Лекции.Орг


Поиск:




Если в него выстрелить, польется кровь 2 страница




Как обычно, мы сидели рядом в парке Иногасира на любимой лавочке Сумирэ. Перед нами раскинулся пруд. Ветра не было. Опавшие листья качались на волнах, словно их плотно приклеили к поверхности. Неподалеку кто-то жег костер. В воздухе клубились ароматы конца осени, далекие звуки слышались невероятно отчетливо.

— Тебе, наверно, нужны просто время и опыт. Я так думаю.

— Время и опыт, — повторила Сумирэ и посмотрела в небо. — Время и так само по себе течет быстро. А опыт? Не говори мне об этом. Я вовсе этим не горжусь, но ведь у меня даже полового влечения никакого нет. О каком опыте может идти речь, если у писателя отсутствует половое влечение? Как повар без аппетита.

— Насчет влечения ничего не могу сказать, — ответил я. — Может, оно просто спряталось в каком-нибудь углу. Или же отправилось в далекое путешествие и забыло вернуться. А вообще любовь — такая абсолютно нелепая штука. Является ниоткуда, внезапно, и всё — попался. Может, это завтра случится, кто знает?

Сумирэ отвлеклась от неба и перевела взгляд на мое лицо.

— Как смерч над равниной?

— Можно сказать и так.

Некоторое время она представляла, как смерч проносится над равниной.

— Скажи, а ты сам видел когда-нибудь смерч?

— Нет, — ответил я. — Мусасино< Мусасино — город в префектуре Токио. > — все-таки не то место, где можно встретить настоящий смерч. К счастью, надо сказать.

И вот, в один прекрасный день почти полгода спустя, как раз и случилось то, что я тогда чудесным образом предсказал. Сумирэ влюбилась — внезапно и несуразно. Со страстью смерча, налетевшего на равнину. В замужнюю женщину, на семнадцать лет ее старше — в своего “любимого спутника”.

Оказавшись на свадьбе за одним столом, Мюу и Сумирэ, как и большинство людей в подобной ситуации, друг другу представились. Сумирэ терпеть не могла свое имя и по возможности старалась его лишний раз не произносить. Но все-таки если спрашивают, как тебя зовут, нельзя не ответить — хотя бы из соображений этикета.

По словам отца, имя “Сумирэ”< Сумирэ (яп.) — фиалка. > выбрала ее покойная мать. Она обожала песню Моцарта “Фиалка” и давным-давно решила, что если у нее родится дочь, она обязательно назовет ее “Сумирэ”. В гостиной на полке стояли “Песни Моцарта” — наверняка мама слушала именно эту пластинку, — и в детстве Сумирэ брала в руки тяжелый долгоиграющий диск, аккуратно ставила его на проигрыватель и по многу раз подряд слушала “Фиалку”. Элизабет Шварцкопф — вокал, Вальтер Гизекинг — партия фортепиано. Слов она не понимала, но, слушая изящную мелодию, была уверена, что в песне поется о красоте фиалок, растущих в поле. Она представляла себе такую картину и очень любила этот образ.

Какой же шок испытала Сумирэ, когда обнаружила в школьной библиотеке японский перевод слов этой песни… Оказалось, поется в ней об одинокой фиалке девственной красоты, которая спокойно росла себе в поле, пока трагически не погибла под башмаком какой-то беззаботной дочери пастуха. Причем девчонка даже не заметила, что раздавила цветок. Это было стихотворение Гёте, но в нем не было ничего утешительного или хотя бы поучительного.

— Почему же маме понадобилось выбрать для моего имени название этой чудовищной песни? — надулась Сумирэ. Мюу расправила кончики салфетки у себя на коленях и, улыбнувшись, посмотрела на девушку. Глаза Мюу были удивительно глубокого цвета. Намешано множество оттенков, но ни единой тени, ни облачка.

— А как вы думаете, мелодия этой песни прекрасна?

— Да, пожалуй. Мелодия, сама по себе — да.

