Гийом дю Вентре и его сонеты

ЗЛЫЕ ПЕСНИ ГИЙОМА ДЮ ВЕНТРЕ

…Некоторые из них занимались исключительно переводом книг,

что является делом совсем легким;

но когда они брались сочинять что-либо самостоятельное,

то получалось смехотворное безобразие.

Шарль Сорель

 

Предлагая вниманию советского читателя избранные сонеты одного из многочисленных, в большинстве своем забытых поэтов-воинов, поэтов-гуманистов Франции второй половины XVI века, необходимо, пожалуй, хотя бы в общих чертах напомнить историческую обстановку, их окружавшую,— общественный фон и среду, определявшие эволюцию сознания и нашедшие столь яркое отражение, в частности, в поэтическом творчестве Гийома дю Вентре.

После непродолжительного царствования Франциска II (1559—1560) французская корона переходит к его брату Карлу IX, до совершеннолетия которого страной управляет его мать, Екатерина Медичи Валуа.

Вторая половина XVI столетия, века «образования великих монархий, которые повсюду воздвигались на развалинах враждовавших между собой феодальных классов: аристократии и городов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1933. Т. 10. С. 721), для Франции была эпохой ожесточенной борьбы за власть между двумя политическими партиями — католиками и гугенотами. Конкретный символ власти для обеих партий — французская корона, по всем признакам не очень прочно сидевшая на головах последних Валуа. Королевская власть, выступавшая «в качестве цивилизующего центра, в качестве основоположника национального единства» (там же) при Франциске I, вскоре деградирует и при его дегенеративных внуках утрачивает всякую социальную опору. В этих условиях вполне закономерно возникли «политические качели» — единственно мыслимое средство спасения династии, не без успеха примененное Екатериной Медичи, «королевой-матерью», «итальянской ведьмой» — фактической правительницей Франции при трех последних номинальных королях из рода Валуа.

Собственно, принцип «Divide et impera» был не нов; новинкой — даже в те мрачные времена — было столь откровенное и неуклонное следование этому принципу, возведшее кинжал, яд, измену и подкуп в ранг обыденных средств дипломатии и политики.

Однако и эти средства не могли изменить хода истории. Даже в руках такой талантливой интриганки, как Екатерина, королевская власть не смогла удержаться в прежнем качестве, она неминуемо должна была рухнуть — или же возродиться на новой основе, как это случилось при Генрихе IV. Королева могла только отсрочить конец,— например, разжигая провокациями религиозные распри. Она не останавливалась, впрочем, даже перед предательством национальных интересов страны.

Социальный состав обеих партий не был однороден. Реакционнейшие вожди католиков, претенденты на трон — Гизы,— демагогически играли на тяготении буржуазии Северной Франции к сильному государству, к централизованной власти в руках короля-католика и сумели собрать значительные материальные средства и людские силы. А сепаратистские тенденции южно-французского дворянства отлично уживались с кальвинизмом — прогрессивной для того времени идеологией буржуазии. «Королевскую партию» связывает с Католической лигой, разумеется, не только общность религии. И двор, и Гизы одинаково симпатизируют католической Испании, оказывают ей немалые услуги и взамен получают от нее солидную помощь деньгами и наемными солдатами. И двор, и Гизы ненавидят партию гугенотов, возглавляемую Жанной д'Альбре (матерью Генриха IV) и адмиралом Гаспаром де Колиньи.

Ареной наиболее острых схваток, местом решающих ставок в политической борьбе становится Париж, сердце Франции, Лувр — резиденция короля. Здесь незадолго до Варфоломеевской ночи мы и встречаем семнадцатилетнего повесу и дуэлянта, забияку и баловня женщин Гийома дю Вентре. При дворе еще посмеиваются над не успевшим выветриться провинциализмом молодого гасконца, но уже не на шутку побаиваются его метких, безжалостных эпиграмм и острых бонмо. Редкая проделка придворной молодежи обходится без участия Вентре, и шпага его, наперекор всяким эдиктам, то и дело окрашивается кровью на Пре-о-Клер. Принц Генрих Наваррский души в нем яе чает, и некоторым влиятельным особам, испытавшим на себе неожиданные царапины этого резвящегося львенка, остается разве что припрятать камень мести за обшлагом камзола: кажущееся отсутствие каких-либо религиозных или иных нравственных убеждений, очевидная аполитичность всех его выходок и приключений, благородное происхождение и дружба с отпрысками королевских фамилий делают его покамест неуязвимым.

