Исследование толпы как единого образования (Лебон).

Основателем “психологии толпы” считается Густав Лебон (1841—1931). В современной литературе достаточно подробно описаны его взгляды[34]. И тем не менее мы не можем не остановиться на их изложении в свете предлагаемого нами историко-философского очерка.

Исходной позицией Лебона является мысль о том, что современная эпоха — эпоха существенных изменений. И важнейшим фактором этих изменений является невиданное дотоле в истории могущественное воздействие масс на общество. Все развитие цивилизации, все великие исторические перевороты связаны с переменами в мыслях людей. Власть внушенных идей чрезвычайно велика, именно она управляет действиями людей. И в то же время Французская революция показала, что нельзя переделать общество лишь на указаниях чистого разума. В обществе получают распространение новые идеи, связанные с интересами масс, и рост могущества масс объясняется именно распространением этих новых идей. Но массы не просто осознают идеи через свои организации, они стремятся воздействовать на власть, стремясь провести свои идеи в жизнь. “В то время как все наши древние верования колеблются и исчезают, старинные столпы общества рушатся друг за другом, могущество масс представляет собой единственную силу, которой ничто не угрожает и значение которой все увеличивается. Наступающая эпоха будет поистине эрой масс”[35].

Если раньше основной ролью масс было разрушение отживших свой срок цивилизаций, ибо сила толпы всегда направлена на разрушение, то теперь массы диктуют политикам их поведение. “Божественное право масс должно заменить Божественное право королей”.

Основной вклад Лебона состоит в том, что он показал, что толпа не есть собрание индивидов, а это нечто принципиально иное. Толпа есть единое образование, единое существо, наделенное своей коллективной душой. Черты толпы не имеют ничего общего с теми чертами, которыми наделены составляющие ее индивиды. Это не сумма индивидов, не некое усредненное из этих отдельных индивидов образование. Образ жизни индивидов, составляющих толпу, их занятия, умственное развитие не оказывают никакого воздействия на характер толпы, ибо толпа имеет коллективную душу, которая и определяет ее действия, чувства, думы, и все это не имеет ничего общего с тем, как повел бы себя, как чувствовал бы себя любой индивид сам по себе. Толпа — временный организм, наделенный коллективной душой. Это одухотворенная толпа, образовавшаяся из разнородных элементов. “Самые несходные между собой по своему уму люди могут обладать одинаковыми страстями, инстинктами и чувствами... Между великим математиком и его сапожником может существовать целая пропасть с точки зрения интеллектуальной жизни, но с точки зрения характера между ними часто не замечается никакой разницы или очень небольшая. Эти общие качества характера, управляемые бессознательным... соединяются вместе в толпе... разнородное утопает в однородном, и берут верх бессознательные качества”[36]. Именно исчезновение в толпе сознательной личности и общая направленность чувств людей, соединенных в толпе, составляют отличительные признаки толпы. Иными словами, речь идет о специфических чертах, которыми наделена толпа, и которые отличаются от черт индивида.

Вполне оправданным кажется вопрос, поставленный Лебоном: что же происходит с личностью, что она отрешается от только ей присущих черт, от характерного для нее поведения? Он выделяет следующие моменты: индивид в толпе благодаря ее многочисленности приобретает сознание непреодолимой силы. Толпа анонимна, следовательно, не несет ответственности за свои поступки, а человек, не чувствующий свою ответственность, позволяет инстинктам брать верх над разумом. Далее, в толпе всякое чувство заразительно. Поддавшись, по словам Лебона, гипнотическому чувству, человек ведет себя не характерным для него образом. Он может принести в жертву свои личные интересы интересам толпы. В-третьих, происходит парализация сознания, человек становится рабом бессознательной деятельности. В толпе у индивида одни способности исчезают, другие оказываются в состоянии крайнего напряжения. При этом весьма велика роль внушения. Люди в толпе неспособны руководствоваться правилами, связанными с теоретической справедливостью. Их могут увлечь только впечатления, запавшие им в душу, внушенные им. Находясь в толпе, человек стремится превратить внушенные идеи в немедленные действия, превращается в подобие автомата. Погруженный в недра толпы, он оказывается в состоянии, весьма сходном с гипнотическим. И Лебон делает вывод: человек в толпе спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации, он становится существом инстинктивным, т. е. варваром. “У него обнаруживается склонность к произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму... человек в толпе очень легко подчиняется словам и представлениям... Индивид в толпе — это песчинка среди массы других песчинок, вздымаемых и уносимых ветром... В его идеях и чувствах должно произойти изменение, притом настолько глубокое, что оно может превратить скупого в расточительного, скептика — в верующего, честного человека — в преступника, труса — в героя”[37].

