Отчуждение личности в творчестве современности

«Фаустовский человек» был готов взять на себя ответственность за судьбы мира. Он был уверен, что «лишь тот, кем бой за жизнь изведан, Жизнь и свободу заслужил!» Но столкновение с суровой действительностью показывает ему ограниченность собст-

 

венных возможностей, вызывая столь же острую.неудовлетворенность собой, как и окружающим миром. <

Буржуазный гуманизм выступил с утверждением самоценности человеческой индивидуальности как творческого начала мира. Но с развитием общества социальные связи между людьми все больше начинают тяготеть.к антагонизму, несмотря на повсеместные призывы к милосердию; всеобщность социальной связи сказывается практически всеобщностью эгоистическбго интереса. И в прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценивание человеческого мира, о котором так проникновенно писал Гейне:

«Разве жизнь отдельного человека не столь же ценна, как и жизнь целого поколения? Ведь каждый отдельный человек — целый мир, рождающийся и умирающий вместе с ним, под каждым надгробным камнем — история целого мира». Но чем больше устремляется человек в погоню за престижем, чем больше создает материальных ценностей, которые в его понимании дороже, чем душевность и способность к творчеству, тем интенсивнее происходит развитие этого вещного богатства в противоположность человеку и за его счет. Отсюда мрачная тема отчуждения и порабощения человека его же творениями, которая звучит уже у первых романтиков.

Американский социолог М. Симэн выделил 6 социально-психологических модальностей отчуждения:

1) бессилие — чувство своей неспособности контролировать события;

2) бессмысленность — чувство непонятности, непостижимости общественных и личных дел;

3) нормативная дезориентация — необходимость прибегать для достижения своих целей к социально неодобряемым средствам;

4) культурное отстранение — отвержение принятых в обществе ценностей;

5) самоотстранение — участие в действиях, которые не доставляют удовлетворения и воспринимаются как внешняя необходимость;

6) социальная изоляция — чувство своей отверженности, непринятости окружающими.

Именно в сфере труда люди чаще всего испытывают чувства бессилия, бессмысленности и самоотчуждения. Чем меньше у человека возможности проявить инициативу в труде, тем больше он склонен и в других видах деятельности ориентироваться на высший авторитет, считать окружающий мир враждебным и угрожающим и тем вероятнее у него появление различных эмоциональных расстройств.

Человек, не принадлежащий к чиновничьей иерархии, чувствует себя маленьким и беспомощным перед лицом огромной, тщательно отрегулированной безличной бюрократической машины. А

* Socman M. Empirical Alienation Studies, Leiden, 1976.

поскольку эта машина работает практически вхолостую, то и социальный мир, и собственное участие в нем кажется нелепым, абсурдным. Это психологическое состояние хорошо описано Ф. Кафкой.

Для психологического романа существование автономной и самосознательной личности — аксиома. Реализм XIX в. апеллирует прежде всего к историческому и социальному объяснению человека, что соответствует общей идее детерминизма. Но объектом художественного исследования становится уже не деяние, а деятель, психологическая индивидуальность которого важнее той ситуации, в которой она проявляется. На передний план выдвигается субъективное начало, а сам субъект предстает как сложный, многогранный и многомерный. Художественное исследование рефлексии и самосознания подрывает идею онтологического единства «Я». На смену ей приходит «поток сознания» (М. Пруст, Дж. Джойс). «Суверенное «Я» исчезает, растворяясь, с одной стороны, в многоступенчатой рефлексии, а с другой — в бесчисленных ролях и масках.

Маска — это не «Я», а нечто, не имеющее ко мне отношения. Маску надевают, чтобы скрыться, обрести анонимность, присвоить себе чужое обличье.

Но маска — это и определенная модель, тип поведения, который не может быть нейтральным по отношению к «Я». Разница между высшим и внутренним относительна. «Навязанный стиль поведения в результате повторения закрепляется, становится привычным».

Герой одной из пантомим Марселя Марсо на глазах у публики мгновенно сменяет одну маску другой. Ему весело. Но внезапно фарс становится трагедией: маска приросла к лицу.

Эту тему глубоко разрабатывает японский писатель Кобо Абэ в романе «Чужое лицо». Ученый, лицо которого обезображено ожогом, не в силах вынести уродства и делает себе маску. Он думает, что она даст ему свободу.

Но освобождение, принесенное маской, оказывается мнимым. Из средства защиты от внешнего мира она становится тюрьмой, из которой нет выхода. Маска навязывает герою свой стиль мышления. Коммуникация с женой стала вообще невозможной. Герой утешает себя тем, что утрата лица — не его личная трагедия, но «скорее общая судьба современных людей».

