Основные взгляды Г. Г. Гадамера

 

ГАДАМЕР Ганс-Георг (р. в 1900) — немецкий философ, один из основоположников философской герменевтики. Профессор философии в Лейпциге (с 1939), ректор Лейпцигского университета (1946—1947), профес­сор философии в Гейдельберге (с 1949). Основные сочинения: "Диалектическая этика Платона" (1931), Гете и философия" (1947), "Истина и метод" (1960), "Диалектика Гегеля" (1971), "Диалог и диалектика" (1980), "Хайдеггеровский путь" (1983), "Похвала теории" (1984) и др. Подвергая критике методологизм наук о духе, Г. придает герменевтике универсальный характер, видя ее задачу не в том, чтобы разработать метод понимания (что имело место у Дильтея), но в том, чтобы прояснить природу этого понимания, условия, при которых оно совершается. Всеопределяющее основание герменевтического феномена Гадамер, вслед за Хайдеггером, усматривает в конечности человеческого существования. Противопоставляя теоретико-познавательной установке понятие опыта, Гадамер видит в нем опыт человеческой конечности и историчности. При этом укорененность в предании, которое и должно быть испытано в герменевтическом опыте, рассматривается им как условие познания. Исходя из конечности бытия человека и принадлежности человека истории, Гадамер подчеркивает онтологически позитивный смысл герменевтического круга (круга по­нимания), а также особую значимость предструктур понимания для герменевтического процесса. В связи с чем он, в частности, реабилитирует понятие предрассудка, указывая на то, что предрассудок как предсуждение вовсе не означает неверного суждения, но, составляя историческую действительность человеческого бытия, выступает условием понимания. Анализируя герменевтическую ситуацию (опознавание которой Гадамер называет действенно-историческим сознанием), Гадамер опирается на понятие горизонта. "Горизонтность" понимания характеризуется, согласно Гадамеру, принципиальной незамкнутостью горизонта — ввиду исторической подвижности человеческого бытия, — а также существованием только одного горизонта, обнимающего собой все, что содержит историческое сознание, так что "понимание всегда есть процесс слияния якобы для себя сущих горизонтов". При этом на первый план выходит центральная проблема герменевтики — проблема применения. Пересматривая традиционное решение этой проблемы, Гадамер выделяет применение, понимание и истолкование как интегральные составные части единого герменевтического процесса и подчеркивает, что понимание включает в себя и всегда есть применение подлежащего пониманию текста к той современной ситуации, в которой находится интерпретатор. Таким образом, указывает Гадамер, понимание является не только репродуктивным, но и продуктивным отношением, что ведет к признанию плюральной интерпретации. Апеллируя к Гегелю, Гадамер в качестве фундамента герменевтики устанавливает абсолютное опосредованно истории и истины, обусловливающее исторический характер понимания. Герменевтический феномен рассматривается Гадамером как своего рода диалог, который начинается с обращения к нам предания, оно выступает партнером по коммуникации, с которым мы объединены как "Я" с "Ты". Понимание как разговор оказывается возможным благодаря открытости навстречу преданию, которой обладает действенно-историческое сознание. Гер­меневтика становится у Гадамера онтологией, основанием которой является язык. Полагая язык в качестве среды герменевтического опыта, Гадамер исходит из того, что языковым (и потому понятным) является сам человеческий опыт мира. Сам мир выражает себя в языке. Философское значение герменевтического опыта состоит, по Гадамеру, в том, что в нем постигается истина, недостижимая для научного познания. Стремясь развить понятие истины, соответствующее герменевтическому опыту (формами которого являются опыт философии, опыт искусства и опыт истории), Гадамер обращается к понятию игры. Трактуя его в духе антисубъективизма, Гадамер отмечает, что игра обладает своей собственной сущностью, она вовлекает в себя игроков и держит их, и соответственно субъектом игры является не игрок, а сама игра. Основываясь на том, что понимающие втянуты в свершение истины и что герменевтическое свершение не есть наше действие, но "деяние самого дела", Гадамер распространяет понятие игры на герменевтический феномен и делает это понятие отправной точкой в постижении того, что есть истина.

Логическое самосознание гуманитарных наук, сопровождавшее в XIX веке их фактическое формирование, полностью находится во власти образца естественных наук. Это может показать уже само рассмотрение термина «гуманитарная наука» («наука о духе»), хотя привычное нам значение он по­лучает только во множественном числе. То, что гуманитарные науки по­нимаются по аналогии с естественными, настолько очевидно, что перед этим отступает призвук идеализма, заложенный в понятии духа и науки о духе. Термин «гуманитарные науки» получил распространение главным образом благодаря переводчику «Логики» Джона Стюарта Милля. В своем труде Милль последовательно пытается обрисовать возможности, которыми располагает приложение индуктивной логики к области гуманитарных наук («наука о морали»). Уже из самого хода рассуждений Милля следует, что здесь речь идет вовсе не о признании некоей особой логики гуманитарных наук, а, напротив, автор стремится показать, что в основе всех познавательных наук лежит индуктивный метод, который предстает как единственно действенный и в этой области. Тем самым Милль остается в русле английской традиции, которая была наиболее выразительно сформулирована Юмом во введении к его «Трактату». В науках о морали тоже необходимо познавать сходства, регулярности, закономерности, делающие предсказуемыми отдельные явления и процессы. Однако и в области естественных наук эта цель не всегда равным образом достижима. Причина же коренится исключительно в том, что данные, на основании которых можно было бы познавать сходства, не всегда представлены в достаточном количестве. Так, метеорология работает столь же методично, что и физика, но ее исходные данные лакунарны, а поэтому и предсказания ее неточны. То же самое справедливо и в отношении нравственных и социальных явлений. Применение индуктивного метода в этих областях свободно от всех метафизических допущений и сохраняет полную независимость от того, каким именно мыслится становление наблюдаемого явления. Здесь не примысливают, например, причины определенных проявлений, но просто констатируют регулярность. Тем самым независимо оттого, верят ли при этом, например, в свободу воли или нет, в области общественной жизни предсказание в любом случае оказывается возможным. Извлечь из наличия закономерностей выводы относительно явлений — никоим образом не означает признать что-то вроде наличия взаимосвязи, регулярность которой допускает возможность предсказания. Осуществление свободных решений — если таковые существуют — не прерывает закономерности процесса, а само по себе принадлежит к сфере обобщений и регулярностей, получаемых благодаря индукции. Таков идеал «естествознания об обществе», который обретает здесь программный характер и которому мы обязаны исследовательскими успехами во многих областях; достаточно вспомнить о так называемой массовой психологии.