Лебон не относится огульно отрицательно ко всякой толпе. Он подчеркивает, что все зависит от того, какому внушению подчиняется толпа. И хотя он исходит из того, что в интеллектуальном отношении толпа всегда стоит ниже изолированного индивида, но в своих чувствах и поступках она может быть весьма благородна, самоотверженна, героична. Именно благодаря часто бессознательному героизму творится история. “Толпа пойдет на смерть ради торжества какого-нибудь верования или идеи; в толпе можно пробудить энтузиазм и заставить ее ради славы и чести идти без хлеба и оружия, как во времена крестовых походов, освобождать Гроб Господень из рук неверных, или же как в 93 году защищать родную землю. Этот героизм, несколько бессознательный, конечно, но именно при его-то помощи и делается история”[38]. В другой своей книге “Психология социализма” он подчеркивает, что толпа легко превращается и в жертву, и в палача. Толпа редко подчиняется эгоистическим побуждениям, а, как правило, бескорыстна и подчиняется общественным интересам. К эгоизму чаще всего приводят рассуждения, размышления, но поскольку толпа не рассуждает и не размышляет, эгоизм ей не присущ. Поэтому, считает он, общий интерес связан с отсутствием эгоизма, со слепой преданностью, самопожертвованием, т. е. со всем тем, что присуще толпе. “Управляемая своими бессознательными инстинктами, толпа имеет нравственный склад и великодушие, стремящиеся всегда к проявлению на деле”[39].

В своем детальном анализе чувств и нравственности толпы Лебон исходит из того, что она управляется бессознательным. Толпа не рассуждает, она не обладает способностью подавлять свои рефлексы, она повинуется самым различным импульсам от самой жестокой кровожадности до абсолютного героизма, ибо она находится под минутным возбуждением. Поэтому одним из свойств толпы является ее изменчивость и импульсивность. Для нее не существует понятия непреодолимого, невозможного. Толпа в силу своей многочисленности осознает себя могущественной, не терпящей возражений и препятствий, более того, чувствующей себя безнаказанной.

Именно бессознательные действия толпы определяют ее легковерность, то, что она легко поддается внушению. Одно из ее основных отличий — это неспособность к критическому мышлению. Толпа мыслит не категориями, а образами, причем эти образы могут быть весьма далеки от реальности. Более того, Лебон говорит о коллективных галлюцинациях хорошо известных истории. Видимость, считает он, всегда играла в истории большую роль, чем действительность. Великие события родились из иррационального, именно оно направляет историю. “Нереальное здесь господствует над реальным”. И дело не в умственных качествах индивидов, составляющих толпу, невежда и ученый в толпе равны. Они равно подвержены иллюзиям и ошибочным наблюдениям, не знают сомнений и колебаний. Особое внимание Лебон уделяет отсутствию чувства ответственности у толпы. Именно с этим связана ее нетерпимость и авторитарность. “Массы уважают только силу, и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на одну из форм слабости. Симпатии толпы всегда на стороне тиранов, подчиняющих ее себе, а не на стороне добрых властителей, и самые высокие статуи толпа всегда воздвигает первым, а не последним”[40].

Лебон не верит в преобладание революционных инстинктов у толпы. Более того, он считает ее консервативной. Находясь под властью бессознательного, она оказывается во власти вековой наследственности. Ее утомляют — считает он — собственные беспорядки. И хотя истории известны бурные революции, устраиваемые толпой, но ее потребность в изменениях выражается, по его мнению, весьма поверхностно. Толпа испытывает глубокий ужас ко всякого рода новшествам, т. к. очень глубоко связана с традициями. Революционные инстинкты толпы сиюминутны. Она очень быстро начинает требовать восстановления идолов, ею же разрушенных. Он демонстрирует свою мысль столетней историей Франции, в которой неоднократно революция сменялась контрреволюцией.

