О тысяче и одной цели
Много стран видел Заратустра и много народов: так открыл он добро и зло многих народов. Большей власти не нашел Заратустра на земле, как добро и зло.
Ни один народ не мог бы жить не сделав сперва оценки; если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед.
Многое, что у одного народа называлось добром, другого назвалось стыдом и позором: так нашел я. Многое, что нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести.
Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа.
Скрижаль добра висит над каждым народом. Взгляни, это скрижаль преодолений его; взгляни, это голос воли его к власти.
Похвально то, что кажется ему трудным; все неизбежное и трудное называет он добром; а то, что еще освобождает от величайшей нужды, редкое и самое трудное,— зовет он священным.
Что способствует ему господствовать, побеждать и блистать на страх и зависть своему соседу: все это означает для него высоту, начало, мерило и смысл всех вещей.
Поистине, мой брат, если узнал ты потребность народа и страну, и небо, и соседа его: ты несомненно угадал и закон его преодолений, и почему он восходит по этой лестнице к своей надежде.
«Всегда ты должен быть первым и стоять впереди других; никого не должна любить твоя ревнивая душа, кроме друга» —
Слова эти заставляли дрожать душу грека: и шел он своей стезею Величия.
«Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелою» — казалось в одно и то же время и мило, и тяжело тому народу, от которого идет имя мое — имя, которое для меня в одно и то же тремя и мило, и тяжело.
«Чтить отца и матерь и до глубины души служить воле их> — эту скрижаль преодоления навесил на себя другой народ и стал через это могучим и вечным.
«Соблюдать верность и ради верности полагать честь и Июнь даже на дурные и опасные дела» — так, поучаясь, преодолевал себя другой народ, и так, преодолевая себя, стал он череват великими надеждами.
Поистине, люди создали себе все добро и все зло их. Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небеси.
Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя,— он создал сперва смысл вещам, человеческий
смысл! Поэтому называет он себя «человеком», т.е. оценивающим.
Оценивать — значит создавать: слушайте, вы, созидающие! оценивать — это драгоценность и сокровище всех оцененных вещей.
Через оценку впервые является ценность: и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы, созидающие!
Перемена ценностей — это перемена созидающих Постоянно уничтожает тот, кто должен быть созидателем.
Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама отдельная личность есть еще
самое юное из творений.
Народы некогда навесили на себя скрижаль добра. Любовь, знающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться, вместе создали себе эти скрижали.
Чувство стада старше происхождением, чем чувство «я»: и покуда добрая совесть именуется стадом, лишь дурная совесть говорит: «я».
Поистине, лукавое «я», лишенное любви, ищущее своей пользы в пользе многих: это — не начало стада, а гибель его.
Любящие были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнева горит на именах всех добродетелей.
Много стран видел Заратустра и много народов: большей власти не нашел Заратустра на земле, как дела любящих — «добро» и «зло» их имя.
Поистине, чудовище — власть этих похвал и этой хулы. Скажите, братья, кто победит его мне? Скажите, кто набросит этому зверю цепь на тысячу голов?
Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостает еще только цепи для тысячи голов, недостает единой цели. Еще у человечества нет цели.
Но скажите же мне, мои братья: если человечеству недостает еще цели, то, быть может, недостает еще и его самого? —
Так говорил Заратустра.
Часть третья
О старых и новых скрижалях
Здесь сижу я и жду; все старые разбитые скрижали вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда же настанет мой час?
— час моего нисхождения, час моего заката: ибо еще раз хочу я пойти к людям.
Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать
знамения, что мой час настал,— именно, смеющийся лев со стаей голубей.
А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время. Никто не рассказывает мне ничего нового: поэтому я рассказываю себе о самом себе.—
Когда я пришел к людям, я нашел их сидящими на старом предубеждении: все они верили, что давно уже знают, что для человека добро и что для него зло.
Старой, утомительной вещью казалась им всякая речь о добродетели, и кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил еще о «добре» и «зле».
Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не знает еще, что добро и что зло:— если сам он не есть созидающий!
— Но созидающий — это тот, кто создает цель для человека и дает земле ее смысл и ее будущее: он впервые создает добро и зло для всех вещей.
И я велел им опрокинуть старые кафедры и все, на чем только сидело это старое предубеждение; я велел им смеяться над их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира.
Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им, и над теми, кто когда-либо, как черное пугало, предостерегая, сидел на дереве жизни.
На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью и ястребами — и я смеялся над всем прошлым их и гнилым развалившимся блеском его.
Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек я свой гнев на все их великое и малое,— что все лучшее их так ничтожно, что все худшее их так ничтожно! — так смеялся я.
Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне: поистине она рождена на горах, моя дикая мудрость! — мое великое, шумящее крыльями стремление.
И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха: тогда летел я, содрогаясь, как стрела, через опьяненный солнцем восторг:
— туда, в далекое будущее, которого не видела еще ни одна мечта, на юг, более жаркий, чем когда-либо мечтали художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд: —
— так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу: и постине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! —
Туда, где всякое становление казалось мне божественной пляской и шалостью, а мир выпущенным на свободу, невзнузданным, убегающим обратно к самому себе: —
— как вечное бегство многих богов от себя самих и опять новое искание себя, как блаженное противоречие себе, повторение и возвращение к себе многих богов: —
Где всякое время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы: —
Где снова нашел я своего старого демона и заклятого врага, духа тяжести, и все, что создал он: насилие, закон, необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло: —
Разве не должны существовать вещи, на которых можно было бы танцевать? Разве из-за того, что есть легкое и самое легкое,— не должны существовать кроты и тяжелые карлики?
