Н. А. Зверева от себя к автору освоение предлагаемых обстоятельств роли

 

Пути проникновения в Шекспира, Мольера, Пушкина, Островского, Ибсена, Чехова, Булгакова, Арбузова, Розова, Вампилова...

Пути от себя к Отелло, Дон-Жуану, Хлестакову или к Мирандолине, Кабанихе, Раневской...

Как овладеть в процессе репетиций мыслями, чувствами, за­ботами, устремлениями, поступками действующего лица? Не просто понять их логически, но освоить и даже «присвоить» их — сделать своими?

Особенности образного мышления актера при работе над ролью обусловлены складом его психики, природой темперамента и характе-

ром эмоциональных жизненных впечатлений. Специфика его образных видений во многом определяется также художественными особенно­стями конкретного драматургического материала, тем, какие ассоциа­ции с пережитым он возбуждает.

Изучая пьесу, каждый актер в каждой роли ищет свои непо­вторимые пути, свои способы, приемы, маленькие хитрости, чтобы сделать предлагаемые обстоятельства не просто понятными, но близ­кими себе, вжиться в них. Проникая в драматургию, актер — и всем значении режиссерского замысла — должен ощущать внутреннюю сво­боду, свое право на догадку, домысел, интуицию.

Недаром Станиславский придавал столь важное значение тому, чтобы проникновение в предлагаемые обстоятельства начиналось для актера с маленького напоминания о вымысле, со слова «если бы»: если бы я жил в такое-то время и в такой-то среде, а вокруг были бы такие-то люди и такая-то атмосфера и т. д.

Драгоценная особенность воздействия этого «магического» слова состоит для Станиславского в том, что оно дает толчок дремлющей ини­циативе артиста, будоражит его воображение, ничего в то же время не утверждая и не навязывая, не насилуя его психики. «Оно вызывает в ар­тисте внутреннюю и внешнюю активность и добивается этого без наси­лия, естественным путем»[52]. Воображение каждого человека развивается по-своему. Многообразие оттенков человеческого воображения обусловливается различием индивидуальных особенностей восприятия ок­ружающей действительности. Поэтому творческое воображение каждо­го актера, анализирующего предлагаемые обстоятельства пьесы, обладает особым характером, особой логикой, своими капризами и причудами.

Для одного актера познание предлагаемых обстоятельств на­чинается с погружения в быт пьесы, во все его атрибуты, детали, част­ности, казалось бы, даже мелочи. Он внимательно вчитывается в ре­марки автора, описывающие обстановку, в которой происходит дейст­вие. Ему важно представить себе местность, улицу, дом, расположение комнат, мебель, предметы обихода. Он хочет знать распорядок дня своего героя и его повседневные привычки: как и когда он просыпает­ся, пьет утром чай, как одевается, сидит, двигается. Актер пытается ощутить атмосферу жизни действующего лица, и она воспринимается им прежде всего через обиход, ритм, уклад, бытовые детали.

Другой актер сразу направляет свое внимание на поиски точных взаимоотношений своего героя с окружающими его людьми. Он докапывается до тончайших нюансов этих взаимоотношений, до причин существующих симпатий и антипатий, внимательно вчитывается в текст, ища доказательства своих пристрастий, привязанностей или не­приязни, опасений, возмущения. Он с удивительной остротой и чутко­стью воспринимает, как относятся к его персонажу другие. Он тоже пытается ощутить атмосферу жизни, данную в пьесе, но атмосфера возникает для него прежде всего как эмоциональная среда, окружаю­щая его героя.

Третий пытается сначала проникнуть в атмосферу эпохи, об­ращается к материалам литературным, историческим, живописным.

Но при всем индивидуальном своеобразии процесса познания пред­лагаемых обстоятельств его необходимейшим конечным результатом является возникновение у актера активных побуждений к действиям.