Говоря о нравственности, Лебон показывает, что хотя разрушительные инстинкты весьма часто проявляются в толпе, ибо эти инстинкты вообще свойственны индивидам как остаток первобытных времен, тем не менее толпе свойственны и самоотверженность, преданность, бескорыстие, самопожертвование, чувство справедливости. Толпа способна на очень возвышенное проявление этих чувств, вплоть до самопожертвования.

Он детально анализирует влияние идей на толпу, показывая, что любые идеи могут оказывать воздействие на толпу только в том случае, если они облечены в самую простую и категорическую форму. Это не идеи в их рациональном виде, а идеи-образы, которые совсем не обязательно связаны логически между собой. Поэтому, отмечает он, в толпе сосуществуют идеи самого противоречивого толка. Чтобы стать доступными толпе, идеи всегда имеют “упрощающий и понижающий характер. Вот почему с социальной точки зрения не существует в действительности идейной иерархии, т. е. более или менее возвышенных идей. Уже одного факта проникновения идеи в толпу и выражения ее в действиях бывает достаточно, чтобы лишить идею всего того, что способствовало ее возвышенности и величию, как бы она ни была истинна и велика при своем начале... Философские идеи, приведшие к Французской революции, потребовали целое столетие для того, чтобы укрепиться в душе толпы. Известно, какую непреодолимую силу они приобрели после того, как укрепились. Стремление целого народа к приобретению социального равенства, к реализации абстрактных прав и вольностей расшатало все троны и глубоко потрясло западный мир... Европа пережила такие гекатомбы, которые могли бы испугать Чингисхана и Тамерлана. Никогда еще миру не приходилось наблюдать в такой степени результаты владычества какой-нибудь идеи”[41].

Не отказывая толпе в способности рассуждать, он считает, что для такого рода рассуждений характерно немедленное обобщение частных случаев и соединение воедино разнородных вещей. В этих рассуждениях отсутствует обычная логика. Поэтому толпе свойственны ложные, а точнее, навязанные суждения.

Толпу к действиям толкают не рассуждения, а образы, основанные на них же убеждения Лебон определяет как религиозное чувство, в котором сливаются сверхъестественное и чудесное. “Толпа бессознательно награждает таинственной силой политическую формулу или победоносного вождя, возбуждающего в данный момент ее фанатизм... нетерпимость и фанатизм составляют необходимую принадлежность каждого религиозного чувства и неизбежны у тех, кто думает, что обладает секретом земного или вечного блаженства”[42]. Сравнивая убеждения толпы с религиозным чувством, он показывает, что в обоих случаях речь идет о слепом подчинении, свирепой нетерпимости, неистовой пропаганде своих убеждений. Герой, которому поклоняется толпа, поистине для нее бог. Вместо алтарей великим завоевателям душ строят статуи и оказывают им такие же почести, как и в древности. Число фетишей только прибавляется. Варфоломеевская ночь, религиозные войны, террор — все это, по Лебону, явления тождественные, ибо методы инквизиции — это методы всех убежденных людей. Перечисленные события не были бы возможны, если бы душа толпы не вызывала бы их. Самый деспотичный тиран может их только ускорить или замедлить. “Не короли создали Варфоломеевскую ночь, религиозные войны, и не Робеспьер, Дантон или Сен-Жюст создали террор. Во всех этих событиях участвовала душа толпы, а не могущество королей”[43]. Вся сила исторических событий была связана с верой. А как только вера сменяется, так верующие с яростью разбивают статуи своих прежних богов.

Законы и учреждения, существующие в обществе, как правило, не могут быть, по Лебону, изменены насильственным образом, ибо они соответствуют определенным потребностям расы, народа. На толпу действуют только иллюзии и “особенно слова, химерические и сильные”. Могущество слов, их воздействие на толпу совершенно не зависит от их реального смысла. Слова наделяются магической силой, выступают как таинственные божества, их подлинное значение давно потеряно, изменено. “Могущество слов так велико, что стоит придумать изысканные названия для каких-нибудь самых отвратительных вещей, чтобы толпа тотчас же приняла их”[44].

