Плавильня английской школы Генри Форда 30 Страница

Я был для него живым подопытным экземпляром в белых брюках и бледно‑желтом свитере. Этот свитер с цветочным орнаментом на шее и убедил доктора Люса в том, что я боролся с природой именно так, как было предсказано его теорией. Наверное, он с трудом сдерживался при виде меня. Он был блистательным и обаятельным ученым мужем, одержимым своей работой, который теперь внимательно следил за мной своими проницательными глазами. Беседуя с родителями и завоевывая их расположение, он мысленно уже делал себе заметки. Он отмечал тембр моего голоса, тот факт, что я сидел, подогнув под себя ногу, он наблюдал за тем, как я рассматриваю свои ногти, сложив пальцы к ладони, как я кашляю, смеюсь, говорю, почесываюсь, короче – для него были важны все внешние проявления того, что он называл половой идентификацией.

Он продолжал сохранять спокойствие, словно я обратился всего лишь по поводу растяжения лодыжки.

– Прежде всего я хотел бы осмотреть Каллиопу. Вы не согласитесь подождать нас здесь, мистер и миссис Стефанидис? – Он встал. – Пройдем со мной, Каллиопа.

Я встал с кресла. Люс с интересом уставился на то, как распрямляются все части моего тела, как складная линейка, пока я не встал в полный рост, оказавшись на дюйм выше его самого.

– Мы будем здесь, милая, – промолвила Тесси.

– Мы никуда не уйдем, – подтвердил Мильтон.

Питер Люс считался ведущим специалистом в мире по вопросу гермафродитизма у людей. Клиника сексуальных расстройств и половой идентификации, основанная им в 1968 году, стала ведущим учреждением по изучению и лечению состояний неясной половой принадлежности. Он был автором основополагающего труда в области сексологии «Пророческая вульва», который являлся учебником по целому ряду дисциплин – от генетики и педиатрии до психологии. С августа 1969‑го по декабрь 1973‑го он вел в «Плейбое» колонку под тем же названием, в которой персонифицированные и всезнающие женские половые органы с юмором, а иногда и пророческим пафосом отвечали на вопросы читателей‑мужчин. Хью Хефнер обнаружил его имя в газете, где оно было упомянуто в связи с демонстрацией за сексуальную свободу. Шесть студентов Колумбийского университета устроили оргию на газоне в кампусе, которая была прервана полицией, а когда сорокашестилетнего профессора Питера Люса спросили о том, как он к этому относится, тот заявил, что «приветствует оргии, где бы они ни происходили». Это обратило на себя внимание Хефнера. Не желая дублировать колонку Ксавьера Холландера «Зовите меня мадам» в журнале «Пентхаус», он предложил Люсу сконцентрировать свое внимание на научном и историческом аспектах секса. Таким образом, первые три номера были посвящены эротическому искусству японского художника Хироши Ямамото, вопросам эпидемиологии сифилиса и половой жизни святого Августина. Колонка сразу завоевала популярность, несмотря на то что интеллектуальные сюжеты всегда проходили с трудом, так как народ предпочитал читать колонку «„Плейбой“ советует» с описаниями наконечников для куннилингуса и рецептами по избавлению от преждевременной эякуляции. И наконец, Хефнер позволил Люсу составлять собственные вопросы, чему тот был только рад.

Потом вместе с двумя гермафродитами и одним транссексуалом Люс появился на программе Фила Донахью, чтобы обсудить медицинские и психологические аспекты этих состояний. На этой программе Фил Донахью сказал: «Лин Харрис родилась девочкой и воспитывалась как девочка. В 1964 году она стала победительницей конкурса „Мисс Ньюпорт‑Бич“ в старой доброй Калифорнии. Нет, вы послушайте! Двадцать девять лет она прожила как женщина, а потом стала жить как мужчина, поскольку обладает анатомическими свойствами и того и другого пола. Умереть не встать!»

