Философия эпохи Возрождения. Эпоха Возрождения (XIV—XVI ВВ. ) — одна из самых ярких в истории человечества

Эпоха Возрождения (XIV—XVI вв.) — одна из самых ярких в истории человечества. Она ознаменована невиданным творческим подъемом в сфере искусства, литературы, науки, социально-поли­тической мысли. Это время гениальных творцов, время решитель­ного выхода человека за границы традиционного общества, время утверждения стихийно-индивидуалистической ориентации чело­века, время резких контрастов и противоречий. Эпоха Возрожде­ния дала миру десятки имен, которые составляют славу мировой культуры: Леонардо да Винчи, Микеланджело, Боттичелли, Дан­те, Петрарка, Дюрер, Шекспир, Сервантес, М.Монтень, Лютер, Джордано Бруно, Томас Мор, Макиавелли, Савонарола, Эразм Рот­тердамский и многие другие.

Ренессанс — это не только явление итальянской или европей­ской культуры, но явление общемировое. Все культурные страны, в той или иной форме, имели свой ренессанс. Термин «Возрождение» был впервые использован итальянским художником и архитекто­ром Джорджа Вазари в книге «Жизнеописание наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» в 1550 году. Речь шла о возрожде­нии античных наук и искусств после долгого господства средневе­ковой культуры. Поскольку в истории невозможны буквальные реставрации, деятели Возрождения, оглядываясь на блестящие достижения античности, создавали, по сути, новую культуру. «Миф Ренессанса» — это вера в безграничные возможности человека, который бросает вызов судьбе, преодолевает привычную робость перед божественным авторитетом и вступает в открытое твор­ческое соревнование с самим Богом. Если античная философия рас­крывала проблему космоса, средневековая — была целиком посвящена проблеме Бога, то философия Возрождения была сосредото­чена на проблеме человека. Возрождение впервые в истории от­крывает неповторимую индивидуальность свободного человека. Космологизм античной культуры и теологизм культуры Средних веков уступает место антропоцентризму эпохи Возрождения.

Таким образом, в основании культуры Возрождения лежит ин­дивидуализм, который открывает самоценную, свободную и непов­торимую творческую личность, субъективизм — ставящий перед собой задачу раскрыть мир не в его объективной данности, а через призму внутреннего мира человека, и, наконец, антропоцентризм, полагающий человека центром и смыслом мироздания.

Открытие Ренессансом человека, как главного субъекта исто­рии и культуры, привело к появлению гуманизма. Этот термин был впервые употреблен в XV веке итальянским писателем и уче­ным Леонардо Бруни. Различают понятия гражданский гуманизм и ренессансный гуманизм. Эпоха гражданского гуманизма отно­сится к первой половине XV века во Флоренции. Гражданский гу­манизм представлял собой систему этических норм, социально-политических идеалов, направленных на гармонизацию отношений лич­ности и общества. Более широким является понятие ренессансно го гуманизма. Оно представляет собой новое мировоззрение, новую этику, новый социальный идеал и научный метод.

Сложность эпохи Ренессанса, ее обширность, огромность ли­тературы, посвященной ей, делают традиционные оценки ее со­держания приблизительными и односторонними. Так, стало тра­дицией противопоставлять эпоху Возрождения Средним векам, как абсолютно светскую, прогрессивную культуру культуре религиоз­ной и, следовательно, ретроградной.

Однако Возрождение не только преодолевало и отвергало рели­гиозную ортодоксию, но и опиралось на культуру Средних веков. Деятели Возрождения синтезировали платонизм и неоплатонизм с реализмом. Эстетическое отношение к религиозному культу по­зволяло человеку Ренессанса преодолеть средневековую серьезность и сохранить уважительное отношение к традиции. Надо помнить, что прогресс — понятие конкретно-историческое, и каждая эпоха обладает своей мерой прогресса и регресса. Человек эпохи Возрож­дения не только испытывал восторг и гордость в связи с безгра­ничными возможностями свободного самоутверждения, но и осоз­навал трагическую ограниченность изолированной личности как последнего основания ренессансной культуры. Освобождение чело­века Ренессанса от пут средневековой религии нельзя понимать как торжество бездуховного, чувственного начала в человеке.

Культурный идеал Ренессанса — в высшем синтезе духа и мате­рии, в бесконечной творческой мощи духовного человека, следую­щего закону природной гармонии и меры.

Каковы некоторые важнейшие черты философии и культуры эпохи Возрождения?

1. В противоположность средневековой культуре, где на первом месте стоит Бог, Ренессанс рассматривает человека как высшую ценность. Первое место в иерархии живых существ принадлежит человеку, потому что он обладает несравненным божественным даром — разумом.

2. В основе мировоззрения Ренессанса — идея безграничного жиз-неутверждения.

3. Человек Ренессанса преодолевает античную созерцательность и средневековую пассивность в отношении внешнего мири и активно утверждает себя в науке, искусстве, практической деятельности.

4. Философской основой культуры Возрождения является гума­нистический неоплатонизм.

5. История утрачивает свой священный смысл и становится практическим делом реальных людей.

6. Утверждается новое отношение к проблеме времени. Мифо­логическое время Священной истории уходит в тень, и на первый план выступает эмпирическое время, время земной жизни, насы­щенное продуктивной деятельностью и творчеством.

7. Возникает понятие индивидуальности, неповторимого автор­ского своеобразия, творческой новизны, жажды личной славы в памяти потомков.

8. Происходит смена языка культуры. Гуманисты возрождают латынь классической древности, изучают греческий язык и заново переводят античных авторов, снимая налет средневековой тен­денциозности.

9. Титанизм эпохи Возрождения проявлял себя не только твор­чески-возвышенно и конструктивно, но иногда разрушительно и бесчеловечно. Эта эпоха создала не только своих великих героев, но и антигероев. А.Ф.Лосев назвал это явление «обратной стороной титанизма».

10. В культуре Ренессанса признается существование Бога, бес­смертие души. Деятели Возрождения не были атеистами.

11. Хотя эпоха Возрождения еще не была буржуазной, но в ней формировались условия, подготовившие ее наступление.

12. Социально-экономической основой культуры Возрождения бы­ло простое товарное производство, ремесленное и мануфактурное производство, развивавшееся в городах.

13. Культура Возрождения не только базируется на антропо­центризме, но и включает в себя множество проявлений, которые являются прямым отрицанием идеи человеческого самоутвержде­ния. Так, идея гелиоцентризма, выдвинутая Коперником, Джорда­но Бруно лишала человека привилегированного места во Вселенной. Творчество Сервантеса, Шекспира свидетельствовало о кризисе идеологии жизнеутверждения и нарастании чувства трагическо­го. Все эти примеры относятся к «модифицированному Ренессансу».

Философской основой ренессанской культуры был гуманистиче­ский неоплатонизм. Неоплатонизм завершает развитие античной культуры. Он зарождается в III в. н.э. и заканчивается в VI в. н.э. Его важнейшие представители: Плотин, Порфирий, Прокл, Ямвлих. Неоплатонизм синтезировал не только учение Платона, но и Аристотеля, досократиков, стоиков. Созданная неоплатониками система понятий позволяла структурировать и теоретически ос­мыслить космос, человека, социальный и исторический мир. Уже в объективном идеализме Платона идея служила порождающей мо­делью, образцом и предельной смысловой полнотой вещи. Идея ве­щи в свернутом виде содержала в себе всю полноту ее чувственных вариаций и превращений. Тем самым, текучее и неуловимое чувст­венное многообразие получало свое смысловое определение и обосно­вание. Иррациональный чувственный поток становится насквозь одухотворенным, соразмерным требованиям гармонии и законам числа.

