Плавильня английской школы Генри Форда 24 Страница

Шестью годами ранее мистер да Сильва побывал в Греции и до сих пор не мог этого забыть. Когда он вспоминал об этом, глаза у него начинали блестеть, а голос становился еще более глубоким, чем обычно. Однажды, не найдя гостиницу, он решил переночевать под открытым небом, а проснувшись утром, обнаружил, что лежит под оливой. Мистер да Сильва говорил, что никогда не забудет это дерево, так как между ними произошла знаменательная беседа. Искривленность формы придает оливам редкую красноречивость. Не случайно древние считали, что в них обитают души умерших. И мистер да Сильва, проснувшись в своем спальнике, ощутил это.

Конечно же, меня тоже очень интересовала Греция. Мне очень хотелось туда съездить. И мистер да Сильва всячески поощрял меня в изучении греческого.

– Мисс Стефанидис, поскольку вы происходите из страны, родившей на свет Гомера, не согласитесь ли вы сегодня начать, – он откашливается. – Страница восемьдесят девять.

В том семестре наши менее академически настроенные одноклассницы изучали «Свет в лесу». Мы же в оранжерее продирались сквозь гущи «Илиады». Это был сокращенный прозаический перевод в мягкой обложке, лишенный музыкальности древнегреческого языка и нумерации стихов, и тем не менее это было потрясающе. Господи, как мне нравилась эта книга! Я не мог от нее оторваться начиная со сцены оскорбления Ахилла в его шатре, которая напоминала мне отказ президента выдать магнитофонные записи, и кончая посрамлением Гектора, тело которого волокут за ноги по всему городу, – тут я плакал. Какая «История любви» могла с этим сравниться! Как место действия Гарвард не мог соперничать с Троей, к тому же в романе Сигала погибал всего один человек. (Возможно, это было еще одним признаком пробуждавшихся во мне гормонов. Потому что в то время как мои одноклассницы считали «Илиаду» слишком кровавой, я был заворожен бесконечным каталогом воинов, которые убивали друг друга, едва успев появиться, – всеми этими обезглавливаниями, выкалываниями глаз и сочным выпусканием кишок.)

Я открываю книгу и опускаю голову. Волосы падают вперед, скрывая от меня все, кроме текста. И из‑за этого бархатного занавеса начинает литься мой певучий голос: «Афродита снимает свой знаменитый пояс, в котором заключены все амулеты любви, желания и страсти, все обольщения и весь любовный шепот, которые лишают рассудка и проницательности даже самых разумных».

Час дня. Оранжерея погружена в полуденную летаргию. За окном сгущаются тучи. В дверь стучат.

– Прости, Калли. Ты не остановишься на минутку? – Мистер да Сильва поворачивается к двери. – Входите.

Вместе со всеми остальными я поднимаю глаза. В дверях стоит рыжеволосая девочка. В небесах, пропуская на мгновение солнечный луч, сталкиваются две несущиеся тучи. Луч падает в застекленную крышу оранжереи и, минуя свисающую герань, окружает девочку розовым сиянием. Хотя, возможно, это вовсе и не солнце, а напряженность моего взгляда.

– У нас занятия, милая.

– Да, но я должна быть здесь, – с несчастным видом говорит девочка и протягивает листок бумаги.

Мистер да Сильва изучает его.

– Ты уверена, что мисс Даррелл хочет, чтобы тебя перевели в этот класс? – спрашивает он.

– Миссис Лэмп больше не хочет, чтобы я занималась у нее, – отвечает девочка.

– Садись. Тебе придется читать с кем‑нибудь вместе. Мисс Стефанидис читала нам из третьей книги «Илиады».

Я снова начинаю читать. То есть взгляд мой продолжает скользить по странице, а губы артикулировать слова. Однако мое сознание их уже не воспринимает. И когда я заканчиваю, то не отбрасываю волосы с лица. Они продолжают закрывать мои глаза, и я подсматриваю сквозь дырочку в них.