Однако при этом выступает, собственно, та проблема, которую ставят перед мышлением гуманитарные науки: их суть не может быть верно понята, если измерить их по масштабу прогрессирующего познания зако­номерностей. Познание социально-исторического мира не может подняться до уровня науки путем применения индуктивных методов естественных наук. Что бы ни означало здесь слово «наука» и как бы ни было распространено в исторической науке в целом применение более общих методов к тому или иному предмету исследования, историческое познание тем не менее не имеет своей целью представить конкретное явление как случай, иллюстрирующий общее правило. Единичное не служит простым подтверждением закономерности, которая в практических обстоятельствах позволяет делать предсказания. Напротив, идеалом здесь должно быть понимание самого явления в его однократной и исторической конкретности. При этом возможно воздействие сколь угодно большого объема общих знаний; цель же состоит не в их фиксации и расширении для более глубокого понимания общих законов развития людей, народов и государств, но, напро­тив, в понимании того, каковы этот человек, этот народ, это государство, каково было становление, другими словами — как смогло получиться, что они стали такими.

В методологии, образующей основание современной науки, о таких вещах говорят редко, и это неудивительно: сущность научной методологии в том и состоит, что научные высказывания — как бы копилка бесспорных истин. Научная копилка, как и всякая другая, представляет собой некий тезаурус, пригодный к самому произвольному употреблению, В самом деле, суть современной науки заключается в непрерывном умножении годящихся к произвольному употреблению знаний. Все проблемы, связанные с общественной и гуманитарной ответственностью науки, тревожащие нашу совесть Хиросимой, потому и стоят так болезненно остро, что методически последовательная наука, так хорошо контролирующая свои исследовательские процедуры, не в состоянии поставить такой контроль целей, в которых используются ее результаты. Методологическое отвлечение от современной науки, обеспечивающее успешность ее практического применения, мы называем техникой. Сама техника уже потому, что она представляет собой науку в действии, контролю не поддается. Мне бы не хотелось, чтобы из-за моего неверия в способность науки к самоограничению меня сочли бы фаталистом или пророком заката. Я лишь полагаю, что гарантировать разумное осуществление наших возможностей или но крайней мере добиться, чтобы оно не имело катастрофических последствий, — это в конечном счете вопрос всего нашего человеческого и политического потенциала, а не науки как таковой. Вместе с тем я признаю, что изоли­рованное рассмотрение проблемы истинности высказывания и построенная на высказывании логика — вещи в современной науке совершенно законные, разве что мы платим за них дорогой ценой, которую современная наука в принципе не способна компенсировать. Я имею в виду то обстоятельство, что способность к манипуляции, какой наделяет нас наука, не предполагает предела ни теоретическому разуму, ни познавательным средствам самой науки. Спору нет, «чистые» высказывания в науке налицо, но это значит, что знание, в них заключенное, может служить любым целям. Х.Гадамер.

Если оценивать мою работу в рамках философии нашего столетия, то нужно как раз исходить из того, что я пытался примирить философию с наукой и в особенности — плодотворно развивать радикальные проблемы Мартина Хайдеггера, которому я обязан в самом главном — в широкой области научного опыта, по которой я дал лишь обзор. Это, конечно, при­нуждает к тому, чтобы перешагнуть ограниченный горизонт интересов научно-теоретического учения о методе. Но можно ли поставить в упрек философскому сознанию то, что оно не рассматривает научное исследование как самоцель, а делает проблемой, наряду с собственно философской постановкой вопроса, также условия и границы науки во всеобщности человеческой жизни? В эпоху, когда в общественную практику все больше и больше проникает наука, она может осуществлять свою общественную функцию соответствующим образом лишь тогда, когда не скрывает своих границ и условности своего поля деятельности. Это должна прояснить именно философия — в век, когда до суеверия верят в науку. Именно на этом основан тот факт, что напряжение внимания к истине и методу имеет непреходящую актуальность.

Философская герменевтика включает философское движение нашего столетия, преодолевшее одностороннюю ориентировку на факт науки, которая была сама собой разумеющейся как для неокантианства, так и для позитивизма того времени. Однако герменевтика занимает соответствующее ей место и в теории науки, если она открывает внутри науки — с помощью герменевтической рефлексии — условия истины, которые не лежат в логике исследования, а предшествуют ей. В так называемых гуманитарных науках в которой степени обнаруживается - как это видно уже из самого их обозначения в английском языке («моральные науки»), - что их предметом является нечто такое, к чему принадлежит с необходимостью и сам по­знающий.

Этот аспект можно даже отнести и к «правильным» наукам. Однако здесь, мне кажется, необходимо различие. Если в современной микрофизике наблюдатель не элиминируется из результатов измерений, а существует в самих высказываниях о них, то это имеет точно определенный смысл, который может быть сформулирован в математических выражениях. Если в современных исследованиях отношений исследователь открывает структуры, которые также определяют и его собственное поведение историко-родовой наследственностью, то он, возможно, познает и о себе самом что-то, но именно потому, что он смотрит на себя другими глазами, чем с точки зрения своей «практики» и своего самосознания, если он при этом не подчиняется ни пафосу прославления, ни пафосу унижения человека. Наоборот, если всегда видна собственная точка зрения каждого историка на его знания и ценности, то констатация этого не является упреком против его научности. Еще неизвестно, заблуждается ли историк из-за ограниченности своей точки зрения, неправильно понимая и оценивая предание, или ему удалось пра­вильно осветить не наблюдавшееся до сих пор благодаря преимуществу его точки зрения, которая позволила ему открыть нечто аналогичное непосред­ственному современному опыту. Здесь мы находимся в гуще герменевти­ческой проблематики, однако это отнюдь не означает, что не существовало опять-таки методических средств науки, с помощью которых пытались решать вопрос об истинном и неистинном, исключать заблуждение и достигать познания. В «моральных» науках не обнаруживается никакого следа чего-нибудь другого, чего нет в «правильных» науках.

Подобное играет роль в эмпирических социальных науках. Вполне очевидно, что постановку вопроса здесь направляет «предпонимание». Речь идет о сложившейся общественной системе, которая имеет значение исторически ставшей, научно-недоказуемой нормы. Она представляет не только предмет опытно-научного рационализирования, но и его рамки, в которые вставляется методическая работа. Исследование решает в данном случае проблему, большей частью учитывая помехи в существующих общественных функциональных взаимосвязях или также путем объяснения критикой идеологии, которая оспаривает существующие господствующие отношения. Бесспорно, что и здесь научное исследование ведет к соответствующему научному господству тематизированной частичной взаимосвязи общественной жизни; однако точно так же, конечно, неоспоримо, что это исследование побуждает к экстраполяции его данных на комплексную взаимосвязь. Такой соблазн слишком велик. И как бы ни были неопределенны фактические основы, исходя из которых становится возможным рациональное овладение общественной жизнью, навстречу социальным наукам идет потребность веры, которая их буквально увлекает и выводит за их границы. Мы можем это пояснить некоторым классическим примером, который Дж. С. Милль приводит как применение индуктивной логики к социальной науке, а именно к метеорологии. Верно не только то, что до сих пор мы не добились хотя бы большой уверенности в долгосрочных и обширных по охвату пространства прогнозах погоды с помощью современных данных и их переработки; но даже если бы мы в совершенстве овладели атмосферными явлениями или, лучше, — так как, в сущности, дело за этим не стоит — если бы в нашем распоряжении имелись в огромной степени возрастающие данные и их обработка, и тем самым стало бы возможно более точное предсказание, — тотчас возникли бы новые сложности. Сущность научного овладения ходом событий такова, что оно может служить любым целям. Это значит, что если бы возникла проблема создания погоды, влияния на погоду, то тем самым встала бы проблема борьбы общественно-хозяйственных интересов, о которых мы при современном состоянии прогностики имеем лишь ничтожное представление, например, при случайной попытке заинтересованных лиц повлиять на недельные прогнозы. В перенесении на социальные науки «овладение» общественным ходом событий с необходимостью ведет к «сознанию» социал-инженеров, которое желает быть «научным», и его социальное партнерство никогда не может быть совершенно отвергнуто. Здесь существует особая сложность, которая вытекает из социальных функций эмпирических социальных наук; с одной стороны, имеет место тяга к опрометчивому экстраполированию эмпирически-рациональных данных исследований на комплексную ситуацию — только бы достичь вообще научных планомерных действий; с другой стороны, давление интересов сбивает с толку в вопросе о том, кого использовать социальным партнером в науке, чтобы повлиять на общественный в их духе.