Главным фактором эволюции народов, по Лебону, никогда не была истина, но всегда заблуждение. Этими заблуждениями он прежде всего считает иллюзии, которые всегда властвовали над толпой. Речь может идти о религиозных, философских, социальных иллюзиях. Попирая те или иные иллюзии, массы на их развалинах возводит новые. Из всех факторов цивилизации самыми могущественными являются иллюзии. Именно иллюзии вызвали на свет пирамиды Египта, построили гигантские соборы. Человечество истратило большую часть своих усилий не в погоне за истиной, а за ложью, за иллюзиями. Прогресс совершался в погоне за химерическими целями. “Несмотря на весь свой прогресс философия до сих пор не дала еще толпе никаких идеалов, которые могли бы прельстить ее... И если социализм так могущественен в настоящее время, то лишь потому, что он представляет собой единственную уцелевшую иллюзию... социальная иллюзия царит в настоящее время над всеми обломками прошлого и ей принадлежит будущее. Толпа... отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждениям, если только заблуждение прельщает ее”[45]. Успех вероучения не зависит от доли истины или заблуждения, содержащегося в нем, а только от степени доверия, которое оно внушает. Верования наделяют массы общими чувствами, дают им общие формы мышления, а значит, и одинаковые представления.

И опасность современного ему времени Лебон усматривает в отсутствии больших общих верований. Социализм готов предоставить такое верование. Но в отличие от всех прежних религий он обещает рай на земле. Поэтому момент водворения социализма, по Лебону, будет и началом его падения, несмотря на то, что он предлагает новый идеал. Не подчиняясь логике, верования управляют историей, т. к. массы, загипнотизированные тем или иным верованием, готовы на все во имя воцарения своей веры, утверждения своего идеала.

В своей работе Лебон не ограничивается анализом толпы. Он не менее детально исследует механизм, существующий между толпой и властью, показывая, как толпа, чтобы как-то функционировать, подчиняется власти вожака. Вожак, вождь выступает как ядро, кристаллизующее толпу воедино. Он весьма редко идет впереди общественного мнения, он идет за ним, усваивая все его заблуждения. Обычно это люди действия, с сильной волей, но отнюдь не с сильным разумом, люди не ведающие сомнений. “Великие вожаки всех времен, и особенно вожаки революций, отличались чрезвычайной ограниченностью, причем даже наиболее ограниченные из них пользовались преимущественно наибольшим влиянием”[46]. Их убеждения нельзя поколебать никакими доводами разума. Поэтому и сила внушения у таких людей велика. Именно эта сила внушения помогает им вселять в толпу веру. А, как известно, вера сдвигает горы. Проповедники любой веры, в том числе и социализма, владеют искусством убеждать, производить впечатление. Как и толпа, они отрицают всякие сомнения, признают или полностью отрицают только крайние мнения или утверждения. Это апостолы веры, загипнотизированные ею, они готовы на все ради ее распространения. Слепой фанатизм делает их “значительно опаснее хищных зверей”. В пример приводятся действия Торквемады, Марата, Робеспьера. Бессознательно души вождя и ведомого проникают друг в друга с помощью какого-то таинственного механизма.

Мы являемся — считает Лебон — свидетелями тирании новых властелинов, которой толпа повинуется еще в большей степени, чем правительству. В силу распрей общественная власть все больше теряет свое значение. Государственный человек должен понять мечты толпы и преподнести их как абсолютные истины. Главное увлечь толпу, и тогда самые противоположные режимы, самые нестерпимые деспоты вызывают ее восторг. Толпа подавала свои голоса и за Марата, Робеспьера, и за Бурбонов, Наполеона, и за республику.