Девочка сидит наискосок от меня, склонившись к Ритике и делая вид, что следит за текстом, но на самом деле она рассматривает растения, морща нос от запаха мульчи.

Отчасти мой интерес имеет чисто научный, зоологический характер. Я еще никогда не видел существа с таким количеством веснушек. На ее переносице явно произошел Большой Взрыв, разметавший целые галактики веснушек по всем искривленным поверхностям вселенной ее тела. Скопления веснушек покрывали ее руки и запястья, по лбу пролегал Млечный Путь, и даже в раковинах ушей виднелось несколько шипящих квазаров.

И позвольте мне процитировать одно стихотворение, раз уж мы находимся на уроке английского.

А именно «Пеструю красотку» Джерарда Мэнли Хопкинса, которая начинается словами: «Восславим Господа за многоцветье». И когда я сейчас вспоминаю эту рыжеволосую девочку, я думаю, моей первой реакцией было преклонение перед естественной красотой. Я говорю об удовольствии, которое мы получаем глядя на пятнистые листья или палимпсест платановых стволов в Провансе. В сочетаниях ее цветов – эти рыжие пятнышки, покрывающие белоснежную кожу, и золотистые блики земляничных волос – было что‑то невероятно привлекательное. Она казалась воплощением осени. Смотреть на нее было как ехать на север, когда количество оттенков все увеличивается и увеличивается с каждой преодоленной милей.

Меж тем она продолжала сидеть за партой, вытянув ноги в синих гольфах и демонстрируя сношенные каблуки. Она не боялась, что ее вызовут, поскольку она была новенькой, но мистер да Сильва то и дело тревожно посматривал в ее сторону. Но она ничего не замечала. Она купалась в своем оранжевом сиянии, сонно открывая и закрывая глаза. В какой‑то момент она начала зевать и с трудом подавила зевок, словно он у нее не получился. Она сглотнула и ударила кулачком по груди. Потом тихонько икнула и прошептала: «Карамба». А как только занятия закончились, она исчезла.

Кто это была такая? И откуда она взялась? Почему никогда прежде я не видел ее в школе? Хотя очевидно, что она не была здесь новенькой. Пятки на ее туфлях были так сношены, что она могла надевать их как сабо. Именно так поступали «Браслеты». Кроме того, у нее на пальце было антикварное кольцо с настоящим рубином. У нее были тонкие протестантские губы, а нос словно находился в зачатке.

Каждый день она появлялась в классе с одним и тем же скучающим, отстраненным выражением лица, шаркая своими туфлями и передвигаясь в позе конькобежца с согнутыми коленями и наклоненным вперед корпусом, что еще больше усиливало ощущение пестроты. Когда она появлялась, я обычно поливал растения мистера да Сильвы. Он просил меня делать это перед уроками. Поэтому каждый день начинался одинаково: я в окружении герани в одном конце оранжереи, и эта вспышка рыжины в дверном проеме.

Ее шарканье ясно говорило о том, как она относится к этой древней мертвой поэме, которую мы читаем. Ее она совершенно не интересовала. Она никогда не делала домашнего задания. Она хотела всех обдурить и списывала все контрольные и тесты. Если бы в нашей группе был кто‑нибудь еще из «Браслетов», они могли бы образовать фракцию незаинтересованных. Но в одиночестве ей оставалось только хандрить. Мистер да Сильва отчаялся научить ее чему‑нибудь и старался вызывать как можно реже.

