К Овечке приходит гость. Она смотрится в зеркало. О деньгах весь вечер не заговаривают

 

Овечка сидит в своем княжеском покое и штопает чулки. Надо сказать, штопка чулок — одно из самых угнетающих занятий на свете. Ни в чем не проступает так явно, как в штопке чулок, мертвящая маниакальность женских повседневных занятий. Уж если чулок пошел рваться, так штопать его бесполезно, и все же он штопается и штопается, от стирки к стирке. На большинство женщин это нагоняет тоску.

Но Овечка не тоскует. Овечка, можно сказать, не замечает, что делают ее руки. Овечка подсчитывает. Он принесет двести пятьдесят марок, пятьдесят они отдадут маме, это даже много, ведь она, Овечка, ежедневно пять‑шесть часов на маму работает; сто тридцать должно хватить на жизнь, остается шестьдесят…

Овечка на минуту откидывается на спинку кресла — дает отдохнуть пояснице. Теперь у нее почти всегда болит поясница. В Детском мире она видела приданое для новорожденного за шестьдесят марок, видела и за восемьдесят, видела и за сто. Это, конечно, глупости. Она сама все сошьет, жаль только, в здешнем хозяйстве нет швейной машины, но для фрау Пиннеберг‑старшей швейная машина совсем ни к чему.

Сегодня же вечером она поговорит с Ганнесом и с утра пойдет все закупит, только тогда и можно быть спокойной, когда все дома есть.

Она отлично знает, — у него другие планы, она заметила, — он хочет что‑то купить, верно, думает об ее поношенном синем пальто; нет, пальто может подождать, все может подождать, а это должно быть готово.

Фрау Эмма Пиннеберг опускает на стол шерстяной носок своего Ганнеса и прислушивается. Затем осторожно трогает живот. Прикасается пальцем то в одном, то в другом месте. Вот здесь. Вот здесь он сейчас шевельнулся. За последние дни это уже пятый раз, пятый раз шевелится Малыш. С презрительной гримаской смотрит Овечка на стол, где лежит книга «Святое чудо материнства».

— Чепуха, — произносит она вслух, и так она действительно думает. Ей вспоминается одно место из этой книги, где эрудиция сдобрена сентиментальностью: «Первые движения младенца в утробе матери точно совпадают с серединой беременности. С радостным волнением, каждый раз удивляясь, прислушивается будущая мать к нежному постукиванию ребеночка…»

«Чепуха, — снова думает Овечка. — Нежное постукивание. В первый раз я подумала, что у меня колики. Нежное постукивание… Что за чепуха!»

Но, думая об этом, она улыбается. Нежное или нет, все равно хорошо. Все равно чудесно. Значит, теперь Малыш в самом деле тут, и теперь он должен чувствовать, что его ждут, ждут с радостью, что все для него приготовлено…

Овечка штопает чулки.

Дверь приоткрывается, и высовывается весьма растрепанная голова фрау Пиннеберг‑старшей.

— Ганс еще не пришел? — спрашивает она пятый или шестой раз за сегодняшний день.

— Нет, еще не пришел, — коротко отвечает Овечка, потому что ее это раздражает.

— Но ведь уже половина восьмого. Ведь не пошел же он…?

— Куда не пошел…? — довольно резко спрашивает Овечка. Но фрау Пиннеберг‑старшая женщина хитрая.

— Поостерегусь, не скажу, дорогая невестка! — смеется она. — Ну, разумеется, у тебя примерный муж, в день получки он не заходит опрокинуть стаканчик, с ним этого не бывает.

— Вообще не бывает, чтобы мальчуган опрокинул стаканчик, — заявляет Овечка.

— Вот именно. Это я и хотела сказать. С твоим мужем этого не бывает.

— Не бывает.

— Да, да.

— Да.

Голова фрау Пиннеберг‑старшей исчезает, Овечка снова одна.

«Вот противная старуха, — сердито думает она. — Вечно хочет поссорить, натравить одного на другого. А сама трясется, что не заплатим за комнату. Ну, если она рассчитывает получить сто…»

Овечка штопает чулки.

Раздается звонок. «Мальчуган! — думает Овечка. — Должно быть, забыл взять ключ. Э, да это, верно, опять кто‑нибудь к матери, пусть сама и открывает.

Но мать не открывает. Новый звонок. Вздохнув, Овечка идет в переднюю. Из дверей проходной комнаты выглядывает свекровь, лицо намалевано, можно сказать, она уже почти в полной боевой готовности.

— Эмма, если это ко мне, попроси в маленькую комнату. Я сию минуту буду готова.

— Конечно, это к тебе, мама, — говорит Овечка.

