о том, что такие темпы стали «постоянными»[120].

Как и в эпоху Интернета, технологические инновации привели не только к росту производительности труда в реальном секторе, но и сделали акции доступными для широкой публики. В 1920-е годы расплодились «левые» брокерские конторы (по-английски – boiler rooms и bucket shops), которые продавали акции широкой публике по телефону [ Shiller 2005, р. 143].

Расхожим убеждением относительно фондовой мании 1929 годов является массовость участия в игре на фондовом рынке. В этой связи очень часто цитируется тот самый пассаж из воспоминаний биржевого спекулянта начала века Бернарда Баруха о попрошайке, который я упоминала во введении. И сейчас я его процитирую: «Рядом с моим офисом на Уолл-стрит обычно сидел один попрошайка, которому я часто давал милостыню. В один прекрасный день в период сумасшествия 1929 года он остановил меня и сказал: “У меня для вас есть хорошая подсказка (tip)”.

Когда попрошайки и чистильщики обуви, парикмахеры и косметологи рассказывают тебе о том, как стать богатым, время напомнить себе, что нет более опасной иллюзии, чем вера в то, что можно получить что-то в обмен на ничто» [ Baruch 1993, р. 258].

Идея очень глубокая: действительно, участие в рынке непрофессионалов является важнейшим косвенным признаком того, что рынок перегрет. О том же писал, например, выдающийся инвестор современности Питер Линч в своих книгах по инвестированию. Как уже упоминалось, он утверждал, что время продавать акции – когда зубной врач на вечеринке говорит не о своих пациентах, а именно об акциях, причем не слушает советы Линча – это еще куда ни шло, а дает ему свои! Это было как раз перед крахом 1987 года [ Nosera 2004, р. 342].

Что касается именно Баруха, то, скорее всего, это история выдуманная или как минимум осмысленная задним числом. Я читала его воспоминания. Несмотря на то что подавляющее количество отзывов на эту книгу в Amazon.com восторженные, на меня она произвела странное впечатление. На мой взгляд, она из разряда книг, которые пишутся не для того, чтобы передать последующим поколениям свою мудрость или просто рассказать о том, как было дело, а для того, чтобы упрочить собственную репутацию. О буме 1920-х годов и последующем крахе в воспоминаниях не говорится практически ничего, за исключением цитировавшейся выше фразы, хотя Барух в 1920-е годы был действующим инвестором; а тому, как он активно занимался благотворительностью, в книге посвящено аж несколько глав. Я не была удивлена, когда узнала, что один американский современный историк экономики, Мартин Фридсон, обнаружил следующее: декларации Баруха в 1950-е годы о том, что он якобы предвидел кризис 1929-го, противоречат его же собственным словам в самом 1929 году[121]. Кстати, об этом упоминал еще Гелбрейт, который ссылается на интервью Баруха The American Magazine в июне 1929-го. В этом интервью Барух говорит: «представляется, что экономическое состояние мира находится на пороге резкого скачка вперед», а также заявляет, что на Пятой авеню (престижная улица в Нью-Йорке, на ней жил и сам Барух. – Е.Ч.) нет домов медведей [ Galbraith 1975, р. 95].

По всей видимости, Барух никакого краха не предвидел. Распространению легенды о том, что он продал акции накануне краха, способствовало то обстоятельство, что Барух в Великую депрессию не обанкротился, в силу того что в акциях была небольшая доля его состояния и он в то время уже не торговал с маржой плюс продолжал вести роскошную жизнь.

Похожую историю рассказал и Джо Кеннеди (Joe Kennedy), отец американского президента Джона Кеннеди. Только у него фигурировал не попрошайка, а чистильщик обуви, в отношении которого Кеннеди заявил: «Когда доходит до того, что чистильщик сапог знает о том, что творится на фондовом рынке, столько же, сколько и я, – время продавать» [ Fridson 1998, р. 84]. Правда, Кеннеди говорит не о рядовом чистильщике сапог, а о неком Патрике Болонье, державшем точку на Манхеттене, клиентами которого были сразу несколько знаменитых спекулянтов, в том числе Джесси Ливермор.