Структура мира, согласно неоплатонизму, включает в себя Еди­ное, Ум, Мировую Душу и Космос. Единое — это категория для выражения максимальной полноты бытия, которая превышает вся­кое эмпирическое, конкретное множество. Ум — особое, надкосмическое сознание, представляющее собой тождество мыслящего и мыслимого, это идеальная смысловая структура космоса. Миро­вая Душа — вечно подвижное, динамическое начало, служащее ис­точником вечной активности мира в целом и каждого элемента в отдельности. И, наконец. Космос есть конкретное воплощение и осуществление Мировой Души и Ума.

В античности неоплатонизм служил обоснованию языческого политеизма и космизма. В Средние века он использовался для обос­нования монотеизма. В эпоху Возрождения новый вариант неопла­тонизма — гуманистический неоплатонизм — стал средством ду­ховного обоснования идеи единства природы и человека. Гумани­стический неоплатонизм помогал человеку Возрождения одухотво­рить мир, представить его насквозь пронизанным божественным смыслом, порядком и энергией. Неоплатонизм вел к замене христианского монотеизма пантеизмом, в результате чего Бог ока­зывался не за пределами природы, и растворенным в природе, при­сутствующим в каждой клеточке бытия. Крупнейшими филосо­фами-неоплатониками в эпоху Возрождения были: Николай Кузанский, Джордано Бруно, основатель Флорентийской платоновской Академии Марсилио Фичино, а также его ученик и последователь Пико делла Мирандола.

 

Публикация текстов подготовлена по кн.:

1. Антология мировой философии. М., 1990. Т. 2.

2. Кузанский Н. Сочинения. В 2 т. М., 1979—1980.

3. Макиавелли Н. Государь. М., 1990.

4. Монтень М. Избранное. М., 1988.

5. Роттердамский Э. Философские произведения. М., 1987.

В.Р.Скрыпник

 

НИКОЛАЙ КУЗАНСКИЙ (1401-1464)

 

Николай Кузанский — крупнейший мыслитель эпохи Возрожде­ния. В нем в полной мере отразились противоречия эпохи: гумани­стическая устремленность, энциклопедизм, научное дарование и средневековый традиционализм. Он родился в Германии в местечке Куза Трирской епархии в семье крестьянина. Первоначальное об­разование получил в Голландии в школе «братьев общей жизни». Позднее учился в Гейдельбергском, Падуанском и Кельнском уни­верситетах. Его научные интересы включали занятия матема­тикой, астрономией, географией, медициной, естествознанием. Николай Кузанский составил географическую карту, предложил реформу юлианского календаря, обосновал учение об исчислении бесконечно малых, предложил варианты решения задачи о квадра­туре круга, выдвинул идею о бесконечности Вселенной. В 1430г. он становится священнослужителем, а в 1448 году становится кар­диналом римско-католической церкви. Среди друзей Николая Кузанского гуманисты Лоренцо Балла, Амброджо Траверсари, Пикколомини (впоследствии папа Пий II). Николай Кузанский испытал сильное влияние неоплатонизма и немецкой мистики Мейстера Экхарта.

Важнейшее сочинение Николая Кузанского — трактат «Об уче­ном незнании», написанный в 1440 г. Общей философской основой трактата является мистический пантеизм. Главные идеи рабо­ты: идея о совпадении противоположностей; идея взаимосвязи природных явлений; учение о бесконечности Вселенной; учение о чело­веке как микрокосме. Другие сочинения Николая Кузанского: «О предположениях» (1444), «Апологии ученого незнания» (1449), «Простец» (1450), «О согласии веры» (1453), «О видении бога» (1453), «О бытии-возможности» (1460), «О неином» (1462) и др.

В.Р.Скрыпник

 

 

ЧТО ТАКОЕ «УЧЕНОЕ НЕЗНАНИЕ»?

 

Знает по-настоящему тот, кто знает свое незнание. И тот почитает истину, кто знает, что без нее не может ни чем бы то ни было обладать, ни существовать, ни жить, ни понимать (2,1.285). Но последняя точность сочетаний в телесных вещах и однозначное приведение неизвестного к известному настолько выше человеческого разума, что Сократ убедился, что он знает только о своем незнании; премудрый Соломон утверждал, что все вещи сложны и неизъяснимы в словах... Поскольку это так...то ясно, что все, чего мы желаем познать, есть наше не­знание. Если мы сможем достичь этого в полноте, то достигнем знающего незнания. Для самого пытливого человека не будет более совершенного постижения, чем явить высшую умудрен­ность в собственном незнании, всякий окажется тем ученее, чем полнее увидит свое незнание (2.I.51).

 

БОГ КАК АБСОЛЮТНЫЙ МАКСИМУМ И МИНИМУМ

 

Я называю максимумом нечто такое, больше чего ничего не может быть...

Абсолютный максимум единственен, потому что он — все, в нем все есть, потому что он— высший предел. Так как ничто ему не противостоит, то с ним в то же время совпадает мини­мум, и максимум тем самым находится во всем. А так как он абсолютен, то воздействует в действительности на все возмож­ное, не испытывает сам никакого ограничения, но ограничива­ет все. Этот максимум, который непоколебимая вера всех наро­дов почитает так же, как Бога...

От него, называемого абсолютным максимумом, исходит уни­версальное единство, и вследствие этого он пребывает в огра­ниченном состоянии, как Вселенная, чье единство замкнулось в множественности, без которой она не может быть...

Простой и абсолютный максимум, являющийся тем, больше чего не может быть, ибо он есть бесконечная истина, — нами постигается непостигаемо... Очищая максимум и минимум от количества, мысленно отбрасывая большое и малое, тебе ста­нет очевидным, что максимум и минимум совпадают. Таким образом, в действительности, максимум, как и минимум, есть превосходная степень... Абсолютным бытием не может быть ни­что иное, кроме абсолютного максимума. Так, нельзя понять ничего, что существовало бы без максимума... (1.II.55—57).

 

УТВЕРДИТЕЛЬНАЯ ТЕОЛОГИЯ

 

Единство не есть прозвище Бога того же рода, каким мы называем и под каким понимаем «единство», потому что Бог превосходит всякий разум, тем более превосходит всякое наи­менование... Действительно, всякое имя оставляет нечто от его значения, однако ни одно из имен не может подойти Богу, ко­торый является также не чем иным, как всем. Вот почему поло­жительные имена если и подходили бы Богу, то лишь в отно­шении его творений... (1.II.60—61).

 

ОТРИЦАТЕЛЬНАЯ ТЕОЛОГИЯ

 

Отрицательная теология так необходима для теологии утвер­дительной, что без нее Бог не является предметом поклонения как бесконечный Бог, но скорее как творение. Этот культ — идолопоклонство, приписывающее изображению то, что под­ходит только истине.

Священное незнание учило о невыразимом Боге тому, что Он бесконечен, что Он больше всего того, что может быть вы­числено, и тому, что Бог пребывает на высшей ступени истины (1.II.61).

Начало же всех вещей есть то, через что, в чем и из чего производится все способное быть произведенным, и однако же начала нельзя достигнуть посредством какой бы то ни было произведенной вещи. Начало есть то, через что, в чем и из чего познается все познаваемое, и все же оно остается недоступным для разума. Подобным же образом оно есть то, через что, из чего и в чем выражается все выразимое, и все же оно невырази­мо никакими словами. Оно есть также то, через что, в чем и из чего определяется все определимое и кончается все, что спо­собно заканчиваться, и все же оно остается неопределимым через определение и нескончаемым через полагание конца (2.I.364-365).