Но наше представление об этой молодежи было бы весьма неполным и даже ошибочным, если бы мы сбросили со счетов Другую сторону понятия «благородства» тех времен. В своих знаменитых «Мемуарах» Агриппа д'Обинье, например, рассказывает, как о чем-то само собой разумеющемся, что с четырехлетнего возраста специальный наставник обучал его грамоте — французской, латинской, греческой и древнееврейской, так что к шести годам он уже читал на четырех языках и свободно переводил с листа. «Семи с половиной лет, с некоторой помощью своих наставников, Обинье перевел Платонова «Критона», взяв с отца обещание, что книга будет отпечатана с изображением ребенка-переводчика на титульном листе». Мишель Монтень, родившийся двадцатью годами раньше Вентре, в пятилетнем возрасте считал. латынь своим родным языком, затем овладел греческим и немецким, а уж потом «совершенствовал свои познания во французском»… Благородство предполагало, помимо принадлежности к знатному роду, владение не только шпагой, правилами куртуазности и т. п., но еще и изрядной дозой гуманитарного образования. Молодой дю Вентре не только был знаком с произведениями современных ему гуманистов (Франсуа Рабле и всей Плеяды), но следил и за ходившими по рукам беспощадными памфлетами гугенотов, бичевавшими продажность французского двора, кулачное право феодалов, ханжество и коррупцию духовенства и т. п. Естественно, что он внимательно прислушивался к этим новым голосам: еще небольшая численно гугенотская прослойка (по данным большинства историков — не более полутора миллионов из 20 миллионов французов) в те дни выступала уже как самая энергичная, духовно наиболее активная часть нации. Кальвин «с чисто французской резкостью… выдвинул на первый план буржуазный характер реформации, придав церкви республиканский, демократический характер»,— подчеркивает Энгельс (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1931. Т. 14. С. 675).

К началу семидесятых годов гугеноты становятся настолько влиятельны, что королевская партия решается на союз с Католической лигой в надежде покончить с кальвинистами одним ударом. Подготовка ведется в глубокой тайне. Под предлогом свадьбы Маргариты Валуа и Генриха Наваррского в Париж приглашаются виднейшие вожди гугенотов, и 24 августа 1572 года организуется «Варфоломеевская резня». По сигналу колоколов хорошо вооруженные предтечи гитлеровцев, облаченные в белые повязки и кресты, врываются в дома гугенотов, убивают, насилуют, грабят, жгут. В одном Париже — свыше двух тысяч именитых жертв (слуг и прочих плебеев никто не подсчитывал), свыше тридцати тысяч — по остальной Франции. Это — начало непрерывных «религиозных войн».

«Кровь лилась со всех сторон, ища стока к реке»,— свидетельствует очевидец страшной парижской бойни, поэт Агриппа д'Обинье. Озверевших погромщиков напутствует яростная пропаганда. «Пускайте кровь! Пускайте кровь!» — рычит маршал де Таванн, один из вдохновителей и организаторов Варфоломеевской ночи. «С ними человечно быть жестокими, жестоко быть человечными»,— вторит ему набожная королева-мать.

Трудно вообразить себе, но это факт: массовая резня была детально согласована с Римом и папа поручил своему кардиналу благословить оружие убийц. Карл V Испанский спешит поздравить «христианнейшего короля»: поражение французских протестантов даст ему возможность в следующем — 1573 — году так же радикально разделаться с их нидерландскими единоверцами!