Там же он заметил: «Все это не так смешно. Эти создания – бесценные дети господа Бога, и все они – люди, нравится вам это или нет».

В силу определенных генетических и гормональных условий иногда определить пол новорожденного чрезвычайно сложно. Спартанцы в таких ситуациях оставляли ребенка умирать на скалистом откосе. Предки самого Люса, англичане, вообще старались не обращать на это внимания и скорее всего преуспели бы в этом, если бы безупречное функционирование законов наследования то и дело не нарушалось появлением таинственных гениталий. Лорд Коук, великий английский юрист семнадцатого века, пытался прояснить вопрос о праве наследования недвижимости и земельных участков, заявив, что наследник «должен быть или мужчиной, или женщиной и поведение его должно соответствовать тому полу, признаки которого преобладают». Естественно, он не уточнил, как именно будет определяться это преобладание. На протяжении почти всего двадцатого столетия медицина пользовалась теми же примитивными методами определения пола, которые были предложены Клебсом в 1876 году. Клебс утверждал, что пол определяется на основании половых желез. В сомнительных случаях ткань половых желез рекомендовалось рассматривать под микроскопом. Если она походила на ткань яичка, то лицо считалось мужчиной, а если яичника, то женщиной. Таким образом, считалось, что половые железы определяют половое развитие, особенно в период полового созревания. Однако выяснилось, что все гораздо сложнее. Клебс только подступил к решению проблемы, и человечеству пришлось ждать еще сто лет, прежде чем появился Питер Люс, чтобы разрешить ее окончательно.

В 1955 году Люс опубликовал статью под названием «Все дороги ведут в Рим: концепции гермафродитизма у людей». На двадцати пяти страницах, написанных откровенной первоклассной прозой, он доказывал, что пол определяется целым рядом составляющих: хромосомами, половыми железами, гормонами, внутренними и внешними половыми структурами и что самое важное – воспитанием. Изучая пациентов в педиатрической эндокринологической клинике больницы Нью‑Йорка, Люс составил схемы, свидетельствующие об участии всех этих факторов и говорящие о том, что пол пациента не всегда определяют половые железы. Статья стала настоящей сенсацией. Не прошло и нескольких месяцев, как критерий Клебса уступил место методике Люса.

На волне этого успеха Люсу была предоставлена возможность открыть в больнице Нью‑Йорка психогормональное отделение. Однако в то время к нему чаще всего обращались больные с адреногенитальным синдромом – наиболее распространенной формой женского гермафродитизма. Недавно синтезированный в лабораторных условиях гормон кортизол подавлял маскулинизацию у девочек и давал им возможность развиваться как нормальным женщинам. Эндокринологи вводили кортизол, а Люс наблюдал за психосексуальным развитием своих пациенток. За это время он много чему научился. По прошествии десятилетия непрерывных исследований Люс сделал свое второе великое открытие, заключавшееся в том, что половая идентификация происходит у человека не позднее двухлетнего возраста. В этом смысле пол подобен родному языку: он не существует до рождения, но запечатлевается в сознании в раннем детстве, чтобы больше никогда не исчезнуть. Оказалось, что дети учатся говорить по‑мужски или по‑женски точно так же, как они учатся пользоваться французским или английским.

Люс изложил эту теорию в 1967 году в статье, опубликованной в «Медицинском журнале Новой Англии» под заглавием «Ранняя половая самоидентификация: терминальные пары». После этого его репутация достигла стратосферы. Деньги хлынули рекой из фондов Рокфеллера и Форда. В то время профессия сексолога была модной. Сексуальная революция открывала новые возможности для предприимчивого исследователя вопросов пола. Разгадка тайны женского оргазма стала вопросом национальных интересов. Точно так же, как и объяснение причин, по которым некоторые мужчины стремились к эксгибиционизму. В 1968 году доктор Люс открыл Клинику сексуальных расстройств и половой идентификации, которая быстро превратилась в ведущий центр половой переориентации. Люс занимался всеми: девочками с перепончатой шеей, страдавшими синдромом Тернера, у которых была всего одна половая хромосома, длинноногими красотками с андрогенной фригидностью и XYY‑мальчиками, страдавшими от одиночества. Стоило только где‑нибудь родиться ребенку со странными гениталиями, как для консультации с изумленными родителями тут же вызывали доктора Люса. Он занимался также и транссексуалами. Все шли к нему, в результате чего Люс получал в собственное распоряжение живые, дышащие образцы, которых до него не имел ни один ученый.