Смотри, вот новая скрижаль: но где же братья мои, которые вместе со мной понесут ее в долину и мясистые сердца? —
Так гласит моя великая любовь к самым дальним: не щади своего ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть.
Существует много путей и способов преодоления: ищи их сам! Но только шут думает: «Через человека можно перепрыгнуть».
Преодолей самого себя даже в своем ближнем: и право,
которое ты можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать себе!
Что ты делаешь, этого никто не может опять сделать тебе. Знай, не существует возмездия.
Кто не может повелевать себе, должен повиноваться. И многие могут повелевать себе, но им недостает еще многого, чтобы уметь повиноваться себе!
Так хочет характер душ благородных: они ничего не хотят иметь даром, всего менее жизнь.
Кто из толпы, тот хочет жить даром; мы же, другие, кому дана жизнь, — мы постоянно размышляем, что могли бы мы дать лучшего в обмен за нее!
И поистине, благородна та речь, которая гласит: «Что обещает нам жизнь, мы хотим — исполнить для жизни!»
Не надо желать наслаждаться там, где нет места для наслаждения. И — не надо желать наслаждаться!
Ибо наслаждение и невинность — самые стыдливые вещи:
не хотят, чтобы искали их. Их надо иметь, — но искать надо
скорее вину и страдание!
Быть правдивыми — могут немногие! И кто может, не хочет еще! Но меньше всего могут быть ими добрые.
О, эти добрые! — добрые люди никогда не говорят правду; для духа быть таким добрым — болезнь.
Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их разум повинуется: но кто слушается, тот не слушает самого себя!
Все, что у добрых зовется злым, должно соединиться, чтобы родилась единая истина: о мои братья, достаточно ли вы злы для •>топ истины?
Отчаянное дерзновение, долгое недоверие, жестокое отрицание, пресыщение, надрезывание жизни — как редко бывает это вместе. Но из такого семени — рождается истина!
Рядом с нечистой совестью росло до сих пор все знание! Разбейте, разбейте, вы, познающие, старые скрижали!
Мне жаль всего прошлого, ибо я вижу, что оно отдано на произвол,—
— отдано на произвол милости, духу и безумию каждого из поколений, которое идет и все, что было, превращает в мост для себя!
Может придти великий тиран, злой демон, который своей милостью и своим гневом будет насиловать все прошлое: пока оно не станет для него мостом, знамением, герольдом и криком петуха.
Но вот другая опасность и мое другое сожаление: — память тех, кто из толпы, не идет дальше деда,— и с дедом кончается время.
И так все прошлое отдано на произвол: ибо может когда-нибудь случиться, что толпа станет господином, и всякое время утонет в мелкой воде.
Поэтому, о мои братья, нужна новая аристократия, противница всего, что есть всякая толпа и всякий деспотизм, которая на новых скрижалях снова напишет слово: «благородный».
Ибо нужно много благородных и разнородных благородных, чтобы составилась аристократия Или, как говорил я однажды в символе, «в том божественность, что существуют боги, а не бог!»
«Кто много учится, отучается от всякою сильного желания» — так шепчут сегодня на всех темных улицах.
«Мудрость утомляет, ничто — не вознаграждается; ты не должен желать!» — эту новую скрижаль нашел я вывешенной Ниже на открытых площадях.
Разбейте, о мои братья, разбейте и эту новую скрижаль! Утомленные миром повесили ее и проповедники смерти и тюремщики: смотрите, это также есть проповедь, призывающая к рабству! —
Ибо они дурно учились, и далеко не лучшему, и всему слишком рино, и всему слишком скоро: ибо они плохо ели и потому получили этот испорченный желудок,—
— ведь испорченный желудок есть их дух: он советует смерть! Ибо, поистине, мои братья, дух есть желудок!
Жизнь есть источник радости: но в ком говорит испорченный
желудок, отец скорби, для того все источники отравлены.
Познавать — это радость для того, в ком воля льва! Но кто у тмился, тот сам делается лишь «предметом воли», с ним играют все волны.
И так бывает всегда с людьми слабыми: они теряются на своих путях. И, наконец, усталость их еще спрашивает: «К чему ходили мы когда-то по дорогам? Везде все равно!»
Им приятно слышать, когда проповедуют: «Ничто не вознаграждается! Вы не должны желать!» Но ведь это проповедь, призывающая к рабству.
О мои братья, как дуновение свежего ветра, приходит Заратустра ко всем уставшим от их пути; многие носы заставит он еще чихать!
Даже сквозь стены проникает мое свободное дыхание, входит в тюрьмы и плененные умы!
«Хотеть» освобождает: ибо хотеть значит созидать: так учу я. И только для созидания должны вы учиться!
И даже учиться должны вы сперва у меня учиться, хорошо учиться! — Имеющий уши да слышит!
85