Исследуя сложные пути поисков органичного сценического дейст­вия, Станиславский писал: «Мы пропускаем через себя весь материал, полученный от автора и режиссера; мы вновь перерабатываем его в себе, оживляем и дополняем своим воображением. Мы сродняемся с ним, вживаемся в него психически и физически; мы зарождаем в себе «истину страстей»; мы создаем в конечном результате нашего творче-ства подлинно продуктивное действие, тесно связанное с сокровенным; замыслом пьесы...»[53]. Таков нелегкий путь освоения предлагаемых об­стоятельств роли, который необходимо преодолеть актеру, чтобы орга­нично подойти к эмоционально-насыщенному сценическому поведению.

К сожалению, на практике этот процесс нередко упрощается и зачастую сводится актером к торопливому логическому разбору с определением действенной задачи и «схемы действий», якобы «необходимых» для ее осуществления. Но сколь бы изобретателен ни был режиссер в построении линии действия той или иной роли, он не в со-встоянии скрыть эмоциональную бедность актера, выражающуюся в отсутствии остроты восприятия и формально-технологическом обозначении оценок.

Актер должен найти собственные эмоциональные побуждения к действиям, которые могут возникнуть только в результате не просто логического понимания, но «присвоения» себе предлагаемых обстоятельств роли.

В Однако часто первая же попытка заставить актера «пропустить через себя», через свою индивидуальность обстоятельства роли, совместить с собой ее поступки вызывает сопротивление. Нередко можно услышать даже от опытного актера: мне трудно представить себя в данных обстоятельствах, со мной так не бывает, мне это не свойствен­но, я не понимаю подобных взаимоотношений и т. д.

Этот разрыв между собой и ролью особенно трудно преодолеть студентам при первых серьезных встречах с автором на втором году обучения. Тем более, что для преодоления его не существует какого-либо выверенного, во всех случаях пригодного и безошибочного прие­ма. Сопротивление, недоумение, возражения молодого актера, ощу­щающего непреодолимую дистанцию между собой и ролью, могут быть вызваны разными причинами, в которых не всегда легко разобраться.

Сложности в первых актерских работах часто возникают именно оттого, что студенты репетируют не всю пьесу, а отрывок из нее, не всю роль, а лишь какой-то эпизод из жизни действующего лица. Есте­ственно, что при этом «как-то» разбирается вся пьеса и линия роли в целом, но разбор этот носит поверхностный характер. Основная дейст­венная цель роли, так сказать, формулируется, называется (именно называется) в процессе репетиций, но за словесным ее определением не всегда стоит личное эмоциональное отношение к ней актера. Да и молодой режиссер в своей первой самостоятельной работе обычно еще не в состоянии всем ходом анализа пьесы подвести актера к ощуще­нию основной действенной цели роли, как цели жизненно необходи­мой, как «присвоенной» потребности.

Студенты — и режиссеры, и актеры — нередко увязают в об­стоятельствах и действиях одной конкретной сцены, упуская, что каж­дое ее обстоятельство и каждое действие должны быть освещены этой главной, решающей целью.

Очень редко случается так, что драматургический материал почти сразу находит отклик в душе артиста и сверхзадача роли ощущается им со всей необходимостью ее достижения. Тогда обостренные внима­ние и воображение актера легко отбирают, впитывают из множества драматургических фактов самые важные с точки зрения основного действенного конфликта. Тогда среди массы предлагаемых обстоя­тельств: быта, взаимоотношений, физического самочувствия, биогра­фических данных и т. д. актер с удивительной зоркостью замечает и исследует те, которые будоражат его эмоциональную природу.

Гораздо чаще главная действенная задача роли долгое время оста­ется лишь логически ясной, умозрительной, не находя своего обоснования, подтверждения, выражения в предлагаемых обстоятельствах пьесы и каждой отдельной сцены, т. е. не превращаясь в «сверхзадачу» роли. А это значит — главный решающий шаг от себя к роли не сде­лан.

Обратимся к конкретному примеру. Будущий режиссер разбирает со своим сокурсником, репетирующим Лопахина, первый эпизод из «Вишневого сада» (небольшая сцена еще до появления Епиходова). Короткий разговор Лопахина с Дуняшей: несколько слов об опоздав­шем поезде, сожаление, что проспал, воспоминания о давнем знаком­стве с Любовью Андреевной, сомнения в том, узнает ли она его при встрече и т. д. Идет первая наметка действенной линии.