И теперь в его руках оказался я. В смотровой он велел мне раздеться и надеть хлопчатобумажный халат. Взяв у меня немного крови – на этот раз всего одну пробирку, – он велел мне лечь на стол и поставить ноги на специальные скобы. Посередине стола находилась светло‑зеленая занавеска, такого же цвета, как мой халат, которую можно было задернуть, отделив таким образом верхнюю часть моего тела от нижней. В тот, первый раз Люс не стал ее задергивать, он начал прибегать к этому лишь позднее, когда стал приглашать на наши сеансы аудиторию.

– Больно не будет, но ощущения могут быть не очень приятными.

Я смотрел на лампу в потолке. Еще одна лампа стояла рядом с доктором Люсом, он мог направлять ее по собственному усмотрению. Я чувствовал ее тепло у себя между ног, пока он давил меня и мял.

Первые несколько минут я старался сосредоточить внимание на круглом светильнике в потолке, но потом, вжав подбородок, приподнял голову и увидел, что доктор Люс держит мой крокус большим и указательным пальцами. Одной рукой он вытягивал его вверх, а другой измерял. Затем он отложил линейку и начал делать записи. Его лицо не отражало ни изумления, ни возмущения. Он осматривал меня с любопытством истинного знатока, проявляя искреннее благоговение. Он был настолько сосредоточен, что не произносил ни слова и лишь время от времени делал необходимые записи.

Через некоторое время, не отрываясь от моей промежности, он повернулся в поисках другого инструмента, и в рамке моих согнутых колен появилось его прозрачное в ярком свете ухо. Казалось, этот самостоятельно существующий орган вот‑вот прикоснется ко мне, словно Люс собирается выслушать, что происходит внутри меня, как будто моя промежность может дать ему ответ на обнаруженную им загадку. Но потом он нашел искомое и снова повернулся ко мне лицом.

Теперь он запихивал что‑то внутрь.

– Расслабься.

Он взял лубрикатор и продвинулся еще глубже.

– Расслабься.

В его голосе послышалась нотка раздражения. Я глубоко вздохнул и сделал все, на что был способен. Люс продолжал входить в меня. С мгновение это было просто неприятно, как он и говорил, а потом меня пронизала острая боль, и я с криком отдернулся.

– Прости.

И тем не менее он продолжил, на всякий случай подхватив меня одной рукой под ягодицы. Минуя болезненную область, он продолжал углубляться все дальше и дальше. На моих глазах закипали слезы.

– Ну вот, почти всё, – наконец произнес он. Но это было только начало.

В таких случаях, как мой, главная задача заключалась в том, чтобы безошибочно определить пол. Нельзя было сказать родителям новорожденного «Ваш ребенок гермафродит». Вместо этого говорилось: «У вашей дочери клитор несколько превышает нормальные размеры. Поэтому нам придется прибегнуть к хирургическому вмешательству, чтобы привести его в норму». Люс понимал, что родители не в состоянии смириться с двоякой половой принадлежностью. Они хотели знать, кто у них родился – мальчик или девочка. А это значило, что сначала надо определить преобладающий пол.