Высочайшее же есть то, выше чего не может ничего быть. И эта высота есть одна лишь бесконечность. Поэтому мудрость, которую все люди, стремясь к ней по природе, ищут с такой страстностью ума, познается не иначе как в знании о том, что она выше всякого знания, и непознаваема, и невыразима никаки­ми словами, и неуразумеваема никаким разумом, неизмерима никакой мерой, незавершаема никаким концом, неопределима никаким определением... И поскольку она остается невырази­мой для любого красноречия, нельзя себе мыслить конца подо­бных выражений, ибо то, через что, в чем и из чего существуют все вещи, остается немыслимым для любого мышления (2.I.365).

 

БОГ КАК БЕСКОНЕЧНАЯ ФОРМА

 

Итак, мудрость, которая есть равенство бытия, есть Слово, или основание вещей. Она есть как бы бесконечная разумная форма; форма же дает вещи оформленное бытие. Поэтому бес­конечная форма есть актуальность всех образуемых форм и точ­нейшее равенство их всех...

Бесконечная мудрость есть свертывающая простота всех форм и самая адекватная мера всех форм... (2.1.372).

О как удивительна та форма, простейшую бесконечность ко­торой не способны развернуть все образуемые формы! И лишь тот, кто в наивысшем разумении возносится над всякой проти­воположностью, видит эту наивысшую истину...

Итак, ты видишь, что единственная и простейшая мудрость Бога, поскольку она бесконечна, есть самый истинный прооб­раз всех образуемых форм. И это означает, что она достигает всего, все завершает, все располагает. Ведь мудрость содержит­ся во всех формах, как истина в образе, и прообраз в копии, и форма в фигуре, и точность в уподоблении (2.I.373).

 

БОГ ЕСТЬ СВЕРНУТЫЙ МИР.

ВСЕЛЕННАЯ ЕСТЬ РАЗВЕРНУТЫЙ БОГ

 

Бог заключает в Себе все в том смысле, что все — в Нем; Он является развитием всего в том, что сам Он — во всем. Если Бог, бытие которого вытекает из единства, не является абстрак­цией, извлеченной из вещей посредством разума, и, тем более, не связан с вещами и не погружен в них, как может Он выявляться через множество вещей? Никто этого не понимает. Если рассматривать вещи без Него, они — ничто, как число без един­ства. Если рассматривать Бога без вещей, то Он существует, а вещи не существуют...

Отстраните Бога от творения, и останется небытие, ничто; отнимите от сложного субстанцию, и никакой акциденции не будет существовать (1.II.63).

...Бог — во всех-вещах, как все они в нем, и так как Он во всех вещах существует как бы через посредничество Вселен­ной, то ясно, что все — во всем и любое — в любом... (1.II.64).

 

ТВОРЕНИЕ МИРА

 

Поистине Бог применил при сотворении мира арифметику, геометрию и музыку вместе с астрономией — искусства, кото­рыми и мы пользуемся, исследуя пропорции вещей, элементов и движений. Арифметикой Он их соединил; геометрией придал им фигуру, так что они приобрели крепость, устойчивость и подвижность сообразно своим устройствам; музыкой так сораз­мерил их, чтобы в земле было не больше земли, чем в воде — воды, в воздухе — воздуха и в огне — огня... Бог сделал так, что части элементов взаимно разрешаются друг в друга.

В удивительном порядке составлены элементы Богом, со­творившим все в числе, весе и мере — число относится к ариф­метике, вес — к музыке, мера — к геометрии (2.I.140).

 

О ЧЕЛОВЕКЕ

 

Человека в общем порядке представь через единство света — человеческую природу — и инаковость телесной тьмы... Ты яс­но увидишь три его области: низшую, среднюю и высшую— и в каждой трижды три разделения... Так ты видишь, что в чело­веке девять телесных разделов трех порядков поглощают в себе свет ощущения, удовлетворяясь растительной жизнью; ты заме­чаешь также девять смешанных разделов, где действует ощуща­ющая сила в смешении с чувственной и телесной, и, наконец, девять более благородных разделов, где телесная тень поглоща­ется различительным духом (2.I.258).

Оставаясь человечески конкретным, единство человечности явно свертывает в себе сообразно природе своей определенно­сти все в мире. Сила ее единства все охватывает, все замыкает в пределах своей области, и ничто в мире не избегает ее потенции. Догадываясь, что чувством, или рассудком, или интеллек­том достигается все, и замечая, что она свертывает эти силы в собственном единстве, она предполагает в себе способность че­ловеческим образом прийти ко всему. В самом деле, человек есть бог, только не абсолютно, раз он человек; он — человече­ский бог. Человек есть также мир, но не конкретно все вещи, раз он человек; он — микрокосм, или человеческий мир. Об­ласть человечности охватывает, таким образом, своей человече­ской потенцией бога и весь мир. Человек может быть челове­ческим богом... (2.I.259).

В человечности человеческим образом, как во Вселенной уни­версальным образом, развернуто все, раз она есть человеческий мир. В ней же человеческим образом и свернуто все, раз она есть человеческий бог. Человечность есть человечески опреде­ленным образом единство, оно же и бесконечность, и если свой­ство единства развертывать из себя сущее, поскольку единство есть бытие, свертывающее в своей простоте все сущее, то чело­век обладает силой развертывать из себя все в круге своей обла­сти, все производить из потенции своего центра. Но единству свойственно еще и ставить конечной целью своих развертыва­ний самого себя, раз оно есть бесконечность; соответственно у творческой деятельности человека нет другой конечной цели, кроме человека (2.I.260).

Тогда ты заметишь, что в пределах человеческого вида неко­торые более свободные и созерцательные люди пребывают как начало всего вида в том или ином общении с духовными и веч­ными сущностями, как бы в высшем небе человечности; оста­новившиеся на созерцании истины, они суть интеллект вида. Есть и другие, рассудок вида. Они стоят над низшими, как бы чувственными. Первые, мудрецы, — как бы ярчайшие и чис­тейшие светы, несущие в себе изображение духовного нетлен­ного мира; последние, чувственные, — как бы звери, следую­щие похоти и сластолюбию; средние причастны свету, льюще­муся к ним от высших, и стоят во главе низших. При единстве человеческого вида все вообще множество внутри вида в целом подразделяется, таким образом, на три части людей (2.I.261).

 

ИДЕЯ БОГОЧЕЛОВЕКА

 

Бог, творец Вселенной, равен всякому бытию, и Вселенная сотворена по Его подобию. Это высшее и максимальное равенст­во каждому бытию будет тогда всеми вещами абсолютным образом, а та — высшая человеческая природа соединится с Ним, и, значит, тот же Бог, приняв в себя человечность, через эту чело­вечность будет каждой вещью также и конкретно, подобно то­му как Он равен всякому бытию абсолютно. Человек, благодаря такому соединению существующий, как в своей ипостаси, в этом максимальном равенстве всякого бытия, будет Сыном Бога, то есть Словом, которым все создано, — самим равенством бытия, носящим, как говорилось выше, имя Сына Божия, — и все-таки не перестанет быть сыном человеческим... (2.I.151).

Поскольку Бог пребывает во всем так, что все в Нем, Он не утрачивает своего равенства всякому бытию при соединении с человечностью Иисуса, Но соединение это максимально, пото­му что максимальный человек не может пребывать в Боге иначе как тоже максимально. Значит, в Иисусе, который тем самым равен всякому бытию, как в божественном Сыне; среднем лице Троицы, пребывают и вечный Отец и Святой Дух, и все сущест­вует в Нем, как в Слове, и все творение содержится в Его вер­ховной и всесовершенной человечности, которая свернуто за­ключает в себе все, что только может существовать тварного во Вселенной... (2.I.154).

 

ПОЗНАНИЕ И ИСТИНА

 

Мышление для божественного ума оказывается творчеством вещей; мышление для нашего ума оказывается понятием о ве­щи. (2.1.396).

Бесконечный ум есть абсолютная формообразующая сила, а конечный ум — сила, образующая в соответствии с этой фор­мой и по ее подобию (2.I.397).

