Контрабанда по благословению

Иерейское благословение имеет чудесную силу. И я множество раз имела возможность в этом убедиться самой. И даже в тех случаях, когда вполне резонно, по человеческой немощи, можно было бы в этом усомниться, всякое маловерие было побеждено.

В 80–е годы настоятелем храма Знамения Божией Матери на Рижской был протоиерей Владимир Рожков. Потом его перевели в Никольский храм в Кузнецах, но и туда я часто ходила к нему, прежде всего чтобы помолиться во время его чтения Великого канона святого Андрея Критского. Кажется, никто, кроме него, — разве что лишь Святейший Патриарх Пимен, — не владел такими пронзительными покаянными интонациями, так не проникался молитвенным и вместе с тем художественным звучанием и смыслом этого боговдохновенного церковного произведения. Услышав однажды, невозможно было уже забыть ни великолепного баритона отца Владимира, ни естественной внятности произношения, ни точно расставленных акцентов, ни певучих окончаний каждой молитвенной фразы.

Но в Кузнецы я ходила к отцу Владимиру куда реже, чем когда он был настоятелем на Рижской. Тогда я и проповеди его слушала с сильно бьющимся сердцем, и особенно любила, когда он служил литургию: выражаясь светским языком, это производило на меня очень сильное впечатление, трогало до слез, брало за сердце. Один из его алтарников, впоследствии сам ставший священником, признавался мне в сходных чувствах и добавлял, что сам отец Владимир всегда служил со слезами покаяния.

Словом, я его очень любила. По — видимому, он чувствовал такое сердечное расположение к нему овцы его пастырского стада, потому что и сам он стал относиться ко мне доверительно и сердечно. Честное слово, если бы не такая большая разница в статусе и возрасте, я бы считала, что мы с ним даже и подружились! Во всяком случае я, бывало, подвозила его на машине до дома, навещала его на даче, приходила с моим мужем к нему в гости. Он иногда мне звонил, и мы подолгу беседовали, он давал мне читать книги, рассказывал о своих писательско — исследовательских планах, даже хотел привлечь меня в качестве помощника…

А на Великий канон к нему я продолжала ходить каждым Великим постом… И вот в 90–м году после службы он меня подзывает:

— Не отвезешь ли меня?

— Конечно, батюшка! А вы меня — не благословите ли? Я завтра уезжаю с детьми во Францию.

— Во Францию? Слушай, у меня к тебе великая просьба. В Париже живет моя любимая княгинюшка, создательница и благотворительница Русского Дома в Сен — Женевьев де Буа. Я тебе кое‑что передам для нее, а?

Зашли мы к нему.

И он протягивает мне огромную икону и завернутое в мягкую тряпицу блюдо.

— Это все — родовое владение Мещерских.

Я в антикварных магазинах для нее выискивал, она будет просто счастлива. На блюде есть даже вензель князей Мещерских! Передай ей это и скажи ей, что я ее очень, очень люблю!

 

 

 

 

Ну ладно. Написал он мне телефон, взяла я сумку с его дарами и приезжаю домой. Упаковываю это все как следует, а муж мой, видя, что именно я собираюсь перевозить через границу, вопиет велиим гласом: мол, ты что, это же антиквариат, у тебя все на границе отберут без возврата, а тебя еще и задержат где надо!

Вот это да! А я как‑то и не подумала — никогда в жизни ничего такого через границу не везла! Позвонила среди ночи отцу Владимиру, разбудила его и высказала ему мои опасения.

— Отнимут все, — говорю, — как пить дать. А меня еще и посадят!

— Так я помолюсь, — сонным голосом ответил он. — Никто у тебя ничего и проверять не будет!

Сказал он так и трубку повесил. Но я, честно говоря, почти уже до самого утра так и не заснула. Потому что я после того, как покрестилась, стала до занудства законопослушной. Вот до этого — я считала ниже своего достоинства: приходить куда‑либо вовремя (все время опаздывала), или перейти дорогу где положено, по переходу, или покупать в общественном транспорте билет. Да что в общественном транспорте — я и на поезде в Питер часто ездила зайцем. Меня даже один раз ссадили с позором в Бологом. Но я дождалась следующего поезда, да так и доехала без билета.

А тут — как отрезало. На желтый свет не могу перейти. На мероприятия, на встречи стала являться загодя: сначала — за 10 минут, потом — за двадцать, а потом, стыдно сказать, — за сорок минут! За час!

В общем, звоню ему с утра пораньше:

— Отец Владимир! Отнимут же все! Жалко! Меня посадят!

— Все будет хорошо, даже не сомневайся! Я же сказал — помолюсь. Никто на тебя даже внимания не обратит. Ну, с Богом! Господь тебя благословит. Ведь это все — ради любви! А любовь покрывает все!

С тяжелым сердцем и драгоценным грузом отправились мы с детьми в Шереметьево. Заполнила я декларацию. В графе «антиквариат», озираясь и вытирая холодный пот со лба, дрожащей рукой поставила прочерк. Стали мы с детьми приближаться к первому кордону — магнитной ленте. Вижу — у людей, которые перед нами в очереди, таможенники чемоданы открывают, прощупывают, шуруют вовсю, чего‑то там изымают, те — в слезы… Вот ужас!

Тут и наша очередь подошла. Проверили мой паспорт, куда были вписаны дети, билеты, заглянули в декларацию…

И тут их кто‑то позвал оттуда, где шла регистрация.

Они сунули мне в руку паспорт, билеты, декларацию, перекрыли за нами проход, и все, сколько их там было — двое иль трое — ринулись на зов. А мы взяли вещички и пошли оформлять багаж. То есть, как и обещал отец Владимир, никто у нас ничего не проверил, даже внимания не обратил.

В Париже я позвонила княгине Антонине Львовне и сказала, что я привезла ей от отца Владимира Рожкова подарки. Она прореагировала очень бурно:

— Ах, дорогой отец Владимир! Какой же он душка! Он душка, душка! Я так его люблю! А вы — вы любите отца Владимира? Вы понимаете, что это за человек?

И я нелицемерно ответила: да!

Мы договорились с ней встретиться у храма Алезия, возле церкви. Она подрулила на «Мерседесе» и сделала мне знак быстро залезать внутрь.

— Там нельзя стоять, — сказала княгиня, когда я уселась рядом с ней, держа на коленях драгоценную посылку. — Поедем кутить! В ресторан! Душка, вы любите рестораны? — спросила она, с места дав по газам.