Варфоломеевская братоубийственная лавина обрела такой размах и такую инерцию, что сам король не в силах был остановить ее: указ о прекращении резни пришлось отменить через два дня после его издания — под давлением Лиги и сообщников Екатерины…

Варфоломеевская ночь — одно из наиболее страшных проявлений феодально-католической реакции XVI века. Этой позорной странице истории Франции суждено было стать и переломной вехой в жизненной и творческой биографии многих ее современников, в их числе и юного дю Вентре. С неимоверной силой возмущения и гнева, неожиданной и даже удивительной для вчерашнего изящного каламбуриста, угождавшего своими эффектными, но безыдейными остротами всему Парижу, Вентре обрушивается на инициаторов погрома — Карла IX, королеву-мать, Гизов.

Первые же два-три образца творчества в новом жанре обеспечивают их автору место в Бастилии и увлекательную перспективу — расстаться с собственной головой на Гревской площади. Пожалуй, лишь незаурядная популярность поэта и его широкие связи побудили Карла заменить смертную казнь «за королевскую измену», как это тогда называлось, вечным изгнанием дю Вентре из Франции.

Разделавшись — хотя бы на время — с гугенотами, королева-мать тем самым чрезвычайно усилила позиции Лиги, которая тотчас начинает упорно добиваться перехода королевского титула к своему ставленнику — Генриху де Гизу. Последнего из Валуа, Генриха III, пытаются похитить и насильно постричь в монахи. Борьба обостряется: короне приходится обороняться одновременно и от Лиги, и от гугенотов.

Генриху Наваррскому, в ночь св. Варфоломея для сохранения жизни отрекшемуся от протестантизма и плененному в Лувре, удается в конце концов бежать на юг Франции, в гугенотские провинции. Здесь он снова становится протестантом, объединяет под своими знаменами значительные гугенотские силы и организует новый поход против короля. Осадами и сражениями Наваррский упорно прокладывает себе путь на север, завоевывая город за городом, провинцию за провинцией.

Здесь, в местах наиболее ожесточенных схваток, мы снова встречаем нашего героя, нелегально вернувшегося из Англии, чтобы сменить перо и рифмы на шпагу и пистолеты. В этом амплуа дю Вентре весьма успешно досказывает многое из того, чего не успел изложить в стихах,— настолько успешно, что папистские историки тех лет затрудняются определить, какой вид оружия более опасен в руках этого кавалера. «Что же сказать о военном мужестве и отваге неприятеля,— пишет, к примеру, Пьер л'Этуаль,— если при Клермоне некий шевалье дю Виндрей, сопутствуемый лишь дюжиной кирасиров, с криками «За двадцать четвертое августа, канальи!» пробился через отменно фортифисированные диспозиции целого полка наших нерадивых воителей и чуть было не пленил самого маршала Вогана!..»

В 1589 году под кинжалами убийц погибают два Генриха — де Гиз и царствующий Валуа. За год перед этим пал в сражении третий Генрих — Конде, принц крови, также имевший известные основания претендовать на французскую корону. Обезглавленная Лига вынуждена согласиться на провозглашение королем единственного — после смерти Конде — кандидата гугенотов, четвертого Генриха — Генриха IV, короля Наварры, при условии… его перехода в католичество.

Борьба гугенотов увенчивается победой лишь в 1598 году: Нантский эдикт узаконивает свободу вероисповедания и для истерзанной междоусобицей и войнами Франции наступает на какое-то время долгожданный мир.