Однако со мной он пока еще не мог этого сделать, хотя и получил результаты моего эндокринологического анализа и знал о моем XY‑кариотипе, высоком уровне тестостерона в плазме крови и отсутствии дегидротестостерона. Иными словами, еще до встречи со мной он мог сделать обоснованный вывод о том, что я являюсь мужским псевдогермафродитом, то есть генетическим мужчиной с женскими половыми органами и синдромом дефицита 5‑альфа‑редуктазы. Однако, в соответствии с его теорией, это еще не означало, что я являюсь мужчиной.

А то, что я находился в подростковом возрасте, еще больше осложняло положение вещей. Помимо хромосомных и гормональных данных Люс был вынужден учитывать и мое воспитание, а воспитывали меня как девочку. Он уже подозревал, что нащупанные им внутри тканевые массы являются яичками, и тем не менее без микроскопического исследования он не мог это гарантировать.

Вероятно, все это проносилось в его голове, когда мы возвращались с ним в приемную. Он сказал, что хочет побеседовать с моими родителями. Вся его напряженность уже рассеялась, и он снова дружелюбно улыбался и похлопывал меня по спине.

Войдя в кабинет, Люс сел за стол и, поправив очки, поднял глаза на Мильтона и Тесси.

– Мистер Стефанидис и миссис Стефанидис, я буду откровенен. Мы столкнулись с очень сложным случаем. Но говоря «сложный», я не имею в виду неизлечимый. Мы обладаем целым рядом эффективных методик. Но прежде чем мы приступим к лечению, я хотел бы задать вам несколько вопросов.

Мои родители сидели всего лишь на расстоянии фута друг от друга, и тем не менее каждый из них услышал нечто свое. Мильтон расслышал то, что было сказано – «эффективные методики», а Тесси то, что не прозвучало. Например, Люс ни разу не назвал моего имени, и, говоря обо мне, он не упоминал слова «дочь». Он вообще избегал каких‑либо местоимений.

– Мне необходимо провести еще целый ряд исследований, – продолжил Люс. – Надо будет осуществить полный психологический анализ личности. А когда я получу всю необходимую информацию, мы сможем подробно обсудить наиболее приемлемый способ лечения.

– О каком периоде времени идет речь, доктор? – уже кивая, осведомился Мильтон.

Люс задумчиво выпятил нижнюю губу.

– Я бы хотел на всякий случай повторить все анализы. Они будут готовы завтра. Психологический анализ займет несколько больше времени. Мне потребуется наблюдать за вашим ребенком ежедневно в течение двух недель. Было бы хорошо, если бы вы смогли предоставить мне детские фотографии и любительскую киносъемку.

– Когда у Калли начинаются занятия? – повернулся Мильтон к Тесси.

Но Тесси его не слышала. В ее ушах звучали слова доктора Люса «ваш ребенок».

– А какая, собственно, вам нужна информация, доктор? – спросила Тесси.

– Анализ крови даст нам представление о гормональном уровне. А психологический анализ является в таких случаях обычной процедурой.

– Вы считаете, что у нее что‑то не в порядке с гормонами? – спросил Мильтон. – Гормональный дисбаланс?

– Мы всё узнаем в свое время, – ответил Люс.

Мильтон встал и пожал ему руку. Консультация была закончена.

Имейте в виду, что ни Мильтон, ни Тесси в течение многих лет не видели меня обнаженным. Так откуда им было знать? А не зная, как они могли себе это представить? Они получали лишь вторичные сведения: мой хриплый голос, плоская грудь, – но все это не могло играть для них решающей роли. Гормоны. Все дело было в них. Так считал или хотел считать мой отец, и в этом же он пытался убедить Тесси.

Зато у меня все сказанное доктором Люсом вызвало резкое неприятие.

– Зачем ему нужен психоанализ? Я что, сумасшедшая?

– Он сказал, что это обычная процедура.

– Зачем это нужно?