Он усматривает следующие способы воздействия вожаков на массы: это утверждение, повторение и зараза. Берется простое, краткое, не подкрепляемое никакими особыми доказательствами утверждение. И это утверждение повторяется часто и в одних и тех же выражениях. От частого повторения оно врезается в самые глубокие области бессознательного, которые и воздействуют на наши поступки. В толпе от этого постоянного повторения одних и тех же простых утверждений возникает, по определению Лебона, зараза, подобная некоторым микробам. “В толпе все эмоции также быстро становятся заразительными, чем объясняется мгновенное распространение паники. Умственное расстройство, например безумие, также обладает заразительностью... Подражание, которому приписывается такая крупная роль в социальных явлениях (Лебон приводит пример революции 1848 г.), в сущности составляет лишь одно из проявлений заразы”[47]. Он следующим образом представляет себе такое распространение заразы: тот или иной вожак попадает под влияние определенный идеи, верования. Он создает секту, где эти идеи извращаются и распространяются среди масс. И в таком извращенном виде они становятся народной идеей и воздействует на общество, в том числе и на его верхние слои. Верования, как известно, управляют людьми. Тиран может разоблачить и выступить против заговора, но он бессилен против прочно установившегося верования. Поэтому истинными тиранами оказывались иллюзии, созданные человечеством. Вождь народа всегда воплощает его мечтания, его иллюзии. Моисей олицетворял жажду освобождения евреев, Наполеон воплотил идеал военной славы и революционной пропаганды, под влиянием которых находился тогда французский народ. Миром руководят идеи и люди, которые их воплощают.

Очевидная нелепость некоторых современных верований никак не может препятствовать им овладеть душами толпы. Догмат верховной власти толпы, согласно Лебону, не подлежит защите с философской точки зрения. В настоящее время такого рода догмат обладает абсолютной силой, следовательно, он столь же неприкосновенен, как были некогда неприкосновенны наши религиозные идеи.

С точки зрения толпы и ее особенностей Лебон рассматривает и парламентскую систему, прежде всего избирательную систему. Для него избиратели составляют такую же разнородную толпу, как и любая другая толпа. Подача голосов сорока академиками нисколько не лучше подачи голосов сорока водоносцами. Как он выражается, догмат всеобщей подачи голосов обладает в настоящее время такой же силой, как некогда религиозные догматы. И все-таки он признает парламентские собрания лучшим из всего того, что до сих пор могли найти народы для самоуправления.

Парламент у него толкуется как разнородная, неанонимная толпа, которая также внушаема и ведома вожаками. Но тем не менее у нее есть свои особенности. К ним он относит односторонность толкований, которая объясняет крайность мнений, имеющих место в парламенте. Далее, парламент очень внушаем, но у этой внушаемости есть резкие границы. Парламентское собрание становится толпой лишь в известные моменты. В большинстве же случаев люди, составляющие его, сохраняют свою индивидуальность.

Сила демократии, считает Лебон, в том, что она дает возможность существовать обществу без постоянного вмешательства государства, способствует проявлению инициативы и силы воли. Но демократия может породить и самоуправство, невежество и др. пороки, если она получает распространение у народов безвольных, каковыми согласно его мнению являются народы латинских республик Америки. Но самая большая опасность для демократии исходит, по Лебону, от народных масс. Ибо как только толпа начинает страдать от раздоров и анархии своих правителей, она начинает мечтать о сильной личности, диктаторе. За Конвентом шел Бонапарт, за 1848 г. — Наполеон III. “И все эти деспоты, сыны всеобщего избирательного права всех эпох всегда обожествлялись толпой”.

Работа Лебона “Психология социализма”, написанная в самом начале XX в. Хотя книга, на наш взгляд весьма, упрощенно излагает сущность учения социализма, тем более взгляды самого Маркса, но интересна своим подходом к социализму как к верованию. Для него социализм выступает как совокупность стремлений, верований и реформаторских идей. Как и всякое верование социализм предлагает и опирается на магическую силу надежд. “Легионы недовольных (а кто теперь к ним не принадлежит?) надеется, что торжество социализма будет улучшением их судьбы. Совокупность всех этих мечтаний, всех этих недовольств, всех этих надежд придает новой вере неоспоримую силу”[48]. Идея уничтожения неравенства общественного положения существует испокон веков.

В последнее время, пишет он, социализм смог приобрести силу верования потому, что возник в период, когда прежние верования утратили свое влияние и в силу этого возникла потребность в новых богах, в новых верованиях, которые воплощали бы мечты о счастье. Всякие рассуждения о социализме для толпы не имеют значения, ибо она исходит из одной мысли, что рабочий — жертва эксплуатации вследствие дурного социального устройства. Достаточно изменить это устройство и все мечты о справедливости осуществятся.

Социалистическое устройство с его стремлением уничтожить конкуренцию и общим уравнением представляет, по Лебону, непримиримое противоречие принципам демократии. Нет ничего менее демократичного, чем идеи социалистов об упразднении конкуренции, последствий свободы посредством неограниченного деспотического режима и назначения одинаковой зарплаты и способным и неспособным. Демократия косвенно породила социализм и от социализма, может быть, и погибнет.