Я наблюдал за ней в классе и за его пределами. Я начинал высматривать ее сразу, как только добирался до школы. Я усаживался в вестибюле и притворялся, что делаю домашнее задание, в ожидании, когда она пройдет мимо. И всякий раз даже при мимолетной встрече ее вид ошеломлял меня. Я мог сравнить свое состояние только с персонажем какого‑нибудь мультика, вокруг головы которого вертятся звезды. Шаркая туфлями как шлепанцами, она появлялась из‑за угла, держа во рту ручку. Походка ее всегда была стремительной – казалось, она ловит на лету свои спадающие с ног туфли. Ее покрытые веснушками, словно загаром, икроножные мышцы напрягались. А потом рядом оказывался кто‑нибудь еще из «Браслетов», и они, беседуя, продолжали двигаться с ленивой надменностью, которая была свойственна им всем. Иногда она поворачивалась в мою сторону, но делала вид, что не узнает меня. Она начинала быстро моргать, создавая вокруг себя непроницаемую пелену, и исчезала.

А теперь позвольте мне один анахронизм. «Этот смутный объект желания» Луиса Бунюэля появился лишь в 1977 году. К этому времени я уже не общался с этой рыжеволосой. Да и вряд ли она посмотрела этот фильм. И тем не менее когда я думаю о ней, то вспоминаю именно этот фильм. Я посмотрел его по телевизору в испанском баре, когда жил в Мадриде. Большая часть диалогов осталась для меня непонятной. Однако сюжет был достаточно ясен. Пожилой джентльмен, роль которого исполнял Фернандо Рей, абсолютно покорен юной красавицей в исполнении Кэрол Буке. Эта часть меня мало интересовала. Но я был совершенно потрясен сюрреалистической стороной фильма. В фильме есть целый ряд сцен, в которых Фернандо Рей держит на плече тяжелый мешок. Откуда этот мешок – ни разу не говорится. (А если и говорится, то я это пропустил.) Он просто всюду таскает с собой этот мешок – в рестораны, парки, садится с ним в такси. Именно это я ощущал, следуя за своим Смутным Объектом. Словно я нес таинственный, необъяснимый груз. Если вы не возражаете, я буду называть ее Смутным Объектом. По сентиментальным причинам. Уже не говоря о том, что из соображений скромности я не могу назвать ее имени.

Вот она притворяется больной в спортзале. Вот, склонившись над столом, безудержно хохочет в столовой, делая вид, что смех вызван чьей‑то шуткой. Во рту у нее булькает молоко, из носа что‑то капает, и это вызывает у всех еще более сильный смех.

Потом я вижу ее после школы – она едет с каким‑то мальчиком на велосипеде. Она устроилась на сиденье, а он стоя вращает педали. Она не держится за его талию, самостоятельно сохраняя равновесие. И это вселяет в меня надежду.

Потом мистер да Сильва как‑то просит Объект почитать.

Она как всегда бездельничает за своей партой. В школе для девочек можно было менее внимательно следить за тем, чтобы юбка была опущена, а колени сведены. Ноги Объекта расставлены так, что можно видеть ее полноватые ляжки. Мы занимались за партами, сделанными около тридцати лет назад и приспособленными для более изящных фигур, так что Объект за своей умещался с трудом. Может, этим отчасти объяснялось ее равнодушие. Не выпрямляя спины, она сводит колени и отвечает:

– Я забыла свою книгу.

Мистер да Сильва поджимает губы.

– Можешь взять у Калли.

Объект не делает ни малейшего движения в мою сторону. Единственный знак согласия выражается в том, что она убирает с лица волосы. Для этого она поднимает руку и как гребнем проводит растопыренными пальцами по голове, после чего слегка кивает, разрешая приблизиться. Я быстро наклоняюсь и пропихиваю книгу в расщелину между нашими партами. Объект склоняется к тексту.

– Откуда?

– С самого верха сто двенадцатой страницы. Описание щита Ахилла.

Я впервые оказываюсь в такой близости от Смутного Объекта. Это производит сильное воздействие на мой организм. Нервная система пускается в «Полет шмеля». В позвоночнике звучат струнные, в груди – ударные. Одновременно я замираю, чтобы скрыть происходящее. Я едва дышу. Кататония снаружи, лихорадка внутри.