И задав этот вопрос, я попал в десятку. С тех пор моя мать утверждала, что интуитивно понимает, зачем нужен психоанализ, и просто предпочитает не углубляться в эту тему. То есть скорее предпочитал за нее Мильтон. Он подходил к проблеме с прагматической точки зрения. Что было беспокоиться о психоанализе, когда он мог подтвердить лишь самоочевидное, – что я был нормальной, хорошо приспособленной к жизни девочкой.

– Он просто увеличивает свою оплату по страховке за счет этой психоглупости, – говорил Мильтон. – Прости, Калли, но тебе придется смириться с этим. Может, ему удастся вылечить твой невроз. У тебя есть невроз? Самое время ему проявиться. – Он обнимал меня, прижимал к себе и целовал в висок.

Мильтон был настолько уверен в том, что все закончится благополучно, что во вторник утром улетел по делам во Флориду.

– Нечего мне здесь расслабляться, – заявил он нам.

– Просто ты хочешь улизнуть, – заметил я.

– Я считаю, что ты вполне можешь справиться сама. Почему бы вам с мамой не пообедать сегодня где‑нибудь? Где захотите. Мы так экономим на этом номере, что вы, девочки, можете вполне развлечься. Почему бы тебе не сводить Калли в «Дельмонико», Тесс?

– Что такое «Дельмонико»? – спросил я.

– Там подают натуральные бифштексы.

– А я хочу лангуста и запеченную «Аляску», – заявил я.

– Может, у них и это есть.

Мильтон уехал, а мы с мамой начали тратить его деньги. Мы ходили в «Блумингдейл» и пили чай в «Плазе», хотя до «Дельмонико» так и не добрались, отдав предпочтение дешевому итальянскому ресторанчику, где мы чувствовали себя более комфортно. Мы обедали там каждый вечер, изо всех сил изображая, что отдыхаем. Тесси пила больше чем обычно и часто пьянела, а когда она выходила в дамскую комнату, я тоже прикладывался к ее вину.

Обычно самой выразительной чертой ее лица была щербинка между передними зубами. И когда она внимательно слушала меня, то часто прижимала к этому отверстию свой язык. Это было свидетельством того, что она сосредоточена. Моя мать всегда обращала внимание на то, что я говорю. И если я говорил что‑нибудь смешное, тогда ее язык исчезал, она откидывала голову и открывала рот, так что обнажались ее раздвинутые зубы.

И каждый вечер в итальянском ресторанчике я старался добиться именно этого.

По утрам Тесси возила меня в клинику на прием к врачу.

– У тебя есть хобби, Калли?

– Хобби?

– Ну, что‑нибудь такое, чем тебе особенно нравится заниматься.

– Боюсь, я не из тех, у кого есть хобби.

– А спорт? Тебе нравится какой‑нибудь вид спорта?

– Пинг‑понг считается?

– Хорошо, я запишу, – Люс улыбается, сидя за своим столом.

Я лежу на кушетке Ле Корбюзье.

– А как насчет мальчиков?

– Что именно?

– В твоей школе есть мальчик, который тебе нравится?

– Боюсь, доктор, вы никогда не были в моей школе.

Люс заглядывает в мою карточку.

– Ах, ты учишься в школе для девочек?

– Да.

– Тебе нравятся девочки? – тут же спрашивает он. Это как удар резиновым молоточком, но я сдерживаю свой рефлекс.

Он кладет ручку и хмурится, потом наклоняется вперед и понижает голос.

– Калли, я хочу, чтобы ты знала, что все это останется между нами. Ничего из того, что ты здесь расскажешь, не будет передано твоим родителям.

Меня раздирают внутренние противоречия. Люс, сидящий в кожаном кресле, со своими длинными волосами и ботинками до щиколоток, относится как раз к тому разряду взрослых, которые вызывают у детей доверие. Он ровесник моего отца, но находится в одной команде с более молодым поколением. И я изнемогал от желания рассказать ему об Объекте. Мне надо было кому‑нибудь об этом рассказать. Я продолжал испытывать к ней столь сильные чувства, что слова прямо‑таки рвались из меня наружу. Но я по‑прежнему их сдерживал. Я не верил тому, что все останется между нами.