Я с интересом краем глаза рассматривала ее. Это была элегантная пожилая дама, с прической, стройная, в довольно короткой бархатной узкой черной юбке и таком же пиджачке. Я потом с удивлением узнала, что ей было тогда лет под восемьдесят, то есть она, по — нашему, считалась уже древней старухой. А меж тем она лихо завернула в узкую улочку и резко тормознула у шикарного ресторана, перед которым были расстелены ковры и стоял свежевыбритый швейцар в ливрее.

Поскольку у нас с княгиней таких встреч было несколько и все они начинались по сходному сценарию, то есть свидание у храма Алезия в одиннадцать утра, «Мерседес», ресторан, а уж далее, ближе к вечеру, завязывалась какая‑нибудь единственная в своем роде история, то лучше я опишу не эти, первые ресторанные посиделки, а следующие, когда мы приехали уже с моим мужем.

Главное, что я хочу подчеркнуть, что мы беспрепятственно в целости и сохранности привезли и передали ей ее фамильные реликвии — икону и блюдо с вензелем.

— Ну вот видишь, а ты боялась, маловерная, — довольно восклицал отец Владимир Рожков, — как сказано: «не будь неверен, но верен»!

Примерно через полгода после этого мы с моим мужем (который, кстати, еще не был тогда священником) собирались в путешествие. Сначала мы должны были приехать в Женеву, куда меня приглашали прочитать лекции в университете и провести мой литературный вечер в «Русском Клубе». Потом мы должны были переехать во Францию и добраться до Парижа, где у меня в издательстве «Галлимар» вышла книга прозы.

И тут звонит отец Владимир — что да как?

— А в Париж ты не собираешься?

— Собираюсь, но не сразу, не прямиком, а окольным путем, через Швейцарию.

— Швейцария — прекрасная страна, но Франция лучше — ведь там ты встретишься с княгиней!

Я промолчала, почуяв подвох.

— Я тебе дам для нее гостинцы, — продолжал он. — Нет, совсем в другом роде, не как в прошлый раз. Так, ерунду всякую. Передашь?

— Ну только если в другом роде… Конечно, передам!

— Вот и славно! Сейчас моя дочка тебе все привезет.

 

 

 

 

Честно говоря, я уже договорилась везти нечто в Швейцарию — приятельница моей швейцарской подруги из «Русского Клуба» очень просила передать той несколько сувениров, и она вот — вот должна была появиться у меня.

Позвонила в дверь, прямо в полутемной прихожей сунула мне в руки какую‑то сумку, поспешно поблагодарила, кланяясь, и — была такова.

Через какое‑то время приехала и дочь отца Владимира, привезла литровую бутылку водки и небольшой, но довольно увесистый пакет.

Стали мы с моим мужем укладываться в дорогу. Заглянули в этот пакет, предназначенный княгине, а там — 10 двухсотграммовых банок черной икры: именно это отец Владимир скромно именовал «гостинцами».

Не знаю, как сейчас, а по тогдашним правилам перевозить разрешалось не более то ли ста, то ли двухсот граммов. А у нас — два кило!

Несмотря на поздний час, я стала названивать отцу Владимиру:

— Отец Владимир! Ну она же — в железных банках! Она ж звенит! Тогда хоть не звенело ничего. А тут сразу они нас разоблачат, все отнимут. Жалко!

— Так я помолюсь! — невозмутимо ответил отец Владимир. — Ничего не отнимут! Да благословит тебя Господь! А княгиня как рада будет! Она очень икру любит. Чем еще я могу ее порадовать? А я так ее люблю!

— Мы, между прочим, даже не через одну таможню будем проходить! Там еще Швейцария! А потом въезд во Францию.

— Ерунда! — заметил отец Владимир. — Я и о Швейцарии помолюсь! И о Франции тоже. В вашу сторону даже никто и не посмотрит. Нужны вы им! Ах, а какая княгиня красавица была в молодости! А какая умница! Она будет очень довольна.

Муж мой несколько скептически к этому отнесся — какая‑то там княгиня, старая барыня на вате, икра в железных банках, которая, конечно же, зазвенит. А тут еще пришлось вынуть из сумки «сувениры» для швейцарской подруги, чтобы рассовать их по чемодану. А это — россыпи, россыпи бус из полудрагоценных камней. Промышленное количество! Если бы я хорошо не знала свою швейцарку, я бы заподозрила, что она собирается этим приторговывать… Ну все! Банки зазвенят. Таможенники заставят открыть чемодан, а там — этот гранатово — агатово — сердоликово — янтарный блеск! Контрабандисты!

Приезжаем мы в Шереметьево, а на душе как‑то скверно. Сейчас начнут потрошить чемоданы… А я, краснея, начну разыгрывать слабоумие, скажу: да? неужели? разве икру нельзя? да какие ж это драгоценности? Так, бижутерия дешевенькая… Угу, так они и поверят!

Подаем паспорта, декларации:

— А почему без денег летим? Или не указали? — спросил таможенник.

— Потому что бедные, — сказала я.

— Знаем мы таких бедных. А потом — по десять магнитофонов с шубами оттуда везут!

Махнул рукой:

— Свободны!

И — даже не заметил, что мы так и не поставили наш чемодан на просвечивание!

Прилетели мы в Женеву, передали ожерелья нашей подруге, порадовались, что водка не разбилась, икра не открылась, прочитали лекции, провели литературный вечер, получили деньги и за выступления, и за дорогу. Собирались уже покупать билеты на поезд в Париж, как вдруг выяснилось, что в паспорте у нас стоит пометка: въезд во Францию исключительно через аэропорт Шарль де Голль. Вот и попались: на сей раз банки‑то зазвенят! Может, молитва отца Владимира на швейцарских кальвинистов и агностиков и не подействует! А кроме того — авиабилеты здесь очень дорогие, все наши денежки уйдут на них.

— Да зачем вам лететь? — сказала моя швейцарская подруга, щеголяя в янтарях. — Мы сядем на мою машину, переедем через границу, и я вас отвезу в Белль — Гард — это ближайшая от Женевы французская железнодорожная станция на пути в Париж. Там вы возьмете билет и поедете себя спокойно.

— А граница? Ты же слышала — мы имеем право въезжать во Францию только воздушным путем.

— А, — махнула она рукой. — Рискнем!

Взяли мы нашу водку, взяли икру и поехали нарушать границу. Мысленно я, конечно, взывала к Господу, прося его спасти нас «молитвами протоиерея Владимира Рожкова», и все обошлось. Швейцарские пограничники с таможенниками в этот ранний час, очевидно, пили свой утренний кофе и ели свой «пти дежене», а французские, по всей видимости, приходили в себя после вчерашнего суаре, потому что на протяжении всего пути до Белль — Гарда мы не встретили ни одного человека… А там, как и намеревались, купили билеты и на скоростном поезде через несколько часов достигли Парижа.