В прошлом также бывали жестокие схватки в обществе, но тогда толпа не имела такой политической власти. Сейчас же она организована в мощные союзы, синдикаты, обладающие весьма большим влиянием. Для утверждения демократии необходимо ограничивать, а не расширять вмешательство государства, только эти условия могут помочь развитию инициативы и самоуправления. Уже в начале века Лебон предвидит, имея в виду социализм, что “этого ужасного режима не миновать. Нужно, чтобы хотя бы одна страна испытала его на себе в назидание всему миру. Это будет одна из таких экспериментальных школ, которые в настоящее время одни только могут отрезвить народы, зараженные болезненным бредом о счастье по милости лживых внушений жрецов новой веры.... Так как социализм должен быть где-нибудь испытан, ибо только такой опыт исцелит народы от их химер, то все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы этот опыт был произведен скорее за пределами нашего отечества, чем у нас”[49].

Толпа и публика (Тард).

Известный французский социолог Габриель Тард (1843—1904) почти одновременно с Лебоном также исследует феномен толпы. Он обращает внимание на то, что толпа притягательна сама по себе, более того, как он выражается, оказывает некоторое чарующее воздействие. Он проводит различие между такими понятиями как толпа и публика и в отличии от Лебона считает современный ему век веком публики. Толпа, по его мнению, как социальная группа принадлежит прошлому, это нечто низшее. Под публикой он понимает “чисто духовное собирательное целое”, в котором индивиды не собраны, как в толпе, воедино, но, будучи физически разделены друг от друга, связаны воедино духовной связью, а именно общностью убеждений и страстей. Публика, по Тарду, значительно шире, многочисленнее, чем толпа. Появление книгопечатания и особенно газет произвело своего рода переворот в появлении и роли публики. Масса людей стала читать одни и те же газеты, испытывать, сидя у себя дома, сходные чувства. Периодическая пресса занимается одними и теми же насущными проблемами. Возникновение публики предполагает более значительное умственное и общественное развитие, чем образование толпы.

Если нарождение публики связано с возникновением книгопечатания в XVI в., то в XVIII в. появляется и растет “политическая публика”, которая вскоре поглощает в себя, “как разлившаяся река свои притоки, всякого рода другие публики: литературную, философскую и научную... И начинает иметь значение лишь вследствие жизни толпы”[50]. Революция крайне активизировала не только толпу, но и породила невиданное ранее обилие “жадно читаемых газет”. В то время о наличии такой публики можно говорить лишь применительно к Парижу, но не провинциям. И только “нашему веку с его средствами усовершенствованного передвижения и мгновенной передачи мысли на всякое расстояние предоставлено было дать разного рода, или лучше, всякого рода публике то беспредельное расширение, к какому она способна, — в чем и заключается резкое отличие ее от толпы”[51]. Толпа не может выйти за определенные пределы, иначе она уже не представляет собой единого целого и не может заниматься одной и той же деятельностью. А комбинация книгопечатания, железных дорог, телеграфа и телефона сделала публику столь многочисленной, что речь идет не об эпохе толпы, а об эпохе публики.

Толпа захватывает человека целиком, она более эмоциональна, чем публика, поэтому и более нетерпима. Падение публики до толпы очень опасно для общества. Вожак воздействует на толпу эмоциональнее и быстрее, но воздействие публициста длительнее. Если толпа по своим характеристикам неизменна, то публика поддается изменениям. Социалистическая публика времен Прудона и конца XIX в. весьма изменилась. Роль публицистов постоянно увеличивается, они создают общественное мнение, не говоря уже о постоянно увеличивающемся потоке прессы. Толпа никогда не бывает международной, тогда как современная публика постоянно бывает международной. Публика, по Тарду, менее слепа и значительно более долговечна, чем толпа.

Она является как бы конечным состоянием, в ней сливаются религиозные, политические, национальные группы. Публика — говорит он — это огромная. рассеянная толпа с неопределенными и постоянно меняющимися контурами, внушаемая на расстоянии. Но в то же время публика и толпа взаимно отражают друг друга, заражаясь одинаковыми мыслями и страстями.