Я ощущаю запах ее коричной жевачки. Она все еще у нее во рту. Я стараюсь не смотреть на нее. Я продолжаю пялиться в книгу. Прядь ее золотисто‑рыжих волос ложится на парту между нами, и там, где на нее падает солнце, создается призматический эффект. Но пока я рассматриваю эту радугу размером в полдюйма, она начинает читать.

Я ожидаю гнусавой монотонности с ошибками в произношении. Я ожидаю запинок, мычаний, визгливых пауз и перескоков. Но у Смутного Объекта прекрасный голос. Чистый, сильный и ритмически изысканный. Она унаследовала его от своих дядьев, которые читали стихи и слишком много пили. Выражение ее лица также меняется. Ее черты окрашиваются сосредоточенным достоинством. Голова поднимается вверх на горделивой шее. Она читает так, словно ей двадцать четыре, а не четырнадцать. И я думаю, что более странно: голос Эрты Китт, вылетающий из моих уст, или Кэтрин Хэпберн – из ее.

Она заканчивает, и все погружается в тишину.

– Спасибо, – говорит мистер да Сильва, который поражен как и все остальные. – Это было замечательно.

Звонок. Объект отстраняется, снова проводит рукой по волосам, словно смывая с них грязь, выскальзывает из‑за парты и выходит из класса.

Не ощущала ли Каллиопа в такие дни, когда свет в оранжерее, падавший на Смутный Объект, высвечивал брелки между чашечками ее бюстгальтера, пульсацию своей истинной биологической природы? Не испытывала ли она стыд за свои чувства при встрече со Смутным Объектом в коридоре? И да и нет. Просто позвольте мне вам напомнить, где это все происходило.

В школе «Бейкер и Инглис» считалось вполне допустимым влюбляться в одноклассниц. В школах для девочек определенное количество эмоциональной энергии, обычно растрачиваемой на мальчиков, направлялось на укрепление дружеских отношений. Девочки, как во Франции, ходили взявшись за руки и соперничали за симпатии. То и дело происходили вспышки ревности. Время от времени переживались предательства. В ванной комнате всегда кто‑нибудь рыдал. Девочки плакали из‑за того, что такая‑то и такая‑то отказалась сесть рядом в столовой, или потому что у лучшей подруги появился новый мальчик, отнимающий ранее принадлежавшее ей время. К тому же школьные традиции подпитывали эту интимную атмосферу. Так, в школе отмечался День кольца, когда старшие сестры посвящали младших, вводя их во взрослую жизнь, и дарили им цветы и золотые повязки. Весной устанавливался майский шест и устраивались танцы. Дважды в месяц проводились конфессиональные встречи «От сердца к сердцу», которые неизменно заканчивались пароксизмами объятий и рыданий. И тем не менее в школе сохранялся дух воинствующей гетеросексуальности. Как бы ни вели себя мои одноклассницы во время занятий, после школы основное внимание уделялось мальчикам. Стоило заподозрить кого‑нибудь из девочек в пристрастии к девочке, как она тут же подвергалась преследованиям и остракизму. Я все это прекрасно знал. И меня это пугало.

Не знал я другого – было ли естественным то, что я ощущал по отношению к Смутному Объекту. Мои подруги часто переживали нервные потрясения друг из‑за друга. Ритика приходила в полный экстаз от того, как Альбин Браер исполняла на рояле «Финляндию». А Линда Рамирес завидовала Софии Краччиоло из‑за того, что та одновременно изучала три иностранных языка. Возможно, у меня было то же самое? Может, это потрясение было связано с ее декламаторскими способностями? Сомневаюсь. Прежде всего это было физиологическое потрясение. Это было не оценочным суждением, а взрывом в крови. И именно потому я старался никому об этом не рассказывать и прятался в подвале, чтобы все обдумать. Каждый день при любой возможности я спускался вниз, в заброшенную умывалку, и запирался там по меньшей мере на полчаса.