Там я позвонила княгине, сказала, что приехала с мужем и привезла ей гостинцы от отца Владимира Рожкова. Она бурно обрадовалась, воскликнула: «Душка, как я мечтаю с вами увидеться!», назначила встречу в одиннадцать утра у храма Алезия, подкатила на «Мерседесе», мы с мужем туда влезли, она повезла нас в шикарный ресторан «У ангелов», в котором еще никого из посетителей не было, и нас окружили разом все официанты во главе с метр-д-отелем:

— Княгиня, как мы рады вас видеть! Вы прекрасно выглядите!

Очевидно, ее здесь хорошо знали, она была завсегдатаем…

— Княгиня, вам как обычно? Порто?

— Выпьем аперитив, — предложила она. — Действительно, для начала порто. Ну, за встречу!

Я сделала маленький глоток, потому что, честно говоря, я не привыкла пить натощак портвейн в одиннадцать утра.

— Олеся, — бурно прореагировала княгиня, — вы что ж — монашка?

— Н — нет, — неуверенно протянула я. — А почему вы так подумали?

— Ну, вы же совсем ничего не пьете!

И княгиня показала свою опустошенную рюмку.

Потом нам принесли какую‑то необыкновенную еду — разную, много. Мы без конца ели, пили вино, оживленно разговаривали, шутили, хохотали…

На десерт была «вдова Клико».

Так что совсем не удивительно, что к машине мы направились «веселыми ногами».

Водку с икрой мы с собой в ресторан из машины не взяли — княгиня велела положить это все в багажник. Но и вручить ей как бы еще не вручили. И вот теперь я попросила ее открыть багажник, достала оттуда пакет с водкой и икрой, раскрыла его и дала княгине возможность туда заглянуть.

— Отец Владимир просил передать вам десять банок икры, — не без гордости сказала я. — Вот! Ну и водка.

— Какой же он душка! Мне кажется, у вас его мало ценят! А я так его люблю, — сказала княгиня, доставая одну из банок и вертя ею перед собой, — Ну ладно, теперь поедем ко мне в Русский Дом! Вы мне понравились.

И она положила банку обратно в пакет, пакет — на заднее сиденье, туда же швырнула свое легкое манто, я уселась тут же, а мой муж занял место на переднем сиденье возле княгини.

Мы рванули с места. Честно говоря, об этом я и не подумала: если мы, тридцатилетние, шли к машине сильно навеселе, то восьмидесятилетняя, пусть даже и моложавая, и очаровательная княгиня выбралась из ресторана, опираясь, а точнее сказать, повисая на крепкой руке метр-д-отеля. Так о каком автомобильном путешествии в Сен-Женевьев‑де-Буа с таким водителем могла идти речь?

— Сын мой очень ругается! — словно отвечая на мои мысли, сказала княгиня, поворачивая голову и оглядываясь на меня, сидящую на заднем сиденье. — Я люблю немного выпить и покуражиться, а потом чуть — чуть погонять! Но, как назло, заехала я однажды, перепутав дороги, в тоннель, и вот беда — угодила на встречную полосу! И сын мой отобрал у меня машину! Он сказал: ты так когда‑нибудь попадешь в беду, разобьешься! Но я не могу жить столь правильно, как он! Я — тоскую! И в конце концов он мне машину вернул.

Мы летели по трассе, и она поминутно взглядывала то меня, то на моего мужа. Машины шарахались от нас и мгновенно оказывались далеко позади. И в этот момент я отлично понимала ее сына и сочувствовала ему.

— Я бы очень хотел познакомиться с Лидией Александровной Успенской, — сказал мой муж. — Она ведь живет в Русском Доме, не так ли?

— О, — княгиня закатила глаза и прибавила газку, — Она такая правильная, строгая! Сама добродетель. Я ее боюсь. Мне кажется, она осуждает меня за легкомыслие. Поэтому вы, если хотите, идите к Успенской, а я немного отдохну у себя.

Мы уже подъезжали к Русскому Дому.

Княгиня оставила вещи в машине, проводила нас до двери Лидии Александровны, а сама скрылась за поворотом коридора. Мы постучали.

Лидия Александровна, вдова Успенского, автора книг по богословию иконы, оказалась очень миниатюрной, худенькой, опрятной старушкой. Она напоминала собою птичку. Но птичку строгую, четкую в своих линиях, чистенькую, ибо птичка птичке — рознь. Есть хищные всеядные чайки, есть нахальные растрепанные вороны, есть сороки — балаболки, есть трясогузки. А есть миниатюрные синички, изящные ласточки — вестницы иной жизни, и Лидия Александровны была из таких. Разговор наш словно не начался, а возобновился. Словно мы когда‑то это уже обсуждали, а потом нас прервали на самом интересном месте, и теперь мы с него и начинаем. Речь шла о митрополите Никодиме, у которого она в Париже работала секретарем, и о его отношениях с католиками… Мы и не заметили, как пролетело два часа…

 

 

 

 

Вдруг с грохотом распахнулась дверь и на пороге показалась наша княгиня: это она распахнула ее ногой.

— Сколько можно задерживать этих прекрасных молодых людей, — возвестила княгиня. — Я уже соскучилась по ним! Я хочу повезти их на русское кладбище!

Лидия Александровна смерила ее строгим взглядом.

— Неужели вам не скучно? — не унималась княгиня. — Наверняка это что‑то академическое, покрытое пылью времен…

— Нам безумно интересно…

— Что — какое‑нибудь ученое богословие? Что-нибудь такое чопорно — партикулярное?.. Вот еще охота! Ты поедешь с нами на кладбище? — спросила она Лидию Александровну.

— Езжайте одни. С миром. Когда‑нибудь мы еще договорим, — отпустила нас Лидия Александровна.

Мы сели в машину к княгине, хотя до кладбища можно было дойти и пешком.

Возле кладбища какие‑то арабско-африканские дети гоняли мяч. Их согревало последнее осеннее солнышко… Мы зашли в храм, поставили свечи, помолились, потом отправились от одной могилы к другой: от Бунина к Бердяеву, от отца Сергия Булгакова — к Феликсу Юсупову.

— Не люблю кладбищ, — поежилась княгиня, когда мы двинулись к машине, назад. — Я люблю жизнь!

Она достала ключ, он пискнул… Увы! — машина была открыта.

— Я не заперла машину! — воскликнула княгиня, кидаясь к заднему сиденью, где лежали все наши пожитки и откуда она так и не вынула пакет с водкой и икрой.

— Они украли! — только и произнесла она.