Байки, подобные баруховой, приводит в своей книге и Гелбрейт. В частности, он ссылается на источник 1920-х годов, в котором говорилось: «Шофер богатого человека рулил машиной с “ушками на макушке”, чтобы уловить новости относительно ожидаемого рывка акций Bethlehem Steel; у него самого было 50 акций, купленных с маржой 4 к 1. Мойщик окон в брокерской конторе прерывал работу, чтобы посмотреть на тикер, он думал о том, чтобы конвертировать свои с таким трудом сэкономленные сбережения в несколько акций Simmons. Эдвин Лефевр… говорил о лакее брокера, который сделал на рынке почти четверть миллиона, о профессиональной медсестре, которая срубила 30 тысяч на подсказках, которыми снабжали ее благодарные пациенты, а один торговец скотом из Вайоминга, находясь в местечке за 30 миль от ближайшей железной дороги, покупал и продавал по тысяче акций в день» [ Galbraith 1975, р. 101].

От баек перейдем к фактам. Гелбрейт приводит интересную статистику относительно массовости увлечения фондовым рынком. Он утверждает, что «расхожее клише о том, что в рынке “сидели” все, далеко от истины. Для большинства рабочих, фермеров, служащих, то есть для большинства американцев фондовый рынок оставался чем-то далеким и сопряженным с опасностью. Тогда, как и теперь, немногие знали, как купить акции с маржой, и маржинальные покупки не имели ничего общего с типичным укладом жизни – как и игра в казино Монте-Карло» [ Там же, р. 102].

Всего в стране действовало 29 бирж, и брокерские конторы, являвшиеся их членами, в совокупности имели 1 548 707 клиентов, из которых 1 371 920 были клиентами Нью-Йоркской фондовой биржи. Получается, что только 1,5 млн человек из 120 млн населения (это 30 млн семей) имели какое-то отношение к фондовому рынку. И не все они были спекулянтами. Из этих людей только 600 тыс. торговали с маржой, а 950 тыс. играли на свои. Кроме того, среди этих 600 тыс. счетов есть дублирующиеся, так как крупные операторы держали счета в нескольких конторах. Среди них были и те, чьи операции были незначительны. С другой стороны, среди 950 тыс. человек – это де-факто игравшие в кредит, просто они занимали не у брокеров, а на стороне. Таким образом, можно оценить, что на пике число активных спекулянтов не превышало миллиона человек и, скорее всего, было существенно меньше. В период с конца 1928-го до конца июля 1929 года, когда, как отражено в американском фольклоре, американцы как лемминги рвались на фондовый рынок, число маржинальных счетов возросло всего лишь на 50 тыс. Поразительным фактом является не массовость участия в спекуляции в 1929 году, а то, что спекуляция стала ключевым (центральным) моментом культуры. В частности, финансисты стали звездами [ Там же, р. 102–103].

Но полтора миллиона спекулянтов – это полтора миллиона![122]По мнению Роберта Шиллера, который, в свою очередь, ссылается на Ирвинга Фишера, приходу инвесторов на рынок способствовал «выход в 1924 году книги Эдгара Лоуренса Смита (Edgar Lawrence Smith) “Обыкновенные акции как долгосрочные инвестиции” (“Common Stocks as Long Term Investments”), которая стала бестселлером. В этой книге было описано наблюдение о том, что рынок акций по доходности опережает другие инвестиции… По мнению Ирвина Фишера: «Этот труд стал бомбой для инвестиционного сообщества». Фишер полагал, что рост рынка быков в 1920-х годах обусловлен тем, что публика усвоила эти идеи: «Только после того, как публика осознала, во многом благодаря трудам Едгара Лоуренса Смита, что в период обесценения валюты акции предпочтительнее облигаций, рынок быков привел к дооценке акций до справедливой стоимости» [ Shiller 2005, р. 196].