Фактически абсолютизирование идеала «науки» — это большое ослеп­ление, которое каждый раз ведет снова к тому, чтобы герменевтическую рефлексию вообще считать беспредметной. Сужение перспективы, которое следует за мыслью о методе, кажется исследователю трудно понимаемым. Он всегда уже ориентирован на оправдание метода своего опыта, то есть отворачивается от противоположного направления рефлексии. Даже если он, защищая свое сознание метода, в действительности рефлексирует, он и тогда опять не позволяет своей рефлексии становиться темой сознания. Философия науки, рассматривающая научную методику как теорию и не принимающая участия ни в какой постановке вопроса, которая не может быть охарактеризована как осмысленная методом trial and error (проб и ошибок), не осознает, что этой характеристикой она сама себя ставит вне ее. Природа вещей такова, что философский разговор с философией науки никогда не удается. Дебаты Адорно с Поппером, как и Хабермаса с Альбертом, показывают это очень ясно. Герменевтическая рефлексия рассматривается самым последовательным образом как теологический обскурантизм в научном эмпиризме, когда он поднимает «критический Рационализм» до абсолютного масштаба истины.

К счастью, соответствие в вещах может состоять в том, что имеется только единственная «логика исследования», но и это еще не все, так как избирательная точка зрения, которая, в согласии с обстоятельствами выделяет определенную постановку вопроса и поднимает его до темы исследования, сама не может быть получена из логики исследования. Примечательно здесь то, что теорию науки хотят, ради рационализма, отдать полному иррационализму, а тематизирование такой познавательно-практической точки зрения путем философской рефлексии считают незаконным; ведь философию, которая так поступает, упрекают как раз в том, что она защищена в своих утверждениях от опыта. Сторонники такого подхода не понимают, что сами более зависимым образом содействуют оторванности от опыта, например от здравого человеческого смысла и жизненного опыта. Это всегда происходит в том случае, когда научное понимание частичных связей подкрепляют некритическим применением, например, когда ответственность за политические решения возлагают на экспертов.

Часто мои исследования упрекают в том, что их язык неточен. Я не рассматриваю данный упрек лишь как обнаружение недостатка, который до­вольно часто может иметь место. Это, как мне кажется, скорее соответствует задаче философского языка понятий — давать понять цену точного отграничения понятий от путаницы во всемирном языковом знании и тем самым сделать живым отношение к целому. Это позитивная импликация «языковой нужды», которая с самого начала была присуща философии. При уравновешенной понятийной системе в весьма особые мгновения и при весьма особых обстоятельствах, которых мы не найдем у Платона или Аристотеля, ни у Майстера Экхарта или Николая Кузанского, ни у Фихте и Гегеля, но, возможно, найдем у Фомы Аквинского, у Юма и Канта, эта бедность языка остается скрытой, но и там она с необходимостью вскрывается опять-таки только при следовании за движением мысли. Я указываю затем на мой дюссельдорфский доклад «История понятий и язык философии». Слова, которые используются в философском языке и заостряются до понятийной точности, постоянно имплицируют момент «объектно-речевого» значения и сохраняют поэтому нечто несоответствующее. Но взаимосвязь значения, которая звучит в каждом слове живого языка, входит одновременно в потенциальное значение тер­мина. Данную особенность нельзя исключать ни при каком применении общеязыковых выражений для понятий. Но в естественных науках это не требуется при образовании понятий постольку, поскольку в них всякое употребление понятий контролируется отношением к опыту, то есть обя­зывает к идеалу однозначности и подготавливает логическое содержание высказываний.

Другое дело — философия и вообще те области, где посылки донаучного языкового знания включаются в познание. Там язык, кроме обо­значения данного — по возможности однозначно, — имеет еще и другую функцию: он является «самоданным» и вносит эту самоданностъ в коммуникацию. В герменевтических науках с помощью языкового фор­мулирования не просто указывают на содержание предмета, который можно познать иным путем после повторной проверки, а постоянно также выясняют, как сделать ясным его значение. Особое требование к языковому выражению и образованию понятий состоит в том, что здесь должна быть вместе с тем отмечена та взаимосвязь понимания, в которой содержание предмета что-то значит. Сопутствующее значение, которое имеет выражение, не затуманивает, таким образом, его ясность (поскольку оно неоднозначно обозначает общее), а повышает ее, поскольку подразумеваемая связь дости­гается в ясности как целое. Это то целое, которое построено с помощью слов и только в словах становится данностью.

У нас в философии нет критериев достоверности, какие достигаются в науке с ее поступательным движением, основанным на применении методов и их проверке. У нас нет критериев, зато есть масштаб. Однако не так-то просто сказать, в чем он состоит. Потому что такой масштаб, безусловно, не свод правил, применение которых можно проконтролировать; это, скорее, умение, которое обязано подтверждать себя. Кант такое умение назвал способностью суждения. Куда не простираются никакие методы, чего не достигает современная наука с присущим ей сознанием меры, для той области есть только один масштаб: точность сообразного, точность подобающим образом примененного. Это не пустые слова, но это и не новый метод, а почерпнутый в жизненном мире опыт — опыт, который в конечном счете сводится к знаменитому тезису Канта: нет правила, из которого можно было бы выводить разумное применение правил.

Вот почему я приветствую то, что опыты такого применения, какие проделал я и какие проделывает всякий, кто сообразуется с вопросами своей эпохи, вся клавиатура моих герменевтических штудий станет теперь доступна читателям. Герменевтика - это практика. Кто не может почерпнуть из практики герменевтики ее универсальную широту и ее философское оправдание, тот, быть может, будет находить все новые методы, с помощью которых мыслимо достигнуть успехов в науках, однако разумному применению знания с их помощью не научиться. Фундаментальная истина герменевтики такова: истину не может познавать и сообщать кто-то один. Всемерно поддерживать диалог, давать сказать свое слово и инакомыслящему, уметь усваивать произносимое им — вот в чем душа герменевтики.