Ум есть субстанциальная форма, или сила, которая сосредо­точивает в себе соответствующим ей образом все: и силу оду­шевляющую, при помощи которой ум одушевляет тело, наде­ляя его жизнью растительной и способностью ощущения; и си­лу рассудочную, а также разумную и силу умопостижения (2.I.401).

Разум так же близок к истине, как многоугольник к кругу; ибо, чем больше число углов вписанного многоугольника, тем более он приблизится к кругу, но никогда не станет равным кругу даже в том случае, когда углы будут умножены до беско­нечности, если только он не станет тождественным кругу.

Итак, ясно одно, что все, что мы знаем об истине, — это то, что истину невозможно постигнуть таковой, какова она есть доподлинно, ибо истина, являющаяся абсолютной необходи­мостью, не может быть ни большей, ни меньшей, чем она есть и чем представляется нашему разуму как некая возможность. Итак, сущность вещей, которая есть истина бытия, недостижи­ма в своей чистоте. Все философы искали эту истину, но никто ее не нашел, какой она есть, и, чем глубже будет наша ученость в этом незнании, тем ближе мы подойдем к самой истине (1.II.56).

Итак, наименования даются благодаря движению рассудка. Именно, рассудок движется вокруг вещей, подпадающих под ощущение, и производит их различение, согласование и разде­ление, так что в рассудке нет ничего, чего раньше не было в ощущении (2.I.392).

 

 

ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ (1467-1536)

Эразм Роттердамский — один из наиболее выдающихся гума­нистов эпохи Возрождения.

В течение всей жизни Эразм много путешествовал, по несколь­ко лет проживая во Франции, Англии, Италии и Германии. В Кем­бридже он преподавал греческий язык как один из редких в ту пору его знатоков. Латинским языком Эразм владел с легкостью ан­тичного римлянина.

По словам современника, слава Эразма гремела от Англии до Италии и от Польши до Венгрии. После Эразма во всей новой истории можно указать лишь на один аналогичный пример: попу­лярность и авторитет Вольтера. Эразма называли «оракулом Ев­ропы», к нему за советом обращались люди науки, государственные и, политические деятели.

Одним из наиболее заметных в философском плане является произведение Эразма «Оружие (руководство) христианского вои­на» (1501 г.), фрагменты которого приводятся здесь.

 

А.С.Козлов

 

Прежде всего тебе следует постоянно и всегда помнить, что человеческая жизнь... — не что иное, как непрерывная борьба, и простые люди, души которых мир-обманщик улавливает обольстительнейшими забавами, сильно заблуждаются. Они устраи­вают несвоевременные празднества, как если бы уже одержали победу; удивительно, с какой беспечностью они живут — не иначе как в наипрочнейшем мире, с каким спокойствием они безмятежно спят, когда на нас без конца нападает закованная в броню великая армия пороков, домогается нас всяческими спо­собами, угрожает всяческими кознями (5.90—91).

…Тот, кому надлежит сражаться... со всей когортой пороков, из которых семь считаются смертельными[1], тот обязан готовить два вида оружия — молитву и знание (scientia)....Чистая молитва ведет чувство на небо, словно в крепость, неприступную для врагов; знание укрепляет ум спасительными помыслами... Одно именно вымаливает, другое внушает, о чем надлежит молиться....Знание указывает, чего просить во имя Христово, т.е. спаси­тельного....Но молитва даже предпочтительнее, так как она сое­диняет с Богом; однако и знание не менее необходимо (5.98).

...Верь мне, дрожайший брат мой, не существует столь силь­ного натиска врагов, а значит, и столь могущественного иску­шения, которое не могло бы с легкостью притупить изучение Священного Писания; не существует столь печальной неудачи, которую оно не сделало бы переносимой. Однако, чтобы не казалось, что я — дерзкий толкователь (хотя я мог бы призвать на защиту великих людей), я спрашиваю, что лучше манны спо­собно осенить знание тайного закона? Ведь в том, что она по своему происхождению появляется не из земли, а падает с неба, ты видишь разницу между человеческим писанием и божест­венным. Ведь все Священное Писание вдохновлено Богом и исходит от Бога-Творца. А то, что принижено, это приземленность речи, которая под почти убогими словами скрывает огром­ные тайны. Как понятно! Нет ни одного человеческого учения, не испорченного какой-либо чернотой ошибок; только учение Христово совершенно белоснежно, ясно и чисто (5.99—100).

Поэтому если ты полностью посвятишь себя изучению Пи­саний, если будешь денно и нощно размышлять о законе Божь­ем, то не бойся ни дневного, ни ночного страха — ты будешь крепок и готов к любому нападению врага. Однако я не отвер­гал бы, что неопытному воину следует сначала подготовиться к этой военной службе, изучить сочинения языческих поэтов и философов....Но мне не хотелось бы, чтобы вместе с сочине­ниями язычников ты впитывал и их нравы. Вообще же ты и там найдешь очень много полезного для правильной жизни, и не следует отвергать того, в чем хорошо наставляет языческий ав­тор... Эти сочинения лепят и оживляют детский разум и удиви­тельным образом подготавливают к познанию божественных Пи­саний, врываться в которые с немытыми руками и ногами — своего рода святотатство....Однако подобно тому как невелик прок от божественного Писания, если ты станешь упрямиться и настаивать на букве, так немного пользы принесет и поэзия Гомера с Вергилием, если ты будешь думать, что вся она ал­легорична. Это станет отрицать лишь тот, кто только отведал учености древних, коснулся ее губами. Непристойных поэтов я советовал бы вообще не трогать или, конечно, не слишком углубляться в них, если, разумеется, ты не поймешь, что опи­санное заставляет скорее бояться пороков и, воздерживаясь от гнусностей, сильнее любить достойное. Из философов я бы пред­почел, чтобы ты следовал платоникам, потому что они и мно­гими своими предложениями, и самими особенностями речи стоят ближе всего к профетическому и евангельскому стилю. Короче говоря, полезно прикоснуться ко всем языческим сочинениям, по крайней мере, как я сказал: в соответствующие годы, умеренно, осторожно и с выбором, кроме того, бегло и попутно, не останавливаясь на Них, и, наконец, — а это главное — если все это приводит ко Христу. Ведь для чистых все — чистое, а для нечистых, наоборот, ни в чем нет чистоты (5.100-102).

Из толкователей божественного Писания более всего выби­рай тех, которые дальше всего отходят от буквы. После Павла такого рода прежде всего Ориген, Амвросий, Иероним, Авгу­стин. Ведь я вижу, что новейшие теологи весьма охотно цепля­ются за буквы и на всякие хитрые тонкости затрачивают боль­ше труда, чем на раскрытие тайн... Я, например, слышал, что некоторые до такой степени ублажают себя жалкими человече­скими объяснениями, что отвергают толкования древних как бредни. Скот придал им столько уверенности, что они, никогда не читая Священных Писаний, полагают себя, однако, само­стоятельными теологами. Говорят они о чрезвычайных тонко­стях или говорят достойно Святого Духа — пусть об этом судят другие! Если ты предпочитаешь быть крепче духом, а не подго­товленное для спора, если ты больше ищешь пищу духовную, чем щекотку для ума, то лучше всего разверни древних, у кото­рых благочестие явственнее, просвещенность богаче и древнее, а речь не бессильна, не грязна и толкование больше соответст­вует священным тайнам. Конечно, я не хотел сказать, что отвергаю новейших теологов, но предпочитаю более полезное и подходящее к твоему намерению (5.103).

