Наказание Раскольникова

Но жизнь оказывается сложнее и мудрее одержимых, исступленных слепцов, рано или поздно она торжествует над ними. "Солгал-то он бесподобно,- говорит Раскольникову следователь Порфирий Петрович,- а на натуру-то и не сумел рассчитать". Заметим, что в ходе преступления и наказания нравственное сознание героя остается спокойным. Даже на каторге "совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким может случиться". Теория деления людей на "властелинов" и "тварей" цепко держится в его уме, контролирует почти безраздельно его сознание. Почему же тогда герой идет предавать себя, почему сознается в своем преступлении? На явку с повинной Раскольникова толкают не разум, не убеждения, а какие-то другие силы, к которым нужно присмотреться внимательно. На следующее утро после преступления героя вызывают в полицейскую контору. Его охватывает отчаяние, "цинизм гибели". По дороге он готов признаться в убийстве: "Встану на колена и все расскажу". Но узнав, что его вызвали совсем по другому поводу, Раскольников ощущает прилив радости, которая в глазах окружающих непонятна и подозрительна. Когда порыв радости проходит, Раскольников смущается своей опрометчивостью. Ведь в нормальном состоянии он вел бы себя иначе и никогда не позволил бы "интимностей" в разговоре с полицией. Радость мгновенно сменяется чувством страха. Герой начинает замечать на себе вопросительные взгляды представителей закона и испытывает внутреннее замешательство. Подозрительность разрастается, превращаясь в мучительное чувство одиночества, отчужденности от людей: "...Теперь, если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце".

Совершив убийство, Раскольников поставил себя в противоестественные отношения к окружающим людям. Он вынужден постоянно, на каждом шагу, лгать себе и другим, и эта ложь, эта "игра" иссушают, опустошают душу героя. Преступлением Раскольников отрезал себя от людей. Но живая натура героя, не охваченная теорией, увертывающаяся от ее беспощадной власти, не выдерживает отчужден-(*53)ной позиции. Вопреки убеждениям и доводам рассудка его постоянно тянет к людям, он ищет общения с ними, пытается вернуть утраченные душевные связи. Но поведение героя невольно воспринимается со стороны как подозрительное: от него отмахиваются, его принимают за сумасшедшего. В острые минуты душевной депрессии Раскольников пускается в рискованную игру с Заметовым, чтобы на мгновение испытать чувство свободы, вырваться из подполья, из пустоты одиночества. Волей-неволей он плетет вокруг себя сеть неизбежных подозрений. "Язык" фактов, материальные последствия преступления герой легко уничтожил, но он не может спрятать от людей "язык" души. Желание чем-то заполнить душевный вакуум начинает принимать уже болезненные, извращенные формы, напоминающие тягу к самоистязанию. Героя тянет в дом старухи, и он идет туда, еще раз слушает, как отзывается мучительным, но все-таки живым чувством в иссохшей душе звон колокольчика, который в момент преступления глубоко потряс его.

Ощущение преступности порождает катастрофическую диспропорцию во взаимоотношениях героя с другими людьми. Эта диспропорция касается и внутреннего мира Раскольникова: болезненное чувство подозрительности возникает у него прежде всего по отношению к самому себе, возбуждает постоянную рефлексию, бесконечные сомнения. В поисках выхода из нее и скрывается психологическая причина странной на первый взгляд тяги Раскольникова к следователю Порфирию. В "поединке" с Раскольниковым Порфирий выступает чаще всего как мнимый антагонист: спор со следователем - отражение и прямое подчас выражение спора Раскольникова с самим собой. Привязанность героя к Порфирию не столько внешняя - страх юридического наказания,- сколько внутренняя: Раскольников сердечным инстинктом не принимает идею, продолжающую сохранять власть над его умом. Герой сомневается в натуральности своей психологической игры со следователем и потому, что умный Порфирий хитрит, и потому, что Раскольников теряется в самом себе. Вне всяких юридических "ловушек" реакция Раскольникова на жизнь изнутри лжива и неестественна. Хлопотливая болтовня Порфирия для него - лучшая мышеловка: она раздражает, тревожит, возбуждает героя, и этого достаточно, чтобы он "психологически не убежал" от следователя.