Действительно, пропала шикарная, из оранжевой буйволиной кожи тончайшей выделки сумка моего мужа, которую он привез из Америки. Она могла складываться до размера барсетки. А можно было ее раскинуть, как чемодан, и в нее помещалось все. В боковом кармашке ее было огромное количество десятифранковых монет — штук сорок, которые я туда складывала, с тем чтобы потратить на подарки. Но главное — пропал пакет с водкой и икрой. Той икрой, десятибаночной, двухсотграммовой, ради которой, по молитвам настоятеля и протоиерея отца Владимира Рожкова, Господь затмил глаза московским таможенникам, так что они смотрели и не видели, а также вывел из игры швейцарских и французских пограничников… На заднем сиденье осталось только… норковое манто княгини!

Как, норковое манто? — спросите вы. — Так его же в первую очередь должны были украсть…

Э, нет! Дело в том, что тоненькая норка была с испода незаметна. А сверху — это был как бы черный плащик. Плащовка. Достоинство аристократов — не выпячивать свое богатство, чтобы — не пахло деньгами. Скромная роскошь и прикровенный шик. Это у плебеев все наоборот: златая цепь на дубе том.

Мы огляделись. Мяч арабо-африканское юношество уже больше нигде не гоняло. Все было тихо и темно.

— Княгиня, вы очень расстроились?

— Да, — она как‑то сникла. — Но я сама виновата. Забыть запереть машину — это что? Как мне жалко подарков отца Владимира! Десять банок икры! Сын так меня будет ругать, так ругать! Вы только ему не говорите. Ну, что теперь — назад, в Париж?

И в молчании мы помчались обратно.

— Вы, правда, цените отца Владимира? — снова спросила княгиня. — Вы понимаете, какой он душка, что он за человек?

— Понимаем…

— Слава Богу, что мы уже успели передать княгине эту злосчастную икру с водкой, предъявили все десять банок, — сказала я, когда мы простились с ней. — Хороши бы мы были, если бы произошло все то же самое, но до того, как она воочию увидела их! Как бы мы оправдывались! Какой был бы соблазн подозревать, что это мы все сожрали!.. Ужас…

По счастью, княгиня позвонила отцу Владимиру и сама рассказала ему, как не потрудилась вынуть из машины его гостинцы и как ее обокрали…

Он был очень расстроен. Какой‑то остался у него осадок… Он даже пробовал сердиться на меня. Но как только я это подметила, я довольно резко ему ответила:

— Отец Владимир, все! Ваши молитвы имеют ограниченную сферу влияния. Вы просили, чтобы нас пропустили через границу, — нас пропустили. Вы просили, чтобы нас даже не заметили, — нас не заметили. Вы благословляли нас передать ваши дары княгине? Мы передали. А просили вы, чтобы нас с княгиней после этого — не обокрали? Нет, не просили. Благословляли ее запирать машину? Нет, не благословляли! Ну — так и что теперь?

Ему нечего было мне возразить.

Возмездие

Разговор зашел о возмездии. Началось с того, что священник отец Валентин, служивший в Подмосковье, завел речь о воровстве.

— Никто не является таким профессиональным экспертом в социальной сфере, как священник. Когда у меня исповедуются работники торговли нашего городка, я понимаю, что у нас просто повальное воровство, — посетовал он.

— Что, прямо товары воруют? — удивилась Ирина Львовна, моя соседка по даче, зашедшая ко мне «пересидеть темноту»: у нас в поселке часто отключают электричество, но не целиком, а отдельными линиями. Вот дача Ирины Львовна и оказалась на этот раз на такой «линии». Теперь она сидела с нами под большой лампой, пила чай и с интересом слушала священника.

— Ну да, и товары, бывает, крадут, и обвешивают, и обсчитывают… Даже как‑то у них и не принято без этого, — вздохнул отец Валентин.

— А вы что? Отчитываете их за это? — поинтересовалась Ирина Львовна.

— Бесполезно. Они мне в ответ: а детей чем кормить? А за квартиру платить? Так что я их просто… пугаю.

— Как — пугаете?

— Возмездием. Говорю — за каждый украденный рубль ответите десятерным. Этого они боятся.

— Как же так? — не унималась Ирина Львовна. — Кому это десятерным будут отвечать? Милиции?

— Да Бог им пошлет такую ситуацию, когда их самих обманут и они потеряют больше, чем сами украли, — сказала я. — Даже мои дети чуть ли не с младенчества эту математику знают.

— Они что — крали? — ужаснулась Ирина Львовна.

— Нет, не крали. Но бывало, что кассирша в метро или в магазине ошибалась в их пользу, а они, заметив это, как ни в чем не бывало брали шальные денежки, дескать «Бог послал». И буквально через два — три дня наступало возмездие: при первой же возможности их обсчитывали в другом месте или они вовсе теряли кошельки. И это происходило именно тогда, когда я давала им много денег — или в школе нужно было заплатить за проездной, или за экскурсию в другой город внести немалую сумму… Словом, они, это раз испытав на себе, никогда лишней копейки чужой не возьмут.

— И как вы хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними, — процитировал отец Валентин.

— Ну да, в плане воспитания — это, конечно, хорошо. Но в жизни все совсем не так, — махнула рукой Ирина Львовна. — Некоторые крадут, крадут, а им хоть бы что…

— Значит, их дела совсем плохи, — вздохнул отец Валентин. — Верный признак того, что Господь особо печется о человеке, это когда его сокрытые согрешения настигают его извне. Предстают въяве.

— Это как? — спросила Ирина Львовна.

— Осудил кого‑нибудь — и тут же сам впадаешь в подобное прегрешение. Или соврал, а это тут же и воплотилось.

— Действительно, — вспомнила я. — У меня есть приятель, который спасался от армии тем, что симулировал астму. И как только ему вручили белый билет, он тут же и заболел. Именно астмой. Или я тоже, бывает, навру, что простудилась, хотя абсолютно здорова, просто мне не хочется лишний раз выходить из дома, и тут же у меня начинается насморк, озноб.

— А уж если над кем посмеешься, так жди, что сам попадешь в нелепую историю, — заключил отец Валентин, — Как говорит наша приходская юродивая, кто над кем посмеется, тот на того и поработает.

— Нет, — решительно замотала головой Ирина Львовна. — У меня такого не бывает. Все это сказки какие‑то…

И она побрела домой, потому что, по ее расчетам, на даче уже включили электричество.

Теперь надо сказать несколько слов про Ирину Львовну. Это — пятидесятипятилетняя вдова, но не «несчастная вдовушка», которую потеря мужа сломила и состарила в одночасье. Нет, она не позволила себе расслабляться в скорби, а напротив, взяла себя в руки, даже как будто взбодрилась и начала новую жизнь, при этом слова ее приобрели категоричность, а жесты — властность. Одежда весьма ладно облегала ее кругленькую фигуру, волосы она красила краской «Золотой пляж» и, как я полагаю, была весьма даже не против встретить какого — нибудь достойного мужчину ее возраста, чтобы связать с ним оставшуюся жизнь. Может быть, она бы уже так и сделала, потому что вроде бы какие‑то поклонники у нее были, да уж очень ей мешала «завышенная самооценка», о которой она говорила просто как о высокой.

