Объект, репрезентация объекта и объектоотношение 4 страница

Психическое отсутствие отца из-за смерти, развода, одиночества матери или, как в случае Симоны, из-за отхода отца от семьи или же из-за отсутствия отца по причине его профессиональной занятости представляет собой одну, но экстремальную вероятность того, как сильно может пострадать этот процесс взаимовнедрения индивидуализа­ции и триангулирования. Но иногда все же бывает так, что этот, так называемый третий объект существует — и это не обязательно отец, — который так или иначе, если и не полностью, но все же исполняет функции триангули­рования. Большое значение в проблемах детей развода име­ет столь часто встречающаяся форма подобного "неполно­го триангулирования" семейной констелляции, в которой отец живет дома, поддерживает интенсивные отношения со своим двух-трехлетним ребенком, но живые либидинозные отношения с матерью отсутствуют. Это означает, что в треугольнике тройственности детского отноше­ния к объекту:

отсутствует нижнее соединение. Такой отец остается тем не менее очень важным для развития объектоотношения у ребенка. Ребенок может отличать материнский объект от отцовского, находит в отце также защиту, в которой он так нуждается для освобождения от матери и в случае угро­жающе-агрессивных конфликтов с матерью отец остается в его распоряжении. Что отсутствует, так это, во-первых, прогрессивно воздействующий опыт собственного исклю­чения, когда мать и отец заняты друг другом. Во-вторых, отсутствует утешающая и дающая уверенность модель несимбиозного любовного отношения к матери и, наоборот, освобождение от симбиоза, который репрезентует отец, становится синонимом освобождения от отношений. Пос­кольку ребенок в основном общается или с отцом, или с ма­терью, то одновременные отношения с двумя объектами не только трудны для него, но два отношения становятся взаи­моисключающими. Отсутствующее соединение между роди­телями заставляет ребенка постоянно опасаться за отноше­ния с одним из них и приводит к тяжелопереносимым кон­фликтам лояльности. Такие дети, если и способны построить зрелые несимбиозные отношения с отцом, но не в состоя­нии, однако, довести до конца процесс индивидуализизации в объектоотношении к матери. Итак, развитие объектоотношений протекает асинхронно. Эти дети в определенной степени постоянно колеблются между неодинаково зрелыми формами объектоотношении к отцу и к матери со всеми относящимися к этому различными запросами, ожиданиями и аффектами. Остается отец физически и эмоционально досягаемым, ребенок способен при условии других благо­приятных обстоятельств обрести определенное душевное равновесие. Прежде всего колебание между отцом и ма­терью помогает ему все же регулировать расстояние между собой и матерью так, чтобы связанные с недостаточно индивидуализированным отношением к объекту страхи и агрессии по силе, частоте и протяженности не переходили определенных границ. Если же родители все-таки расходятся и ребенок остается с матерью, выпадает освобождающая и удерживающая ребенка на зрелом уровне объектоотно­шении функция "третьего объекта". Ребенок чувствует себя предоставленным в полное распоряжение во власть матери и пытается всеми силами обороняться или, вернее, бороться с опасностью оказаться ею поглощенным, чтобы не поте­рять своей индивидуальности и (завоеванной при помощи отца) автономии.

Эта асинхронность развития отношений является одной из чаще всего встречающихся причин того, почему послеразводный кризис у многих детей протекает столь драма­тично. Она выдает себя тем, что за кризисом особенно быстро следует показательная регрессия. У Александра (с. 105) после ухода отца едва ли прошло две недели, а агрессивно-растерянные ссоры с матерью приняли уже полную силу. Наоборот, у Стефании послеразводный кри­зис нарастал очень постепенно и растянулся на несколько месяцев. Объяснение этих различий не является для нас более загадкой. Собственно, в случае Александра речь идет не о регрессии его объектоотношения к матери, а о вне­запном исчезновении отца, которое вызвало к жизни глу­бокие, удерживаемые латентно конфликты, застрявшие в определенной степени в "фазе нового приближения" и мани­фестирующие сейчас объектоотношение к матери.

Экскурс ИНФАНТИЛЬНАЯ СЕКСУАЛЬНОСТЬ

В предыдущих выкладках речь шла о детских "потреб­ностях", о преимущественно хорошем первом объекте-отношении, об изначальном доверии как наследии "удовлетворительного" опыта с объектом, о неотклонности "влечений" и "стремлений", из-за чего стеснение их может вести к устрашающим психическим конфликтам. Это означает необходимость поближе рассмотреть психоло­гическую натуру этих побуждений.

