Пиннеберг идет в гости и проходит искус наготы

 

Надо уходить. Криков больше не слышно, а может, их заглушают двойные двери. Во всяком случае, теперь он знает: Овечка тоже будет кричать. Собственно говоря, другого и ожидать нельзя. За все приходится платить, так почему бы не платить и за это?

Пиннеберг в нерешительности стоит на улице. Уже зажглись фонари, кинотеатр сверкает яркими огнями. Так было, так будет, с Овечкой или без Овечки, с Пиннебергами или без них. Просто не верится, не верится.

Можно ли идти с такими мыслями домой? Там так пусто, ужасающе пусто оттого, что все напоминает о ней… Там стоят две их кровати — засыпая, можно взяться за руки, это было так хорошо. Сегодня этого не будет. А может, уже не будет больше никогда.

Но куда идти? Пойти выпить? Нет, это не дело. Накладно, да и в больницу он должен позвонить часов в одиннадцать — двенадцать, а звонить в пьяном виде — это недостойно. Недостойно напиваться как раз сейчас, когда Овечке приходится туго. Нет, он не спрячется в кусты, он будет хотя бы думать о тех криках, пока она будет кричать.

Но куда идти? Прошататься четыре часа по улицам? Это невозможно. Он проходит мимо кинотеатра, на крыше которого они живут, мимо Шпенерштрассе, где живет его мать. Нет, все это исключено.

Он медленно идет дальше. Вот уголовный суд, вот тюрьма. Быть может, там, за темными зарешеченными окнами, сидят люди и тоже мучаются. Такое тоже бывает на свете, и об этом следовало бы знать. Выть может, жизнь показалась бы легче, если б знать, что еще и такое бывает на свете. Но ты ничего не знаешь. Ты бредешь наугад, ты страшно одинок в такой вечер, как сегодня, не знаешь, куда идти.

Нет, знаешь. Он смотрит на часы: надо ехать, пешком не успеть: парадное закроют до его прихода.

Он садится и трамвай, проезжает несколько остановок и пересаживается в другой. Он уже радуется предстоящему визиту; с каждым километром, отдаляющим его от больницы, образ Овечки с еще не родившимся Малышом отступает все дальше, становится все более призрачным, почти нереальным.

Нет, он решительно не герой, ни в каком смысле, ни в самоутвержденье, ни в самобичеванье. Он самый заурядный молодой человек. Он знает свой долг и не хочет напиваться, потому что это недостойно. Но пойти в гости к приятелю и даже получить от этого удовольствие — ничего недостойного тут нет.

Ему везет: «Да, господин Гейльбут дома».

Гейльбут ужинает, и, разумеется, он не был бы Гейльбутом, если б удивился столь позднему гостю.

— Пиннеберг? Вот хорошо, что зашел. Ужинал? Нет, конечно. Восьми еще нет. Присаживайся за компанию.

Он ни о чем не расспрашивает, и это очень досадно, но Гейльбут просто ни о чем не расспрашивает.

— Это ты неплохо придумал — заглянуть ко мне. Ну что ж, осматривайся на здоровье. Берлога как берлога, в общем‑то дрянь порядочная, ну да мне наплевать. Мне это совершенно безразлично.

Он делает паузу.

— Тебя заинтересовали мои снимки с обнаженной натуры? У меня их изрядная коллекция, и дело тут совсем особое. Всякий‑раз, когда я переезжаю на новую квартиру и развешиваю их по стенам, хозяйки вначале приходят в ужас. Некоторые даже требуют, чтобы я немедленно убирался.

Гейльбут снова делает паузу и обводит глазами комнату.

— Да, каждый раз начинается со скандала. — продолжает он. — Ведь по большей части эти квартирохозяйки — ужасные мещанки: Но в конце концов я их убеждаю. Ведь если подумать, что может быть нравственней наготы самой по себе? Это их убеждает. — Снова пауза. — Взять хотя бы мою нынешнюю хозяйку фрау Витт — да ты видел ее, такая толстуха! Что с ней только творилось! Спрячьте их в комод, говорила она, распаляйтесь сколько угодно, только не на моих глазах…— Гейльбут серьезно смотрит на Пиннеберга. — Но я ее убедил. Видишь ли, Пиннеберг, я словно рожден для того, чтобы жить на вольном воздухе, вот я и говорю ей: «Хорошо, ложитесь пока спать, фрау Витт, и постарайтесь ни о чем не думать. Если завтра утром вы все еще будете настаивать — прекрасно, я уберу карточки Кофе, пожалуйста, в семь». Ну вот, утром, в семь, она стучится, я говорю: «Войдите» — она входит с подносом, а я стою перед ней безо всего и делаю утреннюю зарядку. «Фрау Витт, — говорю я, — посмотрите на меня, хорошенько посмотрите на меня. Волнует вас это? Возбуждает? Единственно нагота не знает стыда, и вам тоже нисколько не стыдно». Это ее убедило. С тех пор она против моих фотографий ни слова, находит это в порядке вещей.

Гейльбут глядит теперь прямо перед собой.

— Если б только люди поняли это, Пиннеберг, но им не объясняют толком. И тебе тоже следовало бы так поступать, Пиннеберг, и жене твоей — тоже. Это пошло бы вам на пользу, Пиннеберг.

— Моя жена…— заикается Пиннеберг.