— Знаете, для меня, если музыка прекрасна — этого достаточно. И потом, кто сказал, что все, чем мы довольствуемся в этом мире, должно быть исключительно красивым и безупречным? Ваша мама могла и не думать о каких-то словах — ей нравилась музыка. Но если вы так и будете сидеть и хмуриться, наверняка заработаете себе ранние морщины.

Сумирэ как-то справилась со своей недовольной гримасой.

— Возможно, вы и правы. Но меня это так угнетает, вы себе не представляете. Ведь имя — единственное, что осталось мне от мамы. Ну конечно, есть еще и я сама, но сейчас речь не об этом.

— Послушайте, “Сумирэ” — прекрасное имя. Мне очень нравится, — произнесла Мюу и чуть наклонила голову набок, словно предлагая взглянуть на вещи под несколько иным углом. — Кстати, ваш отец тоже здесь?

Сумирэ оглянулась и нашла глазами отца. Хотя они праздновали в огромном зале, сделать это оказалось нетрудно — отец был довольно высокого роста. Он сидел через два стола от Сумирэ, повернувшись в профиль, и о чем-то говорил со своим собеседником — невысоким пожилым мужчиной в morning coat< Morning coat {англ.) — сюртук для утренних визитов. >, судя по виду, человеком открытым и прямым. На губах отца играла улыбка — теплая, обезоруживающая настолько, что, казалось, способна растопить даже новехонький айсберг. Свет люстры мягко подчеркивал благородные очертания отцовского носа, вызывая в памяти силуэты эпохи рококо. Даже Сумирэ, привыкшая созерцать этот нос постоянно, не могла вновь не поразиться его красоте. Ее отец абсолютно гармонично вписывался в это формальное сборище. Само его присутствие придавало атмосфере этого места блеск и великолепие. Словно букет свежих цветов в большой вазе или ослепительно черный “стретч-лимузин”.

Увидев отца Сумирэ, Мюу на миг потеряла дар речи. Сумирэ услышала, как из ее груди вырвался легкий вздох. Когда тихим утром подкрадываешься к бархатной портьере, резко ее отдергиваешь и солнечным лучом будишь кого-то, очень для тебя важного, — вот как прозвучал этот вздох. “Наверно, стоило бы прихватить с собой театральный бинокль”, — подумала Сумирэ. Впрочем, она уже давно привыкла к тому, что внешность отца драматическим образом действует на людей, в особенности — на женщин среднего возраста. А что вообще такое — эта “красота”, в чем ее ценность? — всегда удивлялась Сумирэ. Однако никто не мог толком ответить на этот вопрос. Ясно одно: есть в красоте нечто такое, что действует на людей.

— Скажите, иметь такого красивого отца — это для вас как? — поинтересовалась Мюу. — Так, чисто из любопытства спрашиваю.

Сумирэ вздохнула: сколько же раз в жизни ей задавали этот вопрос? — и ответила:

— Ничего особо приятного в этом нет. Все думают одинаково: “Вот — абсолютно красивый мужчина. Просто чудо! А вот — его дочь, так, ничего особенного”. И делают заключение: “Не иначе — какой-то атавизм”.

Мюу повернулась к Сумирэ и, слегка выпятив подбородок, стала рассматривать ее лицо. Словно остановилась в музее перед понравившейся картиной, чтобы рассмотреть ее получше.

— Неужели вы и вправду все это время так считали? Как это неправильно! Вы — очень красивая девушка. Отцу-то уж точно не уступаете! — сказала Мюу. После чего протянула руку и как-то очень естественно коснулась пальцев Сумирэ. — Вы даже не знаете, насколько вы обаятельны.

Лицо Сумирэ запылало. Сердце громко забилось в груди — словно обезумевшая лошадь понеслась бешеным галопом по деревянному мосту.

Они проговорили друг с другом весь остаток вечера, не замечая, что происходит рядом. Вокруг гудела свадьба. Люди вставали и произносили какие-то слова (должно быть, отец Сумирэ — тоже), да и еда, вроде, была вполне приличной. Но в памяти не осталось ни единого воспоминания. Что ела — рыбу, мясо? Как ела — демонстрируя хорошие манеры, пользовалась вилкой с ножом или хватала пишу руками и облизывала тарелки? В памяти — полный провал.