Уже в 1874 году детский врач Линднер обратил вни­мание на бросающуюся в глаза похожесть аффектов между сосанием младенца и определенным сексуальным актом. Фрейд (напр., 1905d) ставил феномен "наслаждения сосанием" в один ряд с другими действиями или ситуа­циями, которые характеризуются возбуждениями в определенных регионах тела, так называемых эрогенных зонах, и направлены на получение физических наслажде­ний. Вскоре после рождения сосание утоляет не только голод младенца, но также обеспечивает ему получение наслаждения в области слизистой оболочки рта, в кото­ром он вскоре развивает самостоятельную потребность. Это заходит так далеко, что удовлетворение дан­ной потребности становится необходимым условием для его расслабления, позволяющего малышу после кор­мления сладко заснуть. В этом удовольствии принимают участие и другие ощущения: тепло материнского тела, аромат, исходящий от ее кожи, ощущение ее пульса, зна­комый младенцу еще из предродового состояния и вну­шающий ему чувство: "все в порядке". К этому прибавля­ются чувства, связанные с положением тела или с его из­менениями, которые могут вести как к большим страхам, так и к высшему наслаждению.

Если не обращать внимания на данное измерение "эро­тических" переживаний, то это может привести к непо­ниманию и "воспитательным ошибкам". Родители, кото­рые обращают внимание только на физические потреб­ности (голод, тепло, сон) и не признают значения сенса­ции удовольствия-неудовольствия, как правило, при каж­дом проявлении неудовольствия кормят ребенка, вместо того чтобы "прислушаться" к тому, чего он хочет в настоящий момент; они продолжают кормить грудью даже тогда, когда речь уже идет только о наслаждении сосанием и пустышки было бы вполне достаточно; они оставляют младенца лежать, когда тому хочется, чтобы его поносили на руках и т.д. В итоге дети не успока­иваются, а обильное кормление становится причиной коликов у трехмесячных, они в таких случаях отказыва­ются от еды и многое другое. Некоторые матери после того, как ребенок выплюнул пустышку, говорят, что он "отказался от соски". Это также результат непонимания, что при сосании речь идет не просто о том — "нравится" или "не нравится", а о чувственном акте, который — как и при наших чувственных потребностях — имеет свое вре­мя, младенец, который только что выплюнул соску, через минуту снова будет с наслаждением ее сосать. О чем надо заботиться в эти первые недели и месяцы, это о понима­нии "языка" младенца и учиться чувствовать, на что имен­но направлены его желания в настоящий момент.

В последующие месяцы возрастает значение оральных сенсаций. Прежде всего, соска по причине непосредствен­но плотских возбуждений (а также палец или пеленка...) превращается в символ всего позитивного, что исходит от матери. Поэтому пустышка или ее суррогаты, вплоть до позднего детства, становятся непременным провожатым при засыпании, которое, собственно, является разлукой с любимой персоной или вообще принимает на себя — скажем, как замена матери — функцию утешения или так называемого переходного объекта (Winnicott, 1979)*. Осо­бенная чувствительность зоны рта делает в конце концов рот важным органом, при помощи которого ребенок старается "постигнуть" мир. "Оральные" свойства это — первые свойства, посредством которых младенец знако­мится с предметами своего окружения. Исходящие из этого (приятные) возбуждения являются важным двига­телем его радости открытий. Итак, радость открытия мира ребенком, проявляющаяся прежде всего в "фазе упражнений", имеет сильный чувственный или "сексуаль­ный" компонент. Можно также сказать, что любопытство ребенка представляет собой своего рода перенос либидинозной энергии с матери, или материнского партиального объекта, и с собственного тела на вещи окружаю­щего мира. Но при условии, что эротические потребности в узком смысле этого слова будут в достаточной степени удовлетворены и душевная энергия — также и агрессив­ная — не будет ввязана в борьбу за удовлетворение, в ко­тором было отказано**. При удовлетворении оральных и приграничных стремлений на втором году жизни они те­ряют свое психическое значение и таким образом про­цесс освобождения значительно облегчается.

