От вороны до коллекционера

 

Я живу на безлюдном берегу моря. Когда устанешь, нет лучшего отдыха, чем бродить с собакой вдоль песчаного берега. Собака то отстает, что-то обнюхивая, то забегает далеко вперед, вспугивая расхаживающих по берегу чаек и ворон. Они ходят не без дела — они собирают. Для эколога это слово — научный термин. Собирательство — это экологическая ниша, профессия животного, его способ добывать себе пропитание. Нелегкая профессия. Другие умеют нырять за рыбой, или бить птиц на лету, или нападать из засады, или долбить деревья в поисках насекомых, или безошибочно вынимать длинным клювом червей из-под земли, а собиратель ничего этого не может. Он бродит, подбирая все, что не убежит, что удается найти, переворачивая коряги и камни, роясь в выбросах водорослей. Они умны, эти собиратели. Природа не снабдила их специализированными органами-орудиями, они все время сталкиваются с нестандартными ситуациями: каждый раз приходится решать, как вынуть насекомое, спрятавшееся под этот камень, как перевернуть именно эту корягу, как извлечь объедки из брошенных человеком. предметов. Они учатся всю жизнь. Моя собака очень довольна: она знает, что ей делать на берегу, — ведь она тоже отчасти собиратель. Вернее, собирателями были ее предки, а она— породистая собака, она сама не должна искать пропитание, более того, ей запрещено подбирать всякую дрянь. Но нет-нет да и схватит украдкой тухлую рыбешку и жадно сожрет ее. А дома такая чистюля и привереда в еде! Сколько ни перевоспитывай, а инстинкт сильнее. Инстинкт собирателя. Да, здесь, на этом пустынном берегу, у всех есть дело, все знают, зачем они здесь. Только я отдыхаю. И какой это отдых! Бреду неторопливо, то приближаясь к воде, то отдаляясь, привлеченный какими-то валяющимися предметами. Иногда это диковинные бутылки дальних стран, порой ящики странной формы, необычного материала, с надписями на неведомых языках, или разноцветные поплавки. Машинально подбираю их с собой — жалко расставаться, а когда накопится много — в какой-нибудь ящик и боюсь, как бы кто-нибудь не унес его, знаю, что никогда не вернусь за этим хламом. А какие занимательные деревянные скульптурки выточили песок и ветер! Вот блеснул под кучей водорослей кусочек янтаря, и я собираю в ладонь мелкие крупинки медового цвета, но потом переключаюсь на разноцветные гальки, а с них — на раковины.

 

 

Предки человека делали каменные орудия в течение 2,4 млн лет. Обязательно ли каменные орудия свидетельствуют о разумности тех, кто их изготовил?

 

В одной кто-то спрятался, и я долго выуживаю его на свет божий, но тут начал летать вокруг и кричать кулик, и хочется найти среди галек и палочек его четыре незаметных яйца...

Вот я и отдохнул. Мы с собакой поворачиваем и быстро идем обратно — мимо разбросанных мною куч, мимо тщательно собранных груд сокровищ. Нет, и у меня тоже было занятие на берегу — я собирал. Мы все собираем, отдавшись инстинкту, голосу предков человека, ибо человек начал свой путь на Земле, имея единственную экологическую нишу — нишу собирателя. И сейчас еще в дебрях Амазонки, в пустынях Австралии и Южной Африки, на островах Океании существуют племена собирателей.

Многим видам животных, например травоядным, пища дается даром, она вокруг. Первобытный человек не был наделен ни быстрым бегом, ни острыми когтями, ни мощными зубами, ни желудком, способным переваривать траву, листья и ветки. Пищевые ресурсы человека всегда были ограниченны, голод — постоянный его спутник. Даже в наш самый сытый в истории век более 2 миллиардов живут на грани голода или голодают. Небольшие стада — два-три десятка — предков человека бродили по тропической саванне, вблизи водоемов и рек. Дохлая рыба, объедки со стола хищников, моллюски, почки, побеги, камбий со стволов Деревьев, ягоды, орехи, черви, насекомые, пресмыкающиеся, изредка — попавшиеся зверьки, птицы, яйца — вот меню собирателя. Немногое из этого странного набора используется в современной кухне. Но наша склонность лакомиться продуктами с разными оттенками тухлятины — с тех времен. Такие блюда есть у всех народов — от сыра рокфор и камамбер у французов до копальхена у эскимосов.

Азарт, сопутствующий сбору бесполезных предметов на морском берегу, особенно наглядно демонстрирует нашу инстинктивную к подобным занятиям. В других случаях картина смазана, потому что, когда у человека страсть (именно страсть, а не средство заработка) к сбору грибов, ягод, орехов, кажущаяся практичность этих занятий скрывает их суть. Так ли нам нужны эти грибы — ведь их можно купить, но вы любите их собирать. Может статься, что вы и есть их даже не любите. Но, собирая, вы счастливы, когда внутреннее чувство — «там, за этой березкой»— не ошибается. Это счастье предвидения, знания наперед, счастье сбывшегося инстинкта.

