Глава III. Хроника революции

 

– Да чего же, наконец, хотят эти люди?

– Ваше величество, эти люди хотят хлеба.

Разговор Людовика XVI с народным представителем

 

Июль 1789 года.

Разгневанный парижанин танцует карманьолу, и охрипшие голоса женщин и мальчишек подхватывают припев:

– Аристократов на фонарь!

Взлетают поднятые на пики головы Фуллона и Бертье, которые совсем недавно обещали накормить Париж сеном. А депутат Барнав иронически восклицает с трибуны Собрания: «Так ли чиста эта пролитая кровь?» – и правые скамьи отвечают ему воем.

В карете, прыгающей по ухабам дороги, ведущей в Турин, граф д'Артуа, когда-то самый могущественный человек Франции, чихает от пыли и бормочет такие слова, которые еще не приходилось слышать из уст брата короля. Предатели, сволочи, свиньи! Он соберет дворян, он соберет армию!

Он уверен, что вернется. Но он не знает, что вернется только через двадцать пять лет.

А где потомки славных герцогов, баронов и маркизов, гвардии, которая умирает, но не сдается, офицеров, что на протяжении столетий воевали в белых перчатках, лихих дуэлянтов, мастеров шпаги и придворной интриги и прочее?

Скучную жизнь ведут эти господа. Они запираются в своих поместьях. На улицах города они появляются с застенчивой улыбкой и трехцветной кокардой. На муниципальных собраниях они произносят благонамеренные речи.

А по дорогам Франции идет ВЕЛИКИЙ СТРАХ.

Июль 1789 года.

Митинги на площадях и зарево отдаленных пожаров.

ВЕЛИКИЙ СТРАХ смещает министров, подсказывает проекты законов, стоит за спинами ораторов.

Что происходит? На страну напали шайки разбойников, убийц, грабителей?

Нет. Это просто звучит «парижская музыка». И услышав ее, темный, покорный, терпеливый крестьянин прищурясь смотрит на замки сеньоров, сдвигает рваный платок на лоб и берет вилы наперевес.

Вечером четвертого августа на трибуну Учредительного собрания поднимается виконт де Ноайль. С первых же его слов в огромном зале дворца «Малых забав» все замирает. Остолбеневшие депутаты слышат, как дворянин предлагает покончить с феодализмом. Не успевают смолкнуть восторженные аплодисменты, как на трибуне аристократ-революционер герцог Эгийон. Он поддерживает предложения виконта де Ноайля. Его сменяют герцог Мателэ, потом епископ из Нанси. Начинается знаменитая ночь четвертого августа. Один за другим на трибуне появляются лидеры дворян от всех провинций. Под несмолкаемые рукоплескания трибун, под плач и приветственные крики депутатов первые два сословия отказываются:

– от церковной десятины;

– от судебных прав;

– от податных изъятий;

– от прав на охоту;

– от прав на рыбную ловлю, на голубятни.

Первые два сословия отказываются от всех своих почестей и привилегий.

Но землю они оставляют себе.

Прошел август, сентябрь. Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина.

Строки Декларации отбивали похоронный звон феодальной Европе: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут быть основаны только на общей пользе».

Большинство депутатов считало, что революция – это пламенные речи, аплодисменты трибун, хлесткие статьи в газетах. Большинство было уверено, что революция кончилась. Ведь депутаты не покушались на порядок и традиции. Ведь Собрание оставило конституционную монархию, а короля утешили правом приостанавливающего вето.

Историками доказано, что среди депутатов Учредительного собрания не было ни одного республиканца. Возможно, революция и замедлила бы свой ход, но вдруг у нее появился новый союзник… в лице короля и его окружения. Отметим, кстати, что Учредительное собрание никогда не упускало случая хором надрывно скандировать «Да здравствует король!», если представлялась благоприятная возможность. Но такие возможности представлялись крайне редко, потому что король находился под полным влиянием двора. Двор ненавидел революцию, и каждую вынужденную уступку Собранию воспринимал как капитуляцию. Двор выискивал любую возможность нанести удар революции. Среди советчиков короля попадались и трезво мыслящие люди, но он прислушивался к наиболее оголтелым реакционерам, альковным интриганам и будуарным политикам. Их советы привели к тому, что Людовик XVI с поразительной настойчивостью и быстротой двигался кратчайшей дорогой к гильотине. И на этот раз результатом их маневров был новый революционный взрыв.