Во всяком случае на втором году жизни другая, в боль­шой степени чувствительная зона тела делается источни­ком сенсаций наслаждения: слизистая анальной области. Приятное возбуждение из-за тепла стула и подмывания, задерживания и выталкивания стула обеспечивает детям

В качестве "переходных объектов" рассматриваются ни в коем случае не только оральные объекты.

Во всяком случае этот перенос так же, как механизм обороны, может быть применен для преодоления страха перед массивными разочарованиями (ср. сноску 59).

 

(начиная со второго года жизни) ощущения, непременно доставляющие удовольствия. К тому же возникает инте­рес и к собственным испражнениям, которые в некоторой степени воспринимаются как часть собственного тела и, с другой стороны, представляют собой первую "продук­цию" ребенка. Если принимать во внимание эротический аспект (удовольствия) освобождения от стула, то совер­шенно очевидно, что воспитание чистоплотности озна­чает значительное вмешательство в до сих пор — как мы надеемся — достаточно удовлетворяющую жизнь влече­ний ребенка:

* Вместо того чтобы согласовать свои действия с его потребностями, от него требуется освобождаться от стула по внешним правилам.

* Что у ребенка вызывает радость и интерес, взрос­лыми характеризуется как "фу", что означает не боль­ше не меньше, что ребенок в своей радости переживает себя как "фу".

* Впервые родители решительно требуют, чтобы ре­бенок отказался от чего-то, что для него особенно важно и незаменимо, а также и чувственно радостно.

* И не только это: он должен даже отдать что-то очень дорогое, относящееся к нему или "сделанное" им. Значение анальной эротики или ее "цивилизации" имеет для развития двойной смысл. Во-первых, родители, при­учая к "чистоплотности", не дожидаются, чтобы анальные интересы детей утратили свое значение, а (физический) контроль над закрыванием мышцы беспроблемно функ­ционировал (с середины третьего года жизни), и тем са­мым добавляют к и без того трудной "фазе нового приближения" еще один источник разочарования. Но прежде всего может возникнуть опасность, что ребенок пере­несет на область чистоплотности (агрессивные) конфлик­ты "фазы нового приближения" с матерью, поскольку здесь его власть почти безгранична, В таком случае анальная область приобретает чрезвычайно повышенную психическую ценность в борьбе за автономию, удовлет­ворение и за "добрую" мать. Если развиваются массивные страхи и анальные стремления преждевременно вытес­няются, то добрая часть анальных влечений и фантазий остается исключенной из дальнейшего душевного разви­тия и эта душевная область может — путем различных механизмов обороны — оказать отрицательное влияние на всю будущую жизнь. Прежде всего принудительно-невротические симптомы имеют тесную подсознатель­ную связь с инфантильной анальной эротикой.

Самое позднее на третьем году жизни большинство детей начинает интересоваться тайной рождения и разли­чия полов и искать ответы на вопросы, касающиеся собственного появления и собственного тела. В этих попыт­ках дети ведут себя вполне логично, но результаты, ес­тественно, страдают оттого, что они не имеют понятия о некоторых вещах:

* Почти все дети сегодня достаточно рано узнают, что они вначале растут в животе у мамы, но не о том, как они туда "попали", или, когда они становятся большими, как они оттуда выходят.

* Отсутствие информации об отцовской функции за­чатия и о (невидимом) отверстии женского тела отве­чает незнанию того, что пенис мужчины (мальчика) соответствует (внутреннему) половому органу женщи­ны (девочки) и что соотношение мужчина — женщина заключается не только в имении или неимении (пениса). Такой общий для трех-четырехлетних детей дефицит знаний при некоторых обстоятельствах ведет к гротеск­ным теориям, что дети вырастают в материнском животе от определенной еды или от обильной пищи, что их потом вырезают, наконец, что они рождаются через (единственно известный) задний проход и т.п. "Магический" способ мышления детей (ср. Fraiberg, 1959; Zulliger, 1952), т.е. происходящее из незнания природы представ­ление, что все существующее "сделано", предполагает, что девочкам пенис не достался или вообще был отнят, за что возлагается ответственность на родителей и прежде всего на ответственную за создание детей мать. И тем более что автоматически дети ни в коем случае не переносят разницу между девочкой и мальчиком на отца и мать и многие маленькие дети фантазируют мать с пенисом.