Естественно, что этому предшествует какой-то общий разбор пье­сы и разговор о сути характера Лопахина. И режиссер, и актер сходят­ся на том, что для понимания личности Лопахина, его поступков и его поведения в этом первом эпизоде важно ощутить особенности его взаимоотношений с Раневской. Говорится о том, что обстоятельством, во многом определяющим действия Лопахина, является возникшее еще в детстве восхищение Раневской, ставшей для него воплощением не­коего недоступного мира, со странными поступками, взаимоотноше­ниями, реакциями и оценками. Благодаря Раневской, особая атмосфера окружает дом и всех его обитателей, атмосфера, непонятная Лопахину, иногда поражающая своим изяществом, иногда возмущающая своей нелепостью, но тем не менее — почему-то! — всегда притягательная.

Лопахин все время ощущает свою чужеродность в этой атмосфере, понимает, что ему никогда не вписаться в нее органично, не сделаться таким, как эти люди (да и не хочет он этого, вероятно), но в то же время не может не стремиться хоть в чем-то сравняться с ними, во всяком случае, не может не соотносить с ними себя, свои поступки и свое восприятие жизни.

Оба — и актер, и режиссер — говорят о том, что, возможно, в непреодолимой потребности как-то соотнести свою жизнь с жизнью владельцев вишневого сада и заключается сверхзадача роли.

И вот предстоит встреча с той, которой Лопахин всегда так вос­хищался... Они не виделись много лет, и оба сильно изменились... Он бывает теперь в доме, куда прибегал в детстве заплаканным после от­цовских побоев мальчишкой, как человек, казалось бы, равный его обитателям и даже как возможный жених приемной дочери... Как они встретятся сейчас? Что происходит с Лопахиным в последние несколько минут перед встречей? Какие обстоятельства сцены кажутся наибо­лее важными?

Режиссер считает, что необходимо еще более подробно разо­браться во взаимоотношениях Лопахина и Раневской. Актер должен понять, какими сложились эти отношения несколько лет назад, до отъ­езда Раневской за границу. Как часто бывал Лопахин в то время в до­ме? Как проходили тогда его «визиты»? О чем могли разговаривать эти люди? И если Лопахин вспоминает сейчас свою первую детскую встре­чу с Раневской, то какой вспомнилась ему их последняя встреча перед ее «бегством» в Париж после трагической гибели сына? Какой он бо­ится, хочет, надеется увидеть ее теперь?

Режиссер приходит к выводу, что Лопахин находится в состоянии мучительного лихорадочного волнения, с которым едва может спра­виться, что нервная лихорадка ожидания все сильнее охватывает его на протяжении сцены, а с ней необходимо совладать, успокоиться, взять себя в руки и т. д.

Актер утверждает, что взаимоотношения с Раневской для него в основном ясны и он хорошо понимает, как важна для Лопахина и как волнует его предстоящая встреча. Но он хотел бы также остановиться на простых элементах быта и физического поведения. Как просыпает­ся крепко вздремнувший от усталости человек? Как потихоньку при­ходит в себя, обретает снова ясность мысли, осматривается, приводит себя в порядок? Как выглядит комната, в которой происходит дейст­вие? Что за книгу читал Лопахин перед сном? Что-то из библиотеки Гаева и Раневской? (И, кстати, что вообще и много ли читает Лопа­хин? И что по необходимости, а что для удовольствия?). И каков круг повседневных дел и забот, которыми привык жить Лопахин?

В доме прохладно... Не надо ли накинуть что-то на плечи? И, на­верно, надо взглянуть на секунду в зеркало, поправить галстук, пригла­дить волосы. Вероятно, нельзя не посматривать время от времени в окно, не прислушиваться и т. д. Ну и, конечно, надо собраться с мыс­лями, попытаться представить себе, как произойдет встреча, не упуская при этом той бытовой атмосферы, которая окружает Лопахина, и про­стой схемы его физического поведения.