 

Ни у кого не учась, птица портняжка ловко сшивает листья ниткой, сделанной из луба.

А вот пример со столь любимым гуманитариями камнем. Оса аммофила, построив в земле гнездо и отложив в него яйца, закапывает вход и отправляется подыскивать камешек. Возвратясь с камнем к гнезду, она, зажав его челюстями, утрамбовывает грунт каменным молотком. Ее действиями руководит инстинктивная программа.

ЗНАКОМЬТЕСЬ: ИНСТИНКТ

 

Слово это употребляется в быту как символ всего низменного, всего дурного в человеке. Инстинкты рекомендуется скрывать и подавлять. Инстинкту противопоставляются мораль и разум. Но в биологии, у этологов, слово инстинкт имеет иное значение. Им обозначают врожденные программы поведения. Можно собрать очень сложную ЭВМ, но, пока ее не снабдят программами, она просто бесполезная груда «железа». Программы — инстинкты ЭВМ. То же относится и к мозгу. Чтобы начать действовать, он нуждается в программах: как узнавать задачи и как их решать, как учиться и чему учиться. Животное рождается с этими программами, с большим набором очень сложных и тонких программ. Они передаются с генами из поколения в поколение, их создает естественный отбор, без конца по-разному комбинируя малые, простые блоки в новые системы. Комбинации проверяются в судьбах — счастливых и несчастных — миллионов особей. Неудачные программы выбраковываются с гибелью особи, удачные — размножаются. Это и есть естественный отбор. Инстинкты вырабатываются медленно — так же долго, как и новые органы, а став ненужными, перестраиваются или разрушаются зачастую не быстрее, чем морфологические приспособления — число пальцев, форма клюва, строение зубов.

Наши предки были не беднее инстинктами, чем любые другие животные. Множество инстинктов, которые унаследовал человек, не только не успели разрушиться_, но, более того, они не исчезнут когда. Потому что они нужны, потому что они по - прежнему служат, составляя фундамент новой, рассудочной деятельности. Она развилась не на пустом месте, а от врожденных программ.

 

 

Ткачики, строя гнезда из растительных волокон, завязывают их сложными узлами, причем такими же, какие используют швеи и моряки. Мы знаем, что в основе этой деятельности птиц лежат врожденные программы поведения, что оно инстинктивно.

 

 

И инстинкт собирателя, содержащий в себе стремление искать, различать, классифицировать, учиться, награждающий нас за правильное применение программы радостью удовлетворения, — этот инстинкт проявляется не только в атавизмах — сборе даров природы. Он в азарте коллекционера марок и этикеток, он в страсти зоолога и ботаника собирать и классифицировать коллекции животных и растений, он и в неутомимой жажде геолога к пополнению коллекций минералов.

Никого из нас не заливает краска стыда из-за того, что все мы рождаемся и умираем, как животные. Отчего же стыдиться, что во многих своих пристрастиях и поступках мы руководствуемся инстинктом?

 

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА

 

Каждый из нас носит в себе любовь к родине в Двух ее образах. Есть Родина — огромная страна, в ней много десятков языков, из которых я знаю лишь один, в ней тысячи городов, в большинстве из которых я не был, сотни рек, в которых я не купался, и даже много морей, которых я еще не видел.

Ради процветания Родины мы трудимся, ради нее терпим невзгоды и готовы умереть, защищая ее границы. Эту Родину мы любим сознательной ^любовью и сознательно внушаем нашим детям любовь к ней.

У каждого из нас есть еще другая родина, которую никто нас любить не учил. И нужды учить ее нет. Мы и так ее любим, причем бессознательной любовью. Эта родина — маленькая точка на карте, место, где я родился и провел детство. Объективно говоря не хуже и не лучше тысяч других мест, но для меня — единственное,особенное и ничем не заменимое.

 

 

Так выглядела колыбель человечества. Вдоль рек и ручьев, сбегающих с гор в покрытую саванной долину, тянулись узкие полоски лесной растительности. Здесь паслись стада слонов, носорогов, бегемотов, буйволов, жирафов, зебр, антилоп, павианов. В зарослях прятались кабаны, в норах — дикобразы. Главными хищниками были саблезубые тигры, львы, леопарды. Из более мелких — стаи гиен, гиеновых собак и шакалов. В воде жили крокодилы.

 

Образ этой родины, ее запах, ее звуки человек помнит до гробовой доски, даже если он с детства туда не возвращался. Но вернуться тянет всю жизнь. Вдали от нее все, что с ней связано, волнует. Упомянули родной городок радио — радостно слышать. Услышал в толпе родной говорок — готов броситься на шею земляку, человеку, ничем более не примечательному. А уж если с ним разговоришься, начнешь расспрашивать, вспоминать родные места — все для него готов сделать. Постороннему человеку мы, простые смертные, о своей родине сказать интересно не умеем, их не трогает наш рассказ. Только поэты наделены даром передать в словах любовь к своей родине не землякам.

Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
с заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят.