Растет количество игроков, расцветают и сами биржи – как и во время рыночных лихорадок XIX века, о которых мы уже писали. «К лету 1929 года бум был даже на обычно сонных рынках Бостона и даже Цинцинатти. Они не были лишь бледным отражением «настоящих событий», происходивших на Уолл-стрит, как можно было бы подумать, у них была своя собственная жизнь. На них продавали акции, которыми нельзя было торговать в Нью-Йорке, и многие их них испытали настоящий спекулятивный взлет. К 1929 году бедный городок без всякого гражданского духа задумывался о том, не завести ли ему фондовую биржу [ Galbraith 1975, р. 92].

А теперь поговорим очень коротко о возможных причинах падения фондового рынка в 1929 году и дальнейшего усугубления ситуации в 1930–1932 годах. Согласно распространенному мнению, непосредственной причиной падения рынка осенью 1929 года стало повышение Федеральной резервной системой[123]требований по марже с 40 до 100%. Кроме того, было введено требование, согласно которому у тех инвесторов, которые имели долговое плечо, доходы от продажи бумаг могли идти только на сокращение этого плеча. Это привело к падению индекса Доу-Джонса на 25% за три месяца [ Levy 2002, р. 43].

Нобелевский лауреат Милтон Фридман (Milton Freidman) и Анна Шварц (Anna Schwartz), авторы классической книги «Монетарная история США в 1867–1960 годах» («A Monetary History of the United States, 1867–1960»), считают причиной рецессии слишком высокие процентные ставки. Это характерно для монетаристов – у всякого явления монетарные причины.

Из более фундаментальных причин – сокращение экономики, падение прибылей американских компаний. Так, ВВП в 1932 году вернулся к уровню 1917 года в номинальном выражении и к уровню 1923 года в реальном, что составляло падение 43 и 26% соответственно. Прибыли компаний, входивших в индекс S&P, были на уровне 1873 года в реальном выражении и 1880 – в номинальном! [ Napier 2007, р. 116.] Оптовые цены упали на 40% [ Там же, р. 120].

Марк Фабер при анализе причин депрессии ссылается на пару исследований середины 1930-х годов, в которых указывается, что, несмотря на резкий рост прибылей корпораций в 1920-х годах, этот рост не сопровождался соответствующим увеличением заработной платы. Ее доля в добавленной стоимости, создаваемой промышленностью, упала с 53,4% в 1929 году до 47,7% в 1932-м, тогда как прибыли выросли на 83%. В результате рост потребительского спроса отставал от предложения товаров. В экономике была создана избыточная мощность по производству товаров длительного пользования, и производимые ею товары не могли быть абсорбированы рынком [ Faber 2008, р. 83]. Используя более свежие статистические данные, Фабер пересказывает нам идеи одной из книг, написанной неким британским инженером Дугласом, – «Социальный кредит» – и изданной в 1924 году. Считается, что эта книга спасла от разорения Чарли Чаплина, который активно играл на рынке в 1920-е годы. Чаплин продал свои акции, прочитав эту книгу и поверив в ее идеи [ Fridson 1998, р. 8 4–85].

Действующий тогда президент США Герберт Гувер отмечает рецессию в Европе (естественно: не будет же он обвинять собственную экономическую политику! – Е.Ч.). Гувер упирает на то, что европейская рецессия и девальвация почти во всех странах привели к сокращению экспорта и торгового профицита США. Напьер приводит такие подтверждающие этот факт цифры: за первые четыре месяца 1932 года Великобритания импортировала всего 396 легковых автомобилей, тогда как в 1928 году она ввезла 5188 машин. Торговый профицит США в 1931 году сократился вдвое по сравнению с предыдущим годом. Это спровоцировало утечку золота и капитала из страны [ Napier 2007, р. 148]. Гувер отчасти прав, но его логика не объясняет того факта, что Европа вползла в рецессию на год позже и выползла из нее на год раньше.