Можно ли придумать более укромное место, чем старая, довоенная школьная умывалка? Такие умывалки строили в Америке, когда страна только поднималась. Умывалка в школе «Бейкер и Инглис» походила на ложу в опере. Над головой мерцали светильники в стиле эпохи Эдуарда. Белые глубокие раковины были утоплены в синем шифере. А наклоняясь над ними, можно было увидеть крохотные трещины, прорезавшие фарфоровую поверхность, как на вазах династии Мин. Затычки крепились на золотых цепочках. А капающая вода за долгие годы истончила фарфор под кранами и покрыла его зеленоватыми потеками.

Над каждой раковиной висело овальное зеркало. Хотя я в них не нуждался. Ненависть к зеркалам, просыпающаяся у людей в зрелом возрасте, возникла у меня гораздо раньше. Стараясь не смотреть на собственные отражения, я направляюсь к туалетным кабинкам. Их три, и я выбираю ту, что посередине. Она отделана мрамором, как и все остальное. Серый мрамор Новой Англии двухдюймовой толщины, добытый в девятнадцатом веке и усыпанный окаменелостями возрастом в несколько миллионов лет. Я закрываю дверь на защелку, вытаскиваю из дозатора бумагу и кладу ее на стульчак. Чувствуя себя в полной безопасности, я снимаю трусики, задираю юбку и сажусь. Тело мое тут же начинает расслабляться, а спина выпрямляется. Я откидываю с лица волосы и начинаю рассматривать окаменелости: одни по своей форме напоминают папоротники, а другие – скорпионов, кусающих себя. Унитаз под моими ногами покрыт древними потеками ржавчины.

Умывалка находилась в противоположной от раздевалки части здания. Стенки кабинок высились на семь футов и доходили до самого пола. Мрамор с вкраплениями окаменелостей защищал меня еще лучше, чем волосы. Течение времени здесь сильно отличалось от крысиной беготни верхних этажей, и только здесь можно было ощутить медленное эволюционное развитие Земли с неспешным появлением растительной и животной жизни из первозданного хаоса. Капавшая из кранов вода отмеряла медленное течение неумолимого времени, и я ощущал себя в полной безопасности. Здесь я был защищен от собственной сумятицы чувств, которые у меня вызывал Смутный Объект, а также от тех обрывков разговоров, которые доносились до меня из родительской спальни. Только накануне я слышал, как Мильтон раздраженно говорил:

– Все еще болит? Господи, да прими же ты аспирин.

– Уже приняла, – отвечает мама. – Ничего не помогает.

Потом я различаю имя брата, и отец бормочет что‑то невнятное. Потом снова Тесси:

– Калли меня тоже тревожит. У нее до сих пор не начались менструации.

– Но ей же всего тринадцать.

– Ей уже четырнадцать. И посмотри, как она вытянулась. По‑моему, с ней что‑то не в порядке.

Пауза, а потом отец спрашивает:

– А что говорит доктор Фил?

– Доктор Фил! Ничего он не говорит. Надо ее показать кому‑нибудь другому.

Журчание родительских голосов за стенкой, которое на протяжении всего детства наполняло меня чувством покоя и безопасности, теперь становится источником тревоги и беспокойства. Поэтому я заменил его на мраморные стены, в которых отдавался лишь звук капающей и спускаемой воды и мой собственный голос, произносящий вслух строки из «Илиады».

А когда мне надоедал Гомер, я начинал читать настенные надписи.