Достоевский показывает трагедию актерства Раскольникова, тщетность его попыток рационально проконтролировать свое поведение, "рассчитать" самого себя. "Этому (*54) тоже надо Лазаря петь... и натуральнее петь! - думает Раскольников по дороге к Порфирию Петровичу.- Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь. Нет, усиленно было бы опять ненатурально... Ну, да там как обернется... посмотрим... сейчас... хорошо или не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!" Храня в себе тайну преступления, герой не может спастись от лжи. Он старается "натурально петь" в условиях, исключающих такую натуральность. Вот он "усиленно законфузился" - уже симптом того, что "натура" хитрее расчета и сама себя выдает, "высовывает язык". "Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня... форменно... о моем знакомстве с этой... убитой? - начал было опять Раскольников,- ну зачем я вставил это кажется? - промелькнуло в нем как молния.- Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это кажется?" - мелькнула в нем тотчас же другая мысль как молния. И вдруг он ощутил, что мнительность его от одного соприкосновения с Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в чудовищные размеры... и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение увеличивается. "Беда! Беда!.. Опять проговорюсь".

Порфирий понимает, что поймать Раскольникова с помощью допроса по форме - нельзя, по части логической "казуистики" он силен. Героя подводит другое - внутреннее ощущение своей преступности. Поэтому Порфирий смело открывает перед ним психологические расчеты: "Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то;...он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выраженьице-то! Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?"

Тем не менее Порфирий уходит от читателей романа и его героя, "согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова". Не Порфирию суждено стать спасителем и исцелителем Раскольникова, который не признает себя виновным перед юридическими постановлениями "мира сего" и их исполнителями: "В чем я виноват перед ними?.. Они сами (*55) миллионами людей изводят". В ходе допросов следователь действительно менее всего "глядел на Раскольникова". Душа героя его интересовала лишь с юридической точки зрения, как средство, используя которое можно ловко "подловить" преступника. И менее всего интересовал Порфирия живой, страдающий, потерявший себя, ищущий защиты и покровительства человек, с которым нужно обращаться бережно. Порфирий же, напротив, испытывает какое-то садистское наслаждение муками жертвы. Есть в его психологии что-то от будущего Иудушки Головлева, героя романа М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы". Та же "паутина" липких, лживых слов, та же паучья хлопотливость. Не исключено, что Салтыков-Щедрин, работая над романом, помнил о Порфирии Достоевского и дал Головлеву его имя.

Раскольников и Сонечка

Глубину душевных мук Раскольникова суждено разделить другой героине - Сонечке Мармеладовой. Именно ей, а не Порфирию решает поведать Раскольников свою страшную, мучительную тайну. Заметим, что герой испытывает при этом уже знакомые нам противоречия между своими мыслями и поступками, между головой и сердцем. Само желание открыться перед Сонечкой у Раскольникова получает двойственную мотивировку. Сознательно он так определяет цель своего визита к Сонечке: "Он должен был объявить ей, кто убил Лизавету". Объявить! Этот вариант признания Раскольников рассматривает как вызов "безропотной" героине, "дрожащей твари", как попытку пробудить и в ней гордый протест и найти союзницу по преступлению. Но одновременно что-то сопротивляется в душе героя такой "вызывающей" форме признания, он тут же отталкивается от принятого решения, "точно отмахиваясь от него руками: "Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?". И тут подхватывает героя другое, странное, необъяснимое чувство, "что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту... невозможно. Он еще не знал, почему невозможно". Но мы-то уже знаем, почему. В его душе нарастает желание признаться по иным, не совсем ясным, подсознательным мотивам: Раскольников больше не может держать в себе мучительное чувство преступности. В первый момент встречи он еще искушает Сонечку, пытается пробудить и в ней чувство индивидуалистического бунта. Но Достоевский подмечает "выделанно-нахальный" и "бессильно-вызывающий" тон искушения. Герой уже не может осуществить задуманный им "вызывающий" вариант признания: "Он хотел улыбнуться, но что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке".