«Процесс ликвидации феодализма и развития капитализма является в то же время процессом складывания людей в нацию» — так учит сталинская теория (Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос. М., 1936. С. 27). Складывание французов в нацию в бурную эпоху религиозных войн не могло не выразиться в небывалом расцвете духовных богатств этого народа. И действительно, именно эти десятилетия французского Возрождения оказались чрезвычайно плодотворными для французского искусства, в частности и в особенности — для поэзии. Соответственно сложности и богатству духовной жизни нации, музыкальности и пластичности ее языка возникает и развивается множество поэтических жанров и форм. «С той поры как Ронсар и Дю Белле создали славу нашей французской поэзии,— утверждает Мишель Монтень в своих «Опытах»,— нет больше стихоплетов, сколь бы бездарными они ни были, которые не пучились бы словами… Никогда еще не было у нас столько поэтов, пишущих на родном языке» (Монтень М. Опыты. М., 1954.' Т. 1. С. 217).

К этому можно бы прибавить, что никогда — ни до, ни после — поэты Франции и остальной Европы не испытывали такого пристрастия к сонету. Многие просто не признавали никакой иной поэтической формы, и этому странному обстоятельству мы и обязаны в конечном счете столь разнообразными и перспективными трансформациями данной ветви поэзии. Увлечение Гийома дю Вентре сонетом — скорее всего дань моде; но оно объясняется, если угодно, еще и активной неприязнью юноши к псевдоклассическим длиннотам придворной поэтической речи. В детстве поэта окружал скупой и сочный язык гасконских крестьян, известных своей способностью одним острым словцом взбеленить соседа и заодно лишить дара речи его сварливую жену (разумеется, если она не гасконка). «Одной прибауткой гасконец убивает трех провансальцев»,— говорят еще и сегодня на родине дю Вентре. Привлекательная сила сонета — в его лаконизме, позволяющем, однако, облечь содержание, объем и тематический диапазон которого недоступен ни одной из прочих миниатюрных форм.

Что же сталось с сонетной формой во Франции к середине XVI века?

Унаследованная французами преимущественно от итальянцев (петраркистская школа), она претерпела существенные изменения не только идейно-смыслового, но и ритмического, и рифмического порядка. Клеман Маро (1496—1544), по-видимому, первым из французов «решился» на формальную модернизацию сонета: так, вместо привычной — классической — терцины сdc + dcd или удвоенной сdе + сdе, образующей заключительное шестистишие (коду), он прибегает к «произвольной» расстановке рифм: есd + ееd или сdcd + ее. Вскоре эти формы коды надолго становятся образцом. Еще радикальнее «осваивает» сонетную форму Пьер де Ронсар (1524—1565). Мистически-религиозная любовь к абстрактному женскому идеалу сменяется в его сонетах вполне земной, чувственно полноценной любовью, и соответственно обновляются и лексика, и ритмика сонета. Иоахим дю Белле (1522—1560) создает совершенно новые формы — точнее говоря, жанры — сонета: лирический сонет, бытописательно-сатирический, философски-публицистический и т. п.

У дю Вентре мы уже встречаем сонет-сатиру, сонет — жанровую сценку, наконец, сонет-декларацию, в котором заключительные строки — «ключ» — обретают выразительность и функцию призыва, лозунга. Современники по-разному воспринимали эти вольности — одни их порицали, другие ими восторгались и подражали новатору. Мишель Монтень с присущей ему широтой и мудростью сказал по этому поводу: «Я не принадлежу к числу тех, кто считает, что раз в стихотворении безупречен размер, то, значит, и все оно безупречно; по-моему, если поэт где-нибудь вместо краткого слога поставит долгий, беда не велика, лишь бы стихотворение звучало приятно, лишь бы оно было богато смыслом и содержанием,— и я скажу, что перед нами хороший поэт, хоть и плохой стихотворец…» (Монтень М. Опыты. Т. 1.С. 217). А, например, Агриппа д'Oбинье, близкий друг — и литературный «противник» — дю Вентре, упрекает его в сонете же, ему посвященном:

Твой стих, Гийом, нагнать способен страху:

Ты влил в него и желчь, и пьяный бред!

Сумел ты изуродовать Сонет,

Как дьявол искорежил черепаху…» и т. д.