Они говорили о музыке. Сумирэ обожала классику и еще в детстве любила копаться в пластинках, которые собирал отец. Музыкальные вкусы Мюу и Сумирэ во многом совпадали. Обе любили фортепианную музыку и считали, что значительнее 32-й сонаты Бетховена для этого инструмента ничего не написано. А запись этой сонаты в исполнении Вильгельма Бакхауза, выпущенная компанией “Декка”, его трактовка — безусловно образец для подражания, великолепная игра, которой нет равных. И при этом в трактовке Бакхауза столько счастья, столько радости жизни!

А произведения Шопена, записанные еще в эпоху моно, особенно скерцо в исполнении Владимира Горовица — без сомнения, они просто “thrilling”< Thrilling (англ.) — волнующий, захватывающий. >. Прелюдии Дебюсси у Фридриха Гульды прекрасны и полны юмора. А Григ — как он хорош у Гизекинга, какую вещь ни возьми. Прокофьев, когда его играет Святослав Рихтер — здесь есть рассудительная сдержанность и потрясающая глубина моментальных слепков настроения, почему и стоит слушать их очень внимательно. А Ванда Ландовска и сонаты Моцарта для фортепиано в ее исполнении — в них так много теплоты и бережного отношения к произведению: непонятно, почему критики не оценили эту работу пианистки по достоинству.

— А чем ты сейчас занимаешься в жизни? — спросила Мюу, когда закончилась музыкальная часть их разговора.

Сумирэ объяснила:

— Я бросила институт, иногда подрабатываю понемногу в разных местах, а вообще-то пишу роман.

— Какой роман? — поинтересовалась Мюу.

— В двух словах сложно объяснить.

— Ладно, — сказала Мюу. — А какие книги тебе нравятся?

— Все перечислить просто невозможно. Вот в последнее время главным образом читаю Джека Керуака, — ответила Сумирэ. После чего как раз и завязался тот самый разговор о “спутнике”.

Если не считать несколько легких вещей, прочитанных от нечего делать, Мюу почти совсем не брала в руки романов.

— Никак не могу избавиться от мысли, что все в этих книгах ненастоящее, вымышленное, поэтому персонажи не вызывают у меня никаких чувств, — объяснила она. — Всегда так было. — Поэтому ее чтение ограничивалось книгами, в которых реальность описывалась как реальность. То есть почти все, что читала Мюу, было нужно ей для работы.

— А чем вы занимаетесь? — спросила Сумирэ.

— Моя работа в основном связана с другими странами, — ответила Мюу. — Почти тринадцать лет назад мне по наследству досталась торговая компания, которой руководил отец. Сама-то я готовилась стать пианисткой, но отец умер от рака, у мамы было слабое здоровье, да и по-японски она не говорила достаточно свободно, брат еще учился в школе, а я была старшим ребенком в семье. Вот и пришлось поневоле стать ответственным лицом компании, заняться ее делами. К тому же у нас было несколько родственников, чья жизнь напрямую зависела от фирмы, поэтому я не могла просто взять и свернуть бизнес. — Словно поставив точку в рассказе, Мюу коротко вздохнула. — Раньше компания отца по большей части импортировала из Кореи сушеные продукты и лекарственные травы, но сегодня мы работаем с более широким ассортиментом. Вплоть до деталей компьютеров. Формально и сегодня главой компании числюсь я, но все дела ведут мой муж и младший брат, так что мне вовсе не нужно сидеть там с утра до ночи. И сейчас я больше занимаюсь собственным бизнесом, вне компании.

— Каким?

— В основном — импорт вин. Ну, иногда еще разные музыкальные проекты. Все время курсирую между Европой и Японией. Ведь в моем бизнесе все движется и пульсирует, только если сам вкладываешь много усилий. Наверное, поэтому я умудряюсь одна работать вполне на равных с лучшими торговыми компаниями на рынке. Нужно столько времени и сил, чтобы наладить свою сеть, поддерживать бизнес на должном уровне. Впрочем, как иначе… — После этих слов Мюу, будто вспомнив о чем-то, подняла глаза на Сумирэ. — Кстати, ты говоришь по-английски?