Поправку актера к логике существования Лопахина, предло­женной режиссером, можно понять. Ему надо «подобраться» к роли через свои, наиболее близкие ему обстоятельства. Прошлые взаи­моотношения с Раневской ему лишь теоретически ясны, и он ищет свой простой реальный ход к сегодняшнему бытию Лопахина в данной конкретной сцене. Режиссер, понимая это и не желая сковывать твор­ческую инициативу артиста, соглашается с ним. Разбирается логика поведения других действующих лиц. Затем следуют этюды... Актер постепенно обретает свободу... Овладевая простейшими физическими действиями и элементами физического самочувствия, он избегает наи­грыша, но его существование в сцене вяло, инертно, ему почти не уда­ется (и он сам понимает это) подвести себя к тому лихорадочному волнению встречи, которого ждет режиссер. Шаг от себя к чеховскому Лопахину — его мышлению, самочувствию, устремлениям, темпера­менту — не сделан.

Режиссер и актер в своих поисках топчутся на месте, отрывок не развивается, не выстраивается, пока педагог не подсказывает им ос­новную ошибку. Оба студента еще не охватывают пьесы и характера в целом и потому не отделяют в сцене главного от второстепенного. Удивительно, что оба они совершенно не касаются важнейшего об­стоятельства, так многое определяющего в предстоящей встрече Лопа­хина с Раневской: Лопахин не просто приехал встретить Раневскую, он привез проект спасения ее вишневого сада. Проект неожиданный, смелый, с его точки зрения, блестящий!

Ведь если Лопахиным движет потребность как-то соотнести свою жизнь с жизнью владельцев вишневого сада, то сделать это было не­просто, потому что Лопахин и они существовали как бы в разных измерениях. Теперь же, когда хозяева вишневого сада волею обстоя­тельств вовлечены в ту деловую сферу, в которой они так беспомощ­ны, а Лопахин чувствует себя так уверенно и свободно, он может, на­конец-то, показать, на что он способен и на что готов ради них.

Не потому ли, бросив множество дел, которые заставят его уехать почти сразу после встречи, он вырывается буквально на несколько ча­сов, чтобы не просто встретить, но главное — успокоить, утешить и одновременно поразить, предложив свой великолепный, достойный благодарности и восхищения проект.

Среди разнообразных многочисленных фактов жизни Лопахина это обстоятельство составляет важнейшее, ведущее звено. Оно лежит на линии сквозного действия Лопахина и является событием, опреде­ляющим характер восприятия других обстоятельств и остроту их оце­нок. Миновать это событие — значит лишить себя активных эмоцио­нальных побуждений к действиям. Оно не исключает полностью высказанных режиссером и актером предположений, но делает их более конфликтными и острыми. Что такое для Лопахина «проспал» и како­во ожидание встречи в преддверии данного события?

В связи с этим событием неожиданное значение для актера при­обретает в разбираемом эпизоде еще один не отмеченный им раньше, не показавшийся существенным факт: заснувшего Лопахина не разбу­дили, просто-таки не взяли с собой встречать Раневскую. Он, специ­ально для этого приехавший, бросив дела, нелепо уснул, а его не стали будить... Видимо, ни Варя, ни Гаев не сочли это необходимым... А это может — сейчас более, чем когда-либо — ранить, может вызвать гру­стные и беспокойные мысли. Может заставить почувствовать себя не­ловко, увидеть себя со стороны неожиданно трезво и зло: «Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком...» И не только потому «мужик», что «читал вот книгу и ни­чего не понял, читал и заснул», но и потому, что ему нечаянно напом­нили об этом, не взяв на станцию с собой. И совсем не случайна реп­лика Лопахина Дуняше: «Очень уж ты нежная, Дуняша. И одеваешься, как барышня, и прическа тоже. Так нельзя. Надо себя помнить». Он говорит не столько о Дуняше, сколько о себе — надо и ему помнить свое место.

Действительно, как бы ни определялась в зависимости от замысла режиссера и индивидуальности артиста сущность характера Лопахина, обойти вниманием при разборе сцены этот пусть некрупный, но суще­ственный конфликтный факт нельзя. Можно по-разному на него реа­гировать, но пропускать его не стоит.