Лебон, говоря о заразительности, имеющей место в толпе, обращает внимание на подражательность. Тард при характеристике и толпы, и публики особое внимание уделяет именно моменту подражания. Это вообще одна из основных идей его социологических теорий, которой он посвятил отдельную работу — “Законы подражания”. Он воспринимает общество как подражание, а само подражание выступает у него как род сомнамбулизма. Всякий прогресс, не исключая прогресса равенства — считает он — совершается путем подражания, повторения. И эта характеристика выявляется особенно отчетливо при исследовании поведения толпы, публики.

В своем анализе публики Тард подчеркивает роль общественного мнения, под которым понимает не только совокупность суждений, но и желаний. Все это воспроизводится во множестве экземпляров и распространяется среди множества людей. Именно Тарду принадлежит первенство в анализе общественного мнения, в необходимости его учета политическими деятелями, которые должны управлять этим мнением. Современное общественное мнение, считает он, сделалось всесильным, в том числе и в борьбе против разума. Оно руководствуется внушенными идеями и чем многочисленнее делается публика, тем сильнее власть общественного мнения. Огромная роль в создании и распространении общественного мнения принадлежит периодической печати. Как он выражается, достаточно одного пера, чтобы привести в движение миллион языков. Чтобы активизировать 2000 афинских граждан, требовалось 30 ораторов, но нужно не более 10 журналистов, чтобы встряхнуть 40 миллионов французов. Печать объединяет и оживляет разговоры, делает их однообразными в пространстве и разнообразными во времени. Именно печать сделала возможным внушение на расстоянии и породила публику, связанную чисто душевными, психическими узами. Каждый читатель убежден, что он разделяет мысли и чувства огромного количества других читателей. Тард считает, что не избирательное право, а широкое распространение прессы мобилизует публику во имя той или иной цели. В сложных общественных обстоятельствах вся нация превращается “в огромный массив возбужденных читателей, лихорадочно ожидающих сообщений”. Власть оказывается в зависимости от прессы, которая может заставить ее не только приспосабливаться, но и изменяться.

Подобно тому, как Лебон дает классификацию толпы, Тард дает определенную классификацию публики, считая, что это можно сделать по множеству признаков, но важнейшим является цель, объединяющая публику, ее вера. И в этом он усматривает сходство между толпой и публикой. И та, и другая — нетерпима, пристрастна, требует, чтобы все ей уступали. И толпе, и публике присущ дух стадности. И та, и другая напоминает по своему поведению пьяного. Толпы не только легковерны, но порой и безумны, нетерпимы, постоянно колеблются между возбуждением и крайним угнетением, они поддаются коллективным галлюцинациям. Хорошо известны преступные толпы. Но то же самое можно сказать и о публике. Порой она становится преступной из-за партийных интересов, из-за преступной снисходительности к своим вождям. Разве публика избирателей — вопрошает он, — которая послала в палату представителей сектантов и фанатиков, не ответственна за их преступления? Но даже пассивная публика, непричастная к выборам, не является ли также соучастницей того, что творят фанатики и сектанты? Мы имеем дело не только с преступной толпой, но также и с преступной публикой. “С тех пор, как начала нарождаться публика, величайшие исторические преступления совершались почти всегда при соучастии преступной публики. И если это еще сомнительно относительно Варфоломеевской ночи, то вполне верно по отношению преследования протестантов при Людовике XIV и к столь многим другим”[52]. Если бы не было поощрения публики к подобного рода преступлениям, то они не совершались бы. И он делает вывод: за преступной толпой стоит еще более преступная публика, а во главе публики — еще более преступные публицисты. Публицист у него выступает как лидер. Например, он говорит о Марате как о публицисте и предсказывает, что в будущем может произойти персонификация авторитета и власти, “в сравнении с которыми поблекнут самые грандиозные фигуры деспотов прошлого: и Цезаря, и Людовика ХIV, и Наполеона”. Действия публики не столь прямолинейны как толпы, но и те и другие слишком склонны подчиняться побуждениям зависти и ненависти.

Тард считает, что было бы ошибочно приписывать прогресс человечества толпе или публике, так как его источником всегда является сильная и независимая, отделенная от толпы, публики мысль. Все новое порождается мыслью. Главное — сохранить самостоятельность мысли, тогда как демократия приводит к нивелировке ума.