— Ну, разговорная речь — не мой конек, говорю я так себе, но все же могу. А вот читать люблю.

— А как у тебя с компьютером?

— Не очень. Я привыкла к “вапро”, но если подучиться, наверно, справлюсь и с компьютером.

— Водить умеешь?

Сумирэ покачала головой. Однажды, еще на первом курсе, она попыталась поставить отцовский “вольво-универсал” в гараж и въехала задней дверцей в столб. После чего практически не касалась руля.

— Ну хорошо. А какая разница между “знаком” и “символом”? Ты могла бы это объяснить, составив текст примерно в двести печатных знаков?

Сумирэ взяла с коленей салфетку, промокнула губы и положила ее обратно. К чему она все-таки клонит? Непонятно.

— Знак и символ?

— О, в моем вопросе нет никакого особого смысла. Это просто так, для примера.

Сумирэ снова покачала головой:

— Не имею ни малейшего понятия. Мюу улыбнулась.

— Если можно, я хотела бы лучше узнать, что ты умеешь. Скажем, что у тебя лучше всего получается? Ну кроме того, что ты читаешь много книг и слушаешь много музыки.

Сумирэ аккуратно положила нож с вилкой на тарелку и, хмуро уставившись в некое пространство над столом, начала вслух рассуждать о себе.

— Что мне хорошо удается? Легче перечислить, чего я не умею. Готовить не умею, уборка — тоже не мое. В вещах всегда бардак, и вообще я их моментально теряю. Музыку люблю, но петь мне противопоказано — тотальное отсутствие слуха и голоса. Руки растут не из того места: забить ровно гвоздь — выше моих сил. Еще у меня топографический кретинизм, и я

вечно путаю “право” и “лево”. Когда злюсь, обычно что-нибудь уничтожаю: бью тарелки, ломаю карандаши, будильники. Потом, конечно, жалею, но когда на меня находит, то находит по полной, и тут ничего не поделаешь. Сбережений — никаких. Незнакомых людей я стесняюсь, почему — сама не знаю, и друзей у меня почти нет. — Сумирэ ненадолго умолкла, после чего продолжила: — Однако я могу очень быстро, вслепую набрать текст на “вапро”. Ничем особо серьезным, кроме свинки, никогда не болела, хоть я и не очень спортивная. Потом странно: я почему-то в ладах со временем и пунктуальна — во всяком случае, на встречи почти никогда не опаздываю. Мне все равно, что есть: к пище я равнодушна. Телевизор не смотрю. Бывает, хвастаюсь по мелочам и почти никогда не оправдываюсь. Примерно раз в месяц у меня ноют и деревенеют плечи, тогда я маюсь со сном, но вообще-то сплю хорошо. Месячные у меня проходят легко. В зубах нет ни одной дырки. И еще я вполне прилично говорю по-испански. Мюу подняла взгляд.

— Ты говоришь по-испански? Старшеклассницей Сумирэ провела месяц в Мехико, у

своего дяди, который работал там в торговой компании. Решив, что это хорошая возможность выучить испанский, она после месяца усиленных занятий неплохо его освоила. В институте Сумирэ тоже занималась испанским.

Мюу держала бокал за ножку и тихонько поворачивала его пальцами — будто закручивала винт в каком-то механизме.

— Что если тебе немного поработать у меня? Как ты на эго посмотришь?

— Поработать? — Не совсем понимая, какое выражение лица лучше соответствует такой ситуации, Сумирэ на всякий случай решила остаться привычно хмурой. — М-м… Вообще-то, за всю жизнь я ни разу по-настоящему не работала и даже толком не знаю, как отвечать по телефону. Раньше десяти утра в общественный транспорт я не сажусь. Мне кажется, что изъясняюсь я вполне понятно для окружающих, но вот выразить мысль вежливо и учтиво — тут уж увольте, не умею.