 

Это написал шестнадцатилетний Пушкин о деревне Захарово, где он живал в детстве. Его первый опыт описания русской природы. Читатель, попробуйте провести такое этолого-филологическое исследование: выясните и биографий русских поэтов, где они жили летом детстве (в возрасте четырех-десяти лет), а пот найдите их стихи, посвященные этому месту.Получится замечательная антология, причем окажется, что почти у всех поэтов эти стих одни из самых сильных.

Тут читателю пора бы задать вопрос: неужели любовь к родине — инстинкт? На него это отвечают решительным Да. А выяснено это на опытах на перелетных птицах. Брали птиц в разном возрасте — еще не вылупившихся, только что вылупившихся птенцов, слетков, еще покинувших гнездо, молодых, живущих с родителями, молодых и постарше, взрослых — и перевозили с места, где были их родительские гнезда, в другое. На новом месте пернатых подопытных задерживали до начала осенней миграции на зимовки, окольцовывали и отпускали. А весной ждали по обоим адресам. Оказалось, что, слетав на зимовки, взрослые птицы возвращались «домой» (т.е. туда, откуда их увезли). Поведение молодых зависело от возраста в момент начала опыта. Если их перевозили по достижении некоторого критического возраста, они возвращались к «родным пенатам» (т.е. туда, откуда их увезли). Если же не достигшими этого рубежа, они возвращались туда, где их выпустили. Значит, у птиц привязанность к определенному месту на земле образуется в детстве, в каком-то критическом возрасте. Где они в этом возрасте окажутся, там и будет их родина, на которую они станут возвращаться всю жизнь. Запечатление каких-либо образов (в нашем случае — местности) мозгом в детстве и на всю жизнь этологи называют импринтингом — впечатыванием в формирующийся мозг. Заметьте, что инстинктивная родина — не обязательно место рождения, это место, где прошел чувствительный отрезок детства. Теперь импринтинг родины изучен у многих животных — рыб, черепах, птиц, млекопитающих. Видимо, этот же механизм действует и у детей в возрасте старше двух и моложе двенадцати лет.

Невольное уважение испытываешь к перелетным птицам за их инстинктивную привязанность к своей родине — роще, озеру, скале, которую они находят, пролетая тысячи километров, применяя АЛЯ этого чудеса ориентации. Находят, даже если ученые завозят их далеко в сторону. Нам близко и понятно это стремление. Но, когда читаешь, что эти же птицы, имея крылья, никуда зря не летают, что они могут прожить все лето, не удаляясь дальше нескольких километров, — трудно понять их. Мы бы полетели, посмотрели. Страсть путешествовать.

Есть территориальные животные и есть номады — бродяги, не знающие дома. Каков же есть человек? Со школы мы знаем: есть оседлые народы, есть кочевые. Это зависит от уклада жизни, экономики.

 

Этот пейзаж всякому по душе. Идеальный окультуренный нами ландшафт в сущности своей воспроизводит облик древней родины.

 

А каким был наш предок-собиратель? Как всякий собиратель, он должен был бродить. Но небольшое стадо брело не куда попало — оно бродило по своей, общей для стада традиционной территории. Это была их родина, которую они помнили и готовы были защищать. А дальше простирались владения других групп, откуда их изгоняли. Кочевать по знакомой территории выгоднее — уже известны и кормные угодья, и водоемы, и укрытия, и живущие на ней хищники.

Выше говорилось, что есть в детстве каждого территориального животного особый момент — период закрепления территории. В это время происходит импринтинг — запечатление в мозгу облика окружающего мира. Запечатление навсегда. Став взрослым, животное будет стремиться не потерять этой территории, возвращаться на нее. Если период запечатления короткий, а животное в это время малоподвижное, оно запомнит маленький участок. Если период длинный, как у человека, и животное много перемещается, оно запечатлеет обширную территорию. Для детей оседлого крестьянина их индивидуальная родина — деревня и ее окрестности. Земли за ее пределами чужды им, не влекут. Если жизнь складывалась спокойно, крестьянин мог не покидать родной деревни от рождения до смерти. Но и сын кочевника тоже запечатлевает родину — обширную территорию, по которой он кочевал с родителями. Разные результаты, но основа одна. Кочевник не бродяга, не знающий дома. Однако чем больше мы путешествуем с нашими детьми, тем больше склонных к туризму людей вырастет из них.

Наша маленькая индивидуальная родина всегда прекрасна, где бы ни вырос человек — в тундре или тайге, в пустыне или на берегу моря, на островке или в городе, — ибо она запечатлевается в нашем мозгу и окрашивается всеми теми положительными эмоциями, что так свойственны детству. Но многие виды животных имеют и еще один, уже врожденный образ — образ подходящей для данного вида экологической среды. При возможности выбора выросший в изоляции олень предпочтет лес, а сайгак — открытое пространство. Исходная среда человека — всхолмленные берега озер и рек в саванне. И для нас до сих пор самый приятный ландшафт — слабовсхолмленный, где деревья и кустарники чередуются с открытыми пространствами, а вблизи есть река или озеро. Заметьте, что люди безжалостно вырубают леса вокруг поселений в лесной зоне, но упорно сажают деревья вокруг поселений в степи.