Инвестиционное сообщество было сильно обеспокоено и увеличивающимся бюджетным дефицитом, который был тогда в новинку. В 1931 году размер бюджетного дефицита США составлял 0,6% ВВП, в 1932-м он достиг 4,6% (пик в размере 5,6% пришелся на 1935 год), чего было достаточно, чтобы напугать инвесторов. До этого во все мирные годы в США наблюдался профицит бюджета, а в самую сильную рецессию 1837 года – это описанный выше крах мании строительства каналов – он составил лишь 0,7% ВВП [ Там же, р. 148].

Роберт Шиллер отмечает, что неопределенность и нестабильность экономики 1930-х годов вызвана и порожденной негодованием по поводу событий 1929 года атмосферой в обществе, которая способствовала росту социалистических и коммунистических движений [ Shiller 2005, р. 213]. Инвесторы опасались роста «красных» настроений не без оснований. Действительно, Франклин Рузвельт, новый президент США, избранный в 1932 году, начал проводить политику заигрывания с рабочими. В мае 1932 года, еще до того как Рузвельт был номинирован кандидатом в президенты от демократической партии, он провозгласил, что капитал должен согласиться с меньшей доходностью, перераспределяемой в пользу труда. Некоторые инвесторы полагали, что политика Рузвельта приведет к структурному изменению прибыльности корпораций [ Napier 2007, р. 116].

Депрессия, начавшаяся в 1929 году, длилась до Второй мировой войны. Так, согласно данным Национального бюро экономических исследований США (National Bureau of Economic Research – NBER), чьи данные по динамике экономики США являются де-факто официальными, пиком рецессии считается март 1933 года [ Там же, р. 119]. А нижний пик на фондовом рынке случился на 9 месяцев раньше, в июле 1932-го – в тот момент, когда демократы номинировали пронародно настроенного Рузвельта кандидатом в президенты. В июле 1932 года акции можно было купить почти даром. В указанном году прибыли корпораций были на уровне 1880 года, и в июле рынок капитализировал низкие прибыли по мультипликатору, равному 10,2, то есть оценивал их на 26% дешевле, чем по среднему P/E в 1871–1932 годах. Если же использовать для расчетов 10-летние скользящие средние для прибыли, то акции были почти на 70% дешевле, чем в 1881–1932 годах в среднем. По показателю Q Тобина[124]акции тоже были очень дешевы. На нижнем пике в июле 1932 года Q составлял, наверное, 0,3, то есть скидка со стоимости возмещения активов была равна 70%. [ Там же, р. 117]. Как отмечает Напьер, в 1929 году инвесторы платили премию за «загадку», а летом требовали 50%-ной скидки со стоимости основных фондов [ Там же, р. 119]. Правда, в 1949 году уровень индекса по относительным показателям был еще ниже: P/E индекса S&P составлял всего 5,8 [ Там же, р. 198]. Индекс Доу-Джонса вновь пробил уровень 1929 года только в 1954-м [ Frindson 1998, р. 96]. Несмотря на то что 1920-е годы были самым значительным рынком быков за всю историю, заработать (к 1937 году) смогли только те, кто купил акции до марта 1928 года или после октября 1930-го [ Napier 2007, р. 170].

 

* * *

 

Сейчас очень модно проводить параллели между нынешним кризисом и Великой депрессией. У меня нет однозначного мнения о том, дойдет ли современное «стихийное бедствие» до таких масштабов. Если оценивать американскую экономику на сегодня, то у нее есть факторы, которые делают ее более уязвимой, чем во времена Великой депрессии, а есть те, которые, наоборот, позволяют надеяться на более быстрый выход из кризиса. Ну например: в Великую депрессию потребление сократилось весьма существенно, так как системы социального страхования не существовало и оказаться на улице было страшнее, чем в наше время. С другой стороны, население в те годы не погрязло в долгах настолько, как к 2009 году. Или: в период Великой депрессии из-за привязки доллара к золоту государство имело меньше монетарных рычагов воздействия на экономику, чем в наше время. С другой стороны, сегодня рычагов больше, но ими так злоупотребляли (я имею в виду увеличение предложения денег и снижение учетной ставки), что они перестают работать. На мой взгляд, кризис все же не будет столь разрушительным, а отдельные иностранные акции, которые упали в цене в несколько раз, можно покупать.