— Все это меня абсолютно не смущает, — просто сказала Мюу. — Кстати, как у тебя завтра со временем? Ты днем свободна?

Сумирэ машинально кивнула. Что тут особо раздумывать: уйма свободного времени — ее основной капитал.

— Хорошо, тогда, может, пообедаем вместе? Я закажу столик где-нибудь неподалеку, в спокойном месте, — сказала Мюу. Официант принес новую бутылку красного вина и наполнил чистый бокал. Мюу внимательно рассмотрела вино на свет, вдохнула его аромат и, смакуя, медленно сделала первый глоток. Все эти манипуляции были проделаны с изяществом, доведенным до автоматизма, и очень походили на экспрессивную каденцию в исполнении глубокого, вдумчивого пианиста, который годами оттачивал свое мастерство.

— Встретимся — вот и поговорим. Сегодня — нет работе, я хочу отдыхать. Хм… кстати, это “бордо” совсем не плохое, правда, не пойму, откуда оно.

Сумирэ стерла с лица хмурость и решилась спросить напрямую.

— Но мы ведь с вами только что познакомились, и вы обо мне практически ничего не знаете…

— Да. Наверное, так и есть, — согласилась Мюу.

— Так почему вы решили, что я могу быть для вас полезной?

Мюу покручивала в бокале вино.

— Я уже давно определяю человека по лицу, — ответила она. — Проще говоря, мне понравилось твое лицо. Как оно меняется. Очень понравилось.

Сумирэ вдруг перестало хватать кислорода. Она почувствовала: соски под одеждой отвердели. Почти машинально

Сумирэ схватила стакан и одним глотком выпила оставшуюся воду. Тут же из-за ее спины появился официант с лицом хищной птицы и снова наполнил его. Льдинки, падая, позвякивали, но до смятенного сознания Сумирэ звуки доносились, как из бочки, словно глухие стоны грабителя, заточенного в пещере.

“Я люблю этого человека. Точно. (Лед, как и должно быть, — холодный, розы, как и прежде, — красные.) И любовь меня куда-то уносит. Но вытащить себя из этого мощного потока невозможно. Ни единого шанса. Кто знает, вдруг несет меня в совершенно особый, неизведанный мир. А может, это — опасное место. И там уже притаилось нечто (некто?…), и оно глубоко, смертельно ранит меня. Наверное, я потеряю все, что имею. Но пути назад уже нет. Остается лишь одно — довериться потоку. Пусть даже такой человек — "Я", сгорит в нем дотла, навсегда исчезнет, пусть”.

Ее предчувствие — сейчас-то я это понимаю — сбылось на сто двадцать процентов.

 

 

Сумирэ позвонила мне ровно через две недели после этой свадьбы, в воскресенье, еще до рассвета. Разумеется, я дрых, как старая наковальня. Всю неделю у меня был сплошной вынужденный недосып, поскольку я готовил всякие нужные (то есть на самом деле абсолютно бессмысленные) бумажки для одного собрания, которое на меня повесили. Поэтому я собирался в выходные наконец отоспаться. И тут раздался этот звонок. Еще затемно.

— Спал? — словно изучая ситуацию, осведомилась Сумирэ.

— Угу. — тихо простонал я и машинально бросил взгляд на будильник у изголовья. Я точно знал, что у будильника огромные стрелки, густо покрытые люминесцентной краской, но почему-то никак не мог разобрать цифр. Изображение, которое воспринимала сетчатка, не состыковывалось с той частью мозга, что должна была его принять и обработать. Как у старушки, которая никак не может вдеть нитку в иголку. С трудом до меня дошло, что вокруг еще кромешная тьма и примерно то время суток, которое Скотт Фицджеральд окрестил некогда часом “потемок человеческой души”.

— Скоро уже рассвет.

— Угу, — обессиленно буркнул я.