Ведь Божественный дух имеет свой язык и свои образы, ко­торые ты должен прежде всего изучить посредством тщатель­ного наблюдения. Божественная мудрость лепечет с нами, как заботливая мать приспосабливает свои слова к нашей детско­сти. Младенцам во Христе она протягивает молоко, слабым — зелень. Ты же торопись мужать и готовься к твердой пище. Она опускается до твоей низости, но ты, наоборот, подымайся до ее высоты. Чудовищно навсегда остаться ребенком, слишком трус­ливо не переставать быть слабым. Размышление над одним сти­хом удовлетворит больше, насытит больше, если ты, разбив скор­лупу, извлечешь зерно, чем когда ты пропоешь все псалмы до последней буквы. Я столь усердно напоминаю об этом, потому что мне хорошо известно, что заблуждение это захватывало не только души простого народа, но и тех, кто своим облачением и званием заявляет о совершенной богобоязненности, чтобы ду­мали, будто высшее благочестие заключается единственно только в ежедневном повторении возможно большего числа едва ли не буквально понятых псалмов. Я думаю, что причина этого не в чем ином, как в том, что монашеское благочестие до такой сте­пени повсеместно охладело, истощилось, исчезло, утратилось, так как монахи старятся на понимании буквы и не трудятся над постижением духовного смысла Писаний (5.103—104).

Но к чему скатывается наша речь? Мне хотелось предписать тебе образ жизни, а не занятий. Впрочем, мы уклонились в эту сторону, потому что пытаемся показать тебе удобное средство, с помощью которого ты должен будешь добыть оружие для своей новой военной службы. Итак, вернемся к наставлению! Если ты из языческих книг возьмешь самое лучшее и, как пчела, облетая все сады древних, минуешь ядовитый сок, а высосешь только спасительный и благородный, то возвратишь свою душу жизни всеобщей, которую и называют этической, намного бо­лее вооруженной (5.104—105).

...Покой — это высшее благо; ревнители мира сего направляют к нему все свои старания, однако покой этот, как было сказано, ложный. Философы ложно обещали его последователям своих учений... Для того, чтобы прийти к нему, существует один способ, а именно вести войну с нами самими, жестоко сражаться со своими пороками. Ведь против этих врагов с неумолимой нена­вистью выступает Бог — наш покой, по своей природе Он — сама добродетель, Отец и Творец всех добродетелей (5.107).

Не сомневаюсь, что уже теперь тебе ненавистны эти глупые мудрецы и слепые поводыри слепых, кричащие, что ты сбился, обезумел, стал безрассудным, так как склоняешься к Христу. Они всего лишь называются христианами, в остальном же насмешни­ки и противники учения Христова. Смотри, как бы не подейство­вала на тебя их болтовня! Их несчастная слепота скорее достойна оплакивания, чем подражания. Что это за превратный вид муд­рости — понимать в делах ничтожных, быть ловким и хитрым лишь в позоре, а в том, что единственно только относится к на­шему спасению, разуметь не больше скотины? (5.108).

О Христовой же мудрости, которую мир сей считает глупо­стью, ты читаешь: «Одновременно с нею пришли ко мне все блага и через ее руки неисчислимые богатства. Я радовался всему, потому что предваряла их эта мудрость, и я не знал, что она — мать всех благ» (Прем., 7, 11). Ведь ее сопровождают скром­ность и кротость. Кротость дает нам способность воспринимать божественный дух. Ведь любит покоиться на смиренном и крот­ком. Тот, Кто одновременно наполняет наше сердце семерич­ной[2] благодатью; только после этого пустит ростки тот счастли­вый посев всех добродетелей с блаженными плодами, из кото­рых главный — радость внутренняя, радость тайная, радость, известная только тем, кого 011а коснулась. Она не исчезнет в конце и не пропадет вместе с мирскими радостями, а соеди­нится в радость вечную. Ее, брат мой, по наставлению Иакова следует просить у Бога пылкими молитвами и по совету одного мудреца стараться добыть как сокровище из вен Священного Писания (5.109—110).

Считай, что начало этой мудрости в познании самого себя. Древность верила, что это изречение появилось с неба, вели­ким учителям оно до такой степени нравилось, что они думали, будто в нем кратко выражена вся сила мудрости. Но это изрече­ние не имело бы для нас веса, если бы оно не сходилось с нашим Писанием (5.110).

 

ТОМАС МОР (1478-1535)

Томас Мор — выдающийся английский гуманист, государст­венный деятель, писатель. Получив образование в Оксфордском университете, Т.Мор стал видным адвокатом. Занявшись поли­тической деятельностью, Т.Мор достиг высших государственных постов. В 1529—1532 гг. он был лордом-канцлером Англии. Будучи католиком и сторонником верховной власти папы римского, Т.Мор отказался принести присягу королю Генриху VIII как верховному главе английской церкви, после чего он был обвинен в государствен­ной измене и казнен.

Литературное наследие Т.Мора обширно, однако главным его произведением, принесшим ему мировую известность, стала «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». С тех пор придуманное Мором слово «утопия», что по-гречески означает «место, которого нет», стало нарицательным и применялось для обозначения различных взглядов и теорий. Это произведение состоит из двух книг. В первой из них дается сатирическое изоб­ражение социальных порядков тогдашней Англии. Во второй — в форме рассказа путешественника Рафаила Гитлодея и диалога с ним Мора изображается впервые общество, где ликвидирована ча­стная собственность, где все трудятся, где нет ни богатых, ни бедных. Все должностные лица, духовенство, глава государства выбираются.

Томас Мор был одним из основоположников утопического соци­ализма. Его взгляды оказали большое влияние на последующих пред­ставителей утопического социализма.

 

Л.Е. Серебряков

 

Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собственность, где все меряют на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правиль­ное и успешное течение государственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дур­ным, или удачным то, что все разделено очень немногим, да и те содержатся отнюдь не достаточно, остальные же решительно бедствуют.

Поэтому я, с одной стороны, обсуждаю сам с собою мудрей­шие и святейшие учреждения утопийцев, у которых государст­во управляется при помощи столь немногих законов, но так успешно, что и добродетель встречает надлежащую оценку, и, несмотря на равенство имущества, во всем замечается всеоб­щее благоденствие (1.II.100).

Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможно только с совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, то у наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горь­кое и неизбежное бремя скорбей.

«А мне кажется наоборот, — возражаю я, — никогда нельзя жить богато там, где все общее. Каким образом может полу­читься изобилие продуктов, если каждый будет уклоняться от работы, так как его не вынуждает к ней расчет на личную при­быль, а с другой стороны, твердая надежда на чужой труд дает возможность лениться? А когда людей будет подстрекать недо­статок в продуктах и никакой закон не сможет охранять как личную собственность приобретенное каждым, то не будут ли тогда люди по необходимости страдать от постоянных крово­пролитий и беспорядков? И это осуществится тем более, что исчезнет всякое уважение и почтение к властям»... «Я не удив­ляюсь, — ответил Рафаил, — этому твоему мнению, так как ты совершенно не можешь вообразить такого положения или пред­ставляешь его ложным. А вот если бы ты побыл со мною в Утопии и сам посмотрел на их нравы и законы, как это сделал я, который прожил там пять лет и никогда не уехал бы оттуда, если бы не руководился желанием поведать об этом новом мире, то бы вполне признал, что нигде в другом месте ты не видал народа с более правильным устройством, чем там».

Утоп, чье победоносное имя носит остров, [...] довел грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности, что теперь он почти превосходит в этом отношении прочих смертных (1.11.101).

: У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие — земле­делие, от которого никто не избавлен. Ему учатся все с детства, отчасти в школе путем усвоения теории, отчасти же на ближай­ших к городу полях, куда детей выводят как бы для игры, между тем как там они не только смотрят, но под предлогом физиче­ского упражнения также и работают.

Кроме земледелия [...] каждый изучает какое-либо одно ре­месло, как специальное. [...] По большей части каждый вы­растает, учась отцовскому ремеслу: к нему большинство питает склонность от природы. Но если кто имеет влечение к другому занятию, то такого человека путем усыновления переводят в какое-либо семейство, к ремеслу которого он питает лю­бовь [...].