Если Лебон говорил об однородной и разнородной толпе, то Тард — о существовании разнородных по степени ассоциаций: толпа как зародышевый и бесформенный агрегат является ее первой ступенью, но имеется и более развитая, более прочная и значительно более организованная ассоциация, которую он называет корпорацией, например полк, мастерская, монастырь, а в конечном счете государство, церковь. Во всех них существует потребность в иерархическом порядке. Парламентские собрания он рассматривает как сложные, противоречивые толпы, но не обладающие единомыслием.

И толпа, и корпорация имеет своего руководителя. Порой толпа не имеет явного руководителя, но часто он бывает скрытым. Когда речь идет о корпорации, руководитель — всегда явный. “С той минуты, когда какое-нибудь сборище людей начинает чувствовать одну и ту же нервную дрожь, одушевляться одним и тем же и идет к той же самой цели, можно утверждать, что уже какой-нибудь вдохновитель или вожак, или же, может быть, целая группа вожаков и вдохновителей, между которыми один только и был деятельным бродилом, вдунули в эту толпу свою душу, внезапно затем разросшуюся, изменившуюся, обезобразившуюся до такой степени, что сам вдохновитель раньше всех других приходит в изумление и ужас”[53]. В революционные времена мы имеем дело со сложными толпами, когда одна толпа перетекает в другую, сливается с ней. И здесь всегда появляется вожак, и чем дружнее, последовательнее и толковее действует толпа, тем очевиднее роль вожаков. Если толпы поддаются любому вожаку, то корпорации тщательно обдумывают, кого сделать или назначить вожаком. Если толпа в умственном и нравственном отношении ниже средних способностей, то корпорация, дух корпорации, считает Тард, может оказаться выше, чем составляющие ее элементы. Толпы чаще делают зло, чем добро, тогда как корпорации чаще бывают полезными, чем вредными.

Особое внимание Тард уделяет сектам, которые, по его мнению, и поставляют толпе вожаков. Они являются бродилом для толпы, хотя сами секты вполне могут обходиться без толпы. Секта одержима некой идеей, и она подбирает себе последователей, которые уже подготовлены к этой идее. Согласно Тарду, всякая идея не только подбирает себе людей, но прямо создает их для себя. Все эти секты, считает он, возникают на ложных идеях, на смутных и темных теориях, обращены к чувствам, но не разуму. Секта непрерывно совершенствуется, и в этом ее особая опасность, прежде всего, когда речь идет о преступных сектах. Другая опасность сект заключается в том, что они вербуют для своих целей людей самых разных общественных категорий. Степень ответственности вождей и сект, которые их порождают, и ведомых ими масс различна. За все разрушительное, что имеет место в революции, толпа, хотя бы отчасти, ответственна. Но сами революции, по Тарду, были созданы, замыслены Лютером, Руссо, Вольтером. Все гениальное, в том числе и преступления, создается индивидом. Вождь, политический деятель, мыслитель внушает остальным новые идеи. Он считает, что в коллективной душе нет ничего загадочного, это просто душа вождя. Толпа, секта, публика всегда имеет ту основную мысль, которую ей внушили, они подражают своим вдохновителям. Но сила чувств, которыми руководствуется при этом масса, как в добре, так и в зле, оказывается ее собственным произведением. Поэтому неправильно было бы приписывать все действия толпы, публики только вождю. Когда толпа восхищается своим лидером, то она восхищается собой, она присваивает себе его высокое мнение о самом себе. Но когда она, и прежде всего демократическая публика, проявляет недоверие к своему руководителю, то и сам руководитель начинает заигрывать и подчиняться такого рода публике. И это происходит несмотря на то, что толпы, публика чаще всего послушны и снисходительны к своему лидеру.

Работы Лебона и Тарда явились основой для исследования феномена толпы, народных масс во всей последующей литературе XX в. Особенно это касается иррационалистической философии, близкой по самой своей сути к психологической проблематике, часто переплетающейся с нею. Это и предопределило сходство в подходе к пониманию роли народных масс теоретиками “психологии толп” и рядом представителей иррационалистической философии. Как мы постараемся показать, в основе многих представлений философов XX в., писавших о массах, толпе, лежат трактовки, данные Лебоном и Тардом.