Трагедия не в уродстве внешнего облика, а во внутренней пустоте, не выносящей глубоких человеческих связей.

Психологическая сила маски в том, что она обозначает реальное поведение, и в этом смысле она всегда «подлинна», тогда как то, что индивид считает своим «подлинным Я», может быть и ил-

Ф

люзорным. Именно конфликт показывает, что в человеке «подлинно», устойчиво, а что «ложно», поверхностно.

Есть и другие трактовки множественности «Я». Герма Гессе считает ложным и патологическим принцип единства «Я». Личность — это «тюрьма, в которой вы сидите; а представление о единстве «Я» — «заблуждение науки», которое ценно «только тем, что упрощает состоящим на государственной службе учителям их работу». «В действительности любое «Я»... — это не единство, а многосложнейший мир... хаос форм, ступеней, состояний, наследственности и возможностей».

Люди пытаются отгородиться от мира, замкнувшись в собственном «Я», а нужно,, наоборот, уметь растворяться, сбрасывать с себя оболочку.

Экзистенциальная трактовка «Я» противостоит его овеществлению. «Человек как целое необъективируем, — подчеркивает К. Ясперс. — Поскольку он объективируем он есть предмет... но в качестве такого он никогда не есть сам».

По Хайдеггеру, «Я» — нечто, что «высказывается в нас, оставаясь в то же время постоянно неизреченным и невысказанным. По Сартру, «Я» (ego) — не реальный субъект, а некоторая спроектированная в мир спонтанная возможность сознания.

Идея монолитного «Я» подвергается сомнению не только в теоретическом, но и в обыденном сознании. Первыми столкнулись с этим психиатры.

Пациенты, с которыми имел дело в начале XX в. 3. Фрейд, страдали главным образом от противоречий между моральными запретами и инстинктивными влечениями. Современный невротик, по свидетельству Э. Эриксона, напротив, ищет ответа на вопрос, во что он должен верить и кем он должен или мог бы стать.

Расщепленный на множество недостаточно интегрированных ролей, индивид испытывает бстрый дефицит устойчивости, тепла и интимности и не знает, в чем его подлинное «Я».

Американские социологические типологии личности 50—60-х годов («человек организации» У. Уайта, «одномерный человек» Г. Маркузе) рассматривали это явление с отрицательной стороны, подчеркивая утрату личностной автономии и рост конформизма.

Широкую популярность приобрел образ «человека — Протея», нарисованный американским востоковедом и психиатром Р. Д. Лифтоном. Индивиду в современном мире гораздо ближе образ древнегреческого божества Протея, который постоянно менял обличье, становясь то медведем, то львом,, то огнем, то водой.

* Гессе Г. Избранное. М., 1977, с. 338. ** Jaspers К. Philosophie. В., 1932.

Протеевский стиль жизни — бесконечный ряд экспериментов и новаций, каждый из которых может быть легко оставлен ради новых психологических поисков.

Переориентация с «закрытого» и стабильного «Я» на «открытое» и текучее тесно связана с влиянием восточных религиозно-философских канонов (дзэн-буддизм, йога, тибетский буддизм и т. д.).

Смена протестантской «Этики самоотречения» «этикой самоосуществления», как назвал ее американский социолог Д. Янкело-вич, — явление довольно массовое. «Изменчивое Я» резко противопоставляется традиционному идолу «сильной личности», которая гордилась своей устойчивостью, трудовыми и социальными достижениями, с презрением относилась к «человеку-потребителю». «Этика самоосуществления», зиждущаяся на абсолютизации спонтанных эмоциональных переживаний, социально расплывчата и не опирается на твердые социально-нравственные императивы. С одной стороны, она как будто освобождает личность от накопительства, погони за вещами. С другой стороны, упоительный взгляд внутрь «оборачивается на практике предельно эгоистическим нарциссцизмом и социальной безответственностью; как сказал американский публицист К. Лош, их «преобладающая страсть — желание жить моментом, жить для себя, а не для своих предшественников или потомства».

В современной ситуации, перед лицом экологической катастрофы и усугубляющегося экономического кризиса, человечество просто не может позволить себе такой беспечности. По словам президента Римского клуба А. Печчеи, человек стоит сегодня перед дилеммой: «...либо он должен измениться — как отдельная личность и как частица человеческого сообщества, — либо ему суждено исчезнуть с лица Земли». (По книге И. С. Кона «В поисках себя». М., 1984).