Природа познания
Аристотель
Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому – влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах].
Способностью к чувственным восприятиям животные наделены от природы, а на почве чувственного восприятия у одних не возникает память, а у других возникает. И поэтому животные, обладающие памятью, более сообразительны и более понятливы, нежели те, у которых нет способности помнить; причем сообразительны, но не могут научиться все, кто не в состоянии слышать звуки, как, например, пчела и кое-кто еще из такого рода животных; научиться же способны те, кто помимо памяти обладает еще и слухом.
Другие животные пользуются в своей жизни представлениями и воспоминаниями, а опыту причастны мало; человеческий же род пользуется в своей жизни также искусством и рассуждениями. Появляется опыт у людей благодаря памяти; а именно многие воспоминания об одном и том же предмете приобретают значение одного опыта. И опыт кажется почти одинаковым с наукой и искусством. А наука и искусство возникают у людей через опыт. Ибо опыт создал искусство, как говорил Пол[2], – и правильно говорит, – а неопытность – случай. Появляется же искусство тогда, когда на основе приобретенных на опыте мыслей образуется один общий взгляд на сходные предметы. Так, например, считать, что Каллию при такой-то болезни помогло такое-то средство и оно же помогло Сократу и также в отдельности многим, – это дело опыта; а определить, что это средство при такой-то болезни помогает всем таким-то и таким-то людям одного какого-то склада (например, вялым или желчным при сильной лихорадке), – это дело искусства.
В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства; мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели те, кто обладает отвлеченным знанием (logon echein), но не имеет опыта. Причина этого в том, что опыт есть знание единичного, а искусство – знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относится к единичному: ведь врачующий лечит не человека [вообще], разве лишь привходящим образом, а Каллия или Сократа или кого-то другого из тех, кто носит какое-то имя, – для кого быть человеком есть нечто привходящее. Поэтому если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается в лечении, ибо лечить приходится единичное. Но все же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-то искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания, и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают «что», но не знают «почему»; владеющие же искусством знают «почему», т.е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле почитаем больше, полагая, что они больше знают, чем ремесленники, и мудрее их, так как они знают причины того, что создается. А ремесленники подобны некоторым неодушевленным предметам: хотя они и делают то или другое, но делают это, сами того не зная (как, например, огонь, который жжет); неодушевленные предметы в каждом таком случае действуют в силу своей природы, а ремесленники – по привычке. Таким образом, наставники более мудры не благодаря умению действовать, а потому, что они обладают отвлеченным знанием и знают причины. Вообще признак знатока – способность научить, а потому мы считаем, что искусство в большей мере знание, нежели опыт, ибо владеющие искусством способны научить, а имеющие опыт не способны.
Далее, ни одно из чувственных восприятий мы не считаем мудростью, хотя они и дают важнейшие значения о единичном, но они не относительно чего не указывают «почему», например почему огонь горяч, а указывают лишь, что он горяч.
Естественно поэтому, что тот, кто сверх обычных чувственных восприятий первый изобрел какое-то искусство, вызвал у людей удивление не только из-за какой-то пользы его изобретения, но и как человек мудрый и превосходящий других. А после того как было открыто больше искусств, одни – для удовлетворения необходимых потребностей, другие – для времяпрепровождения, изобретателей последних мы всегда считаем более мудрыми, нежели изобретателей первых, так как их знания были обращены не на получение выгоды. Поэтому, когда все такие искусства были созданы, тогда были приобретены знания не для удовольствия и не для удовлетворения необходимых потребностей, и прежде всего в тех местностях, где люди имели досуг. Поэтому математические искусства были созданы прежде всего в Египте, ибо там было предоставлено жрецам время для досуга.
В «Этике» уже было сказано, в чем разница между искусством, наукой и всем остальным, относящимся к тому же роду; а цель рассуждения – показать теперь, что так называемая мудрость, по общему мнению, занимается первыми причинами и началами. Поэтому, как уже было сказано ранее, человек, имеющий опыт, считается более мудрым, нежели те, кто имеет [лишь] чувственные восприятия, а владеющий искусством – более мудрым, нежели имеющий опыт, наставник – более мудрым нежели ремесленник, а науки об умозрительном (theoretikai) – выше искусств творения (poietikai). Таким образом, ясно, что мудрость есть наука об определенных причинах и началах.
Аристотель. Метафизика // Соч. - М.: Мысль, 1976. – Т. 1– С. 65-67.
Хосе Ортега-и-Гассет
Однако если мы зададимся вопросом, откуда происходит желание охватить всю вселенную, представить мир в его единстве, которое, собственно, и лежит в основе философии, то и Аристотель не поможет нам. Для него вопрос прост; его «Метафизика» начинается с такой фразы: «Людям свойственно желание познавать природу». Познавать – это значит не удовлетворяться видимостью вещей, стремясь подчинить их «сущность». Странная шутка эта сущность! Ее никогда не видно, она всегда скрыто пульсирует под внешней оболочкой вещи, «по ту ее сторону». Аристотелю кажется вполне «естественным», что мы задаемся вопросом: «А что же расположено «по ту сторону» вещей?», в то время как более естественно было бы, удовлетворившись созерцанием окружающих нас предметов, не задаваться таким вопросом. Ничто не может открыть нам «сущности» вещей. Нам даны всего-навсего вещи, а не их сущности. Эти вещи не отбрасывают ни тени сущности. Очевидно, это «по ту сторону» не может никаким образом находиться внутри вещей.