– Твоя мать говорила, что у тебя есть близкая подруга, – продолжил Люс и назвал имя Объекта. – Ты испытываешь к ней сексуальное влечение? А может, у тебя уже были с ней сексуальные отношения?

– Мы просто друзья, – несколько громче чем надо произнес я и еще раз повторил чуть тише: – Она моя лучшая подруга. – Правая бровь Люса поднялась над оправой очков. Она вылезла из своего укрытия, словно желая тоже получше разглядеть меня. И тогда я нашел выход:

– Я занималась сексом с ее братом, – признался я. – Он студент, на предпоследнем курсе.

Люс не проявил ни интереса, ни удивления. Он лишь кивнул и сделал в своем блокноте какую‑то запись.

– Тебе понравилось?

Здесь я мог быть абсолютно откровенным.

– Мне было больно, – ответил я. – К тому же я боялась забеременеть.

– Ну, об этом можно не беспокоиться, – улыбнулся он.

Вот так протекали эти беседы. Каждый день я приходил в кабинет Люса и рассказывал ему о себе, о своих переживаниях, симпатиях и антипатиях. Люс задавал вопросы. Иногда ему были важны не столько мои ответы, сколько то, как я отвечал. Он следил за выражением моего лица и отмечал систему аргументации. Женщины улыбаются своим собеседникам чаще, чем мужчины. Женщины делают паузы и ждут от собеседников одобрения. Мужчины говорят, глядя перед собой. Женщины предпочитают фабулу, мужчины – дедукцию. Само поле деятельности Люса неизбежно приковывало его к этим стереотипам. Он отдавал себе отчет в ограниченности этих методов, но они были полезны с клинической точки зрения.

Если он не задавал мне вопросов, то поручал описать свою жизнь и ощущения. Так что большую часть времени я проводил, печатая текст, который Люс называл моим «Психологическим рассказом». Тогда эта автобиография не начиналась со слов «Я родился дважды». Порой мне приходилось цепляться за чисто риторические формулы. Начиналась эта история словами: «Меня зовут Каллиопа Стефанидис. Мне четырнадцать лет». И далее я старался придерживаться фактов своей жизни.

Воспой, о муза, хитроумность Каллиопы, печатающей свою историю на раздолбанной машинке фирмы «Смит‑корона»! Воспой, как содрогается машинка от ее психопатических откровений! Поведай о двух стандартах – одном для себя, другом для печати, – столь красноречиво говорящих о ее метании между тавром генетики и перспективой хирургического выкупа. Расскажи о странном запахе машинки, источавшей аромат цветочного одеколона, который применял последний ее пользователь, и о сломанной букве «Ф», западавшей при каждом нажатии. На этой новомодной, но уже обреченной на сдачу в утиль машинке я написал ровно столько, сколько должна была написать девочка со Среднего Запада. У меня до сих пор где‑то хранится этот «Психологический рассказ». Люс опубликовал его в своем собрании сочинений, опустив мое имя. «Я бы хотела рассказать о своей жизни, – написано в одном из абзацев, – и о миллиардах радостей и печалей, свойственных этой планете, которую мы называем Землей». Рассказывая о матери, я пишу: «Ее красота подобна утешению в горе». Несколько страниц объединены под заголовком «Едкая и злобная клевета Калли». Половина написана в стиле дурного Джорджа Элиота, а другая – подражание Сэлинджеру. «Больше всего на свете я ненавижу телевизор». Ложь: я люблю телевидение! Но сидя за машинкой, я довольно быстро обнаружил, что гораздо интереснее выдумывать, нежели говорить правду. К тому же я понимал, что пишу для доктора Люса и что если я покажусь ему достаточно нормальным, то скорее всего он отправит меня домой. Именно этим объясняются пассажи, посвященные любви к кошкам, кулинарным рецептам и глубоким чувствам, испытываемым к природе.