В Версаль призывают верную королевскую гвардию – фландрский полк и драгун Монморанси.

В Париже очереди за хлебом, а в театральном зале королевского дворца ресторатор Арму сервирует роскошный обед для офицеров его величества. Вино из королевских подвалов пробуждает в гвардии верноподданнические чувства. Господа офицеры срывают национальные кокарды, топчут их ногами и клянутся в верности монарху.

В Учредительном собрании гаснут речи трибунов.

Слышится дробь барабанов и четкий шаг гвардейских батальонов, марширующих на площади.

В Париже добродетельные буржуа закрывают ставни, а новая власть, муниципалитет, запирается в ратуше.

Чья очередь спасать Францию? Кто теперь поведет вперед революцию? Где вы, отчаянные ораторы, храбрые солдаты, мудрые философы, остроумные журналисты? Вы, конечно, возмущены, но почему-то вы притихли. Жутковато выступать против ощетинившихся штыками армейских каре?

Так кто же выступит?

И тогда подымаются женщины Парижа. Они идут на Версаль.

Хлещет дождь. По булыжнику скользят легкие туфли и стоптанные башмаки. Нестройный топот многотысячной толпы. Но он звучит страшнее, чем четкая поступь солдат.

Впереди красавица Теруань де Мирекур. Она в ярко-красной амазонке, в шляпе с черным султаном. Одной рукой она правит лошадью, в другой сжимает пику. Потом газеты будут писать, что 5 октября Теруань де Мирекур была символом революционной Франции.

Рядом с ней бледнолицый высокий человек. Это Майяр! 14 июля он вел штурмовые колонны на Бастилию.

Далеко растянулась колонна женщин. А за ними идут мастеровые и люмпены Сент-Антуанского предместья, вооруженные крючьями, пиками, ружьями. И только за этой многокилометровой армией видны расшитые золотом мундиры буржуазной национальной гвардии. Ею командует герой войны за освобождение Североамериканских штатов маркиз Лафайет. Как и все знаменитые герои, он пока держится в тени.

Авангард женщин входит во дворец «Малых забав». Майяр выступает от имени Парижа и говорит с Учредительным собранием в повелительном тоне.

У ограды королевского дворца начинается перестрелка между солдатами фландрского полка и версальской буржуазной милицией. Женщины врываются во дворец. Король обещает позаботиться о хлебе для народа. Мужественные депутаты в свою очередь не хотят ударить лицом в грязь перед столь многочисленными представителями слабого пола и посылают решительную делегацию к королю.

Уже поздний вечер, а за окнами гудит огромное людское море. Король ведет себя на редкость покладисто. Он подписывает Декларацию прав и декреты Собрания.

И тогда, блистая амуницией и звеня шпорами, появляется маркиз Лафайет.

Король на секунду пугается: новый Кромвель? Но нет, маркиз действует по-иному. Он, словно персонаж известной комедии, говорит примерно следующее: все спокойно, спите горожане! Роль железного диктатора не для Лафайета. Он выступает как «великий усыпитель», и весьма успешно.

Странный сон окутывает ночной Версаль. Спят в казармах солдаты. Мастеровые из Сент-Антуанского предместья расположились прямо на площади. Во дворце «Малых забав» на скамьях депутатов устроились женщины, вывесив для просушки промокшие юбки. Сами депутаты мирно почивают в своих домах. Утомленный Людовик XVI спит в королевской спальне. Королева Мария-Антуанетта – на своей половине… с графом Ферзеном. Не надо осуждать слабую женщину – в такие ночи страшно быть в одиночестве.

Но вот приходит рассвет и вместе с ним – неизвестные вооруженные люди в комнату королевы. Они убивают часового. Граф Ферзен, как галантный кавалер, буквально растворяется в воздухе (наверное, чтобы не скомпрометировать свою возлюбленную). Королева, полуодетая, бежит через длинные коридоры в покои короля.

И снова перед дворцом бушует разгневанная толпа. Король появляется на балконе с женой и детьми, кое-как одетый и дрожащий (вероятно, от утренней сырости). Добрый король очень приветлив. Народ требует, чтобы он переехал в Париж? А кто спорит?

Так кончился Версаль.

Людовика XVI привезли в столицу, и, хотя он еще значился королем – фактически был пленником Парижа. Хозяином страны стало Учредительное собрание.

Так кто же продвинул революцию дальше? Кого можно назвать героями версальского периода?