СТРАСТЬ К ОХОТЕ

 

Такое крупное существо, как человек, не могло бы прокормиться собирательством ни в степи, ни в северном лесу, ни в тундре. Да и саванне плотность заселения первобытными людьми была очень невелика. Чтобы увеличивать численность, расселяться, осваивать новые ландшафты, нужно было расширять свою экологическую нишу— найти новые способы добывать пищу. Спектр питания современного человека необычайно широк — от почти исключительной плотоядности эскимосов до почти полного вегетарианства некоторых племен в Индии. Схематизируя процесс расширения ниши, выделяют этапы охоты, скотоводства, земледелия и индустриального производства. Но представление о том, что каждое племя, каждый народ проходил эти этапы, — неверно. Разные популяции людей специализировались в разных направлениях — охоты, земледелия и скотоводства, и процесс этот шел параллельно. Первые шаги специализации могли быть бессознательными, поддержать направляться естественным отбором. Сознательные действия являлись основой решения конкретных задач, встававших перед одним человеком или группой людей, но к чему они приведут, могло оставаться неведомым.

Вот современные датировки, полученные радиоуглеродным методом. Пшеницу культивировали как дополнительный источник питания уже 50 тыс. лет назад. Саванну начали регулярно выжигать (это делается для примитивных посевов) тоже 50 тыс. лет назад. Земледелие как основной источник питания некоторых племен существует 9-10 тыс. лет. И столько же лет назад уже был домашний рогатый скот — овцы, козы, коровы. Лошадь одомашнена позднее, и с ней человек заселил степи. Без лошади степь непригодна для жизни: до появления европейцев американские степи оставались незаселенными, но, когда европейцы завезли лошадей, конные индейцы быстро заселили степи. Коллективная охота на крупных животных началась 30–40 тыс. лет назад.

В последние годы неожиданно раскрыли одну тайну современных человекообразных обезьян: изредка они охотятся на небольших Животных. Если этот инстинкт имелся и у предков человека, специализация некоторых популяций собирателей на охоте очень упрощалась. И до сего дня у многих сытых, занятых совершенно иной деятельностью людей проявляется инстинктивная страсть к охоте. Причем одни любят ходить с ружьем в одиночку, для других главное — особые отношения в коллективе мужчин-охотников.

Бурундук-садовод. Набив защечные мешки орешками, бурундук бежит подальше, делает в земле ямку-кладовую, быстро ее закапывает и бежит к кедру за следующей порцией орехов. Закончив сбор урожая, бурундуки переносят запасы в общественные тайники. Часть орехов остается в земле, давая начало новым «кедровым рощам».

Кто-то предпочитает мелкую дичь, кто-то — крупного зверя. Есть поклонники охоты — изнурительного преследования и поклонники охоты из засады. Люди, для которых удовольствие — убийство животного, и люди, для которых удовольствие — точность собственных действий а добыча — только неоспоримое свидетельство мастерства. (Вторых вы можете уговорить охотиться с фотоаппаратом, а первых — никогда.) Все эти варианты нами унаследованы.

Но наш охотничий инстинкт в одном не похож на инстинкт хищного зверя: врожденных программ методов охоты мы не имеем. Тигр от рождения владеет несколькими способами поимки и убийства жертв; рысь знает, как затаиться на дереве над тропой, как прыгнуть на косулю, куда вонзить когти и куда клыки; сокол знает, как сделать ставку на утку и как, проносясь мимо в пике, рассечь ее одним когтем. В течение жизни хищники совершенствуют искусство применять программы, а не выдумывают новые. Врожденная же программа человека побуждает его только подкрадываться, догонять, хватать, возможно, чем-то ударить. Человек сам находил методы охоты, частично наблюдая действия настоящих хищников, частично изобретая новые.

Именно новые приемы позволили ему не конкурировать с другими хищниками. И поэтому у охотничьих племен нет ненависти к хищникам, которая так сильна у скотоводов. Канадские зоологи так описывают отношения эскимоса-охотника к волку: «Он охотится по-своему, а я по-своему; карибу хватит всем. Когда мне понадобится его шкура, я убью его. Когда он захочет моего мяса, он попробует напасть, но я начеку, и он это знает». Очень долго, около полутора миллионов лет, охота являлась все же лишь вспомогательным занятием, а добычей становились мелкие звери. Период же охот на крупных животных как главного занятия настал поздно, около 10 тыс. лет назад.

Питание животной пищей сыграло важную роль в развитии интеллектуальных способностей наших предков: установлено, что нехватка белков животного происхождения (в том числе от теплокровных животных) в диете детей сильно задерживает их умственное развитие, вплоть до маразма.