Вот что представляется мне поистине великой, захватывающей драмой философии: что философия — это постоянное усилие отыскания языка или, скажем с еще большим пафосом, постоянная мука нехватки языка. Языковая нужда — вовсе не хайдеггеровское новоизобретение.

Словесная находка играет в философии явно исключительную роль. Это видно уже по существенности места, занимаемого здесь терминологией. Понятие выступает как таковое в языковом облике термина, то есть ясно очерченного слова с однозначно отграниченным значением. Однако каждый знает, что терминологизированная речь, равная по своей точности, скажем, операциям с математическими символами, невозможна. Во всякой речи есть, конечно, место для терминов, но это как раз и значит, что они, постоянно вторгаясь в речь как в процесс достижения взаимопонимания, выполняют свою языковую функцию лишь внутри этого процесса. В отличие от создания четко фиксированных терминов с точно обусловленными познавательными функциями, что достигается в науках и с образцовым совершенством - в математике, у философского употребления языка, высокая степень абстракции вообще. Здесь явно требуется удостоверяемость особого рода, и первая задача в отношении связи слова и понятия, речи и мысли, в слове-понятии, заключается в выявлении скрытого истока философских слов-понятий как таковых, если мы хотим найти способ удостовериться в легитимности нашей постановки вопросов.

ВИЛЬГЕЛЬМ ВИНДЕЛЬБАНД

 

(1848—1915) — немецкий философ и историк философии, основатель баденской школы неокантианства. Вел преподавательскую работу в Лейпцигском, Цюрихском, Гейдельбергском и других европейских университетах. Опираясь на идеи Канта, рассматривал философию в качестве критической науки об общепринятых ценностях. Как и неокантианцы марбургской школы, Виндельбанд устраняет из учения Канта «вещь в себе», пытаясь тем самым преодолеть дуализм его философии справа. Отрицал существование объек­тивных закономерностей истории. Виндельбанд известен своими трудами по истории философии («История древней философии» - «Geschichte der alten Philosophic», 1888, рус. пер. 1893; «История новой философии» - «Geschichte der neueren Philosophic», Bd 1-2, 1878-80, рус. пер., т. 1-2, 1902-05), в которых философские системы прошлого излагаются с кантианских позиций.

Опираясь на идеи Канта, Виндельбанд рассматривал философию в ка­честве критической науки об общепринятых ценностях. Исходя из кантовского различения теоретического и практического разума и примата послед­него, он противопоставляет философию как нормативное учение, основанное на оценочных суждениях, на познании должного, опытным наукам, основан­ным на теоретических суждениях и эмпирия, данных о «сущем». Ценности понимаются Виндельбандом как априорные, трансцендентальные, общезна­чимые. Виндельбанд различает логические, этические, эстетические и рели­гиозные ценности, трактуемые им как восходящие ступени. Признавая ко­нечной целью истории, прогресса самоопределения человечества в соответ­ствии с «этическим идеалом», Виндельбанд стремится свести социальные проблемы к этическим. Выше этических ценностей Виндельбанд ставит эсте­тические, как свободные от воли и заинтересованности. Дуализм мира дейст­вительности и мира ценностей (того, что есть, и того, что должно быть) Вин­дельбанд объявил «Священной тайной», обнаруживающей ограниченность нашего познания и устремляющей нас в сферу религиозных ценностей. Пос­ледние существуют наряду с логическими, эстетическими и этическими ценностями. История есть не что иное, как процесс осознания и воплощения ценностей. Большое внимание уделял вопросу классификации наук и их ме­тодологическим проблемам. В зависимости от используемых ими методов различал два основных класса наук: естественные (генерализующие) и исто­рические, науки о культуре (индивидуализирующие). Естествознание ис­пользует номотетический метод, сущность которого состоит в обобщении и установлении законов. Для наук о культуре характерен идиографический ме­тод, его основная черта — описание индивидуальных особенностей «су­щественных» исторических фактов. В первом случае главное внимание ис­следователя обращается на общее, закономерное, во втором - на единичное, уникальное, «представляющее интерес» в бесконечном многообразии явле­ний.

Разрабатывая методологию наук, Виндельбанд считал, что в противо­положность естественным наукам, имеющим дело с общим, повторяемым, закономерным в явлениях, история науки изучает единичные явления в их неповторимости и исключительности: «Одни из них — суть науки о законах, другие — науки о событиях». Закономерность как руководящий принцип Виндельбанд исключает из истории, познания и заменяет его, так называе­мым отнесением к «ценностям». Это учение Виндельбанда, направленное против познания объективных законов исторического процесса, представляет собой одну из форм буржуазной реакции на марксизм; оно оказало огромное влияние на последующее развитие буржуазной философии и в особенности социологии и историографии.

О сознании и мышлении Виндельбанд писал в своей работе «Прелю­дии». Весь фундамент нашей душевной жизни, постоянно изменяющиеся вершины которой озарены светом сознания, состоит из бессознательных процессов, от взаимных отношений которых всецело зависит содержание нашего сознания в каждый данный момент. Самое понятие этих бессо­знательных процессов исключает возможность их восприятия; мы можем лишь заключать о их наличности по тому воздействию, которое они ока­зывают на сознание, и наше знание их необходимо ограничено этими их про­явлениями. Не зная непосредственно их существа и, прежде всего, не опре­деляя заранее их отношения к физическим процессам, мы можем поэтому определять эти бессознательные состояния только через посредство тех соз­нательных функций, основу которых они образуют; и надлежало бы соблю­дать всегда осторожность и не забывать, что «бессознательное представле­ние», «бессознательное чувство», «бессознательное влечение» означают все­гда непосредственно нам неизвестное, но необходимо допускаемое на осно­вании ряда фактов психическое состояние, которое, будучи осознанным, ста­новится представлением, чувством, влечением или волей. Лишь в двух от­ношениях должно считаться правдоподобным это допущение: с одной сторо­ны, такие бессознательные состояния свойственны элементарным моментам содержания душевной жизни, функциям ощущений, влечений и чувств, стоящим в непосредственной связи с физической жизнью; с другой стороны, эти бессознательные процессы присущи содержаниям представлений, дос­тупным воспоминанию, и притом не только в смысле «удержания» в памяти простых элементов, но и в особенности в смысле сохранения созданных со­знанием соединений этих представлений.

Для плодотворного применения влечения к познанию необходимо, кроме нравственной его основы, еще одно: ясное и твердое сознание тех принципов, в согласии с которыми только и может развиваться правильное мышление. Следование этим законам не содержится само собой в естествен­ном движении представлений; наоборот, последнее, с его увлечением своим собственным содержанием, с его тенденцией к слишком поспешным обоб­щениям, со всею массою заложенных в самой природе духовной деятельно­сти предпосылок и предрассудков, в общем стоит всегда ближе к заблужде­нию, чем к истине. Чтобы достигнуть истинных своих целей, мышление ну­ждается в дисциплине, в привычке к резкой критике, в постоянном призыве к заботливой предусмотрительности.