Однако Гейльбут, непроницаемый, сдержанный Гейльбут, аристократ Гейльбут — ишь ты, оказывается, у него тоже, как и у всякого другого, есть свой пунктик — Гейльбут неудержим.

— Взгляни на эти снимки, — продолжает он. — Такой коллекции, как у меня, не сыщешь во всем Берлине. Правда, существуют многочисленные ателье, распространяющие такие снимки, — Гейльбут презрительно кривит рот, — но это совсем не то, некрасивые натурщицы, некрасивые тела, совсем не то. А вот снимки, которые ты здесь видишь, — интимного свойства. — В голосе Гейльбута появляются сакральные нотки. — Тут есть дамы из высшего общества, исповедующие наше учение. — И возвысив голос: — Мы свободные люди, Пиннеберг.

— Да, пожалуй, — смущенно соглашается тот.

— Неужели ты думаешь, — шепчет Гейльбут и вплотную придвигается к нему, — что у меня хватило бы сил выносить вечное мытарство за прилавком, общество идиотов‑сослуживцев и сволочей‑начальников, да и все те мерзости, — он делает движение в сторону окна, — что творятся у нас в Германии, не будь у меня этого? Тут и отчаяться недолго, а так я не теряю надежды, что когда‑нибудь все переменится. Это помогает жить, Пиннеберг. Это помогает жить. Тебе тоже надо попробовать, тебе и твоей жене.

Не дожидаясь ответа, Гейльбут встает, подходит к двери и кричит:

— Фрау Витт, можете убрать!

Затем возвращается к Пиннебергу и продолжает

— Книги, спорт, театр, девушки и политика — все, чем интересуются наши друзья‑приятели, — все это лишь наркотики, все это пустое. На деле же…

— Но позволь…— пробует возразить Пиннеберг и замолкает, завидев входящую с подносом фрау Витт.

— Так вот, фрау Витт, — говорит Гейльбут. — Это мой друг Пиннеберг. Я хочу взять его с собой на наш сегодняшний вечер.

— Конечно, конечно, господин Гейльбут, — отвечает фрау Витт, полная, пожилая особа невысокого роста. — Пусть молодой человек развлечется. А вы не бойтесь, — успокаивает она Пиннеберга. — Раздеваться не обязательно, если не хотите. Я тоже не раздевалась, когда господин Гейльбут брал меня с собой…

— Я…— заикается Пиннеберг.

— И ведь смешно, знаете, — продолжает фрау Витт, — когда все бегают вокруг тебя нагишом и разговаривают с тобой совсем нагишом, всё этак мужчины в летах, с бородой и в очках, а сама‑то стоишь одетая. Стесняешься, не знаешь, куда глаза девать.

— А вот мы не стесняемся, — замечает Гейльбут.

— Вы — другое дело, — говорит пожилая кругленькая фрау Витт. — Для молодого человека это и впрямь подходяще. Девушек ваших я не понимаю, ну, а молодые люди — те, конечно, находят, чего ищут. Уж те‑то не покупают кота в мешке.

— Это ваше личное мнение, фрау Витт, — обрывает ее Гейльбут, и по всему видно, что он злится. — Вы, кажется, хотели убрать со стола.

— Вам не нравится, когда я так говорю, господин Гейльбут, — замечает фрау Витт, собирая посуду, — но что правда, то; правда. Ведь многие тут же, без всяких церемоний, заходили в кабины…

— Вам этого не понять, фрау Витт, — говорит Гейльбут. Спокойной ночи, фрау Витт.

— Спокойной ночи, господа, — говорит фрау Витт и ретируется с подносом, но все же задерживается на секунду в дверях. — Разумеется, мне этого не понять. А все же обходится дешевле, чем пойти в кафе.

С этими словами она удаляется, а Гейльбут со злостью смотрит на коричневую лакированную дверь.

— На нее нельзя сердиться, — говорит он наконец, а сам ужасно сердится. — Она все понимает по‑своему. Конечно, Пиннеберг, — продолжает он, — конечно, на наших вечерах завязываются знакомства, но ведь они завязываются везде, где сходится молодежь, и это не имеет ничего общего с нашим движением. Впрочем, — резко заканчивает он, — ты все увидишь собственными глазами. Ты ведь располагаешь временем, чтобы пойти со мною?

— Право, не знаю, — отвечает Пиннеберг, смущаясь. — Мне еще нужно позвонить по телефону. Видишь ли, жена у меня сейчас в больнице.

— О!.. — соболезнующе начинает Гейльбут, но тут же соображает:— Что, уже пришел срок?

— Да, — отвечает Пиннеберг, — после обеда отвел. Ночью она, вероятно, родит. Ах, Гейльбут…— Ему хочется говорить и говорить о своих заботах, о своих печалях, но до этого дело не доходит.

— Позвонить можно и из бассейна, — полагает Гейльбут. — Не думаешь же ты, что твоя жена будет иметь что‑либо против?

— Нет, нет, не в этом дело. Только, знаешь ли, странно как‑то все это выглядит жена в родильном доме, — у них это называется родилка, что ли, — они там рожают, и, как видно, не так‑то это легко, — я слышал, как одна кричала… это было ужасно…

— Да, конечно, это, должно быть, больно, — говорит Гейльбут со всем спокойствием человека, лично не затронутого. — Но ведь обычно все обходится благополучно. В конце концов вы тоже будете радоваться, когда все останется позади. И, как я уже говорил, раздеваться необязательно.