Люс поглощал всё. Надо отдать ему должное: он стал первым вдохновителем моего писательства. Каждый вечер он прочитывал то, что я писал в течение дня. Конечно, он не подозревал, что большая часть написанного была мною выдумана, так как я прикидывался обычной американской девочкой, которой хотели видеть меня родители. Я изобретал «ранние сексуальные игры» и более поздние приставания к мальчикам, мои чувства к Объекту были перенесены мною на Джерома, и что поразительно – мельчайшие крупицы правды придавали достоверность самой немыслимой лжи.

Естественно, Люса интересовали неосознанные половые признаки, заключенные в моем повествовании. Он соизмерял линейность моего изложения со степенью его насыщенности. Он обращал внимание на викторианскую претенциозность, античные изыски и правильность речи, свойственную ученице частной школы. Все это сыграло существенную роль для его окончательного вывода.

Кроме того, в диагностических целях он пользовался порнографией. Однажды, когда я приехал к нему на прием, в его кабинете оказался кинопроектор. Шторы были задернуты, а перед книжным шкафом стоял экран. Люс в тусклом свете заправлял пленку.

– Вы снова собираетесь показывать мне папин фильм? Когда я была маленькой?

– Нет, сегодня у меня есть для тебя кое‑что новенькое, – ответил Люс.

Я занял привычное положение на кушетке, закинув руки за голову. Люс погасил свет, и начался фильм.

Он был посвящен девушке, которая занималась доставкой пиццы, и назывался он «Анни принесет всё к вашему порогу». В первой сцене Анни в обрезанных джинсах и кофточке, прикрывающей только грудь, вылезает из машины у дома, стоящего на берегу океана. Она звонит в звонок, но ей никто не отвечает. Чтобы пицца не пропадала, она устраивается у бассейна и начинает есть.

Качество фильма было низким, и когда появляется парень, занимающийся чисткой бассейна, то он оказывается очень плохо освещенным. Он что‑то говорит, а потом Анни начинает раздеваться. Она встает на колени, парень тоже уже голый. И они начинают заниматься этим на ступеньках, в воде и на доске для ныряния. Я закрываю глаза. Мне не нравятся грубые мясные оттенки. Они намного уступают тем крохотным изображениям, которые украшают кабинет Люса.

Из темноты раздается прямолинейный вопрос Люса:

– Кто тебя больше заводит?

– Прошу прощения?

– Кто тебя больше заводит? Мужчина или женщина?

По правде – никто, но правда здесь не нужна.

– Парень, – тихо отвечаю я, стараясь придерживаться своей легенды.

– Парень? Это хорошо. Лично я предпочитаю девушку. Какое у нее тело! – Воспитанный в пресвитерианском доме Люс сейчас чувствует себя совершенно раскрепощенным. – А какие у нее сиськи! Тебе нравятся ее сиськи? Они тебя не заводят?

– Нет.

– Тебя заводит его член?

Я едва киваю, мечтая только о том, чтобы это поскорее закончилось. Но история не кончается. Анни нужно доставить еще другие пиццы. И Люс хочет, чтобы я посмотрел всё до конца.

Иногда он приглашал других врачей. И дальше – как под копирку: меня приглашали из кабинета, где я писал, к Люсу, у которого уже сидело двое мужчин. Когда я входил, они вставали. Люс представлял нас друг другу:

– Калли, я хочу, чтобы ты познакомилась с доктором Крэгом и доктором Винтерсом.

Мужчины пожимали мне руку. Мое рукопожатие служило для них первым симптомом. У доктора Крэга рукопожатие было сильным, у доктора Винтерса – более слабым. При этом оба старались ничем не выдать своей заинтересованности. Словно общаясь с фотомоделью, они старательно отводили глаза в сторону и делали вид, что их интересует исключительно моя личность.