Голова мамаши Пиннеберг исчезает, раздается третий звонок, и одновременно с ним Овечка открывает дверь. Перед, ней брюнет в светло‑сером пальто, он держит шляпу в руке и улыбается.

— Фрау Пиннеберг? — спрашивает он.

— Сейчас выйдет, — говорит Овечка. — Может быть, вы снимете пальто? Пожалуйста, вот сюда, в эту комнату.

Гость озадачен, у него такой вид, словно он чего‑то не понял.

— Господина Пиннеберга нет дома? — спрашивает он, входя в маленькую комнату.

«Господин Пиннеберг, уже давно… умер», — чуть было не сказала Овечка. Но потом спохватилась…

— Ах. вы к господину Пиннебергу, — говорит она. — Его еще нет. Но я жду его с минуты на минуту.

— Странно, он уже в четыре часа ушел от Манделя. А перед тем пригласил меня сегодня вечером к себе, — говорит гость, но не обиженным, а скорее довольным тоном. — Моя фамилия Гейльбут.

— Боже мой, так вы господин Гейльбут, — говорит Овечка и вдруг замолкает, как громом пораженная. «А как же ужин, — думает она. — …Ушел в четыре часа. Где он пропадает? Что у меня дома есть? А сейчас еще мама сюда влетит…»

— Да, я Гейльбут, — еще раз повторяет гость и терпеливо ждет.

— Боже мой, господин Гейльбут, что вы обо мне подумаете? — говорит Овечка. — Но какой смысл мне что‑то врать в свое оправдание? Так вот, во‑первых, я подумала, что вы пришли к свекрови, дело в том, что она тоже Пиннеберг…

— Совершенно правильно, — с веселой улыбкой подтверждает Гейльбут.

— А во‑вторых, Ганнес мне ни слова не сказал, что собирается вас пригласить. Поэтому я и была так озадачена.

— Ну, что там, не так уж вы были озадачены, — успокаивает ее Гейльбут.

— А в‑третьих, я не понимаю, как же так — ушел в четыре — неужели в четыре? — и его еще нет дома.

— Он собирался что‑то купить.

— О господи, купит еще мне зимнее пальто, с него станется!

Гейльбут что‑то соображает.

— Не думаю, — говорит он наконец. — Пальто он мог бы приобрести у Манделя со скидкой для служащих.

— Что же тогда?..

В эту минуту открывается дверь, и фрау Миа Пиннеберг, любезно улыбаясь, подходит к Гейльбуту.

— Господин Зибольд, не так ли? Сегодня вы телефонировали мне по поводу моего объявления. Эмма, будь так любезна… Но Эмма не уходит.

— Это господин Гейльбут, мама, сослуживец Ганнеса, он ко мне.

Фрау Миа сияет.

— Ах так! Простите. Очень приятно, господин Гейльбут. Вы тоже по готовому платью?

— Я продавец, — говорит Гейльбут.

Овечка слышит, как открывается входная дверь.

— Это, верно, мальчуган.

Да, это мальчуган, он стоит в передней, он держит туалетный столик за один конец, а ученик из мастерской «Гимлиш. Кровати» — за другой.

— Добрый вечер, мама. Добрый вечер, Гейльбут, как хорошо, что вы уже тут! Добрый вечер, Овечка. Вот смотри: наш туалет. На Александерплатц мы чуть было не угодили под автобус. Да, с меня семь потов сошло, пока мы добрались. Откройте кто‑нибудь дверь в нашу комнату.

— Но, мальчуган!

— Вы сами его тащили, Пиннеберг?

— Собственноручно. — Пиннеберг сияет. — I myself with this —how do you call him?.. 1 с учеником.

— Туалетный столик, — радуется фрау Миа. — Верно, дети, вы разбогатели. Кому теперь, когда все стриженые, туалет нужен?

Но Пиннеберг не слушает. Он, можно сказать, с бою взял этот туалет, ведь он протащил, протолкал его через сутолоку берлинских улиц. В данную минуту думы о бюджете не омрачают его душу.

1 Я сам с этим — как он называется? (англ.)

 

— Вот сюда, в этот угол, шеф, — говорит он желторотому ученику. — Чуть наискосок. Чтобы свет лучше падал. Надо бы пристроить над ним лампу. Так, шеф, а теперь марш вниз за зеркалом. Простите, я еще на минутку… Это моя жена. Гейльбут. — говорит он, сияя. — Нравится?

— Зеркало я и один дотащу, — говорит ученик.

— Очень нравится, — отвечает Гейльбут.

— Но, миленький! — смеется Овечка.

— Он сегодня совсем спятил, — заявляет фрау Миа.

— И думать не смей! Еще грохнешься на лестнице с такой дорогой вещью! — и он прибавляет таинственным шепотом: — Зеркало одно пятьдесят марок стоит, какое стекло! С фасетом!