Так или иначе увлечение сонетной формой с той поры стало весьма распространенным. Лаконичность сонета, ясность и строгая логика его построения, («диалектичность»: 14 строчек, 4 строфы — теза, антитеза, синтез и ключ, неожиданным афоризмам или иным эффектным аккордом венчающий поэтическую миниатюру и одновременно раскрывающий читателю гражданский ее подтекст) обусловили широкое распространение этой формы во всех литературах Возрождения. Любопытно, что каждая литература вносила в сонетную форму свои, особые, большей частью национально-языковые коррективы. Так, специфика английского языка вызвала к жизни сонет с одними мужскими рифмами — форму, чарующую «континентального» европейца и нас, русских, своей музыкальной «недосказанностью»… Но самое удивительное: сонеты с исключительно мужскими рифмами встречаются и в испанской, и в итальянской, и во французской поэзии ничуть не позже, чем они появляются в английской! У нас нет никаких материалов (да нет, признаться, и особой потребности) для выяснения «приоритета» в этом вопросе, и меньше всего интересуют нас сейчас проблемы взаимовлияния европейских поэтических течений и школ. Известно только (и мы упоминаем об этом лишь как о любопытном факте), что при дворе Елизаветы Стюарт, симпатизировавшей и помогавшей гугенотам, знали и ценили французскую поэзию Ронсара, д'Oбинье, дю Вентре, дю Белле, Малерба, пожалуй, не меньше, чем на их родине, и что годы своего изгнания дю Вентре, вероятно, именно по этой причине провел в отечестве Шекспира, звезда которого в те дни восходила над Европой и миром.

А «живучесть» сонетной формы поистине поразительна. Пройдя многовековое испытание временем, она влекла и манила еще величайших поэтов XIX века: Пушкина и Байрона, Мицкевича и Уордсворта, Шелли и Мюссе, Верлена и Верхарна… На рубеже столетий отдали дань сонету Бунин и Брюсов, и русской советской поэзии сонет не стал чуждым — укажем хотя бы на двойной сонет М. Рыльского «Провидец бури» (к десятилетию со дня смерти М. Горького) или на блистательные элегические сонеты А. Штейнберга, не говоря уже о всемирно прославленных советских переводах западных сонетов.

Достоверные данные о биографии дю Вентре отсутствуют; ничего почти не известно, в частности, о последних годах его жизни. Есть лишь косвенные указания, что дю Вентре, подобно д'Обинье, религиозным фанатизмом которого он так возмущался, радикально порывает с Генрихом IV и его двором, удаляется в свое чахлое родовое поместье в западной Гаскони и там, видимо, тихо и неприметно завершает свою бурную жизнь. Отсутствие дат и иных документальных оснований исключает возможность строгой хронологической систематизации литературного наследия этого солдата, ворвавшегося — по собственному его определению — с пистолетом на Олимп, этого столь же одаренного, сколь и легкомысленного французского бунтаря. Исходя из ощутимой автобиографичности его произведений и руководствуясь собственными стилистическими соображениями, мы расположили избранные нами 100 сонетов в пяти тетрадях, в известной мере отвечающих пяти важнейшим этапам жизни и творческой эволюции их автора. В качестве заглавий этим тетрадям мы подобрали цитаты из самих сонетов.

Если хоть в малой мере удалось нам приблизить к читателю гневные и веселые, грустные и насмешливые строки дю Вентре, его любовь к родине, ненависть к ее врагам и отвращение к «воронью», терзавшему Францию в ту сумрачную эпоху,— мы сочтем свой скромный труд оправданным — вне анализа его поэтических достоинств.

Ю. Вейнерт

Я. Харон

 

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ

Маркизе Л.

 

Над городом лохматый хвост кометы

Несчастия предсказывает нам.

На черном бархате небес луна

Качается кровавою монетой.

 

Вчера толпе о преставленье света

На паперти Нотр-Дам вещал монах;

Есть слух, что в мире бродит Сатана,

В камзол придворного переодетый.

 

В тревоге Лувр. Король — бледнее тени.

В Париже потеряли к жизни вкус.

И мне, маркиза, не до развлечений!