– Калли посещает мою клинику всего неделю, – говорит Люс.

– Тебе нравится Нью‑Йорк? – спрашивает доктор Крэг.

– Я мало что видела.

И все начинают давать мне советы, что надо посмотреть. Атмосфера легкая и доброжелательная. Люс кладет свою руку мне на задницу. Мужчины это делают отвратительно. Они охватывают тебя так, словно сзади вставлена рукоятка, с помощью которой они могут направлять тебя туда, куда им будет угодно. Или они с отеческим видом кладут тебе руку на голову. Мужчины и их руки – за ними нужно следить ежесекундно. Теперь рука Люса говорила: вот она! Моя звезда! Но самое ужасное заключалось в том, что мое тело откликалось на его прикосновение, – оно мне нравилось. Мне нравилось внимание, которое мне уделяли. Все хотели со мной познакомиться.

Но вскоре рука Люса уже подталкивала меня к смотровой. Я был знаком с последующей процедурой. Врачи ждали, а я раздевался за ширмой. На стуле лежал сложенный зеленый халатик.

– А откуда родом ее предки, Питер?

– Из Турции.

– Я знаком лишь с исследованием папуасов Новой Гвинеи, – замечал Крэг.

– Симбари‑анга? – спрашивал Винтере.

– Да‑да, – отвечал Люс. – Там тоже наблюдается высокий процент мутаций. Кстати, они интересны и с сексологической точки зрения. Им свойственна ритуальная гомосексуальность. Мужчины племени симбари‑анга считают связи с женщинами порочными. Поэтому у них существуют социальные структуры для максимального ограничения подобных контактов. Мужчины и мальчики спят на одном краю деревни, а женщины и девочки – на другом. Мужчины входят в женские вигвамы только с целью размножения. Туда и обратно. К тому же слово «вагина» буквально переводится с их языка как «на самом деле плохая вещь».

Из‑за занавески раздаются сдавленные смешки.

Я смущаясь выхожу из‑за ширмы. Я выше всех присутствующих, хотя и вешу меньше. Ощущаю босыми ногами холод пола и спешу залезть на стол.

Я ложусь и, не нуждаясь в подсказках, поднимаю ноги и устанавливаю их на скобы. Вокруг воцаряется зловещая тишина. Врачи подходят ко мне и начинают напоминать Троицу. Люс задергивает занавеску.

Они наклоняются все больше, вглядываясь в мои гениталии, а Люс исполняет роль экскурсовода. Я не понимаю значения большинства слов, но уже могу повторить их наизусть. «Мышечный хабитус… отсутствие гинекомастии… гипоспадия… урогенитальный синус… замкнутый вагинальный мешок…» Вот что составляет мою славу. И тем не менее я не чувствую себя знаменитым. Более того, находясь за занавеской, я вообще не ощущаю своего присутствия.

– Сколько ей лет? – спрашивает доктор Винтерс.

– Четырнадцать, – отвечает Люс. – В январе будет пятнадцать.

– То есть вы считаете, что ее хромосомы были полностью подавлены воспитанием?

– Я думаю, это очевидно.

И пока я лежал на столе, позволяя Люсу в его резиновых перчатках заниматься тем, чем он хотел, я начал осознавать кое‑какие вещи. Люс хотел всем доказать важность своей работы. Ему нужны были деньги для клиники. Хирургические операции, которые он делал транссексуалам, не могли создать ему необходимое реноме. Для того чтобы заинтересовать власти, он должен был затронуть их самые потаенные душевные струны. Он должен был использовать чужое страдание. И Люс решил, что сможет спекулировать на мне. Я идеально подходил для этой роли – такой вежливый и такой американский. Ничего сомнительного – ни малейшего намека на транссексуальные бары или приложения в журналах определенной направленности.