 

ТЯГА К ЗЕМЛЕ

 

У меня, как, наверное, и у вас, есть такие знакомые. Они всю жизнь жили в городе, работали в главке, тресте, министерстве, имели дело с бумагами и людьми, любили эту работу. В отпуск ездили в санаторий, вечерами ходили в театр, читали, принимали гостей. Работать руками не любили, да и не умели. Дома не то что ремонт сделать — гвоздь забить — проблема. Вышли на пенсию, поселились на даче — ради свежего воздуха и тишины. И переменились. Сажают и пересаживают деревья и кусты, таскают на себе землю, ползают на четвереньках по грядкам с клубникой и цветами, делают какие-то компосты, страдают, что мало достали навоза. Сухонькие старичок и старушка, в чем душа держится. И еще забота: их преследует урожай. И они изводят знакомых, заставляя их есть клубнику до аллергии, притаскивая на себе пудами яблоки, охапками цветы. О таких говорят: проснулась тяга к земле. В этом случае, если скажешь: инстинкт, не удивятся, слишком очевидно.

Как возник у человека инстинкт земледельца и садовода — редчайший в мире животных? (Если вам нужен пример — напомню, что некоторые муравьи выращивают грибы на особых плантациях, есть и муравьи-жнецы.) Трудно поверить, что примитивный собиратель мог, просто наблюдая растительный мир, представить себе всю цепь поразительных превращений семени в плодоносящее дерево и сразу приступить к сознательному земледелию. Убедительнее гипотеза постепенного перехода, при которой осознавалась лишь часть собственных действий и их результатов.

Прятать излишки съестного на черный день — поведение, присущее многим животным, не исключая обезьян. На этой основе возникло много удивительных связей между животными и растениями.

Семена сибирской сосны (кедра) или желуди дуба не разносятся ветром, не цепляются за животных — они падают под дерево. Несколько видов животных — бурундук, кедровка, белка — подбирают орешки кедра и прячут их. Кедровка улетает далеко, прячет несколько орешков в земле, прилетает снова, опять уносит и прячет.

Муравьи-листорезы — настоящие огородники. Вырезав из листьев аккуратные пластинки, они уносят их в муравейник. Там, в особых галереях, теплых и влажных, на массе преющих листьев они разводят грибы, которыми и питаются. Всем этим сложным и целесообразным поведением муравьев руководит инстинкт.

 

Часть она потом найдет и съест, но часть не найдет, или орешки не понадобятся, и там, в новых местах, вырастут кедры. Сойки тем же способом расселяют дуб.

Человек-собиратель, поступая так же, засевал территорию своего кочевья полезными растениями. Человек живет долго, он может обнаружить, во что спустя несколько лет превращаются его кладовые. И когда-нибудь осознать побочную пользу своих действий. Древние греки еще помнили, что их далекие предки питались желудями. Сажать дубы и плодовые деревья вдоль дорог, при переезде на новое место — древний и не очень понятный нам обычай.

Когда поспеет урожай, к диким плодоносящим деревьям приходит много животных — конкурентов человека. Отгонять, отпугивать их — естественное поведение, до этого первобытному человеку не нужно было додумываться. Но, обнаружив, что дерево можно оградить от посягательств колючими ветками, палками, как он ограждал на ночлег себя, человек открыл садоводство. Вокруг таких огражденных деревьев их молодые побеги не повреждались травоядными животными, они разрастались и начинали плодоносить. Одно дерево превращалось в сад, рощу. Культы старых плодовых деревьев, священные плодовые рощи — возможно, воспоминание о практических методах прошлого.

Сходно могло развиваться освоение мелких однолетних и двулетних растений, превращаясь в примитивное огородничество. Кстати, во многих языках сохранилось это воспоминание: «огород» — не важно, что посажено, что растет, важно, что огорожено.

Потребовались десятки тысяч лет, чтобы человек разработал весь процесс превращения не приносящей пищи земли в плодоносную ниву. Девять тысяч лет назад возникло кочевое подсечное земледелие, истинный продукт разума. Лес выжигался и вырубался, гарь засеивалась, плодоносила несколько лет, истощалась, и — вперед, и все снова. «Жги и руби» — называется этот метод по-английски.

Выгорала, выдувалась ветром и превращалась в Сахару саванна, горели широколиственные леса, мелели реки, разрушались горные системы. Человек начал преобразование планеты.

широко распространены гены, нужные для земледелия? Ест_ь интересные подсчеты. Среди традиционно земледельческих народов их нет у 10-15% популяции. У остальных гены представлены, но обычно в неполном наборе. В полном наборе ими обладает всего 5% населения. Поэтому, пока земледелием занимается 50-80% людей, урожаи в стране невысоки. Они увеличиваются по мере того, как менее приспособленные к этому занятию работники уходят с земли. Когда же пашня остается в руках 3-5% — страна не знает, куда девать урожай.

ПОЧЕМУ МЫ ЛЮБИМ СОБАК

 

Человек расселился по всей земле — шире, чем любой другой вид животных. И везде вместе с ним собака. Собака для охоты, собака-пастух, ездовая собака, боевая собака, собака пищевая и собака без определенного применения — просто собака. Последних больше всего, и число их растет. Некоторые социологи считают число собак в городе одним из показателей жизненного уровня жителей.