Если только шесть часов уходит на работу, то отсюда можно, пожалуй, вывести предположение, что следствием этого явля­ется известный недостаток в предметах первой необходимости. Но в действительности этого отнюдь нет; мало того, такое ко­личество времени не только вполне достаточно для запаса всем необходимым для жизни и ее удобств, но дает даже известный остаток (1.II.102).

[...] Так как все они заняты полезным делом и для выполне­ния его им достаточно лишь небольшого количества труда, то в итоге у них получается изобилие во всем.

[...] Утопийцы едят, пьют в скудельных сосудах из глины и стекла, правда, всегда изящных, но все же дешевых, а из золота и серебра повсюду, не только в общественных дворцах, но и в частных жилищах, они делают ночные горшки и всю подобную посуду для самых грязных надобностей. Сверх того из тех же металлов они вырабатывают цепи и массивные кандалы, кото­рыми сковывают рабов. Наконец, у всех опозоривших себя ка­ким-либо преступлением в ушах висят золотые кольца, золото обвивает пальцы, шею опоясывает золотая цепь и, наконец, го­лова окружена золотым обручем. Таким образом, утопийцы вся­чески стараются о том, чтобы золото и серебро были у них в позоре (1.II.104).

В том отделе философии, где речь идет о нравственности, их мнения совпадают с нашими: они рассуждают о благах духов­ных, телесных и внешних, затем о том, присуще ли название блага всем им или только духовным качествам. Они разбирают вопрос о добродетели и удовольствии. Но главным и первенст­вующим является у них спор о том, в чем именно заключается человеческое счастье, есть ли для него один источник или не­сколько. Однако в этом вопросе с большей охотой, чем спра­ведливостью, они, по-видимому, склоняются к мнению, защи­щающему удовольствие: в нем они полагают или исключитель­ный, или преимущественный элемент человеческого счастья (1.II.105).

...Но счастье, по их мнению, заключается не во всяком удо­вольствии, а только в честном и благородном. Утопийцы допу­скают различные виды удовольствий, признаваемых ими за истинные; именно, одни относятся к духу, другие к телу. Духу приписывается понимание и наслаждение, возникающее от со­зерцания истины. Сюда же присоединяются приятное воспо­минание о хорошо прожитой жизни и несомненная надежда на будущее блаженство. [...]

Другой вид телесного удовольствия заключается, по их мне­нию, в спокойном и находящемся в полном порядке состоянии тела: это — у каждого его здоровье, не нарушаемое никаким страданием. Действительно, если оно не связано ни с какой болью, то само по себе служит источником наслаждения, хотя бы на него не действовало никакое привлеченное извне удо­вольствие (1.II.106).

Между собою они живут дружно, так как ни один чиновник не проявляет надменности и не внушает страха. Их называют отцами, и они ведут себя достойно. Должный почет им утопийцы оказывают добровольно, и его не приходится требовать на­сильственно (1.11.108).

Утопийцы сильно гнушаются войною как деянием поистине зверским, хотя ни у одной породы зверей она не употребительна столь часто, как у человека; вопреки обычаю почти у всех народов, они ничего не считают в такой степени бесславным, как славу, добытую войной. Не желая, однако, обнаружить, в случае необходимости, свою неспособность к ней, они посто­янно упражняются в военных науках...

Религии утопийцев отличаются своим разнообразием не только на территории всего острова, но и в каждом городе. Одни почитают как бога солнце, другие — луну, третьи — одну из планет. Некоторые преклоняются не только как перед богом, но и как перед величайшим богом, перед каким-либо человеком, который некогда отличился своею добле­стью или славой. Но гораздо большая, и притом наиболее благоразумная, часть не признает ничего подобного, а верит в некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое, необъяснимое, превышающее понимание человеческого ра­зума, распространенное во всем этом мире не своею грома­дою, а силою: его называют они отцом. Ему одному припи­сывают они начала, возрастания, продвижения, изменения и концы всех вещей; ему же одному, а никому другому они воздают божеские почести.

Мало того, и все прочие, несмотря на различие верований, согласны с только что упомянутыми согражданами в призна­нии единого высшего существа, которому они обязаны и созда­нием Вселенной, и провидением (1.II.109).

Утоп не рискнул вынести о ней, [религии], какое-нибудь не­обдуманное решение. Для него было неясно, не требует ли бог разнообразного и многостороннего поклонения и потому вну­шает разным людям разные религии. Во всяком случае, законодатель счел нелепостью и наглостью заставить всех признавать то, что ты считаешь истинным. Но, допуская тот случай, что истинна только одна религия, а все остальные суетны, Утоп все же легко предвидел, что сила этой истины в конце концов вы­плывет и выявится сама собою; но для достижения этого необ­ходимо действовать разумно и кротко. [...] Утоп [...] предоста­вил каждому свободу веровать во что ему угодно. Но он с неу­молимой строгостью запретил всякому ронять так низко досто­инство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения. Поэтому, по их верованиям, после настоящей жизни за пороки назначены наказания, а за добро­детель — награды (1.11.110).

Увещание и внушение лежат на обязанности священников, а исправление и наказание преступных принадлежит князю и другим чиновникам. [...]

Священники занимаются образованием мальчиков и юно­шей. Но они столько же заботятся об учении, как и о развитии нравственности и добродетели. Именно, они прилагают огром­ное усердие к тому, чтобы в еще нежные и гибкие умы мальчи­ков впитать мысли, добрые и полезные для сохранения госу­дарства.

Я описал вам, насколько мог правильно, строй такого об­щества, какое я во всяком случае признаю не только наилуч­шим, но также и единственным, которое может присвоить себе с полным правом название общества. Именно, в других странах повсюду говорящие об общественном благополучии заботятся только о своем собственном. Здесь же, где нет ни­какой частной собственности, они фактически занимаются общественными делами. И здесь и там такой образ действия вполне правилен. Действительно, в других странах каждый знает, что, как бы общество ни процветало, он все равно умрет с голоду, если не позаботится о себе лично. Поэтому в силу необходимости он должен предпочитать собственные интересы интересам народа, т.е. других. Здесь же, где все принадлежит всем, наоборот, никто не сомневается в том, что ни один частный человек не будет ни в чем терпеть нуж­ды, стоит только позаботиться о том, чтобы общественные магазины были полны. Тут не существует неравномерного распределения продуктов, нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего и, хотя никто ничего не имеет, тем не менее все богаты (1.II.111-112).

 

 

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ (1469—1527)

Н.Макиавелли был видным политическим деятелем, историком, военным теоретиком, философом. В течение 14 лет он занимал важную должность секретаря Коллегии иностранных и военных дел Флорентийской республики. После ее падения был заподозрен в заговоре против нового правительства и выслан из Флоренции в свое поместье, где и написал большую часть своих произведений. Наиболее известны из них «Заметки о первых десяти книгах Тита Ливия», «Государь», «История Флоренции». Макиавелли жил в то время, когда Италию потрясали войны, острые социальные конф­ликты внутри многочисленных мелких государств, опустошитель­ные нашествия иноземных войск. В этих условиях возникла потреб­ность в создании сильного централизованного государства, способ­ного объединить страну и преодолеть внутреннюю разобщенность общества. Идея сильного государства стала ведущей в социально-политических взглядах Макиавелли.

Л.Е. Серебряков

Все государства, все державы, обладавшие или обладающие властью над людьми, были и суть либо республики, либо госу­дарства, управляемые единовластно. Последние могут быть ли­бо унаследованными — если род государя правил долгое время, либо новыми... Новые государства разделяются на те, где под­данные привыкли повиноваться государям, и те, где они иско­ни жили свободно; государства приобретаются либо своим, ли­бо чужим оружием, либо милостью судьбы, либо доблестью (3.4).