Для актера же в данном случае это конкретное обстоятельство внезапно становится тем мостиком, который он перекидывает от себя к роли, от своей человеческой индивидуальности к чеховскому Лопа-хину. Именно оно с неожиданной легкостью «присваивается» актером и становится важным эмоциональным импульсом, определяющим его, Лопахина, поведение и самочувствие, заставляющим его после неожи­данного, незаслуженного «оскорбительного щелчка» заново пристально вглядеться в себя, испугаться желаемой встречи, а затем попытаться справиться с испугом и волнением.

Нельзя в решении отдельной маленькой сцены не учитывать важ­нейшего событийного для всей роли Лопахина обстоятельства: у него есть блестящий и спасительный план, который будет предложен Ра­невской. Осуществление этого «блестящего» плана сразу наталкивается на препятствия, сначала небольшие, потом более значительные, и, на­конец, совсем непреодолимые. Они находятся в неразрывной взаимо­связи со сверхзадачей всей роли.

Определяя поведение действующего лица даже в самом маленьком отрывке, необходимо найти обстоятельства, питающие главную цель роли, на них прежде всего обратить внимание студента.

Сверхзадачу роли недостаточно «знать» и «понимать», ее надо «ошутить» через образную конкретность каждой отдельной сцены — и в этом и заключается главный, решающий, самый трудный момент сближения себя с ролью.

Как вообще познаем мы в жизни смысл и логику существования другого человека, такие загадочные для нас? По-разному... И всегда с трудом... Человек живет рядом с нами: к чему-то стремится, что-то отвергает, чем-то возмущается, совершает поступки. Мы смотрим на него со стороны: недоумеваем, снисходительно пожимаем плечами, протестуем или терпеливо-равнодушно соглашаемся... Лишь в какие-то минуты нам неожиданно открывается его душевная жизнь во всей ее пугающей или привлекающей обнаженности. В какие мгновения это происходит? В тот момент, когда мы неожиданно остро осознаем уди­вительное единство его и своих устремлений, целей, задач? Или в тот, когда случайное, казалось бы, незначительное обстоятельство вдруг делает малопонятное для нас, чужое существование осмысленным, предельно ясным, единственно возможным?

Так или иначе, но внутренний мир человека приоткрывается нам, когда между главной жизненной целью, к достижению которой он стремится, и обстоятельствами этой жизни возникает некая всеобосно-вывающая и всеоправдывающая взаимосвязь. До тех пор, пока эта взаимосвязь не выявлена, мир другого человека скрыт от нас, далек, чужд.

Поэтому и в работе над ролью так важно установить живую кон­кретную взаимосвязь между сверхзадачей и предлагаемыми об­стоятельствами — это главный этап на пути «присвоения» актером действий и поступков роли. Естественно, что для каждого актера эта взаимосвязь имеет свои лично-интимные особенности и нюансы, воз­никающие как следствие своеобразия его жизненного и эмоционально­го опыта.

Особая сложность в работе над первыми отрывками нередко со­стоит в том, что начинающим актерам особенно трудно освоить и «присвоить» себе логику поведения действующего лица, когда дело касается так называемого «отрицательного» персонажа. «Взаимоотно­шения актера с отрицательными персонажами складываются подчас очень сложно, — писала О. Андровская. — И все же, ненавидя их, надо суметь проникнуться их мыслями, увлечься их целями, найти в образе какой-то азарт, как бы свое обаяние, чтобы появилось желание говорить и действовать от его имени. И чем убедительнее, последова­тельнее будут действовать эти персонажи, тем глубже будет их разо­блачение. В сущности, оно в них самих, в их психологии, образе мыс­ли и действии»[54].

Но молодого актера, тем более студента, смущает несоответствие его жизненной позиции поступкам и устремлениям человека во многом неприятного, иногда отталкивающего, враждебного. Он возражает про­тив каких-либо ассоциаций и параллелей с собственным опытом, они его коробят и даже пугают. «Я» и Кабаниха... «я» и Свидригайлов... «я» и Присыпкин... — это кажется несовместимым. Все не про меня, не обо мне, не мое.