Покинув свет, тоскую и молюсь:

 

Тоскую — о возлюбленной моей,

Молюсь — скорей бы увидаться с ней!

БУРГОНСКОЕ

Агриппе д'Обинье

 

Что нужно дворянину? — Добрый конь,

Рапира, золота звенящий слиток,

А главное — бургонского избыток,

И — он готов хоть в воду, хоть в огонь!

 

«Ты пьян. Вентре?» — Подумаешь, позор!

Своих грехов и мыслей длинный свиток

В бургонское бросаю, как в костер,—

Кипи и пенься, солнечный напиток!

 

Когда Господь бургонского вкусил,

Он в рай собрал всех пьяниц и кутил.

А трезвенников — в ад, на исправленье!

Я в рай хочу! пусть скажут обо мне:

 

«Второй Кларенс [6],— он смерть нашел в вине»

Еще вина! В одном вине спасенье!

НАШЕ КРЕДО

Генриху Наваррскому

 

Псалом затянет патер большеротый —

Католики, кряхтя, бредут в костел.

Костлявый пастор проповедь повел —

И в храм ползут уныло гугеноты.

 

Пол-Франции на исповедь идет,

Пол-Франции толпится у обедни,

А нам смешны божественные бредни:

Я не католик, ты — не гугенот.

 

Карл Валуа предпочитает мессу?

Пусть нюхает кадил вонючий дым!

А нам начхать — Женева или Рим [7]:

Ведь мы с тобою влюблены в принцессу…

 

Святошам выбрать бога нелегко,

У нас с Наваррским бог один — Марго! [8]

МОИ УЧИТЕЛЯ

Меня учил бродячий менестрель,

Учили девичьи глаза и губы,

И соловьев серебряная трель,

И шелест листьев ясеня и дуба.

 

Я мальчиком по берегу бродил,

Внимая волн загадочному шуму,

И море в рифму облекало думу,

И ветер сочинять стихи учил.

 

Меня учили горы и леса;

С ветвей свисая, мох вплетался в строки.

Моих стихов набрасывала кроки

Гасконских утр прозрачная краса.

 

Меня учил… Но суть совсем не в этом:

Как может быть гасконец не поэтом?!

ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ

«Аз есмь Господь…» — Слыхал. Но сомневаюсь.

«Не сотвори кумира…» — А металл?

«Не поминай мя всуе…» — Грешен, каюсь:

В тригоспода нередко загибал.

 

«Чти день субботний…» — Что за фарисейство!

Мне для безделья всякий день хорош.

«Чти мать с отцом…» — Чту.—

«Не прелюбодействуй…»

От этих слов меня бросает в дрожь!

 

«Не убивай…» — И критиков прощать?!

«Не укради…» — А где же рифмы брать?

«Не помышляй свидетельствовать ложно…»,

 

«Не пожелай жены, осла чужих…»

(О, Господи, как тесен этот стих!)

Ну, а жену осла-соседа — можно?

ЗАЧЕМ ЕЩЕ ПИСАТЬ?

Маркизе Л.

 

Моих посланий терпеливый лепет —

Каскад страстей, любви смиренный вздох —

Вас не повергли в долгожданный трепет:

Сонеты, рифмы — об стену горох!

 

Одними многоточьями моими

Я вымостил Вам новый Млечный Путь

(Куда уж тут с простыми запятыми!),

Но Вас они не тронули ничуть.

 

А эти — как их? — знаки восклицанья? —

Вам, черствая, смешны мои страданья?

Что гибель Трои мне? Что Вам Вентре?..

 

В последний раз молю Вас, дочь утеса,—

Взгляните: я согнулся в знак вопроса!

…Один ответ: холодное тире.

КАРТЕЛЬ [9]

Вы оскорбили, сударь мой, меня,

Назвав Гийома дю Вентре — писакой.

Пускай его сонеты — пачкотня,

Но я за честь его полезу в драку!

 

Конечно, выходка осла смешна.