И это было еще одной из привлекательных черт этого места. Стены умывалки были покрыты граффити. На верхних этажах висели бесконечные ряды лиц бывших учащихся. Здесь, внизу, в основном были изображены тела. Синими чернилами были нарисованы маленькие мужчины с гигантскими фаллосами и женщины с огромными грудями. А кроме того разнообразные пермутации: мужчины и женщины с миниатюрными пенисами. Это было постижением того, что есть и что может быть. Эти корявые гравюры на мраморе изображали тела, которые разрастались, совокуплялись и видоизменялись. И все это сопровождалось шутками, напутствиями и признаниями: «Я люблю секс», «Пэтти К. шлюха». Где еще такая девочка, как я, скрывавшая от всего мира то, что она не в состоянии понять саму себя, могла чувствовать себя более уютно, как не в этом подземном царстве, где люди писали то, чего они не могли сказать, и признавались в своих самых постыдных желаниях?

Таким образом, той весной, когда расцвели крокусы, а директриса начала высаживать на клумбы нарциссы, Каллиопа ощутила, что в ней тоже что‑то набухает. Ее собственный смутный объект, который не только нуждался в уединенности, но и регулярно приводил ее в подвальную умывалку. Чем‑то он напоминал только начавший распускаться крокус. Розовый стебелек пробивался сквозь свежий темный мох. Однако в этом цветке было что‑то странное, так как он в течение одного дня по нескольку раз менял времена года: то для него наступала зима, и он спал в подземелье, а через пять минут он уже начинал шевелиться, разбуженный своей личной весной. Сидя в классе с учебником на коленях или направляясь домой в машине, я вдруг ощущал, как между ног у меня начиналась оттепель и все покрывалось влагой, испуская насыщенный торфяной аромат – внезапное зарождение жизни под юбкой в тот момент, когда я делал вид, что зубрю латинские глаголы. На ощупь этот крокус иногда был мягким и скользким, как червяк, а иногда твердым, как корешок.

Что ощущала Каллиопа по этому поводу? Объяснить это и просто, и сложно. С одной стороны, ей это нравилось. Она испытывала новые, приятные чувства, когда прижимала к этому цветку уголок книги. Стоило на него надавить, и он тут же откликался. В конце концов, это же часть ее тела. Так к чему же было задавать вопросы?

Но временами я чувствовал, что чем‑то отличаюсь от других. Влажными ночами в лагере Поншеванг я узнал о непреодолимой привлекательности, которой обладали велосипедные сиденья и столбы заборов для моих сверстниц. Лиззи Бартон, поджаривая на костре алтей, рассказывала нам о том, как пристрастилась к кожаному велосипедному седлу. А у родителей Маргарет Томпсон была одна из первых в городе массажная душевая насадка. Я присовокупил собственные данные к этим клиническим историям – в тот год я полюбил лазать по канатам. Однако между теми ощущениями, о которых мне рассказывали подруги, и моими сухими спазмами продолжало сохраняться странное неопределенное несоответствие. Иногда, свисая со своей верхней полки в луче чьего‑нибудь фонарика, я завершал свое откровение классическим: «Ну знаете?» И девочки кивали в полумгле, закусывали губы и отводили глаза – потому что они не знали.

Иногда мне казалось, что мой крокус является слишком изысканным, не многолетним, а оранжерейным цветком, гибридом, который надо называть по имени селекционера. Радужная Елена. Бледный Олимп. Греческое пламя. Но нет, все было в порядке. Он не был выставочным экземпляром, обещая вырасти, если я буду терпеливо ждать. Возможно, со всеми остальными происходило точно так же. А пока надо было молчать. Что я и делал, сидя в подвальной умывалке.

Еще одной традицией школы были ежегодные постановки классических греческих пьес силами восьмиклассниц. Изначально эти спектакли устраивались в школьной аудитории, но после того как мистер да Сильва съездил в Грецию, он решил превратить в театр хоккейное поле. С его естественной акустикой и амфитеатром трибун оно идеально могло сойти за мини‑Эпидавр. Опекуны привезли стояки и выстроили на траве сцену.