Может, это были виконт де Ноайль и герцог Эгийон, которые поступили мудро и дальновидно, предложив дворянскому сословию добровольно, без пролития крови покончить с феодализмом?

Или на самом деле героем оказался маркиз де Лафайет, благоразумно присоединивший национальную гвардию к народной депутации?

Или революцию вели Мирабо, Барнав, Малуэ, Бальи и прочие депутаты, которые в жарких парламентских дебатах сломили яростное сопротивление реакционеров и убедили Собрание провозгласить Декларацию прав человека и гражданина?

Что ж, не будем иронизировать над либеральными депутатами-дворянами, которые сделали все, что могли (правда, не так уж добровольно, вспомним, что по их поместьям уже гулял красный петух), для осуществления своего государственного идеала. Помянем их сейчас добрым словом, потому что скоро во Франции застучит нож гильотины, и сам факт биографии – дворянское происхождение – будет расцениваться как преступление.

Конечно, депутаты, которые, не жалея голосовых связок, отстаивали принцип будущей конституции, наверняка считали себя отчаянными реформаторами. Они были уверены, что ведут революцию.

Так кто же был героем версальского периода? Нам, теперешним историкам, вопрос ясен: парижский санкюлот и французский крестьянин! Но «люди 1789 года» не знали той простой истины, что революцию делает народ.

И должно было пройти немалое время, пока один депутат понял, что революцию ведут не популярные ораторы, что она продвинулась вперед потому, что народ взял Бастилию, потому, что крестьяне стихийно восстали против феодальных пут, потому, что парижская беднота пошла на Версаль. И вероятно, этот депутат не сразу принял как аксиому тезис «народ всегда прав». Он еще тщательно взвешивал доводы «за» и «против», он колебался, присматривался, выжидал и пока не рвался на трибуну Собрания.

…Время – художник бесспорно гениальный – работало над картиной «Великая французская революция». Прямо на холсте оно набрасывало рисунок, а потом видоизменяло его или попросту стирало и замазывало. Каждый день на этом полотне появлялись десятки, а то и сотни новых фигур. Часто случалось, что одна какая-нибудь личность выдвигалась на первый план, оттесняя своих соседей, загоняя их в углы или вообще выбрасывая из картины. Бывало, фигура красовалась на полотне неделю, а то и несколько месяцев. Но чаще всего она исчезала на следующий день, и на ее месте появлялись другие деятели. Казалось, что они останутся навсегда, но шли недели, фигуры эти тускнели, замазывались, появлялись новые, и никто не мог вспомнить даже имен прежних героев.

В этом многокрасочном калейдоскопе гигантов и карликов, трибунов, проходимцев, фанатиков очень трудно было уследить за кем-нибудь одним, определенным. Сегодня он на первом плане в гордом одиночестве, а через неделю выглядывает из-за спины более чем сомнительной публики. Только привыкли к тому, что какая-то группа находится слева – глядь, она уже сместилась в центр или направо. Попробуй что-нибудь пойми, когда в одно прекрасное утро твой романтический, добродетельный идеал появляется с плутовской рожей, а лицо вон того комического персонажа вдруг приобретает трагические черты.

И естественно, что современник терял голову от бесконечного мелькания сотен новых типажей. Сбитый с толку и растерянный, он каждый день с надеждой вглядывался в изменившуюся картину, мучительно соображая: кто же настоящий? кто же останется? Современник не мог предположить, что время – художник не только своеобразный, но и несколько жуликоватый, что полотно, на котором он рисует, имеет сходство с гербовой бумагой: посмотришь его на свет, словно крупную ассигнацию, и вдруг видишь ранее совсем незаметный профиль человека.

Время, посмеиваясь, малюет этюды, но потом грянет час, и оно обведет профиль, наложит краски, и все ахнут: «Вот он! Где же он был раньше?» А он был тут, в центре картины, только современник не мог его различить, потому что поднять это неоконченное полотно и посмотреть его в свете будущего можем только мы, живущие в другом веке.

Велико было бы удивление современника тех событий, если бы он взглянул на картину 1789 года хотя бы из девятнадцатого столетия:

– Как мало, оказывается, нанесено штрихов! Сколько еще свободного места! Как несовершенна композиция! Поблекли и стушевались фигуры знакомых героев, зато явственно проступили черты нового лица. Что это за человек? Почему у него такой пристальный и недобрый взгляд? Почему он оставался незаметным, этот депутат из города Арраса?