Эти инфантильные "сексуальные теории" должны по­лучить свое щадящее, соответственное детскому понима­нию, но реалистическое объяснение. Касается это прежде всего оплодотворения, процесса рождения, эквивалент­ного мужскому видимому женского невидимого полового органа и, таким образом, "равенства" девочки (напр.: "У девочки вместо пениса гнездышко, где позднее, когда она будет взрослой, будут расти детки..." или что-то в этом роде).

Если такое объяснение не состоится, то из детских тео­рий может вырасти ряд проблем: нарушения питания (по­меха или возникновение беременности), задержка стула (помеха "аборта")*, но прежде всего так называемый комплекс кастрации, заключающийся в том, что девочки завидуют мальчикам, что у тех "больше", и хотя мальчики очень гордятся своим членом, но ужасно боятся его потерять. Комплекс кастрации у девочек может привести к чувству неполноценности, к сознательным или под­сознательным упрекам в адрес (ответственной) матери. Мальчики, напротив, настолько горды тем, что они име­ют, что не упускают момента показать девочкам свое.

Конечно, здесь надо заметить, что не все нарушения в процессе питания или пищеварения происходят от фантазий по поводу появления детей!

превосходство, но одновременно одержимы страхом в ре­зультате каких бы то ни было обстоятельств потерять свою столь высоко ценимую мужественность. Фантазии, вращающиеся вокруг различия полов, получают дополни­тельное значение таким образом, что дети в это время открывают гениталии как первичные плотские зоны наслаждения.

Заключение процесса индивидуализации (ср. экскурс с. 119 и далее), триангулирование объектоотношений (ср. гл. 5) и развитие генитального примата в инфантильном сексуальном развитии (со всеми имеющими место интере­сами и фантазиями) создают условия для последующего этапа развития, который психоанализ характеризует как эдипову фазу (с. 168 и далее).

5.4. Агрессивное триангулирование

Пока отец остается досягаемым для ребенка, дети, даже с заметными нарушениями в развитии объектоотношений, способны при определенных обстоятельствах удерживать относительное душевное равновесие без необходимости прибегать к развитию невротических симптомов. Мы относим это на счет относительной зрелости объектоотношения к отцу, которая позволяет ребенку автономно регулировать его дистанцию по отношению к матери, так, чтобы можно было освободить высоконфликтное объектоотношение к матери от захватывающих агрессий и страхов.

В сохранении этого равновесия принимает участие еще один процесс, который мы назвали агрессивным триангулированием. Как и "неполное триангулирование" оно основывается на условии, что между отцом и матерью не существует манифестных любовных отношений. В этом слу­чае от ребенка не только ускользает (позитивная) модель несимбиозного отношения (к матери), но, более того, осво бождение от связи с матерью, которое репрезентуется через независимого отца, представляется в высокой степени угрожающим, поскольку в переживаниях маленьких детей отсутствие любви соединяется с агрессивностью. Мы мо­жем себе представить, какой страх должно внушить ребенку открытие, что родители не только не любят друг друга, но и манифестно борются друг с другом. Последнее характерно, как показали обследования, также и для старших детей. Од­нако в определенных условиях, которые еще окончательно не выяснены, дети все же в состоянии использовать агрес­сивные отношения родителей для борьбы со страхами. Гер­берту было ровно пять лет, когда мы с ним познакомились. Его родители готовились к разводу и рассказывали, что ребенок проявляет очень хорошие, проникновенные, пол­ные любви отношения как к матери, так и к отцу. Ссоры и крикливые дуэли между родителями, в которых отец порой прибегал к рукоприкладству, очевидно, не производили на Герберта большого впечатления. Чаще всего он оставался в той же комнате и спокойно играл дальше. Это равнодушие казалось нам фасадом, трудно было себе представить, чтобы подобные сцены не вызывали у ребенка большого страха. Родители тоже считали, что у такого предположения дол­жны быть все основания, но из наших бесед с ними о Гер­берте мы не смогли сделать заключения о присутствии ма­нифестных страхов или каких-нибудь типичных симптомов, которыми реагируют дети этого возраста на подобные стра­хи. Он не мочился в постель, не выказывал характерных (фобических) страхов, был живым ребенком, в детском саду не вызывал жалоб ни на неприспособленность, ни на агрессивное поведение и был нормально развитым, не слишком болезненным ребенком. Только проективные обследования путем тестов дали объяснение удивительному психическому равновесию Герберта. Хотя и оказалось вер­ным, что его равнодушие по отношению к агрессивному поведению родителей было только фасадом, но за ним скры­вался не страх, а большое удовольствие и удовлетворение. Герберт использовал агрессивность родителей по отношению друг к другу для того, чтобы освободить себя от агрессивности по отношению к ним. Прежде всего объектоотношение к матери, которое носило слишком сильный для возраста Герберта симбиозный характер, оказалось особенно обремененным конфликтами. Как только родители начинали ссорится, Герберт идентифицировал себя с агрессивным отцом, брал сторону отца в его агрессивности против матери и ему удавалось таким образом свое отношение к матери освобождать от агрессивности. Так избав­лялся он от страхов, которые непременно сопровождают ссоры ребенка с матерью. Можно сказать, что Герберт "давал ненавидеть".