В год моего увлечения Смутным Объектом мистер да Сильва выбрал для постановки «Антигону». Прослушивания не устраивались. Мистер да Сильва назначил на главные роли своих любимиц, засунув всех остальных в хор. Зачитанный им список исполнителей выглядел следующим образом: Джоанна Мария Барбара Пераччио – Креон, Тина Кубек – Эвридика, Максин Гроссингер – Йемена. Единственной претенденткой на роль самой Антигоны, даже если не учитывать ее физических данных, мог быть только Смутный Объект. И хотя на экзаменах в середине семестра она получила три с минусом, мистер да Сильва знал толк в звездах.

– И нам придется все это выучить наизусть? – осведомилась Джоанна Мария Барбара Пераччио на первой репетиции. – За две недели?

– Выучите то, что сможете, – ответил мистер да Сильва. – На всех будут надеты туники, под которыми можно будет держать текст. К тому же мисс Фейглс согласилась быть вашим суфлером. Она будет сидеть в оркестровой яме.

– У нас будет оркестр? – заинтересовалась Максин Гроссингер.

– Оркестр – это я, – ответил мистер да Сильва, указывая на свой проигрыватель.

– Надеюсь, дождя не будет, – заметил Объект.

– Будет ли через две недели дождь, – промолвил мистер да Сильва. – Почему бы не спросить об этом у нашего Тиресия? – И он повернулся ко мне.

А что, вы ожидали чего‑нибудь другого? Естественно, если Смутный Объект идеально подходил на роль сестры‑мстительницы, то мне оставалось играть только старого слепого предсказателя. Моя дикая шевелюра намекала на дар ясновидения. Сутулость создавала ощущение старческой хрупкости.

В изменившемся голосе звучало нездешнее вдохновение. К тому же Тиресий был женщиной. Но тогда я этого еще не знал, так как об этом не говорилось в пьесе.

Мне было все равно, какую играть роль. Единственное, о чем я мог думать, так это о том, что теперь я буду рядом со Смутным Объектом. Не так, как в классе, когда я не имел возможности к ней обратиться. Не так, как в столовой, где она разливала молоко за другим столом. Но во время репетиций школьного спектакля, предполагавших массу времени, закулисную близость и насыщенное эмоциональное возбуждение перевоплощения, доводящее до головокружения.

– По‑моему, мы не должны пользоваться текстом, – заявляет Смутный Объект. Она пришла на репетицию с видом профессионалки; желтые тона одежды делают ее лицо более выразительным. Рукава свитера завязаны на шее, так что тот свисает сзади как плащ. – По‑моему, все должны выучить наизусть свои роли. – Она переводит взгляд с одного лица на другое. – Иначе все это будет лажей.

Мистер да Сильва улыбается. Больше всего усилий заучивание текста потребует от самого Объекта. Это нечто новое.

– Самая большая роль у Антигоны, – замечает он. – Так что если Антигона отказывается от текста, то, думаю, все остальные тоже должны от него отказаться.

Все стонут. И только Тиресий, уже предвидящий будущее, поворачивается к Объекту.

– Если хочешь, я могу помочь тебе выучить роль.

Будущее. Оно уже начинает совершаться. Объект смотрит на меня. Пелена морганий рассеивается.

– Хорошо, – соглашается она. – Замечательно.

И мы договариваемся встретиться на следующий день, во вторник вечером. Смутный Объект дает мне свой адрес, и Тесси подвозит меня к дому. Когда я появляюсь в библиотеке, Объект сидит на зеленом плюшевом диване. Туфли сняты, но она все еще в школьной форме. Длинные рыжие волосы завязаны сзади для того, чтобы не мешать тому, чем она занята, а именно прикуриванию сигареты. Объект сидит в позе лотоса, слегка склонившись вперед к зеленой керамической зажигалке в форме артишока. Бензин в зажигалке кончается, поэтому ей приходится встряхивать ее и несколько раз нажимать на рычаг, прежде чем из той появляется язычок пламени.

– Родители разрешают тебе курить? – спрашиваю я.