Но этот — дворянин, он шпагу носит!

Пусть все ослы за Вас прощенья просят,—

Вас не спасет Ослиный Сатана!

 

Моя картель — не клякса на бумаге:

Пустить Вам кварту [10]крови квартой шпаги

Поклялся тот, кто Вами оскорблен.

Почтительно Вас жду. Да, между прочим:

 

Поскольку спор наш к рифмам приурочен,

Оружье — перья, место — Пти Мэзон [11].

ВЕРНЫЕ ПРИМЕТЫ

Когда борзых Ваш ловчий кличет рогом,

А заяц вдруг перебежит дорогу —

Диана Вас обманет: в этот день

Уйдет бесследно от собак олень!

 

Когда, спешащего на рандеву,

Обгонит поп (во сне иль наяву) —

Одумайтесь! Вернитесь, Бога ради:

Ревнивый муж с кинжалом ждет в засаде!

 

Перед несчастьем или неудачей

Луна — как кровь, и в полночь филин плачет.

Внимайте тайным голосам примет.

Вот давеча: осел кричал до хрипа —

 

И — верно! — в этот самый час Агриппа. [12]

В ужасных муках сочинил сонет.

ГЕНРИХ СЧАСТЛИВЫЙ

Три Генриха [13]бредут Булонским лесом,

Охотой и жарой утомлены.

Три Генриха болтают про принцессу,

В которую все трое влюблены.

 

Божится первый: «Хороши бретонки,

В нормандок сотни раз я был влюблен, —

Но не найти во Франции девчонки

Прекраснее малютки Марготон!»

 

Второй орет: «А взгляд ее лукавый!

А голос! Звонкий, как лесной ручей!

За то, чтобы Марго была моей,

Отдал бы я свою Наварру, право!»

 

А третий? Третий промолчал в ответ…

Об этом я и написал сонет.

МОЙ ДУХОВНИК

«Вы вязнете в грехах, мой сын, поныне, —

И день и ночь твердит мой духовник.—

Все — суета, один Господь велик,

И глас Его — родник в мирской пустыне.

 

Земная жизнь — обман, греховный миг!

Загробную расплату забывая,

Проводят дни и мальчик, и старик,—

А между тем нас гибель ожидает!

 

Тщету гордыни, пьянство и разврат

Постом, мой сын, в себе искореняйте.

Скорбите о грехах, молитесь, кайтесь,

Дабы не ввергнуться в кромешный ад!»

 

И вот — скорблю: как королевский шут,

Грехи… в бургонском утопить спешу!

ВЕСЕЛЫЙ БЕРНАРДИНЕЦ

Господь наш воду обратил вином

Не для того, чтоб пересохла глотка!

Когда-то Ной… Пойдем со мной, красотка!

Но почему все ходит ходуном?

 

Молитесь, дети. Господу… Te Deum! [14]

Сгинь, ведьма! Ты не девка, ты — суккуб!

Брат Франсуа, ты вечно пьян и глуп.

Пей, да спасет тебя Святая дева!

 

Пойдем, Сюзон! Твой страх, моя овечка,—

Ни Богу кочерга, ни черту свечка:

Твои грехи я отпустил давно…

Жениться не велят христову брату? —

 

Не надо! Хватит нам мирян женатых!

…А дьявол — в уксус превратил вино…

СУМЕРКИ

Прощальные лучи кладет закат

На розовеющие черепицы;

Еще блестит сквозь сумерки река,

А в переулках полутьма клубится.

 

Лазурь небес лиловый шелк сменил,

И угасают блики в стеклах алых,

На балюстрады Нотр-Дам взгляни,

На каменное кружево порталов:

 

Там пробудились мудрые химеры!

В оскале хитром обнажив клыки,

Они глядят на город в дымке серой,

От любопытства свесив языки…

 

И впрямь, занятно поколенье наше:

Король — смешон, шут королевский — страшен…

МОЙ ЗАИМОДАВЕЦ,