Здесь я перейду прямо к единовластному правлению и [...] разберу, какими способами государи могут управлять государ­ствами и удерживать над ними власть. Начну с того, что на­следному государю, чьи подданные успели сжиться с правящим домом, гораздо легче удержать власть, нежели новому, ибо для этого ему достаточно не преступать обычая предков и впослед­ствии без поспешности применяться к новым обстоятельствам. [...] Давнее и преемственное правление заставляет забыть о быв­ших некогда переворотах и вызвавших их причинах, тогда как всякая перемена прокладывает путь другим переменам.

Трудно удержать власть новому государю. И даже наследно­му государю, присоединившему новое владение — так что госу­дарство становится как бы смешанным, — трудно удержать над ним власть прежде всего вследствие той же естественной при­чины, какая вызывает перевороты во всех новых государствах. А именно: люди, веря, что новый правитель окажется лучше, охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убеж­даются, что обманулись, ибо новый правитель всегда оказыва­ется хуже старого. Что опять-таки естественно и закономерно, так как завоеватель притесняет новых подданных, налагает на них разного рода повинности и обременяет их постоями войска, как это неизбежно бывает при завоевании. И таким образом наживает врагов в тех, кого притеснил, и теряет дружбу тех, кто способствовал завоеванию (3.5).

Ранее уже говорилось о том, что власть государя должна по­коиться на крепкой основе, иначе она рухнет. Основой же власти во всех государствах — как унаследованных, так и смешанных и новых — служат хорошие законы и хорошее войско. Но хоро­ших законов не бывает там, где нет хорошего войска, и, наобо­рот, где есть хорошее войско, там хороши и законы, поэтому, минуя законы, я перехожу прямо к войску.

Начну с того, что войско, которым государь защищает свою страну, бывает либо собственным, либо союзным, либо наем­ным, либо смешанным. Наемные и союзнические войска беспо­лезны и опасны; никогда не будет ни прочной, ни долговечной та власть, которая опирается на наемное войско, ибо наемники честолюбивы, распущенны, склонны к раздорам, задиристы с друзьями и трусливы с врагом, вероломны и нечестивы (3.36).

Союзнические войска — еще одна разновидность бесполез­ных войск — это войска сильного государя, которые призыва­ются для помощи и защиты. [...] Сами по себе такие войска могут отлично и с пользой послужить своему государю, но для того, кто призывает их на помощь, они почти всегда опасны, ибо поражение их грозит государю гибелью, а победа — зависи­мостью. [...]

Поэтому мудрые государи всегда предпочитали иметь дело с собственным войском. Лучше, полагали они, проиграть со сво­ими, чем выиграть с чужими, ибо не истинна та победа, кото­рая добыта чужим оружием (3.40—41).

Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести се­бя по отношению к подданным и союзникам. [...] Если же гово­рить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей, то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или порицания. [...] Но раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни не­уклонно им следовать, то благоразумному государю следует из­бегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же — воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вду­мавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд ка­жется добродетелью, а в действительности пагубно для госуда­ря, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет госу­дарю благополучие и безопасность (3.46).

Начну с первого из упомянутых качеств и скажу, что хорошо иметь славу щедрого государя. Тем не менее тот, кто проявляет щедрость, чтобы слыть щедрым, вредит самому себе. [...] Меж­ду тем презрение и ненависть подданных — это то самое, чего государь должен более всего опасаться, щедрость же ведет к тому и другому (3.47—48).

Переходя к другим из упомянутых выше свойств, скажу, что каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жесто­ким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием. [...] Поэтому государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Однако государь должен внушать страх таким образом, чтобы, если не приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, го­сударю необходимо воздерживаться от посягательств на иму­щество граждан и подданных и их женщин. [...] Но он должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества. [...]

Излишне говорить, сколь похвальна в государе верность данно­му слову, прямодушие и неуклонная честность. Однако мы знаем по опыту, что в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово и умел, кого нужно, обвести вокруг пальца; такие государи в конечном счете преуспели куда больше, чем те, кто ставил на честность (3.45—50, 52).

Были мгновения, когда казалось, что перед нами тот, кого Бог назначил стать избавителем Италии, но немилость судьбы настигала его на подступах к цели. Италия же, теряя последние силы, ожидает того, кто исцелит ей раны, спасет от разграбле­ния Ломбардию, от поборов — Неаполитанское королевство и Тоскану, кто уврачует ее гноящиеся язвы. Как молит она Бога о ниспослании ей того, кто избавит ее от жестокости и насилия варваров! Как полна она рвения и готовности стать под общее знамя, если бы только нашлось, кому его понести! (3.77).

 

МИШЕЛЬ ЭЙКЕМ ДЕ МОНТЕНЬ (1533—1592)

Монтень родился в замке Монтень близ Перигора, в 60-ти ки­лометрах от Бордо. Его отец, королевский офицер, дал сыну хоро­шее образование, желая осуществить в нем свои собственные не­реализованные возможности. Для этого были все основания: и до­вольно значительное богатство, накопленное предками-купцами, и замок, с приобретением которого семья получила права на дворян­ский герб, и общество ученых-гуманистов, которыми был полон замок. Мальчика воспитывали по рецептам ренессансной педаго­гики: в раннем детстве он рос в крестьянской семье, чтобы, повзрос­лев, он проникся уважением к людям труда. В годы ученичества Монтень получил классическое образование, а латынь даже стала для него буквально вторым родным языком. Обучался он в коллед­же города Бордо, а затем— университете (возможно в Тулузе), потом на протяжении 16 лет был судейским чиновником. В эти годы он познакомился со многими политическими деятелями, как католиками, так и гугенотами, встречался с королями Франции, начиная с Генриха II и кончая Генрихом IV, с которым он видимо особенно сблизился, когда принимал его у себя в качестве гостя. В 1570 г. Монтень покинул службу, уединившись в башне своего замка, где у него были оборудованы библиотека, кабинет и спаль­ня, что можно объяснить его нежеланием примыкать к какой-либо из соперничающих в гражданской войне партий. Считая себя последователем древнегреческого философа — скептика Пиррона, он старался следовать его завету не только не участвовать в событиях, но и воздерживаться от суждений, т.к. никто не мо­жет быть уверен в достоверности истины. Однако стоять в сто­роне оказалось невозможно, и в 1580г. Монтень был избран мэром города Бордо.

В уединении своего замка Монтень начал создавать свой основ­ной философский труд — «Опыты». Будучи скептиком, но не агно­стиком, автор выступил против схоластического догматизма и религиозного авторитаризма. В центре книги — вопрос о человече­ском знании: подвергая критике закоренелые предрассудки, Мон­тень показывал вместе с тем историческую относительность и изменчивость знания, необходимость его постоянного совершенст­вования. По его мнению, «философствовать — значит сомневать­ся». Его идеи тяготеют к материализму: жизнь и деятельность людей подчинена законам природы, душа зависима от тела и т.д. Хотя Монтень и не отрицал напрямую существования бога, так что в 1579 г. «Опыты» прошли с некоторыми замечаниями пап скую цензуру и были изданы в Бордо в 1580г., он, по-видимому, был скрытым атеистом: считал теологию ложной наукой, закабаляю­щей разум, отрицал бессмертие души и загробное воздаяние, так что в 1676 г., уже после смерти Монтеня, его сочинение было включено Ватиканом в индекс запрещенных книг.

В области этики Монтень близок к эпикурейскому гедонизму. Он проповедовал веротерпимость, лояльность, доброжелательность как непременные устои нравственности. Все это оказалось непри­емлемым для тогдашней католической церкви.