Она с изумлением вскидывает глаза и снова возвращается к своему занятию. Наконец она прикуривает, глубоко затягивается и медленно выпускает дым.

– Они сами курят, – отвечает она. – Они бы оказались страшными лицемерами, если бы запретили это делать мне.

– Но ведь они взрослые.

– Мама и папа знают, что если мне захочется, то я буду курить. А если они запретят, то я буду делать это тайком.

Судя по всему ей это не впервой – Объект явно обладает навыками профессионального курильщика. Она оглядывает меня, прищурив глаза, сигарета свисает у нее с нижней губы. Дым окутывает ее лицо. Между ее умудренным видом частного сыщика и школьной формой существует странное противоречие. Наконец она вынимает изо рта сигарету и не глядя стряхивает пепел. Он попадает точно в пепельницу.

– Вряд ли такая девочка, как ты, станет курить, – произносит она.

– Верно подмечено.

– Ну, тогда начнем? – И она откладывает сигареты в сторону.

– Я не хочу заработать рак.

Она пожимает плечами.

– Надеюсь, когда я его заработаю, от него уже будет изобретено лекарство.

– Хотелось бы надеяться.

Она снова затягивается, на этот раз еще более глубоко, затем театрально поворачивается ко мне в профиль и выпускает дым.

– Думаю, у тебя вообще нет дурных привычек, – замечает она.

– У меня их целая пачка.

– Например?

– Например, я грызу свои волосы.

– А я ногти, – с вызовом произносит она и поднимает руку, чтобы продемонстрировать. – Мама заставляет меня мазать их какой‑то дрянью. Считается, что это помогает бросить.

– И как, помогает?

– Сначала помогало. Но теперь я привыкла к этому вкусу. – Она улыбается. Я тоже. А потом мы обе разражаемся смехом.

– Однако это лучше, чем жевать свои волосы, – замечаю я.

– Почему?

– Потому что когда жуешь свои волосы, они начинают пахнуть тем, что ты ел на завтрак.

– Ужас.

В школе мы вряд ли осмелились бы на такой разговор, но здесь нас никто не слышал. И по большому счету оказывалось, что у нас больше общего, нежели различий. Мы обе были подростками. Мы обе жили в предместье. Я ставлю портфель и подхожу к дивану. Объект подносит ко рту сигарету. Она упирается обеими руками в колени и словно левитируя поднимается вверх, освобождая место для меня.

– У меня завтра контрольная по истории, – говорит она.

– А кто у вас ведет историю?

– Мисс Шулер.

– У нее в столе лежит вибратор.

– Что?!

– Вибратор. Лиза Кларк видела его. В нижнем ящике.

– Не может быть! – Объект потрясен. Потом она прищуривается и погружается в мысли. – Кстати, а для чего они нужны? – доверительно спрашивает она.

– Вибраторы?

– Да. – Она понимает, что такие вещи нужно знать. Но она надеется, что я не стану над ней смеяться. Так в этот день мы заключаем некое соглашение: я отвечаю за такие интеллектуальные предметы, как вибраторы, а она берет на себя социальную сферу.

– Большая часть женщин не может получить оргазм при обычных сношениях, – отвечаю я, приводя цитату из книги, подаренной мне Мег Земка. – Поэтому они нуждаются в стимуляции клитора.

Веснушки Объекта начинают покрываться краской. Естественно, она ошеломлена этими сведениями. Я говорю ей это сидя с левой стороны. И краска начинает распространяться именно с левого уха, словно мои слова оставляют на ее лице видимый след.

– Откуда ты все это знаешь?

– Все об этом знает мисс Шулер.

Смех и улюлюканье гейзером вылетают из ее рта, и Объект валится на спину. Она визжит от удовольствия и отвращения. Она сучит ногами, скидывая на пол сигареты. Ей снова четырнадцать, а не двадцать четыре, и несмотря ни на что мы становимся друзьями.