— Рядом с моим домом живет один человек, он держит кур и петухов — наверное, с тех времен, когда Окинаву еще не вернули< Окинава — префектура Японии, включающая 120 островов, была возвращена под юрисдикцию Японии в 1972 г. До 1972 г. в соответствии с Сан-Францисским мирным договором 1951 г. над Окинавой сохранялась опека США. >. Скоро они начнут кукарекать — где-то через полчаса, а может, и раньше. Если честно, это мое самое любимое время. Когда ночь еще темная-темная, небо на востоке начинает потихоньку светлеть, и тут петухи — будто это их личная месть кому-то — как начнут кукарекать что есть мочи. У тебя поблизости есть петухи?

На этом конце провода я слегка покачал головой.

— Я звоню из телефонной будки около парка.

— Угу, — отреагировал я. Это где-то в двухстах метрах от ее дома. У Сумирэ не было телефона, и обычно она ходила звонить к этой будке. Самая обычная телефонная будка — обычнее не бывает.

— Слушай, это ужасно, что я тебе звоню в такое время. Мне правда неловко. Даже петухи еще молчат. Одна только несчастная госпожа Луна — вот на тебе! — еще болтается в восточном уголке неба. Напоминает изношенную почку. Все это верно, конечно, но ведь чтобы тебе позвонить, пришлось тащиться сюда ночью, в кромешной тьме. Зажать в ручонке телефонную карточку — и вперед! Да, кстати, мне эту карточку подарили на свадьбе кузины. На ней еще фотография: молодые держатся за руки. Ты вообще-то представляешь себе, каково переться сюда среди ночи? Удовольствие ниже среднего. Я даже носки перепутала: у меня тут один носок с Микки-Маусом, а другой — просто шерстяной. В моей комнате такой кавардак, где что лежит — ума не приложу. Только между нами, мои трусы — это нечто. Жуть, какие страшные. Даже специалист по кражам нижнего белья бы на такие не позарился. Если меня в таком виде прикончит какой-нибудь маньяк, моя душа вряд ли когда-нибудь успокоится — ворочаться мне в фобу до скончания века. Конечно, я не требую от тебя сочувствия, но все-таки неужели ты не можешь воспроизвести своим ртом что-нибудь более членораздельное? Кроме вот этих бесчувственных междометий — “м-м” и “угу”? Ну хотя бы союзы? Да, что-нибудь типа: “все же” или “тем не менее”…

— Однако, — сказал я. Я дико устал, и, по правде сказать, у меня не было сил даже на то, чтобы видеть сон.

Од-на-ко! — повторила Сумирэ. — Что ж, ничего. Хоть какой-то прогресс. Маленький шажок вперед, но все же…

— Ладно, у тебя ко мне какое-то дело?

— Вот-вот. Я хочу, чтобы ты объяснил мне одну вещь. Потому и звоню, — сказала Сумирэ. Слегка откашлялась и продолжила: — Скажи, в чем разница между “знаком” и “символом”?

У меня возникло странное ощущение: будто внутри моей головы медленно-медленно движется некая процессия.

— Ты не могла бы повторить вопрос? Она повторила:

— В чем разница между “знаком” и “символом”?

Я сел в кровати и переложил трубку из левой руки в правую.

— Так, значит ты хотела узнать разницу между “знаком” и “символом”, поэтому позвонила мне. В воскресенье утром, до рассвета. Хм-м…

— В четыре пятнадцать, — уточнила она. — А что делать, если это меня беспокоит? Какая вообще может быть разница между “знаком” и “символом”? Один человек задал мне такой вопрос несколько дней назад. Я сначала начисто об этом забыла, но тут собиралась лечь спать и, когда раздевалась, вдруг снова вспомнила и сон вовсе пропал. Ты не мог бы все-таки объяснить это — разницу между “знаком” и “символом”?

— Ну, например… — произнес я и уставился в потолок. Даже когда мое сознание в нормальном состоянии, объяснять что-либо Сумирэ с точки зрения логики — тяжелая работа. — Император — символ Японии. Это понятно, да?

— Более-менее, — сказала она.

“Более-менее” не пойдет. Так на самом деле записано в Конституции Японии, — сказал я насколько мог спокойно. — Можешь возражать или сомневаться, но, если ты не примешь это как некий факт, мы не сможем двигаться дальше.

— Ладно, согласна. Ты доволен?