 

 

 

 

Мы с ней жили через улицу, а за последние год-два — так даже и приятельствовали. Во всяком случае, она стала ко мне заходить «на огонек», правда не запросто, а после звонка и моего приглашения, причем сделанного в церемонной форме, осторожно советоваться, а порой даже и слегка откровенничать: так, полунамеками, словно бы невзначай. Словом, я догадывалась, что у нее появился реальный «кандидат», судя по тому, с каким воодушевлением она говорила о некоем переводчике с испанского, который уже сводил ее на презентацию книги своих переводов, а теперь пригласил с собой на прием по случаю Рождества к самому послу какой‑то латиноамериканской страны, прямо в его резиденцию…

Мне показалось, что ей приятно было произносить даже сами эти слова «прием», «посол», «резиденция», а ее и без того высокая самооценка скакнула едва ли не до рекордной отметки.

Прошло дня два или три, и вдруг она появляется у меня на пороге, против обыкновения — без предварительного звонка, возбужденная и даже слегка растрепанная.

— Ну что, Ирина Львовна, были вы на приеме?

— Ох, вы не представляете, что там было! Что было! Уж прямо не знаю, плакать мне или смеяться…

И она хохотнула, но как‑то нервно.

— Сначала этот мой испанец очень ненавязчиво сделал мне предложение.

— Я вас поздравляю!

— Потом этот жених повез меня к послу, и там был изумительный рождественский ужин. Горела всеми огнями елка… Свечи… Дамы в декольте. Наши российские знаменитости. Повсюду — лакеи в белых фраках разносят еду, напитки… Интереснейший разговор. И вдруг в самом разгаре пира мой суженый, — тут она снова, не сдержавшись, хохотнула, — исчез. Десять минут его нет, двадцать минут, полчаса, час!.. Вдруг ко мне подходит один из этих, посольских, из обслуги — то ли швейцар, то ли лакей — и говорит мне: «Вас просит ваш друг». Я говорю — «Что? Как? Где он?» А он мне говорит: «Пройдемте!»

Выводят меня из зала и ведут по коридору. Издалека я слышу какие‑то ужасные крики, вопли, грохот, стук… Мне говорят:

— Вот. Ваш друг уже второй час оттуда рвется, а выйти не может. Поговорите с ним, чтобы он успокоился, пока не кончится прием.

Я смотрю — ба, да это дверь в мужской туалет. И мой испанец колотит изнутри в дверь и кричит:

— Да выпустите меня отсюда!

Я говорю этому сопровождающему меня лакею:

— Да! Немедленно выпустите его! Зачем вы его там держите?

А тот мне отвечает на ломаном русском:

— Мы бы с удовольствием, да он сам заперся изнутри. А открыть не может. Не ломать же дверь!

— Ломайте дверь! — говорю я. — Не сидеть же ему там вечно. Сломайте хотя бы замок.

— Не получается отсюда, — говорит тот. — Мы ему уже туда и отвертки, и ножи под дверь подсовывали, чтобы он попробовал сломать изнутри.

А мой испанец услышал меня и как возопит:

— Ирина, умоляю, не оставляйте меня! Скажите им, пусть выпустят меня отсюда.

Я опять к лакею:

— Ломайте дверь, чего вы ждете?

— Боюсь, господин посол будет очень недоволен, если мы сломаем дверь в его резиденции. Как господин посол будет после этого пользоваться туалетом?

И ушел.

— Ну, как вы там? — спрашиваю я своего жениха.

— Да в принципе неплохо, — отвечает он. — Могло бы быть гораздо хуже. А так — тут чисто, есть где посидеть, если на стульчак крышку опустить, коврик такой лежит мягкий. В крайнем случае можно и переночевать на нем…

— Вот еще! Что это вы надумали — ночевать в уборной на коврике? Откуда это у вас такие упаднические настроения? Взбодритесь! — поддерживаю я его, — Сейчас я попрошу господина посла лично принять меры…

А тут этот лакей:

— Ни — ни — ни, умоляю вас. Господин посол не любит, когда его беспокоят во время приема.

Ну что тут делать? Вернулась было я обратно в зал, а там уже горячее подают — какую‑то дичь крутят на вертеле, а под ней — открытый огонь. Все хлопают, счастливые, пьяные, лишь мой в кавычках «жених» в сортире заперт, сидит. Бьется там, как бабочка об стекло.

Вернулась я к двери, а там, действительно, тарарам — уже грозно он в эту дверь стучит, тараном даже каким‑то пытается ее прободать.

Я его спрашиваю:

— Чем это вы дверь пытаетесь выбить?

А он говорит:

— Плечом, собственным своим плечом. Совсем, знаете, эти замки новомодные — жучки на ручках — никуда не годятся.

И звук его голоса хоть и доносится, но как‑то глухо. Толстая, видать, дверь, крепкая.

— Вы хоть ванну там примите, — говорю я ему. — Что зря‑то сидеть.

А он отвечает:

— Я бы и рад, да тут ванны нет. Душ только.

В общем, стали гости понемногу расходиться — совсем пьяные уже, довольные. Опять лакей этот появился.

— Вы давайте, действуйте, — говорю ему. — Хоть зубилом выбивайте замок, хоть дверь ломайте.

А он снова — господин посол, мол, такому не обрадуется.

Но мне это уже надоело, я ему угрожать начала:

— Вы смотрите, как бы международный скандал не вышел. Там наш гражданин у вас в уборной в заточении, как это выглядит? Просто провокация, можно сказать!

Принес он в конце концов инструмент, вроде сверла или зубила, вставил его туда же, где круглая ручка, и давай пытаться этот замок расклинить. Но — какое! Добротная дверь, крепкий замок.

Пока мы так возились, посол проводил гостей и направился в свой туалет, куда мы пытались проникнуть с этим зубилом. На дверные петли уже походом пошли, но — тщетно.

— Что здесь? — спросил посол нахмурившись.

Лакей ему и говорит:

— Так и так. Гость заперся, а защелку заклинило. Замок пытались выпилить — не вышло, дверь сломать — не поддалась. А гость там уже — третий час в самом отчаянном положении.

А гость уже оттуда криком кричит:

— Вызывайте МЧС!

Они уже и на МЧС были готовы, латиноамериканцы эти, стали звонить… А им говорят — нет, это территория другой суверенной страны, и мы не можем приехать к вам вот так — с бухты — барахты, надо согласовывать!..