Если вы хотите наглядно увидеть, что такое невозможность взаимопонимания, втяните в спор любителя собак и собаконенавистника. И если вы (редкое качество) не принадлежите ни к одному из этих миров — вы, пожалуй, согласитесь, что в ненависти вторых много разумных доводов. Хорошая собака не только стоила денег при покупке — их приходится тратить на нее все время. Ее нужно кормить. Покупать ей билет в поезде и самолете, платить за прививки и в клуб; во многих странах платить налог, покупать абонементы на площадки. Собака требует времени. С ней нужно гулять, и не только когда погода хорошая и прогулка приятна, но и «когда хороший хозяин собаку из дому не выгонит». Приходится специально заезжать домой, чтобы выгулять ее; пристраивать, если необходимо уехать. Собака стоит вам нервов. Вы жили в доме в мире со всеми, но завели собаку — и у вас появились недоброжелатели. Каждый раз боитесь, что она попадет, под машину, потеряется, укусит кого-нибудь. Наконец, от собаки лишняя грязь в доме и есть небольшая опасной заразиться. Всего этого довольно, чтобы убедить вас не ручную козу, медвежонка, ворону или попугая. Но не собаку.

Это все так, — ответит любитель собак, — но не э! А что главное? — То, что я люблю собак, что с детства мечтал о собаке, что с собакой мне хорошо, а без собаки тошно.

И никаких разумных объяснений.

Собаку к человеку влечет инстинкт. А нас к собаке?

Так и не удается установить, где и когда был заключен союз собакой. Даже неясно, кем тогда была собака — волком или просто дикой собакой, особым, несохранившимся животным. Очевидно лишь, что эту связь установили охотничьи племена и притом очень давно. Долгие тысячи, а может быть десятки тысяч лет у человека был лишь один друг — собака. Не обязательно полагать, что где-то и когда-то какой-то человек решил приучу-ка я собаку, она будет полезна тем-то и тем-то. Очень обоих видов связь могла устанавливаться путем схождения, на бессознательной основе.

Есть такая птичка - медоуказчик. Насекомоядна питается личинками Летает по лесу, ищет улья, расковырять их, добраться до личинок не умеет. медоуказчик летит на поиск союзника — а им медведь, и барсук и человек - все, кто не прочь полакамиться медом, но кому труднонайти улей. Медоуказчик криком порхает пролетает вперед, возвращается — и делает это так убедительно, что зверь пока не будет приведен к улею. Он разорит улей, птица съест личинок.

Рыбка губан прячется от опасности в зубастой пасти барракуды, которая никогда не глотает губанов. За постой губан вносит маленькую лепту: соскребет налет с зубов хищницы и, как кот мышей, ловит паразитов.

 

Австралийские зоологи изучали взаимоотношения лесных охотников-аборигенов с дикой собакой динго. Когда-то более высокоразвитые предки аборигенов приплыли в Австралию, не забыв взять с собой собаку — предка динго. В новых условиях союз распался: австралийцы деградировали, а собаки одичали. Но связь не утратилась. И теперь у охотничьих племен мы можем наблюдать модель первых этапов схождения человека с дикой собакой. Люди живут небольшими временными поселениями в лесу. Динго самостоятельно живут неподалеку. Ночью собаки приходят к хижинам питаться отбросами, но, пока люди в деревне, они не обращают внимания на собак, а те — на людей. Особых симпатий между ними тоже нет.

Трогательный союз рыбки амфиприона с «живым капканом» — актинией. Амфитрион находит одинокую актинию и живет под ее защитой. Возле нее он выводит потомство, а при опасности прячется у актинии во рту. Актиния, убивающая рыб себе на обед щупальцами с ядовитыми стрекательными нитями, не трогает своего амфитриона. Тот даже трется о нее, как кошка о человека.

 

Когда австралиец выходит на охоту, одна или несколько собак бегут недалеко от него.

Охотник следит за их поведением, так как они обоняют и слышат лучше его, а динго следит за его поведением, ведь он видит дальше их и умеет убивать с расстояния. Подранков — в основном птиц — охотник и динго ищут в густых зарослях вместе. Если подранка нашла собака, австралиец пытается его отнять, что удается не всегда. Если нашел абориген — собаки надеются на объедки. Если подранок так и не найден, собаки отстают и в конце-концов находят его. Когда охота кончена, австралиец идет на стоянку, а собаки — в лес.

Взаимовыгодный союз двух слабовооруженных хищников. Он мог бы становиться все глубже и теснее. Но в Австралии нет хищников, опасных для человека и собаки. Там нет и стад копытных, для охоты на которых такой союз необходим, и в Австралии он деградировал. Но в саваннах Африки или тундростепях Европы кочующие около стоянки человека собаки могли своим беспокойством предупреждать о приближении хищников и, защищаясь сами, отвлекать их на себя. Умение собачьей стаи загонять и останавливать зверя особенно удачно сочеталось с хитростью и оружием людей в охоте на стада копытных. Если доставалась крупная добыча, ее хватало на всех.

Приручение — сознательное одомашнивание собак — началось много позднее, когда связь между ними и человеком установилась очень тесной.