Идентификация с агрессивной, направленной против ма­тери, частью отца ведет к отщеплению "злой" части материнского объекта и осложняет для ребенка интеграцию хорошей и "злой" частей материнского объекта в одну целую, амбивалентную репрезентацию объекта. Ребенок воспринимает только хорошую мать, в то время как разочарования, связанные с нею, отмщаются отцом, который заодно "берет на себя" агрессивность ребенка и связанные с нею страхи. Конечно, происходит это ценой вытеснения собственных агрессий, которые нашли свой выход в отцовских агрессиях против матери.

Естественно, что многие матери воспринимают весьма болезненно тот факт, что их дети, до того полные любви к ним, после развода развивают массивную агрессивность, очень похожую на агрессивность, которую они вынуждены были терпеть от мужа. Эти дети, казалось бы, занимают при матери (агрессивное) место отца, чем они себя с ним идентифицируют, чтобы таким образом частично снять боль разлуки и в какой-то степени отомстить материза потерю. Это вступает в силу в некоторых случаях. Но мы думаем, что во многих из этих случаев идентификация с (аг­рессивной) частью отца произошла уже до развода в ре­зультате агрессивного триангулирования, и внезапные чув­ства гнева и ненависти у детей скорее всего — следствие тех обстоятельств, что делегирующие через отца переживания агрессивности представляют собой для этих детей образец обхождения с собственной яростью, ненавистью и страхами. С выпадением отца или его функции, представителя агрес­сивности, страхи, направленные на мать, должны все-таки найти свое манифестное выражение. Особенно, если речь идет о младших детях (до шести лет), внезапное возникно­вение массивной агрессивной симптоматики после развода родителей, асинхронность развития объектоотношений и агрессивное триангулирование можно объяснить тем, что идентификация с отцом вступила в силу только в результате развода и создалась как стратегия его преодоления. Мы легко можем понять, почему эти реакции на развод в оди­наковой мере можно наблюдать как у мальчиков, так и у девочек, и даже у тех детей, которые сами страдали из-за агрессивности отца. Различия не наблюдается по той причи­не, что в результате агрессивного триангулирования стано­вится ясным, какое огромное влияние имеет (напряженное) время перед разводом на психическое структурирование ребенка и на симптоматику развода. Достигнутое путем агрессивного триангулирования равновесие в рамках асин­хронного развития объектоотношений к матери и к отцу является достаточно лабильным и может быть сорвано даже без наличия серьезных изменений в семейных отношениях, каким является развод. Если дело дойдет до обострения ро­дительских конфликтов, которое ребенок уже вынужден будет воспринимать всерьез, до ненависти, грубого насилия со стороны отца по отношению к матери, может случится, что агрессии, делегирующие через отца, покажутся ребенку такими же угрожающими для доброй матери, как и его соб­ственные (подсознательные) архаические чувства ненавис­ти, сопровождающие чувство любви к матери. Более того, ребенок начнет оттягивать делегирующие через отца агрес­сии в свое распоряжение, в результате чего ему начнут ка­заться реальностью частично сознательные и частично под­сознательные фантазии (надежды и опасения) всех детей по поводу своих магических сил желаний. Может также слу­читься, что ребенок начнет опасаться, что мать отом­стит ему за его идентификацию с агрессивным отцом. Од­ной из возможностей преодоления этого нового душевного конфликта является усиление вытеснения агрессивности, направленной против матери, предохранение стоящего под угрозой (и угрожающего) материнского объекта путем идентификации и (или) перекладывания части агрессивности или "злой" части объекта с матери на отца.