А господин посол уже еле на ногах стоит — действительно, охота ли ему после рождественского ужина с елочкой и зажженным камином, после мяса на вертеле и горячительных напитков утрясать международные дела? А ведь правда, понаедут тут всякие, кто их знает, может, они всю резиденцию микрофонами да камерами поутыкают?

— Мы здесь — экстерриториальны, — зачем‑то объяснял он мне.

В конце концов успокоила я нашего узника, что вскоре профессионалы приедут его освобождать, так что лучше ему отдохнуть до их приезда на пушистом коврике, а сама вернулась в разоренную залу, пристроилась в большом кресла и задремала.

Под утро появились наши люди из МЧС. Господин посол тут как тут — продрал глаза, выходит к ним, глаза красные.

Они выпилили одним махом окошечко, где замок, вывели заключенного на свободу, покопались в замке и говорят послу:

— Что это за замок у вас контрафактный? На рынке у нас брали?

— Хороший замок! Испанский! — стал было защищаться он. А потом и говорит. — Наверное, его мой сотрудник по хозяйственной части на Можайском рынке купил! Я давно подозревал его в мошенничествах!

А мой жених вышел наконец на свободу. Обнял посла:

— Ну, теперь налей мне стакан виски, друг!

И мы пошли в какую‑то дальнюю комнату, в которую не были допущены вчерашние гости, сели там на диваны, и они с послом так напились, так напились, что мне пришлось вызывать такси и увозить своего жениха едва ли не силой. Вот.

— Хорошая история, — сказала я. — И я рада, что у вас, Ирина Львовна, появился жених.

— Да вы что! — вдруг вскинулась она. — Неужели ничего не поняли? Это же я иронически его так называла! Разве я могу выйти замуж за человека, который так меня опозорил? Всю ночь просидел в чужом сортире! Это же анекдот! Нет, случайно такие истории не бывают! Это может произойти только с людьми особого рода.

— Вы преувеличиваете! Говорю же вам — с каждым может случиться…

— Нет, извините, далеко не с каждым! Это может случиться только с… клоуном! Ха — ха — ха — мне просто смешно! На коврике, видите ли, он там калачиком спал! В уборной! Еще МЧСовцам кричал, что он — экстерриториален! А потом еще и напился! Жалкий, жалкий человек! А меня перед послом — в каком свете выставил? У меня, между прочим, покойный муж был членом — корреспондентом. Мне есть с чем сравнивать! У меня, в конце концов, высокие запросы, высокая самооценка!

— А вам‑то что, Ирина Львовна, до этого посла?

— А я, интересно, в качестве кого пред ним предстала? Шутиха! А я живу по очень высокой планке! — не унималась она. — И если такое происходит с человеком, то это свидетельствует о его внутреннем неблагополучии. Это мне — звонок.

Видимо, та ночь в резиденции посла произвела на нее сильнейшее впечатление, потому что каждый раз, когда мы с ней встречались, она так или иначе вспоминала о ней. И больше всего винила она своего так и не состоявшегося жениха. Потому что с этим своим «испанцем» она не то чтобы даже не желала увидеться, но и вовсе отказывалась поговорить с ним по телефону.

И вот как‑то вечером, приняв ванну и заперев все двери и окна, чтобы на нее не дуло январскими сквозняками после горячего душа, она направилась в постель, почитала и, прежде чем погасить свет, решила зайти в уборную. А дверца‑то и захлопнулась! Как так? Ведь она и не думала запираться на замок! А так — пробует она открыть, а дверь не поддается. Заклинило там что‑то. Она в эту дверь плечом, бедром, больно, больно, а та и не пошелохнется! Крепкая дверь. И стоит бедная Ирина Львовна в одной ночной рубашке в крошечной своей «комнате удобств», и некому ей помочь.

В доме, повторяю, жила она после мужа одна. Соседи с верхнего этажа — в Москве, а до прочих — не докричаться. Полная безнадежность. Даже инструментов у нее никаких нет — все инструменты по ту сторону двери. Даже и мягкого коврика нет, чтобы на него прилечь… Под ногами одна холодная плитка. Кричи — не кричи — все равно никто не придет и не освободит ее — ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Затосковала Ирина Львовна. Ситуация, с одной стороны, самая дурацкая, шутовская, а с другой — даже и трагическая. Ведь не только через неделю — через две недели никто здесь не появится. Через месяц! Хоть ты тут трубой иерихонской взывай! Верхние соседи, может, только весной сюда приедут, с первой зеленью. Телефон, естественно, в спальне остался.

Стала она думать, как выбираться. Дело в том, что они с мужем эту дачу когда‑то достраивали: был маленький домик, а они его расширили. Поэтому была в ней некая нелепость: например, в этой уборной было окно, но открывалось оно в предбанник котельной. Однако вылезти так просто из него в этот предбанник было не так уж просто, ибо там, под самым окном, как раз шла лестница в подвал. Прыгающий из окна, если бы таковой и отыскался, рисковал провалиться на три метра вниз, да и то не на ровную поверхность, а на какую‑то из ступенек. Можно было бы какому‑нибудь экстремалу, вылезающему отсюда, попытаться пройти над этой лестницей по узкому бордюру, который окантовывал предбанник, но так ведь на то он и экстремал!

А Ирина Львовна, почтенная вдова члена — корреспондента, дама, к тому же округлых форм… Посидела — посидела она в месте своего заточения, да делать нечего — открыла окно и полезла. Прилепилась к стене и так, осторожненько, осторожненько, шажок за шажком, да с молитвой на устах, стала продвигаться над черной бездной, пока не добралась до входа в котельную, где ровная поверхность и откуда начинается спуск.

Ну, хорошо. Вот она здесь. Но котельная‑то заперта снаружи! А ключ от нее — дома в ключнице, возле вешалки… Так что и это — одна видимость освобождения, а на самом деле — ловушка. А кроме того — январь на улице, стужа, крещенские морозы! Котельная там, под домом, топится, а здесь, в предбаннике — холодрыга. К тому же бедная Ирина Львовна в одной ночной рубашке и босиком (шлепанцы скинула, когда по бордюру лезла). Увидела узел какой‑то в углу и вспомнила: она сюда кое-какие вещи покойного мужа когда‑то снесла, тряпье старое здесь хранила — занавески, полотенца. Все хотела бомжам отдать, да руки не дошли. Она это тряпье тут же разворошила и подобрала себе кое‑какую одежонку: халат мужнин полосатый, махровый, линялый, тапочки. На голову полотенце повязала. Занавеску как шаль на плечи накинула для тепла. Стала пытаться открыть дверь котельной, да сразу поняла, что бесполезно. А около этой двери окно без створок, глухое. Она кирпичом в него, оно и разбилось.