Он исчезает вместе с учеником. Оставшиеся переглядываются.

— Не буду больше мешать, — говорит фрау Миа. — Тебе и об ужине позаботиться надо. Могу я тебе чем‑нибудь помочь, Эмма?

— О господи, ужин! — Овечка в полной растерянности.

— Я же сказала, я охотно тебе помогу, — повторяет свекровь уже в дверях.

— Не хлопочите, пожалуйста, — говорит Гейльбут и берет Овечку под руку. — Я же не из‑за ужина пришел.

Дверь снова открывается, и появляются Пиннеберг и ученик.

— Вот теперь посмотрите, только теперь вы оцените туалет по достоинству. Так, немного приподыми, мальчик. Винты есть? Постойте…— он ввинчивает винты, обливаясь потом, и при этом ни на минуту не умолкает. — Включи еще лампу. Так, надо, чтобы много света было. Нет, Гейльбут. сделайте мне одолжение, не подходите ближе. Овечка должна первая посмотреться в зеркало. Я сам еще не смотрелся, не разворачивал его… Вот тебе талер, мальчик. Хватит? Ну, беги, мастерская, верно, еще открыта. Прощай… Овечка, доставь мне удовольствие. Ну, пожалуйста, Гейльбута стесняться не надо. Верно ведь, Гейльбут?

— Ну, конечно! Из‑за меня…

— Так вот, накинь свой купальный халат. Только накинь. Пожалуйста, ну, пожалуйста. Я все время представлял тебя в купальном халате перед зеркалом. Я хочу первым увидеть тебя в зеркале… Ну, пожалуйста, Овечка.

— Ах, Ганнес. Ганнес, — говорит Овечка, но, само собой, ее трогает такое воодушевление. — Ничего не поделаешь, господин Гейльбут, сами видите. — И она достает из гардероба купальный халат.

— Мне тоже приятно будет посмотреть, — говорит Гейльбут. — Ваш муж прав: надо, чтобы в каждом зеркале с самого начала отражалось что‑то особенно красивое.

— Ах, оставьте, пожалуйста, — просит Овечка.

— Но уверяю вас…

— Овечка, — говорит Пиннеберг и попеременно смотрит то на свою жену, то на ее отражение. — Овечка, я об этом мечтал. Видишь, мечта исполнилась! Гейльбут, пусть нами помыкают, пусть нам платят по‑свински мало, пусть эти заевшиеся дяди, что сидят наверху, считают, что мы мразь…

— Да так оно и есть, — говорит Гейльбут. — Им на нас наплевать.

— Ну, конечно, я это всегда знал, — вторит ему Пиннеберг. — Но этого они нас лишить не могут. Тут им просто придется замолчать — не могут же они лишить меня удовольствия любоваться на мою жену в купальном халате, сидящую перед зеркалом.

— Долго мне еще позировать? — спрашивает Овечка.

— Ну как, хорошее зеркало? Не искажает? В некоторых зеркалах кажешься утопленником, зеленым‑зеленым, я, правда, утопленника ни разу не видал… А в других отражение расплывчатое, а в других какое‑то пыльное… но это зеркало очень хорошее, правда, Овечка?

Стук в дверь, дверь приотворяется, всовывается голова мамаши Пиннеберг.

— Зайди ко мне на минутку, Ганс.

— Сейчас, мама.

— Но только, пожалуйста, сейчас. Мне крайне необходимо с тобой поговорить.

Дверь закрывается.

— Мама, конечно, хочет получить за комнату, — объясняет Овечка.

Пиннеберг сразу заметно мрачнеет.

— Ну и пусть себе хочет на здоровье, — говорит он.

— Но, Ганнес!

— Пусть не задается, — говорит он с раздражением. — Получит свои деньги.

— Мама, конечно, думает, что у нас куча денег, раз мы купили туалет… Верно, Мандель очень хорошо платит, правда, господин Гейльбут?

— Хорошо платит… гм…— мнется Гейльбут. — Ну, видите ли, это как считать. Во всяком случае, на мой взгляд, такой туалетный столик стоит не меньше шестидесяти марок…

— Шестидесяти?.. Да вы с ума сошли, Гейльбут, — возмущается Пиннеберг. Затем, видя, что Овечка внимательно на него смотрит, прибавляет: — Простите, Гейльбут, вы же не знаете…— И говорит очень громко: — А теперь слушайте: о деньгах мы сегодня вечером вообще говорить не будем, лучше отправимся все втроем на кухню и посмотрим, чем можно поужинать. Я по крайней мере очень голоден.

— Хорошо, милый, — говорит Овечка и не спускает с него внимательного взгляда. — Как тебе угодно. И они идут на кухню.