И одомашнивание некоторых других животных, возможно, также происходило путем постепенного взаимного сближения человека и животного. Северные оленеводы не кормят оленей — они их пасут, охраняют от волков, перегоняют на более кормные угодья. Кочевники пустыни не кормят верблюдов и даже не пасут их — они роют колодцы, поднимают на поверхность воду, расширяя этим доступные верблюдам пастбища.

В первичную мораль человека, как и многих животных, входит запрет причинять ущерб тем, кто ему доверяет. Несколько видов животных воспользовались этим, чтобы сблизиться с ним. Кошка, которую мы считаем домашней, аисты, голуби, ласточки, которых мы домашними не считаем, поселились среди нас и пользуются нашей защитой. Всех их мы любим. А к действительно прирученным животным — курам, свиньям, козам — человек не испытывает бессознательной любви.

Для первобытного человека инстинктивная тяга к собаке не являлась странной прихотью. Собака была необходима, чтобы выжить. Примитивный скотовод обнаружил в собаке соседа-охотника еще одно качество — ее охотничий инстинкт гонять стада легко замещается при особом воспитании пастушеским поведением.

Союз двух видов в полном развитии. Муравьи-скотоводы пасут беззащитных тлей на листьях, стеблях и корнях их кормового растения, переносят с места на место, охраняют от хищников, строят для них скотные дворы и павильоны, а яйца тлей собирают и прячут в муравейнике до следующей весны. В награду они получают от тлей сахарный сироп, который те производят из сока растений, а выделяют через анальное отверстие. Муравей слева охраняет стадо, муравей справа доит тлю, поглаживая ее антеннами. Все это сложнейшее и разнообоазнейшее поведение инстинктивно.

 

И здесь пригодилась собака. Лишь земледелец не очень нуждался в ней — разве что сторожить. Интересно, что пословицы охотничьих и скотоводческих племен обычно поминают собаку добром, а в пословицах земледельцев ее удел печален.

Давно прошли те времена, много раз снимались с места и перемещались по разным направлениям потомки первобытных охотников, пастухов и пахарей, дав начало новым народам. И давно уже не нужна нам собака в той мере, как нашим предкам. Но по-прежнему во многих из нас живет и требует удовлетворения тяга к собаке. Мотоцикл, автомобиль многим заменили лошадь, но собака незаменима.

Человечество в целом эволюционировало, все более расширяя свою экологическую нишу, все шире расселяясь и увеличиваясь численно. Но составляющие его популяции специализировались разными путями, и занятия людей становились все более разнообразными. Если бы, как у многих животных, специализация сопровождалась выработкой особых морфологических приспособлений и подробных инстинктивных программ, вид в конце концов распался бы на несколько подвидов, а впоследствии и видов. Но человек специализировался в основном путем постепенного накопления навыков, которые передавались из поколения в поколение обучением, в том числе в форме ритуалов, запретов, примет. При встрече популяций с разной специализацией могло происходить заимствование достижений, которое иногда приводило к быстрому прогрессу. Но идиллические картины: скотовод дарит пахарю быков, чтобы тот мог возделывать большие земли, или учит охотника, как разводить коз, — нереальны.

 

ЛЮБОВЬ К ПРИРОДЕ

Первобытный собиратель, охотник, садовод были естественными членами экологических систем. Казалось бы, их влияние на природу не было разрушительным и они не нуждались в запретах поведения, нарушающего окружающую среду. Более того, обладай они сильными запретами, человек не мог бы идти по пути прогресса. Но и представление о том, что только в наше время люди столкнулись с отрицательными последствиями своего воздействия на окружающую среду, неверно.

Отдельные узкоспециализированные, обитающие на ограниченной территории популяции неоднократно испытывали на себе катастрофические последствия собственных ошибок. Если подрывалась пищевая база — наступали голод и смерть. Полагают, что в ледниковый период были популяции охотников на мамонтов. Такая охота требует очень узкой специализации. Вымерли ли мамонты сами, истребили ли их охотники — так или иначе, культура охотников на мамонтов резко обрывается. Вероятно, они разделили судьбу вымерших гигантов. В Америке так же обрывается культура охотников на гигантских ленивцев — вместе с ленивцами. В конце неолита в Европе исчезают культуры охотничьих племен — их сменяют культуры собирателей-земледельцев и скотоводов, появляющиеся как бы в готовом виде. Некоторые ученые полагают, что охотники подорвали численность диких животных и вымерли. Собиратели-земледельцы и настоящие земледельцы, заселившие их земли, пришли из других мест. Неумеренный выпас скота и выжигание саванны превратили Аравию, а затем и Северную Африку в пустыню. И от некогда многочисленных ее обитателей почти никто не остался. Истощенные и брошенные земли, хранящие материальные остатки своеобразных культур, встречаются на всех материках. Где их обитатели? Все они жертвы катастроф, вызванных разрушением окружающей среды.