Вынула Ирина Львовна стекла, едва не порезалась, вылезла на снег, направилась было ко входу в дом, да тут и сообразила, что все — заперто. Она же сама задвинула надежный засов, закупорила окна… Что делать?

И побрела она, горемычная, в тапках сорок четвертого размера, в халате и занавеске через весь дачный поселок прямиком ко мне. Стала стучать в двери, потом увидела горящее окно, принялась кидать снежки.

А я была в доме одна. Из светлой комнаты мне было ничего не видно, что там творилось под моими окнами. Тогда я выключила свет и присмотрелась. На сугробе стояло странное человеческое существо, замотанное в тряпье. Я испугалась и хотела было найти шокер, который мне подарили в прошлом году и который лежал у меня где — то незаряженный. Но тут раздался надрывный крик — существо звало меня по имени, и голос показался мне знакомым.

Я осторожно открыла дверь, и Ирина Львовна, голоногая, в весьма причудливом, даже экзотическом виде, вся в снегу, ввалилась ко мне.

— Ирина Львовна! — в изумленье пролепетала я. — Да вы — настоящая ряженая! Это что же вы — Святки празднуете? Я и не ожидала от вас… Смотрю — гунька на вас кабацкая!

И — расхохоталась!

— Да не смейтесь вы! — резко произнесла она, прежде чем объяснить причину своего столь безумного обличья и позднего визита. — Я вон посмеялась, и что из этого вышло!

Ее всю трясло, и теперь, в тепле и при свете, выглядела она очень жалко: и следа не осталось от ее высокой самооценки…

Я усадила ее на диван и, пока она пила чай с малиной, слушала ее сбивчивый рассказ. Наконец, худо-бедно согревшись, она произнесла:

— Я во все это не верила, что вы тут говорили, мол, как аукнется, так и откликнется. А ведь все так и есть! Бог‑то все‑таки присматривает за мной! Как проучил!

— Конечно, — дипломатично отозвалась я, — Он заботится обо всех!

— Вовсе не обо всех! — вдруг капризно отпарировала она, — Вы просто не знаете! Я эту дверь в уборную много лет закрывала и даже запирала, и она всегда исправно открывалась! А сейчас — это все специально было сделано! Вы понимаете? Специально, для меня! Один к одному! Возмездие! Чтобы — научить!

 

 

 

 

И она улеглась на подушку, натянула на себя плед и заснула.

— А как поживает ваш испанец? — спросила я ее через несколько дней.

— Звонил мне вчера. Сказал: вы слышали новость? Я спросила: какую именно? А он ответил: да посла этого латиноамериканского отозвали в срочном порядке. Скоро пришлют другого. Так что в обозримом будущем в резиденции ожидается большой прием — «на новенького».

Прельщенный

В православной аскетике есть такое понятие — духовная «прелесть». Это когда человек начинает чрезвычайно высоко мнить о себе и воображает, что уже, по Божьему мановению, «превысил естества чин». В наше время невежества, духовной всеядности, бесчинства и самомнения такие «прельщенные» расплодились в огромном количестве. Это и понятно, ибо человек после грехопадения сделался горд и разные ищет способы удовлетворить свою гордыню, а «если долго заглядывать в бездну, то бездна и сама заглянет тебе в глаза».

У меня, например, была знакомая, которая «подогревала водичку»: стряхивала над стаканом с водой что‑то такое с рук и давала пить эту, действительно, тепленькую воду, утверждая, что она — целебная. В конце концов у нее обнаружили какую‑то болезнь, от которой она буквально высохла и стала похожа на хрестоматийную Бабу — ягу.

Другая моя знакомая увлеклась спиритизмом и дошла до того, что духи стали являться и говорить с ней наяву, без посредства лукавого блюдца. Они внушили ей идею, что она — Матерь мира и потому может не только пророчествовать, но и взглядом зажигать огни. Мне рассказывали, что она ходила по дачному поселку и погружала его во тьму, гася свет в одном доме за другим. А потом на ее собственной даче произошло самопроизвольное возгорание, и все сгорело дотла…

Или я знала мальчика, у которого были феноменальные способности — он умел читать буквально тем местом, на котором сидел: клали на стул газету, он на нее садился и читал передовицы. Но — слава Богу — потом его покрестили, и этот сомнительный дар его покинул.

Да, бывает такое, что лукавые духи тут же отступают от своей жертвы, как только человек примет святое крещение и «отречется от сатаны».

Но случается, что они препятствуют, а то и не пускают человека к крещению. Так, мой друг возил своего прельщенного брата к священнику с просьбой его покрестить. Договорились, что это произойдет на следующий день. Но в ту же ночь этот брат сел у себя в комнате в позу лотоса и увидел, что к нему с иконы «сошел Иисус Христос, Который сказал: «Тебе креститься не надо, ты и так уже достиг высот»». И крещение так и не состоялось, потому что этот прельщенный брат сказал: зачем?

Но случается, что демоны прельщают и крещеных, и воцерковленных людей, которые причащаются Телу и Крови Господней… И таких — без сугубого вмешательства Божьего — образумить практически невозможно.

Был у меня знакомый по имени Борис, которого я когда‑то, только — только покрестившись сама, почитала едва ли не за святого. Во — первых, постник, аскет. Во — вторых, если что‑то и говорит, то лишь «да, да; нет, нет», как заповедано в Евангелии. В третьих, — никогда не смотрит в упор, считая это признаком дерзости, а всегда — чуть снизу и искоса, то и дело потупляя глаза. Смирные руки, на одной из которых намотаны длинные четки, кладет перед собой: никакой в них суеты, никаких развязных жестов. Намекает — и то очень прикровенно, смиренно, что‑де вышел он на пятисотницу. То есть кладет по 500 поклонов в день! Спит, тоже из каких‑то намеков, недомолвок выяснилось, — на голом полу. И что поразительно — в палатке. Но палатка эта не где‑нибудь там установлена, а в его собственной квартире, поскольку приходилось ему жить в одной комнате с бабушкой. Так что он еще и отшельник, и затворник. И, в своем роде, столпник: палатка полтора метра на два! И так он в ней сидит целыми днями и ночами и только изредка по особо важным духовным делам выползает.