Если такие родители расходятся, то эта оборона под дав­лением послеразводного кризиса может быть сорвана. Эти дети представляют собой кажущуюся парадоксом картину развития агрессии не только против матери, но одновремен­но и против отца, при определенных обстоятельствах отка­зываясь от посещений⁶⁰.

Другой вид агрессивного триангулирования выявляет себя, когда ребенок на втором и третьем году жизни в целях осво­бождения от связи с матерью берет себе примером отно­шения матери и отца, несмотря на то что эти отношения имеют очевидно агрессивный характер. В то время как при нормальном триангулировании, в котором отношения мате­ри и отца выступают как пример возможности автономных любовных отношений к матери и таким образом защищают стремление ребенка к автономии, в этом случае именно агрессивность отца становится примером освобождения

⁶⁰ Отказ от отца может иметь также и другие причины (ср. гл. 9.2. 10.1, 10.2). 160

от связи с матерью. Идентификация с отцом дает этим детям силу направлять свою агрессивность на мать. Это от­ражает предпочтение стратегии отграничения себя от мате­ри в конфликтах "фазы нового приближения". Таким обра­зом, агрессивность, направленная против матери, служит защитой от страхов нового воссоединения с нею и, кроме того, параллельно ощущение автономии в высокой степени делает возможным нарцисстическое удовлетворение, если агрессивность в психическом репертуаре таких детей зани­мает значительное место. Конечно, ценой этому является то, что разделение репрезентации себя и объекта, доброго и "злого" лица объекта должно каждый раз создаваться заново путем агрессивных поступков, и возникающее таким обра­зом агрессивирование объектоотношения к матери задержи­вает или вообще срывает завершение процесса индивиду­ализации и вместе с тем сепарации и интеграции предамбивалентных (расслоенных) репрезентаций себя и объекта.

Как те дети, чья индивидуализация осталась незавершен­ной по причине отсутствия третьего объекта, так и эти дети тоже демонстрируют очень агрессивное отношение к ма­тери. Но оно не носит панического характера, как у первых, не направлено оборонительно по отношению к (в настоящий момент) пережитой экзистенциальной угрозе со стороны "злого" объекта, а наоборот, производит наступательное, "зрелое" впечатление, напоминает карикатуру мужского до­минантного поведения и часто скрывает заметное удовлет­ворение, получаемое от умаления матери и власти над нею. Поскольку в этом виде агрессивности речь идет о симптоме в другом смысле, что называется, о подсознательной защите от страха при одновременном удовлетворении — здесь нарциссических — потребностей, у этих детей появляется необходимость образования также и других симптомов. К тому же агрессивное поведение, имеющее тенденцию к обобщению, выступает и в других ситуациях, в которых дело касается автономии и власти, и не только против авторитетных персон (объектов перенесения), а также про­тив равнозначных конкурентов. (Но не каждое агрессивное соизмерение себя с другими обязательно должно истекать из агрессивного триангулирования.)

Поскольку агрессивность этих детей по отношению к ма­тери служит защитой от страха, многие из них показывают себя, подобно детям, растущим без отцов, довольно стой­кими в критическом послеразводном кризисе. Разлука с отцом и (нормальное) беспокойство, испытываемое детьми, родители которых развелись, ведут, возможно, к усилению идентификации себя с отцом и таким образом к агрессив­ному поведению. Если давление извне (ср. гл. 2.3, 2.4) не будет слишком большим, то у этих детей не произойдет сры­ва обороны. Но за это смягчение "травмы развода" им приходится платить довольно высоко: сохранением и между тем укреплением невротической формации обороны в виде незрелой степени развития объектоотношения. Теоретические размышления и результаты обследований заставляют предположить, что при этом виде агрессивного триангулиро­вания речь идет не только о "первичном" виде или видо­изменении раннего триангулирования, но чаще оно представляет собой вторичное образование, которое при опре­деленных обстоятельствах в состоянии растворить описанные формы нарушенного раннего триангулирования. Оно может представлять собой возможное невротическое решение, принимаемое ребенком для того, чтобы преодолеть конфликты объектоотношения, которые следуют за неполноценным триангулированием; и оно может заменить — весьма лабильную — форму агрессивного триангулирования, делегацию агрессивности отца.