Взгляды Мишеля де Монтеня оказали большое влияние на фило­софию французского возрождения. Авторитет «французского Сокра­та», как его называли, был велик и в других странах: согласно современным исследованиям, в сочинениях Шекспира содержится 750 прямых заимствований из «Опытов».

 

Н.Л.Крицкая, А.В.Янушко

 

 

БЕЗУМИЕ СУДИТЬ, ЧТО ИСТИННО И ЧТО ЛОЖНО,

НА ОСНОВАНИИ НАШЕЙ ОСВЕДОМЛЕННОСТИ

 

«Опыты» (фрагмент).

 

Не без основания, пожалуй, приписываем мы простодушию и невежеству склонность к легковерию и готовность поддавать­ся убеждению со стороны. Ведь меня, как кажется, когда-то учили, что вера есть нечто, как бы запечатлеваемое в нашей душе; а раз так, то чем душа мягче и чем менее способна оказы­вать сопротивление, тем легче в ней запечатлеть что бы то ни было. Ut necesse est lancem in libra ponberidus impositis deprimi, sic animum perspicuis cedere[3].

В самом деле, чем менее занята и чем меньшей стойкостью обладает наша душа, тем легче она сгибается под тяжестью пер­вого обращенного к ней убеждения. Вот почему дети, просто­людины, женщины и больные склонны к тому, чтобы их води­ли, так сказать, за уши. Но, с другой стороны, было бы глупым бахвальством презирать и осуждать как ложное то, что кажется нам невероятным, а это обычный порок всех, кто считает, что они превосходят знаниями других. Когда-то страдал им и я, и если мне доводилось слышать о привидениях, предсказаниях будущего, чарах, колдовстве или еще о чем-нибудь, что было мне явно не по зубам,

 

Somnia, terrors magicos, miracula, sagas,

Nocturnos lemures porbentaque Thessala[4], меня охватывало со­страдание к бедному народу, напичканному этими бреднями. Теперь, однако, думаю, что столько же, если не больше, я должен был бы жалеть себя самого; и не потому, чтобы опыт принес мне что-нибудь новое сверх того, во что я верил когда-то, — хотя в любознательности у меня никогда не было недостатка, — а по той причине, что разум мой с той поры научил меня, что осуждать что бы то ни было с такой решительностью, как лож­ное и невозможное, — значит приписывать себе преимущество знать границы и пределы воли Господней и могущества матери нашей природы; а также потому, что нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей и нашей осведомленности. Если мы зовем диковинным или чудесным недоступное нашему разуму, то сколько же таких чудес непре­рывно предстает нашему взору! Вспомним, сквозь какие тума­ны и как неуверенно приходим мы к познанию большей части вещей, с которыми постоянно имеем дело, — и мы поймем, разумеется, что если они перестали казаться нам странными, то причина этому скорее привычка, нежели знание —

 

iam nemo, fessus satiate videndi,

Suspicere in coeli dignatur lucida templa[5],

 

и что, если бы эти же вещи предстали перед нами впервые, мы сочли бы их столь же или даже более невероятными, чем воспринимаемые нами как таковые,

 

si nune primum mortalibus adsicut

ex improviso, ceu sint odiecta repente,

Nil magis his rebus poterat mirabile dici,

Aut minus antee quod auderent fore credere gentes[6].

 

Кто никогда не видел реки, тот, встретив ее в первый раз, подумает, что перед ним океан. И вообще, вещи, известные нам как самые что ни на есть большие, мы считаем пределом того, что могла бы создать в том же роде природа, —

 

Scilicet et est Fluvius, qui est non maximus, ei

Qui non ante aliquem maiorem vidit, et ingens

Arbor homoque videtur; et omnia de gepere omni

Maxima quae vidit quisque, haec ingentia fingit[7].

 

Consuetudine oculorum assuescunt animi, neque admirantur, neque requirunt rationes earum rerum quas simper viden[8].

Не столько величественность той или иной вещи, сколько ее новизна побуждает нас доискиваться ее причины.

Нужно отнестись с большим почтением к этому поистине безграничному могуществу природы и яснее осознать нашу соб­ственную невежественность и слабость. Сколько есть на свете маловероятных вещей, засвидетельствованных, однако, людьми, заслуживающими всяческого доверия! И если мы не в состоя­нии убедиться в действительном существовании этих вещей, то вопрос о них должен оставаться, в худшем случае, нерешен­ным; ибо отвергать их в качестве невозможных означает не что иное, как ручаться, в дерзком самомнении, будто знаешь, где именно находятся границы возможного. Если бы люди доста­точно хорошо отличали невозможное от необычного и то, что противоречит порядку вещей и законам природы, от того, что противоречит общераспространенным мнениям, если бы они не были ни безрассудно доверчивыми, ни столь же безрассудно склонными к недоверию, тогда соблюдалось бы предписывае­мое Хилоном правило: «Ничего чрезмерного».

Когда мы читаем у Фруассара, что граф де Фуа, будучи в Беарне, узнал о поражении короля Иоанна Кастильского под Альхубарротой уже на следующий день после битвы, а также его объяснения этого чуда, то над этим можно лишь посмеять­ся; то же относится и к содержащемуся в наших анналах рас­сказу о папе Гонории, который в тот самый день, когда король Филипп Август умер в Манте, повелел совершить торжественный обряд его погребения в Риме, а также по всей Италии, ибо ав­торитет этих свидетелей не столь уж значителен, чтобы мы без­ропотно подчинялись ему. Но так ли это всегда? Когда Плу­тарх, кроме других примеров, которые он приводит из жизни древних, говорит, что, как он знает из достоверных источни­ков, во времена Домициана весть о поражении, нанесенном Антонию где-то в Германии, на расстоянии многих дней пути, дошла до Рима и мгновенно распространилась в тот же день, когда было проиграно это сражение; когда Цезарь уверяет, что молва часто упреждает события, — скажем ли мы, что эти про­стодушные люди, не столь проницательные, как мы, попались на ту же удочку, что и невежественная толпа? Существует ли что-нибудь столь же тонкое, точное и живое, как суждения Плиния, когда он считает нужным сообщить их читателю, не гово­ря уже об исключительном богатстве его познаний? Чем же мы превосходим его в том и другом? Однако нет ни одного школь­ника, сколь бы юным он ни был, который не уличал бы его во лжи и не горел бы желанием прочитать ему лекцию о законах природы.

Когда мы читаем у Буше о чудесах, совершенных якобы мощами святого Илария, то не станем задерживаться на этом: доверие к этому писателю не столь уж велико, чтобы мы не осмелились усомниться в правдивости его рассказов. Но от­вергнуть все истории подобного рода я считаю недопусти­мой дерзостью. Св.Августин, этот величайший из наших свя­тых, говорит, что он видел, как мощи святых Гервасия и Протасия, выставленные в Милане, возвратили зрение слепому ребенку; как одна женщина в Карфагене была исцелена от язвы крестным знамением, которым ее осенила другая, только что окрещенная женщина; как один из его друзей, Гесперий изгнал из его дома злых духов с помощью горсти земли с гробницы нашего Господа и как потом эта земля, перене­сенная в церковь, мгновенно исцелила параличного; как од­на женщина, до этого много лет слепая, коснувшись своим букетом во время религиозной процессии руки святого Сте­фана, потерла сама себе этим букетом глаза и тотчас прозре­ла; и о многих других чудесах, которые, как он говорит, совер­шились в его присутствии. В чем же могли бы мы предъявить обвинение и ему и святым епископам Аврелию и Максимину, на которых он ссылается как на свидетелей? В невежестве, глупости, легковерии? Или даже в злом умысле и обмане? Найдется ли в наше время столь дерзостный человек, который считал бы, что он может сравняться с ними в добродете­ли или благочестии, в познаниях, уме и учености? Qui, ut rationem nullam afferent