Однако у актеров, писателей, людей творческих опыт эмоцио­нальный, как правило, значительно богаче опыта жизненного. Их нервная система чутко откликается на всякое серьезное жизненное явление, рождая цепь сложных образных ассоциаций, а гибкое, под­вижное воображение развивает их, преобразует и надолго сохраняет затем в кладовой эмоциональной памяти.

Эмоциональная память питает обстоятельства роли даже, казалось бы, очень далекие от жизни актера, делая их не просто понятными, но неожиданно узнаваемыми в отдельных деталях и частностях, и, нако­нец, как бы своими.

В воспоминаниях М. Шагинян «Человек и время» есть страницы, посвященные описанию сущности профессионализма писателя, уди­вительно перекликающегося с чертами профессионализма драмати­ческого актера и режиссера. «Писанье — акт самоотдачи — рождается от перенакопления... Жить, отжимая переживаемое до последней кап­ли, честно, полностью... Жить, как бы все время осмысливая себя са­мого. Собирая крупицы точности, доводимые до формулы, и тотчас забывая, сдавая их в камеру хранения памяти. В акте самовыражения, в письме все это притеснится к перу, станет само выползать вместе с чернилами. И надо быть к себе жестоко безжалостной в этом «самовы­ражении» — лишь бы оно шло от желанья добра и пользы людям. Мне кажется, в настоящем творческом акте все это всегда присутствует у всех»[55].

И дальше с поистине жестокой безжалостностью по отношению к самой себе М. Шагинян рассказывает об эпизоде своей биографии, в котором ни один близкий, ни один читатель не мог бы ее узнать, когда она, испугавшись за свою жизнь во время опасной переправы через Волгу, неожиданно для себя «устроила отвратительный скандал и орала бог знает что, отчасти от злобы, отчасти от страха, орала сама не слыша своих слов», орала на людей ни в чем не повинных, «чувствуя себя большой, тяжелой вороной, махающей крыльями», «трусихой», «ведьмой без доброты»[56].

Этот эпизод был сброшен в «камеру хранения памяти». И все пе­режитое «выплыло оттуда на бумагу чернилами спустя много лет и внешне совсем непохоже. Но я сразу узнала, откуда оно выплыло, — свидетельствует писательница. — Из себя самой, из кладовки памяти, из своих отрицательных возможностей... не лично моих — общечело­вечески моих, наблюденных моим — «гносеологическим» — субъектом (критически присутствующим в каждом творце) в характере человече­ском, когда он «распоясывается» в драгоценные минуты человеческого самопознания»[57].

Для актера сознательное стремление (а иногда даже неосоз­наваемая способность) фиксировать самые разнообразные жизненные эмоциональные впечатления и ощущения и умение сохранять их во всей свежести в кладовой памяти чувств является, так же как и для писателя, одной из важнейших черт профессиональной одаренности. Это качество помогает актеру в любой роли, осваивая самые раз­личные предлагаемые обстоятельства и действия, не терять драго­ценной творческой искренности, «не отрекаться от своего я» (по выражению Станиславского) и достигать той степени слияния с соз­даваемым характером, когда невозможно отделить актера-человека от его героя.

Вл. И. Немирович-Данченко говорил, что в каждом человеке со­вмещаются самые разные черты «человеческой сущности», в каждом можно найти и труса, и героя, и хитрого шельму, и честного человека, и доброту, и злобу. Человек культивирует в себе одни склонности и подавляет другие, в чем-то сдерживает себя и в чем-то подстегивает, ограничивает в одном и дает волю в другом, за что-то себя осуждает и чем-то гордится — словом, формирует и всесторонне воспитывает себя, но в нем заложены (в разных пропорциях и соотношениях) качества самые несоединимые и даже взаимоисключающие.