Отношение между единичным и общим есть абсолютная основа всего научного мышления. В этом пункте обнаруживается различие между на­учной и эстетической функцией: тогда как взор художника с любовью ос­танавливается на частном во всем его индивидуальном своеобразии, позна­ющий разум, как и разум, практически действующий, стремится подвести предмет под более общую форму представления, отбросить все ненужное для этой цели и сохранить лишь «существенное». Всеобъемлющее влияние, ока­занное Аристотелем на развитие человеческой науки, состоит именно в том, что он сделал это основное отношение между общим и частным централь­ным пунктом как своей метафизики, так и своей логики. Общее значение это­го основного отношения не умаляется и тем обстоятельством, что всеобщее и существенное по своему содержанию имеет иной смысл в историческом ис­следовании, чем в естествознании, что в первом случае оно означает со­отношение фактов по их ценности, во втором — их закономерность.

Всякое человеческое познание движется между двумя полюсами: на одной стороне находятся отдельные ощущения, на другой — общие по­ложения, выражающие известные правила о возможных отношениях между ощущениями. Все научное мышление имеет своей задачей подвести ощуще­ния, с помощью логических форм соединения, под эти общие правила. Именно потому в основе всех логических форм лежит идея связи частного с общим, зависимости первого от последнего. Все наше познание состоит в со­единении наиболее общего с наиболее частным при помощи промежуточных звеньев, создаваемых размышлением.

Кроме названных работ по истории философии и «Прелюдии», извест­ны также работы «О свободе воли», «Платон», «Философия в немецкой ду­ховной жизни XIX столетия».

 

ПОЛ КАРЛ ФЕЙЕРАБЕНД

 

Родился в 1924 г, - американский философ и методолог науки, один из основных представителей постпозитивизма. Преподавал в Калифорнийском и др. университетах США. Сформулировал ряд плодотворных идей - особенно при разработке им оригинальной и получившей большой резонанс в мировом философском сообществе «анархической теории познания». Отстаивая позицию теоретико-методологического плюрализма, он отрицает возможность универсального метода познания, поскольку развитие знания неизбежно предполагает отказ от старых методов и формулирование новых. Более того, он убежден, что следование методу несовместимо с творческим мышлением. А потому ученые должны довольствоваться принципом «все дозволено», который означает, что исследователи могут и должны использовать любые нормы и методы, теории и подходы, которые они считают необходимым избрать для решения своих научных проблем. Данный принцип - «единственное противоядие» против аргументации сторонников универсальной методологии. Нужно всегда иметь в виду, что требования любого метода, в т.ч. рациональных правил и стандартов, справедливо только при точно сформулированных условиях. Вместе с тем он считает, что единственно правильного научного метода просто не существует. Более того, наука по его мнению, всегда обогащается за счет вненаучных методов и результатов. При этом недопустимо «тупоумное применение» соответствующих методов, норм и приемов, так же как, и не следует абсолютизировать те или иные правила и стандарты - рациональные и иррациональные и др. Фейерабенд убежден, что наиболее важные научные идеи и открытия стали возможны благодаря нарушению наиболее разумных методологических правил. А это значит, что, во-первых, правила действительно нарушались и наиболее чуткие ученые это осознавали, во вторых, они должны были нарушаться, так как их чрезмерно строгое соблюдение неизбежно задержало бы прогресс науки. Ученый, полагает он, должен творчески и критически «применять плюралистическую методологию, ибо только тогда он «сохранит концепции человека и космоса». При этом он не должен забывать, что всякая методология, даже наиболее очевидная, имеет свои пределы. Тем самым плюрализм важен не только для методологии, он является также «существенной частью гуманизма» необходим как для внутреннего процесса науки, так и для развития культуры. Рассматривая соотношение разума и практики, Фейерабенд подчеркивает, что это «не отдельные сущности, принадлежащие к разным видам», а «стороны единого диалектического процесса», причем само это единство не остается неизменным. Разум, по его мнению, не прислушивающийся к практике, способен сбиться с пути, а практика может быть значительно усовершенствована благодаря вмешательству разума, значение и роль которого не следует слишком преувеличивать. Более того, науку (как главного носителя разума) следует «лишить центрального места в обществе» и уравнять ее с религией, мифом, магией и т.п. духовными формообразованиями, а также отделить ее от государства. Основная программная работа - «Против методологического принуждения».

Куда ни посмотришь, какой пример ни возьмешь, видишь только одно: принципы критического рационализма (относиться к фальсификациям серьезно: требовать роста содержания, избегать гипотез; «быть честным», что бы это ни означало, и т.п.) и, соответственно, принципы логического эмпиризма (быть точным; основывать наши теории на измерениях; избегать неопределенных и неустойчивых идей и т.п.) дают неадекватное понимание прошлого развития науки и создают препятствия для ее развития в будущем. Они дают неадекватное понимание науки потому, что наука является гораздо более «расплывчатой» и «иррациональной», чем ее методические изображения. И они служат препятствием для ее развития, поскольку, как мы видели, попытка сделать науку более «рациональной» и более точной уничтожает ее. Следовательно, различие между наукой методологией, являющееся очевидным фактом истории, указывает на слабость последней, а также, может, на слабость «законов разума». То, что в сравнении с такими законами представляется как «расплывчатость», «хаотичность» или «оппортунизм», играло очень важную роль в разработке тех самых теорий, которые сегодня считаются существенными частями нашего познания природы. Эти «отклонения» и «ошибки» являются предпосылками прогресса. Они позволяют выжить в сложном и трудном мире, в котором мы обитаем; они позволяют нам оставаться свободными и счастливыми деятелями. Без «хаоса» нет познания. Без частого отказа от разума нет познания. Идеи, образующие ныне подлинный базис науки, существует только потому, что живут еще предрассудки, самонадеянность, страсть - именно они противостоят разуму и по мере возможности проявляются. Отсюда мы должны заключить, что даже в науке разум не может и не должен быть властным и должен подчас оттесняться или устраняться в пользу других побуждений. Нет ни одного правила, сохраняющего свое значение при всех обстоятельствах, и ни одного побуждения, к которому можно апеллировать всегда. Теперь мы должны вспомнить, что этот вывод был получен при условии, что наука, которую мы знаем сегодня, остается неизменной и что используемые его процедуры детерминируют также и ее ведующее развитие. Если наука дана, то разум не может быть универсальным и неразумность не может быть исключена. Эта характерная особенность науки является серьезным свидетельством в пользу анархической эпистемологии. Однако и наука не священна. Ограничения, которые она налагает (а таких ограничений много, хотя их не всегда легко сформулировать), вовсе не являются необходимыми для создания стройных и плодотворных концепций относительно мира. Существуют мифы, существуют догмы теологии, существуют метафизические системы и множество иных способов построения мировоззрения. Ясно, что плодотворный обмен между наукой и такими «ненаучными» мировоззрениями нуждается в анархизме даже в большей мере, чем сама наука. Таким образом, анархизм не только возможен, но и необходим как для внутреннего прогресса науки, так и для развития культуры в целом. В конце концов, именно Разум включает в себя такие абстрактивные чудовища, как Обязанность, Долг, Мораль, Истина и их более конкретных предшественников, богов, которые использовались для запугивания человека и ограничения его свободного и счастливого развития.