— Спасибо. Итак, повторяю снова. Император — символ Японии. Однако это не означает, что император и Япония эквивалентны друг другу. Понимаешь?

— Не понимаю.

— Смотри, это как дорожный знак — стрелка, обозначающая одностороннее движение. Император — символ Японии, однако Япония — не символ императора. Понимаешь, нет?

— Думаю, что да.

— Но если, например, написать так: “Император — знак, обозначающий Японию”, эти понятия станут равнозначны. То есть, если мы произносим “Япония”, это означает то же, что и “император”, а если произносим “император” — это означает как раз “Японию”. Более того, получается, что оба эти понятия взаимозаменяемы. “Поскольку а = б, то и б = а” — то же самое. Вот в двух словах, что такое “знак”.

— То есть ты хочешь сказать, что император и Япония взаимозаменяемы? И что — такое возможно?

— Да ну нет же, не так! — Я в отчаянии замотал головой по эту сторону трубки. — Просто я стараюсь как можно проще объяснить разницу между “символом” и “знаком”. На самом деле я вовсе не собирался менять местами императора и Японию. Это всего лишь такой способ объяснения.

— Хм… — произнесла Сумирэ. — Кажется, до меня дошло. Как образ. В сущности, разница такая же, как между односторонним и двусторонним движением, да?

— Наверно, у специалистов есть более точное определение. А если хочешь найти такой образ, чтобы стало понятно сразу, думаю, твое сравнение вполне сойдет.

— Я всегда удивляюсь, как классно ты умеешь все объяснять.

— Вообще-то, работа у меня такая, — сказал я. Мои слова, непонятно отчего, прозвучали как-то плоско и невыразительно. — Тебе самой бы разок поработать учителем начальной школы — точно бы пригодилось. Каких только вопросов ни задают. “Почему Земля не квадратная?”, “Почему у кальмара десять щупальцев, а не восемь?” Сейчас я могу так или иначе ответить практически на любой вопрос.

— Должно быть, ты хороший учитель.

— Кто знает, — сказал я. Кто знает…

— Кстати, почему у кальмара десять щупальцев, а не восемь?

— А не пора ли мне снова поспать? Правда — я устал. Держу сейчас трубку — будто каменную стену подпираю. В одиночку. А стена еще чуть-чуть — и рухнет.

— Да… — сказала Сумирэ и на мгновение примолкла. (Так, прямо перед тем, как промчится поезд на Петербург, пожилой сторож на переезде с глухим переливчатым стуком опускает шлагбаум.) — Звучит как-то по-дурацки, но, если честно, я влюбилась.

— Хм… — Я вернул телефонную трубку из правой руки в левую. В трубке слышалось дыхание Сумирэ. Что я должен сказать на это — ни малейшего представления. И как уже часто случалось со мной в подобных ситуациях, я взял и ляпнул: — Но не в меня же?

— Не в тебя, — ответила она. Я услышал щелчок дешевой зажигалки: Сумирэ прикурила. — Ты как сегодня, свободен? Я хотела бы встретиться и поговорить.

— О том, что ты в кого-то влюбилась — не в меня, правильно я понял?

— Да, — подтвердила Сумирэ. — О том, что я ужасно влюбилась.

Я прижал трубку плечом и вытянулся на кровати.

— Вечером я свободен.

— Тогда в пять у тебя, — сказала Сумирэ. И затем, словно подумав, добавила: — Спасибо тебе большое.

— За что?

— За то, что ты ни свет ни заря так по-доброму отвечал на мои вопросы.

Я пробубнил в ответ что-то невразумительное, повесил трубку и выключил свет. За окном еще было совершенно темно. Перед тем как заснуть снова, я задумался, говорила ли мне Сумирэ “спасибо” когда-нибудь раньше — хотя бы раз. Уж один раз, наверное, говорила, но когда — я вспомнить не мог.