Студентка, репетирующая роль Кабанихи (и, казалось бы, имею­щая для этого необходимые актерские данные), доказывает, что фана­тичный деспотизм домостроя она в состоянии понять лишь логически, что ей не дано освоить жесткую непримиримость жизненной позиции хранительницы «нравственных устоев» города, не дано ощутить, «при­своить» присущий Кабанихе характер взаимоотношений с людьми.

И педагогу приходится терпеливо объяснять, что в каждом челове­ке заложена потребность утверждения своих мнений, идеалов, своей веры. Кому не знакомо, в большей или меньшей степени, и не любимо втайне не только приятное, но просто необходимое чувство, что ты внушаешь другим уважение, что тебя слушаются, что от тебя многое зависит? Каждый в тот или иной момент жизни ощущает свою пози­цию единственно верной, ощущает свое превосходство над другими (превосходство моральное ли, интеллектуальное ли, физическое ли — неважно, главное — превосходство), ощущает свое право на вмеша­тельство (из самых лучших побуждений, конечно) в чужое бытие.

Но от ощущения своего — убедительного, очевиднейшего, обос-нованнейшего превосходства над другими людьми, столь явно тебе ус­тупающими, столь явно в тебе нуждающимися, до деспотизма всего один шаг. Можно подавить в себе эти ощущения, не дать им выхода или даже посмеяться над ними, но посещают они каждого, и в работе над ролью студентка должна смело открыть эти стороны своей лично­сти.

Современный артист «должен допустить зрителя до самых интим­ных глубин своего «я», — пишет А. А. Гончаров, — совершить на его глазах некую духовную исповедь, создать абсолютный «эффект присут­ствия» в образе»[58]. Человек, отрицающий в себе сложную диалектику «дурного» и «хорошего», противоречивое смешение острых и кон­фликтных порывов, желаний, побуждений, не умеющий подмечать их в себе, сохранять их в кладовой своей эмоциональной памяти, вероятно, не имеет настоящих данных для актерской профессии.

А. С. Выготский писал: «Наша нервная система похожа на стан­цию, к которой ведут пять путей и от которой отходит. Только один из пяти прибывающих на эту станцию поездов только один, и то после жестокой борьбы, может прорваться наружу — четыре остаются на станции. Нервная система таким образом напоминает постоянное, ни на минуту не прекращающееся поле борьбы, а наше осуществившееся поведение есть ничтожная часть того, которое реально заключено в виде возможности в нашей нервной системе и уже вызвано даже к жизни, но не нашло выхода»[59].

Но человеческая личность характеризуется не только той одной пятой своей, которая проявляется в поведении, но и теми четырьмя пятыми, которые остаются до поры до времени, чаще навсегда, скрытыми, невыраженными, и находится в постоянном столкновении, в борьбе за свое право на осуществление. Возможно, именно острая потребность пережить то, чему не дано в полной мере осуществиться в жизни, лежит в основе актерской одаренности.

Тогда процесс «присвоения» обстоятельств и действий роли имеет под собой реальную психологическую основу. «Присвоить» — значит найти их в себе, разбудить, развить, свыкнуться с ними, утвердиться в их жизненной необходимости для достижения сверхзадачи роли. Овладение актера сверхзадачей и заключается в «присвоении» тех обстоя­тельств и действий, которые превращают важнейшую цель роли в личную необходимость каждой отдельной актерской индивидуальности, заставляющую искать собственных интимных побуждений к поступкам. Только тогда можно преодолеть излишний рационализм актера, его внутреннюю пассивность, недостаток эмоциональности. В записных книжках А. М. Лобанова есть следующая мысль: «Не играть, а жить. Всегда помнить, что я сегодня играю и для чего, что хочу ска­зать зрителю, вносить страстность в жизнь, в творчество, в пьесу, в роль. Я в нем, я в роли. Это я — люблю, ненавижу, изменяю, лгу, совершаю героические поступки, ревную и т. п. В театрах все кокетни­чают мастерством, отсюда холодность актерской игры, отсутствие заразительности. Это написал автор, а не я. Словом, моя хата с краю — ничего не знаю. Нет, это написал я, это говорю я и отвечаю за свои слова»[60].

Но для этого, прежде всего «я в нем, я в роли...».