Было бы смешно настаивать на том, что открытия людей древнекаменного века обусловлены инстинктивным использованием правильного научного метода. Если бы это было так и если бы полученные результаты были правильны, то почему в таком случае ученые более позднего времени так часто приходят к совершению иным выводам. И, кроме того, как мы видели, «научного метода» просто не существует. Таким образом, если науку ценят за ее достижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону. Столь же легко можно опровергнуть допущение: нет ни одной важной научной идеи, коперниканская революция. Откуда взял свои идеи Коперник? Как он сам признается, у древних авторитетов. Какие же авторитеты влияли на его мышление? Среди других также и Филолай, который был бестолковым пифагорейцем. Как действовал Коперник, когда пытался ввести идеи Филолая в астрономию своего времени? Нарушая наиболее разумные методологические правила. Имеется еще одна догма, которую следует рассмотреть, прежде чем мы вновь обратимся к основной теме. Это убеждение в том, что все люди и все объекты совершенно автоматически подчиняются законам логики и должны подчиняться этим законам. Если это так, то антропологическая исследовательская работа оказывается излишней. «Что истинно в логике, то истинно в психологии... в научном методе и в истории науки», - пишет Поппер.

Это догматическое утверждение не является ни ясным, ни истинным (в одной из его распространенных интерпретаций). Для начала согласимся с тем, что такие выражения, как «психология», «история науки», «антропология», обозначают определенные области факторов и регулярностей (природы, восприятия, человеческого мышления, общества). В таком случае данное утверждение не является ясным, поскольку не существует такого единственного предмета - логики, - который способен раскрыть логическую структуру указанных областей. Существует Гегель, существует Брауэр, существуют представители формализма. Они предлагают вовсе не разные интерпретации одного и того же набора логических «фактов», а совершенно разные «факты». И данное утверждение не является истинным, поскольку существуют вполне правомерные научные высказывания, которые нарушают даже простые логические правила.

Мысль о том, что наука может и должна развиваться согласно фиксированным и универсальным правилам, является и нереальной, и вредной. Она нереальна, так как исходит из упрощенного понимания способностей человека и тех обстоятельств, которые соправаждают или вызывают их развитие. И она вредна, так как, попытка придать силу этим правилам должна вызвать рост нашей профессиональной квалификации за счет нашей человечности. Вдобавок эта мысль способна причинить вред самой науке, ибо пренебрегает сложностью физических и исторических условий, влияющих на научное изменение. Она делает нашу науку менее гибкой и более динамичной: каждое методологическое правило ассоциировано с некоторыми космологическими допущениями, поэтому, используя правило, мы считаем несомненным, что соответствующие допущения правильны. Наивный фальсификационизм уверен в том, что законы природы лежат на поверхности, а не скрыты под толщей разнообразных помех. Эмпиризм считает несомненным, что чувственный опыт дает гораздо лучшее отображение мира, нежили чистое мышление. Те, кто уповает на логическую доказательность, не сомневаются в том, что изобретения Разума дают гораздо более значительные результаты, чем необузданная игра наших страстей. Такие предложения вполне допустимы и, быть может, даже истинны. Тем не менее иногда следовало бы проверить их. Попытка повергнуть их проверке, означает, что мы прекращаем пользоваться ассоциированной с ними методологией, начинаем разрабатывать науку иными способами и смотрим, что из этого получается. Анализ конкретных случаев показывает, что такие проверки происходили всегда и что они свидетельствуют против универсальной значимости любых правил. Все методологические предписания имеют свои пределы, и единственным «правилом», которое сохраняется, является правило «все дозволено».

Идея метода, содержащая жесткие, неизменные и абсолютные обязательные принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выявляется, что не существуют правила, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория дисперсии, стереохимия, кантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушили их. Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки - она и разумна, и абсолютно необходима для развития знания. Для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» или «необходимым» для науки оно не было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему.

 

ИМРЕ ЛАКАТОС

Имре Лакатос (1922 – 1974) – венгерско-британский философ и методолог науки, ученик Поппера. Родом из Венгрии, участник антифашистского сопротивления. В 1956 году эмигрировал в Австрию, затем переехал в Англию, где и прошла вся его философско-методологическая деятельность. Основные работы: «Доказательства и опровержения», «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ», «История науки и ее рациональные реконструкции», «Изменяющаяся логика научного открытия».

Основное достижение Лакатоса – исследование процесса развития и разработка методологии научно-исследовательских программ. Вот что по этому поводу он пишет: «Моя методология, в отличие от прежних значений этого термина, лишь оценивает вполне сформировавшиеся теории (или исследовательские программы) и не намеривается предлагать никаких средств для выработки хороших теорий ни даже выбора между двумя конкурирующими программами. Мои «методологические правила» обуславливают рациональность принятия эйнштейновской теории, но они не заставляют ученых работать с исследовательской программой Эйнштейна, а не Ньютона.

Деятельность и взгляды Лакатоса необходимо понимать в контексте интеллектуальной ситуации, сложившейся в методологии науки, после того как программа Венского кружка зашла в тупик. Обычно эту ситуацию обозначают «постпозитивизм». Новая ситуация характеризовалась сменой основных проблемных узлов, подходов и концепций. Проблема логического обоснования научного знания «снимается» благодаря выдвижению на передний план фальсификационистской точки зрения, проблематики исторической динамики и механизмов развития науки.