Говорят, что человеку изначально свойственно проявлять любознательность. Именно так полагает Аристотель, когда на вопрос: «Почему человек постоянно стремится к познанию мира?», – отвечает так же, как мольеровский врач: «Потому что это ему свойственно». «Доказательством того, что это желание ему свойственно от природы, – считает Аристотель, – является его желание все увидеть, все осмотреть». И тут Аристотель вспоминает Платона, который выделял ученых и философов в особую категорию – filotheamones – «зевак», любителей уличных зрелищ. Но «смотреть» отнюдь не означает «познавать»; «смотреть» – это пробегать глазами по внутренней поверхности вещей; «познавать» – напротив, означает искать то, что видимая поверхность вещей взору не являет, иначе говоря, искать их сущности. Познавать – значит не удовлетворяться видимостью вещей, отрицать ее недостаточность. Познание постулирует невидимое – сущность, то, что «по ту сторону».
Аристотель посредством этого своего замечания, а также многих других, обильно встречающихся в его книгах, показывает, каково, по его мнению, происхождение знания. Он полагает, что, познавая, человек пользуется еще одной врожденной особенностью своего организма, подобно тому, как мы пользуемся органами зрения тогда, когда хотим на что-то посмотреть. У нас есть органы чувств, у нас есть память, которая запечатлевает информацию, полученную при помощи этих органов; у нас есть опыт, который мы получаем в результате работы памяти – отбора и отсеивания информации. Все это врожденные особенности человеческого организма, которыми человеку приходится пользоваться, хочет он того или нет. Но ни одно из этих свойств организма не может быть определено как «познавание», даже в том случае, если мы добавим к ним такие собственно интеллектуальные особенности организма, как способность к абстрагированию, сравнению, умозаключению и так далее. Ум, то есть совокупность всех этих способностей, есть нечто, чем человек наделен от природы, и он, очевидно, более или менее приспособлен к познаванию мира. Но познание само по себе не является способностью, талантом или свойством человеческого организма. Познание – это задача, которую ставит перед собой человек. И, может быть, эта задача ему не по силам. Вот до какой степени познание не является инстинктом!
Познавая, мы используем возможности организма, но не для того, чтобы лишний раз ими воспользоваться, а для того, чтобы подчинить их ощущаемой нами потребности или необходимости, а эта потребность сама по себе не имеет ничего общего с нашими интеллектуальными способностями. Вполне может быть, что нашего интеллекта не хватит или же он окажется неприспособленным для удовлетворения той или иной потребности. Отсюда вытекает, что познавать – не значит пользоваться нашими интеллектуальными способностями. К тому же неизвестно, завершится ли удачей познавательный процесс. Но тем не менее факт остается фактом: несмотря на великие трудности, человек изо всех сил старается познать мир, вновь и вновь спрашивая себя: «А что же скрывается за видимостью вещей?», пытаясь обрести иной, сущностный мир и изнемогая в борьбе за его постижение.
Вопрос о происхождении знания всегда старались извратить, заменить исследованием его механизмов. Обладания аппаратом недостаточно для его использования. Наши дома забиты утварью, которой мы не пользуемся, потому что она нас уже не интересует. У Хуана особые способности к математике, но, поскольку его интересует только литература, он не занимается математикой. Кроме того, как я уже отмечал, нельзя с уверенностью утверждать, что наличие интеллекта способствует познанию. Если под человеческой «природой» мы, подобно Аристотелю, будем понимать функционирование совокупности ментальных и телесных аппаратов, то мы будем вынуждены признать, что познание для человека неестественно. Напротив, как только человек начинает использовать анатомические аппараты своего организма, он убеждается в том, что их явно недостаточно для «познания». Цели, которые ставит перед собой человек, и его желание познания превосходят способности его организма – их не хватает.
Человек стремится использовать все новые и новые механизмы, приспосабливая их к познавательным целям, но никогда не может удовлетвориться ни каждым из них в отдельности, ни всей их совокупностью. Итак, человеку свойственно странное желание познавать мир, а свойств его организма, того, что Аристотель называл его «природой», явно недостаточно для осуществления познавательного процесса.
Все это обязывает неукоснительно и безоговорочно признать, что истинная природа человека более разнообразна: в ней заложено стремление и к удачам, и к поражениям. У человека есть многие способности, но многих способностей «ему не хватает». Если он постоянно и отчаянно использует свои интеллектуальные способности, то это происходит не от естественной потребности их использования; напротив, он это делает именно потому, что их ему явно недостаточно; чтобы достичь того, к чему он стремится, ему, естественно, приходится использовать все свои способности. Радикальной ошибкой всех теорий познания является упорное желание не замечать это изначальное несоответствие между стремлением человека к познанию и ограниченными способностями его организма. Один только Платон заметил как-то, что причина познания, мы бы сказали, сама его сущность, состоит как раз в недостаточности особенностей человеческого организма, определяется трагическим осознанием того, что человеку «не хватает знаний». Ни Бог, ни животное не способны почувствовать этого. Бог знает все и поэтому не стремится к познанию. Но человеческое существование можно определить как осознание собственной недостаточности: человек жаждет знания и отчаивается от того, что для него еще что-то осталось неведомым. Эту особенность человеческого бытия следовало бы проанализировать отдельно. Почему человек с такой болью переживает свое незнание? Как у него может болеть та часть организма, которой никогда не было?
Ортега-и-Гассет Х. Почему мы вновь пришли к философии? // Ортега-и-Гассет Х. Дегуманизация искусства. – М.: Радуга, 1991. – С. 35-39.