Никогда не смехотворствует, ибо, как сказано, «ад всесмехливый». Дружит только с духовным братом, который тоже — без пяти минут преподобный: работает в Москве, а каждую пятницу уезжает за тридевять земель к православному старцу и там у него алтарничает, пономарит, помогает отвечать на письма: едва ли не сотаинник…

Ну и приводил их обоих ко мне один добрый человек, который помог мне креститься. Чтобы они меня напитали духовным хлебом. Чтобы я увидела наконец отблеск вечной жизни на лице смертных и сама бы устремилась по их стопам… И я очень, очень с большим благоговением и почтением их принимала, задавала им вопросы о вере и Церкви. Но, видимо, эти вопросы были настолько для них элементарные и столь невысок был мой духовный полет, что они, несколько натужно покашливая или даже «перекашливаясь» между собой: «кхе — кхе!», отвечали, явно снисходя к моему невежеству, всего несколькими тщательно и неторопливо подобранными словами и опять замолкали, опустив очи долу и беззвучно шевеля губами — наверное, молились.

 

 

 

 

В общем, наши богословские журфиксы не удались — к тому же прозвучало что‑то насчет женщины — сосуда немощного и греховного, и, дескать, что ценного можно в такой сосуд вливать? Ну и мы на какое‑то время потеряли друг друга из вида.

Однако через несколько лет мы встретились с Борисом на богослужении в монастыре и вместе возвращались в Москву. Ехали в одном купе целую ночь, и меня поразили явные изменения, которые в нем произошли. Теперь он был открыт миру — словоохотлив, воодушевлен и улыбчив. На третьем часу нашего разговора он поведал мне, что поднялся на высшую ступень Лествицы преподобного Иоанна Лествичника и достиг абсолютного бесстрастия, так что теперь ему нечего скрываться от мира: мир его все равно не поймает, на пятом часу — что стяжал в сердце непрестанную Иисусову молитву, а под утро признался, что ему явился Сам Господь, возвел его на седьмые небеса, где были все — и Матерь Божия, и Иоанн Креститель, и апостол Павел.

Тут поезд подошел к Москве и мы расстались.

А еще года через два — три он встретил меня на улице и благословил широким крестным знамением.

— Ты — священник? — удивилась я.

— Я — больше, я — апостольский преемник по благодати. Еще Симеон Новый Богослов писал: да не дерзает священствовать тот, кто не имел личного опыта встречи со Христом! Ты думаешь — что, наши священники да епископы удостаивались такой встречи? Уверяю тебя — нет, они все знают понаслышке, от других. А я знаю — от Самого!

— Да? — растерялась я. — А ты говорил об этом каким‑нибудь священникам или епископам?

— Да что толку! — он махнул рукой, — Они все зомбированы. Пугаются! Я спрашивал их: «Вы когда‑нибудь, совершая Таинство Евхаристии, видели Божественный огонь в Чаше?» И — по лицам их читаю, что ничего‑то они не видели. Но я теперь без них обхожусь — концентрируюсь в интроспекции Логос-медитации и через это причащаюсь духовным причастием. После этого мне открыты пути к созерцанию энергетических аур духа. Я могу войти в круги загробных мытарств, а могу подняться в божественные сферы духа… И вообще — там меня назначили Верховным Главнокомандующим при старце и Богородице.

Мне стало как‑то не по себе, и я поспешила откланяться и уйти, унося с собой тяжелое и тревожное чувство.

Вскоре я его увидела в телевизионном ток — шоу, где он все порывался то ли делать руками какие — то пассы, то ли поймать неких невидимых глазом существ, мельтешащих перед лицом…

И что особенно меня поразило — он сказал, что Бог открыл ему его новое имя и оно было что‑то вроде «Бомкинчондро Готтопаддахай».

 

 

 

 

Я даже не знала, как за него теперь молиться… Все он виделся мне таким, каким запомнила его в давние времена: юным, полным желания уйти в пустыню и там забыть и себя, и мир ради Христа.

Прошло еще года два.

И вот один мой знакомый иеромонах по просьбе своей прихожанки — совсем древней старушки, собрался соборовать и причащать ее парализованного внука. Однако ехать было далеко и ему неловко было отправляться со Святыми Дарами общественным транспортом. Словом, я повезла его туда на машине и поднялась вместе с ним в квартиру. В комнате на диване лежал больной человек, худой, с длинными седыми волосами. И священник затворился с ним в комнате, а мы со старушкой сели на кухне.

— Инсульт у Бореньки! А ведь и не старый еще! — вздохнула старушка. — Ни сказать ничего не может, ни двинуться с места! Вот Господь‑то его как — связал! Рот заткнул! Смирительную рубашку на него надел!

— Ну что вы такое говорите! — воскликнула я. — Словно Бог — это санитар, тюремщик…

— А то и говорю, что знаю. Ведь Боря уже революцию на небе готовил! Говорил — вот взойду до седьмого неба, все там переверну, наведу там порядки! Да, так и говорил. А Господь ему, видишь, в ответ: да ты хоть с дивана‑то своего слезь, неразумный! Себя хоть переверни… Не может! А все величался: я‑де — духовный главнокомандующий! Бобкинчондро какой‑то меня зовут…

Странное подозрение возникло у меня… Я заглянула в комнату… Священник нагнулся над ним, помазывая елеем. Но чуть лишь отошел в сторону и стал читать молитвы, как мои опасения подтвердились.

— Но ведь, кажется, он сам отверг Церковь, — смутилась я. — Как же его причащать? Может, это против его воли? Это может получиться — насильно… Или он успел покаяться? — осторожно спросила я у старушки.

— Успел — не успел… Господь ему уста уже затворил, руки отнял. Так что за он или против — это мы уже не узнаем, да это и неважно, — проворчала она. — А насчет насильно, это я тебе, милая, скажу так: мертвые тоже, может, не все хотят, чтобы мы о них молились. А мы и не спрашиваем: молимся, и все! Враги, может, наши не хотят наших молитв. Атеисты — тоже не хотят, это факт. Младенцы опять же. Как у них спросишь? Психические больные — по тому же разряду. А мы молимся за них — получается, без разрешения, а то и против их воли. Силком тащим их…

Старушка сухонькими ручками сделала такой жест, словно она действительно тащила изо всех сил кого‑то на веревке, а тот — упирался.

— Только душа‑то по природе своей — христианка! — продолжала она. — Душа‑то в любом случае именно этого и желает! Так что насилия и не выходит!

Когда мы уже прощались со старушкой, я все же пошла к Борису. Он лежал, торжественный и смирный, уставив неподвижный взор в потолок. Черты лица его заострились, и он стал более похож на чеканное изображение самого себя. В нем как будто проступила художественная идея Создателя: постник, аскет, веригоносец и страстотерпец. Молчальник и столпник.

Может, и правда, мелькнула в моей голове шальная мысль, Господь исполнил «желание сердца его»? И какими бы дерзновенными ни показались мне слова его древней бабульки, что‑то призывало с ней согласиться. Тем более что она сама заглядывала уже туда, где посрамляется земная логика и перестают действовать законы падшего мира.