Свою научную деятельность Лакатос начал как методолог математики. Широкую известность получила его книга «Доказательства и опровержения», в которой Лакатос предложил собственную модель формирования и развития понятий в содержательной математике XVII – XVIII в. Как показал Лакатос, в рассматриваемый период развитие математического знания определялось не столько процедурами дедуктивного построения моделей, сколько содержательным процессом «догадок и опровержений», в котором новые понятия оттачивались и уточнялись в столкновении с контрпримерами. Книга написана в форме диалога. Используя диалогический метод, Лакатос искусственно конструирует проблемную ситуацию, в которой происходит вычленение нового идеального содержания. Сами факты логики науки, на основе которых могут формулироваться общие методологические положения, не являются чем-то непосредственно данным в историческом материале, а требуют специального конструирования, или в терминах самого Лакатоса «рациональной реконструкции». Рациональная реконструкция у Лакатоса изначально отлична от реальной истории и создается специально в целях рационального объяснения развития научного знания. Роль рациональных реконструкций в логике науки определяется, прежде всего, критическими процедурами: сами реконструкции конечно не могут быть подвергнуты критике за недостаток историзма и несоответствия реальной истории, но зато они дают возможность занять критическую точку зрения по отношению к самой истории – теперь и сама наука может критиковаться за недостаток рациональности и несоответствие собственным методологическим стандартам. В работе «Доказательства и опровержения», идея рациональных реконструкций получила свое дальнейшее развитие. Эта идея призвана была примирить методологический фальсификационизм Поппера с требованиями исторического объяснения и соответствия реальной истории. Выход «Структур научных революций» Кука заставил Лакатоса пересмотреть и уточнить ряд положений фальсификационизма. Новая позиция была обозначена Лакатосом как «утонченный фальсификационизм». Новым здесь было то, что необходимость опровержения и отбрасывания теории на основании одних лишь отрицательных результатов эмпирических проверок отрицались. Простое соотнесение теории и опыта признавалось недостаточным. Достаточным основанием становится наличие лучшей теории, способной не только объяснить полученные контрпримеры, но и подсказать новые факты. В отсутствие лучшей перспективы теория не должна отбрасываться, тем более что в соответствии с тезисом Дюима-Куайна всегда возможна такая коррекция контекстуального «фонового» знания, которая выводит из-под удара базовые положения теории. Таким образом, для принятия обоснованного методологического решения необходимо сопоставление различных конкурирующих теорий, оценка их эвристического потенциала и перспектив развития. Ведущей становится идея, согласно которой движущим механизмом развития научного знания выступает конкуренция различных концептуальных точек зрения и их постоянный сдвиг под влиянием аномальных опытных фактов. Понятие «прогрессивного сдвига» фиксирует такую трансформацию теории – путем ее переинтерпретации или добавления вспомогательных гипотез – которая не только устраняет «аномалии», но и увеличивает эмпирическое содержание, часть которого находит опытное подкрепление. Если Поппер делает основной акцент на негативных процедурах опровержения и выработки ложных теорий, то Лакатос смещает акцент скорее на позитивные процедуры ассимиляции новых идей в рамках исходных гипотез, позволяющих наращивать объяснительный и прогностический потенциал теорий. Однако одного лишь уточнения позиций и смещения акцентов было недостаточно. Необходимо было выдвинуть концепцию, соизмеримую с куковской концепцией «парадигм», но, в отличие от последней, позволяющую сохранить рациональную точку зрения на процесс развития науки. И Лакатос делает следующий шаг, вводя понятие «научно-исследовательской программы» и формируя подход, названный им методологией научно-исследовательских программ. При этом оговорил, что фундаментальной единицей оценки должна быть не изолированная теория, а именно исследовательская программа. Рост развития науки и есть смена ряда непрерывно связанных исследовательских программ. Предложив нормативно-историографический вариант методологии программ, попытался «диалектически развить этот историографический метод критики». Применяя данный метод, стремился показать, что всякая методологическая концепция функционирует в качестве исследовательской программы и может быть подвергнута критике посредством критического рассмотрения той рациональной исторической реконструкции, которую она предлагает. В реализации данной цели нашла воплощение основная идея его концепции, заключающаяся в том, что методология лишь оценивает вполне сформировавшиеся теории и не намеривается предлагать никаких средств ни для выработки «хороших теорий», ни даже для выбора между конкурирующими программами. Согласно Лакатосу, научно-исследовательская программа, как совокупность определенных теорий включает в себя: а) «жесткое ядро» (конвенция) - это конвенционально принятые и потому неопровержимые допущения, сохраняющиеся во всех теориях данной программы; б) «защитный пояс», состоящий из вспомогательных гипотез и обеспечивающий сохранность «жизненного ядра» от опровержения; в) нормативные, методологические правила-регулятивы, предписывающие, какие пути наиболее перспективны для дальнейшего исследования (положительная эвристика), а каких путей необходимо избегать («негативная эвристика»). Лакатос указывает, что его методология исследовательских программ предполагает соперничество последних и победу одной из них, допускает существование и снятие возникающих в теориях противоречий, имеет предсказательные функции.

 

КАРЛ ПОППЕР

 

Поппер Карл Раймунд (28.70.1902 – 1994). Австро-английский философ неопозитивист, логик и социолог.

Философская концепция критического рационализма близка к логическому позитивизму, хотя она критически относится к некоторым основным положениям логического позитивизма. Взгляды Поппера на природу науки противоречивы: критикуя учения, рассматривающие универсальные законы и теорию, как правила или совокупность инструкций для выведения одних единичных высказываний из других, заявляя, что наука имеет дело с объективными явлениями и способна к реальным открытиям, он в то же время отрицает, что наука постигает истину.

Поппер, критикуя принцип верификации – эмпирического подтверждения в качестве методологического принципа, с помощью которого можно отделить научное знание от умозрительных метафизических спекуляций, выдвигает принцип фальсифицируемости (опровержимости), когда принадлежность теорий, утверждений научного знания определяется возможностью их опровержения опытом.

Согласно Попперу наука развивается за счет выдвижения смелых гипотез, которые затем разными способами пытаются опровергнуть. Чем больше из гипотезы можно вывести следствий, способных опровергнуть ее на опыте, тем богаче она по содержанию. Неопровержимыми (базисными) высказываниями науки непоследовательно объявляются им те, которые компетентными наблюдателями признаются настолько обоснованными, что в дальнейшей проверке не нуждаются.

Поппер выступает против детерминизма и историзма, особенно марксистского, отвергая возможность научной теории исторического развития. В противовес этого он требует от социологии планирования конкретных социальных изменений с помощью фрагментарной социальной инженерии.

Карл Поппер считает, что «мы можем различить следующие три мира, или универсума: во-первых, мир физических объектов или физических состояний; во-вторых, мир состояний сознания, мыслительных состояний, и, возможно, диспозиций к действию; в-третьих, мир объективного содержания мышления, прежде всего, содержания научных идей, поэтических мыслей и произведений искусства».

Тезис о единстве научного метода, справедливость которого он защищал, может быть распространен с некоторыми ограничениями, даже на область исторических наук. И для этого не нужно отказываться от фундаментального различия между теоретическими и историческими науками.

Это различие между интересом к универсальным законам и интересом к конкретным фактам.

Он защищал следующую точку зрения: для истории характерен интерес скорее к действительным, единичным, конкретным событиям, чем к законам или обобщениям. Теоретические науки главным образом заняты поиском и проверкой универсальных законов, исторически же науки принимают все виды универсальных законов как нечто, не требующее доказательства, и занимаются главным образом поиском и проверкой единичных суждений.

Метод, способствующий развитию человеческого мышления – и особенно философии, мы можем охарактеризовать как частный случай метода проб и ошибок. Это борьба идеологических установок – которая, несомненно, может быть разъяснена в терминах метода проб и ошибок – характерна для всего, что можно назвать развитием человеческого мышления. Борьба может отсутствовать в случае, когда некоторую теорию или систему, несмотря ни на что, догматически отстаивают в течение долгого времени.