Сумирэ пришла ко мне чуть раньше пяти. Увидев ее, я не сразу понял, что это Сумирэ: она совершенно поменяла стиль. Короткая стрижка, челка, падающая на лоб, еще чуть ли не со следами ножниц. Поверх темно-синего платья с короткими рукавами накинут легкий кардиган; туфли — черные лаковые, на среднем каблуке. И даже колготки. Колготки? Я не сильно разбираюсь в женской одежде, но, похоже, все, что было на Сумирэ, стоило прилично. В таком наряде она выглядела красивее и элегантнее, чем раньше. Не могу сказать, что новый стиль ей не шел, напротив — Сумирэ абсолютно гармонично в него вписалась. Хотя, если сравнивать, я больше любил ее прежний несуразный облик. Но это, конечно, дело вкуса.

— Неплохо, — оглядев ее с головы до пят, заключил я. — Вот только не знаю, как бы к этому отнесся Джек Керуак.

Сумирэ улыбнулась — как-то иначе, изысканнее.

— Пошли погуляем?

Вместе мы отправились к станции по Дайгаку-доори. Зашли в наше кафе — мы частенько там бывали раньше. Сумирэ, как обычно, заказала кофе и пирожное “Монблан”. Апрель был на исходе, стоял ясный воскресный вечер. Перед входом в цветочные лавки красовались крокусы и тюльпаны. Мягкий ветер нежно теребил юбки молоденьких девушек и нес с собой пьянящий запах юных деревьев.

Я закинул руки за голову и наблюдал, как Сумирэ медленно, однако жадно поглощает свой “Монблан”. Из маленьких колонок на потолке мурлыкала старая боссанова: “Возьми меня в Аруанду”, — пела Аструд Жилберто. Я закрыл глаза: чашки звякают о блюдца, а мне слышится шелест далекого прибоя. Аруанда… Интересно, что это за место < Аруанда — загробное царство в “умбанде”, одном из афрохристианских культов Бразилии, который возник в Латинской Америке в 1904 г. Корнями этот толерантный культ восходит к индуизму и включает в себя почитание католических святых, африканских божеств и верования бразильских индейцев. В мажорной песенке “Take Me To Aruanda” американская певица бразильско-германского происхождения, композитор, художник, одна из выдающихся исполнительниц боссановы Аструд Жилберто (р. 1940) просит забрать ее в Аруанду, где “алмазный песок, золотое солнце, серебряные звезды над холмами, много рыбы, куча времени, чтобы только и делать, что мечтать, где никто ни о чем не беспокоится, никто никуда не спешит, сплошная легкая жизнь, нет никаких печалей, и там ждет тебя рай”. >?

— Ты все еще хочешь спать?

— Да нет, уже не хочу, — сказал я, открыв глаза.

— Ну как ты вообще?

— Отлично. Как река Молдау ранней весной.

Сумирэ некоторое время рассматривала пустую тарелку от “Монблана”. Затем подняла взгляд на меня.

— Скажи, ты удивлен, что я так одета?

— Ну… в общем, да.

— Я эти вещи не покупала. Да у меня и денег таких нет. Тут много всего приключилось…

— Можно, я догадаюсь, что именно? Не против?

— Ну давай, интересно.

— Итак, ты в своем обычном зачуханном джек-керуаковском виде стояла в каком-то общественном туалете с сигаретой в зубах и тщательно мыла руки. И тут влетает хорошо одетая женщина ростом где-то 155 сантиметров и, не успев еще отдышаться, с трудом произносит что-нибудь вроде: “Умоляю вас, поменяемся одеждой. Полностью, здесь же, пожалуйста. Не могу долго объяснять, но за мной гонятся мерзкие типы. Я хочу от них скрыться. Вот только бы одежду сменить. Какое счастье, что у нас одинаковые фигуры!” Я нечто подобное видел в гонконгских боевиках.

Сумирэ рассмеялась:

— И туфли у нее были как раз двадцать второго размера, а платье — седьмого< Эти размеры в России соответствуют скорее детским, чем взрослым, — 33-й обуви и 38-й одежды. >. Чистая случайность.





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-10-23; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 231 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Начинать всегда стоит с того, что сеет сомнения. © Борис Стругацкий
==> читать все изречения...

847 - | 684 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.008 с.