В лице Сони Раскольников встречает человека, который пробуждается в нем самом и которого он еще преследует как слабую и беспомощную "дрожащую тварь": "Он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак". "Натура" требует от героя, чтобы он поделился с Сонечкой страданиями от преступности своей, а не вызывающей манифестацией ее. К такому варианту признания зовет Раскольникова христиански-сострадательная Сонечкина любовь. Не случайно, что мотив признания перекликается в романе с эпизодом убийства Лизаветы. Ощущения героя в обоих случаях в чем-то аналогичны. Ведь и в момент преступления он рассчитывал на хладнокровие, но, когда пробил час, все вышло не так. Столь же неожиданным получилось и признание. "Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так". Раскольников хотел найти в Соне союзницу по преступлению, а нашел союзницу по наказанию. Вместо того чтобы сыграть роль демона-искусителя, он обернул к Соне "мертвенно-бледное лицо" несчастного страдальца. Дьявольское уступило место христианскому, человеческому. "Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете?" - воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике. Давно уже незнакомое чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах". Не случайна тут скрытая цитата Достоевского из лермонтовского "Демона":

Он хочет в страхе удалиться...
Его крыло не шевелится!
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжелая катится...

Эпизод признания перекликается в душе Раскольникова с эпизодом убийства Лизаветы еще и потому, что сострадательное существо героя чувствует, какую тяжесть обрушивает он своей страшной правдой на чуткую, ранимую натуру героини. Даже слабый жест защиты Сонечки поразительно напоминает Раскольникову жест Лизаветы в момент, когда топор был поднят над ее лицом: "Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его".

В письме М. Н. Каткову, в журнале которого "Русский вестник" печатался роман, Достоевский писал, что Раскольников, вопреки убеждениям, предпочел "хоть погибнуть на каторге, но примкнуть опять к людям: чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством... замучило его". Именно желание примкнуть к людям, глотнуть живой воды из чистого духовного источника заставило Раскольникова послушать Сонечку: "Нет,- мне не слез ее надобно было... Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть!" Тоска по человеку заставляет Раскольникова принять от Сонечки "простонародный крестик". Простонародность тут не случайно подчеркнута Достоевским. Путь обновления героя - это путь признания народной веры, народного взгляда на жизнь, который исповедует Сонечка. В своем бунте герой преступен перед законами человечности, которые живы в народе в виде изначальных основ христианской нравственности. Судить Раскольникова по совести может только Сонечка Мармеладова, и суд ее будет глубоко отличаться от суда Порфирия. Это суд любовью, состраданием и человеческой чуткостью - тем высшим светом, который удерживает человечность даже во тьме бытия униженных и оскорбленных людей. С образом Сонечки связана великая идея Достоевского о том, что мир спасет братское единение между людьми во имя Христово и что основу этого единения нужно искать не в обществе "сильных мира сего", а в глуби"ах народной России.

Судьба Сонечки полностью опровергает близорукий взгляд Раскольникова-теоретика на окружающую жизнь. Перед ним отнюдь не "дрожащая тварь" и далеко не смиренная жертва обстоятельств. Вспомним, как отвечает она на богохульство Раскольникова: "Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.." - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него... "Тут сам станешь юродивым! Заразительно!" - подумал он". Именно потому и не липнет к Сонечке Мармеладовой "грязь обстановки убогой". В условиях, казалось бы, совершенно исключающих добро и человечность, героиня находит свет и выход, достойный нравственного существа человека и не имеющий ничего общего с индивидуалистическим бунтом Раскольникова. Герой глубоко заблуждается, пытаясь отождествить свое преступление с подвижническим самоотречением Сонечки: "Ты тоже переступила, ты загубила жизнь свою". Есть качественное различие между стремлением к добру через допущение зла по отношению к другим и самопожертвованием, добровольным, естественным, во имя сострадательной любви к ближним. (*58) "Ведь справедливее,- восклицает Раскольников,- тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!" - "А с ними-то что будет?" - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению... И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканьем об стену головою". Самоотверженность Сони далека от смирения, она имеет социально активный характер, она вся направлена на спасение погибающих. Да и в христианской вере героини на первом плане стоит не обрядовая сторона, а практическая, действенная забота о ближних. Ортодоксальные ревнители церкви обращали внимание на необычный характер ее религиозных убеждений: "Заметим еще одну подробность,- писал К. Леонтьев,- эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается". Достоевский в лице Сони изображает народный, демократический вариант религиозного мироощущения, близко к сердцу принимающий христианский афоризм: "вера без дела мертва есть". В народной религиозности находит Достоевский плодотворное зерно для своей идеи христианского социализма.