Если метод проб и ошибок развивается все более и более сознательно, то он начинает приобретать черты научного метода. Его можно описать следующим образом: столкнувшись с определенной проблемой, ученый предлагает, в порядке гипотезы, некоторое решение – теорию. Если она и признается наукой, то лишь условно и самая характерная черта научного метода состоит в том, что ученые не пожалеют сил для критики и проверки обсуждаемой теории. Критика и проверка идут рука об руку: теория подвергается критике с самых разных сторон и критика позволяет выявить те моменты теории, которые могут казаться уязвимыми. Если результат проверки свидетельствует об ошибочности теории, то теория элиминируется; метод проб и ошибок есть, в сущности, метод элиминации. Успех зависит от выполнения 3-х условий: 1 – предлагаемые теории должны быть достаточно многочисленны и оригинальны; 2 – они должны быть достаточно разнообразны; 3 – осуществляемые проверки должны быть строги.

Диалектика, точнее теория диалектической триады, устанавливает, что некоторые события или исторические процессы происходят определенным типичным образом. Стало быть, диалектика есть эмпирическая, описательная теория. Её можно сравнить с теорией, согласно которой люди сначала отстаивают свои мнения догматически, потом начинают относиться к ним скептически, и лишь после этого, на третьей стадии, - воспринимают их научно, то есть в критическом духе. Как и эти теории, диалектика допускает исключения – если только не навязывать диалектические интерпретации насильно, - и, подобно им же, не состоит ни в каком особом родстве с логикой. Диалектика была представлена мною как некий способ описания событий – всего лишь один из возможных способов, не существенно важный, но иногда вполне пригодный.

Такую теорию, как логика, можно назвать фундаментальной, указывая тем самым, что будут общей теорией выводы, и она постоянно используется во всех науках. Можно сказать, что диалектика – насколько мы можем найти для нее разумное применение – является фундаментальной, не просто описательной теорией. Поэтому считать диалектику частью логики почти столь же неуместно, как и считать частью логики, скажем, теорию эволюции.

Иначе говоря, в социальных науках, некоторые ученые не способны говорить на общем языке и даже не жалеют этого. Единственный путь, открытый перед социальными науками, состоит в том, чтобы забыть словесные перепалки и энергично взяться за практические проблемы нашего времени с помощью теоретических методов, которые в основе своей одни и те же для всех наук.

Никакой ученый не способен познавать без усилий и без интереса. Инженер исследует вещи преимущественно с практической точки зрения, так же, как и фермер.

По Попперу практика – не враг теоретического знания, а наиболее значимый стимул к нему. Однако для ученого существенно сохранить контакт с реальностью и практикой, поскольку, тот кто ее презирает, расплачивается за это тем, что неизбежно впадает в схоластику.

Практическое применение наших открытий есть, таким образом, средство, с помощью которого мы можем устранить иррационализм из социальной науки, а ни в коем случае не попытка отделить знания от «воли».

Различия явно существуют даже между разными естественными и разными социальными науками.

Но Карл Поппер согласен с Кантом и Миллем – да и со многими другими, в частности с Менгером, - в том, что методы естественных и социальных наук по существу тождественны.

Это называют иногда гипотетико-дедуктивным или, чаще, гипотетическим методом, поскольку он не позволяет достичь абсолютной достоверности для научных суждений, которые с помощью его проверяются.

Основные труды К. Поппера: Логика и рост научного знания. Открытое общество и его враги. Что такое диалектика? Нищета историцизма.

 

ЛИТЕРАТУРА.

 

1. Беляев Е.А., Перминов В.Я. Философские и методологические проблемы математики. - М., 1981.

2. Белякин Н.В. Логика и реальность // Методологические проблемы науки: Вычислительные системы. - Новосибирск, 1991. Вып. 138.

3. Билялов А.К. Об определении категорий "основа" и "обоснование" //
Филос. науки. 1976. № 5.

4. Бруно Дэюордано. О бесконечности, Вселенной и мирах. - М.: ОГИЗ,
1936. - С. 160.

5. Вригт Г., фон Гетерологический парадокс // Вригт Г., фон. Логико- философские исследования. - М., 1986.

6. Вигнер Е. Непостижимая эффективность математики в естественныхнауках // Проблемы современной математики. – М., 1971. - С. 22 - 33.

7. Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. - М., 1989. - С. 85.

8. Генцен Г. Непротиворечивость чистой теории чисел // Математическая теория логического вывода. - М., 1967.

9. Жаров Д.В. Современная философия: словарь и хрестоматия. - Ростов-
на.- Дону,1995.

10. Кохановский В. П. Диалектико-материалистический метод. - Ростов н/Д, 1992;

11. Кохановский В. П. Нужна ли диалектика современной науке? // Научная мысль Кавказа. – 1998 - № 2.

12. Крайзель Р. Исследования по теории доказательств. - М., 1981.

13. Кравец А. С. Методология науки. - Воронеж. 1991.

14. Никитин Е.П. Открытие и обоснование. - М, 1988.

15. Перминов В.Я. Развитие представлений о надежности математического доказательства. - М., 1986.

16. Рейтинг А. Тридцать лет спустя // Математическая логика и ее
применения. - М., 1965. - С. 225.

17. П.Рид К. Гильберт. - М., 1977.

18. Рильберт Д., Бернайс П. Основания математики: Логические исчисления и формализация арифметики. - М., 1982.

19. Рончаров С.С, Ершов Ю.Л., Самохвалов К.Ф. Введение в логику и методологию науки. - Новосибирск, 1994.

20. Симоненко О.Ф. Сотворение техносферы: проблемное осмысление истории техники. – М.: Контакт – Альфа, 1994. – С. 3 – 4.

21. Сокулер З.А. Проблема обоснования знания: Гносеологические концепции Л. Витгенштейна и К. Поппера. - М., 1988.

22. Стёпин В.С., Горохов В.Г., Розов М.А. Философия науки и техники. - М.: Контакт – Альфа, 1995. – С. 291 – 354.

23. Уайтхед А. Избранные работы по философии. - М., 1990.

24. Философская энциклопедия. Том 1. - гл. ред. Ф.В.Константинов. -
М.: «Советская энциклопедия».-1960.

25. Хао Ван. Процесс и существование в математике // Математическая логика и ее применения. - М., 1965.

26. Х. Эйнштейн. Влияние Максвелла на развитие представлений о физи­ческой реальности /Собрание науч. трудов: В 4 томах. Т. 2. – М., 1967. - С. 136.

27. Цит. по: Бернал Дж. Наука в истории общества. – М.,1956.
- С.223.

28. Черепанов С.К. Основания и парадоксы: Новый подход к решению проблем логического обоснования математики. - Красноярск, 1995.

Учебное издание

 

 

Волосухин Виктор Алексеевич

Николаева Людмила Сергеевна

Данцев Андрей Андреевич

Чеботарева Варвара Ивановна

Загорская Ольга Вадимовна