Раз погибали те, кто не мог остановиться вовремя, раз выживали те, кто не доводил среду до катастрофы, значит, мог действовать естественный отбор: вырабатывались защитные механизмы, изменявшие поведение популяции при опасном нарушении экологической среды. Один из таких механизмов — любовь к природе. Жалость к животным, к деревьям. Стремление не портить их зря, больше необходимого. Удивительное качество — сопереживание страданиям чуждых нам существ. С ним родится почти каждый из нас. Его очень легко развить и усилить в ребенке, довести до полного психологического запрета. Правда, это чувство глохнет, когда ребенок убеждается, что взрослые, поведению которых он доверяет и подражает, легко нарушают этот запрет.

Европейская цивилизация, встав на путь быстрого прогресса, нуждалась в вере человека в свои силы, в способность бороться с природой, побеждать и преобразовывать ее. Философия, искусство, наука, религия — каждая по-своему — культивировали в человеке убежденность в своей исключительности, независимости от природы. Вдумайтесь, разве не странная последовательность признания обществом

обществом совсем не сладких для божьего избранника фактов: сначала — что Земля не центр Вселенной, затем — что и Солнце только рядовая звезда (все совсем не очевидные истины). И только лишь спустя столетия куда более очевидное: человек — один из видов животных, и обезьяны — его ближайшие родственники. Легко ли нам после стольких веков безжалостного покорения природы одуматься? Убедить каждого члена общества, что настало время заботиться об окружающей среде? Инерция может быть очень велика.

И если учесть, как трудно перестроить настроение каждого члена общества, убедить каждого от чего-то добровольно отказаться, становится ясно, что прогресс в охране природы за последние три-четыре десятка лет во многих странах поразительно велик. У нас в стране он начался позднее, но зато нарастает лавинообразно.

Изменения в настроении людей столь значительны, что возникает вопрос: не начали ли срабатывать какие-то бессознательные защитные механизмы? Чего ради горожанин, живущий в самом удобном поселении за всю историю человека — городе, создавший его для себя в соответствии со своими желаниями и замыслами, начал вдруг тяготиться им, стремится вырваться на природу? Сидя у телевизора в Москве, переживать за судьбу жирафа в Африке, слонов на Цейлоне и утконосов в Австралии? Не умнее ли мы, не предусмотрительнее ли собственного разума?

Агрикультурно-урбанистические цивилизации неоднократно возникали и существовали тысячелетиями. Ландшафт Древнего Египта — поля, дамбы, насосы, каналы. Так же унылы ландшафты древних цивилизаций Китая, Индии, Месопотамии. И люди, люди, тысячи на квадратный километр. Нет места природе. Культы богов, культы героев.

Но — удивительно! — вместе с тем и культы священных животных и растений. Посетивший Древний Египет Геродот с изумлением описывает их. В Нижнем Египте, наиболее заселенном и окультуренном, горожане рыли пруды, в которых содержали бегемотов и крокодилов. Их кормили за общественный счет, и горе тому, кто их обидит. Священна кошка, священны ибисы, даже некоторые насекомые. Нельзя рвать священные цветы, священными рощами можно только любоваться. И в то же время в Верхнем, менее обжитом, Египте на крокодилов и бегемотов разрешалось охотиться. Там их еще встречалось много. Священными, в сущности просто охраняемыми, являлись многие животные в Индии.

Прообразы заповедников, заказников, зоопарков. Нормы поведения, которые мы хотим выработать. Все это было, значит, возможно и вновь. Еще недавно ученый педант разъяснял на примере священных животных и растений неразумность и религиозный фанатизм древних египтян, а теперь тот же пример мы приводим как символ их высокой культуры и осмотрительности.

Человек разумный не появляется на свет, ничего не зная о нем. Он рождается с программами поведения в этом мире. С огромным набором напутствий, выстраданных и проверенных в несметном числе поколений его предков, в калейдоскопе ситуаций. Тщательно отобранных, умело сформированных инстинктов.

Мы обсудим для начала не самые важные, не самые очевидные из них. Напротив, почти забытые, почти ненужные, проявляющиеся в небольших наших странностях, привычках, пристрастиях, хобби. Таких неясных, необъяснимых для нас самих. Но куда более понятных, если мы обращаемся к образу жизни наших предков.

Инстинкт удивительно корректен по отношению к разуму. Древний повелитель поведения, он обычно не командует, не требует слепого подчинения, даже не советует. Он только незаметно направляет желания и мысли, оставляя разуму полную свободу облечь желание в подходящую времени и обстановке форму. Ведь он, инстинкт, древен и консервативен. Жизнь же меняется, на то и дан разум, чтобы ориентироваться в меняющихся, нестандартных ситуациях и принимать решения.

Нам кажется, что мы поступаем так, а не иначе потому, что так хотим, нас так воспитали, это наше убеждение, — и почти никогда, что нас побуждает к этому что-то слепое, грубое, враждебное нашему разуму. Нам так трудно поверить, что в мотивации нашего поведения участвуют инстинкты. Ибо разум почти никогда не борется с инстинктом и инстинкт не глушит разум. Они сотрудничают. Миллионы лет.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ В МИР ПРЕДКОВ

Беседа вторая

Мир, образ жизни предков не исчезли вместе с ними: