Раза по 6 (666) перед праздником этой Великой блудницы»

И тамплиеры несколько раз прослушали, а затем еще несколько раз прочитали этот странный текст, похожий на пророчество, но так и не смогли найти указаний относительно того, как им поступить именно в эту летнюю ночь года 1306-го от рождества Христова с королем Франции, который так неожиданно сам себе устроил ловушку. Случай вносил в Великий план свои коррективы.

Король появился так же неожиданно, как и исчез. Свита встретила его радостно. Самый напряженный момент в подземных блужданиях миновал. И хотя никто не знал, что их ждет впереди и сколько еще предстоит ходить по этим лабиринтам, все почувствовали облегчение. Ни один не осмелился задать вопрос относительно того, чьи шаги мог слышать правитель. Сейчас мысли каждого были заняты другим: что, если разъяренная толпа находится как раз в том месте, куда ведет подземный ход? Тогда не останется ничего, кроме ожидания. А ждать можно было часы или даже дни, пока волнения не улягутся. Государство все это время будет существовать без короля. Какой редкий шанс для любого самозванца!

Но и это еще не худший вариант. Дело окажется куда сложнее и безнадежнее, если этот ход ведет

в тупик и они просто затерялись в склепе среди крыс и удушливого зловония.

Но они шли и шли, и надежда, как факел, все угасала и угасала в их душах. И вдруг впереди в небольшом квадрате проема появилось слабое мерцание. Подземный ход вывел короля и его свиту на какую-то пустошь. В утреннем тумане вырисовывались силуэты убогих хижин. Беглецы дружно пошли на мерцающий впереди свет и скоро оказались на небольшой улице. Сюда доносился слабый шум продолжавшей бесноваться толпы.

Вдруг из утреннего тумана навстречу королю вышли несколько человек, одетых в белые мантии. Соблюдая все правила этикета, рыцари почтили своего короля, встав перед ним на одно колено. Тот, кто находился ближе всех, произнес:

— Не соблаговолит ли его величество и не окажет ли нам, рыцарям Храма, такую милость и не примет ли приглашение стать нашим гостем в башне Тампль? Я — брат Рено, сенешаль. Я послан сюда Великим Магистром, чтобы обеспечить вашу безопасность, сир.

Король дал понять, что он согласен, и усиленный эскорт двинулся вперед. Неожиданно словно из-под земли выросли мощные башни крепости. Когда тяжелые ворота открылись, Филипп въехал на предложенном ему арабском скакуне с подлинным триумфом, словно и не беглец вовсе, а истинный и полноправный правитель.

По этому поводу все рыцари гарнизона выстроились во дворе и отдали честь властителю Франции.

 

«Совершенный»

 

 

За происходящим на дворцовой площади зорко наблюдал не только Великий Магистр могущественного ордена тамплиеров, но и малопримечательный человек, носящий звание королевского легата, некто Гийом де Ногаре. Это был еще один Голем, еще одна вылепленная руками короля кукла, которая несла в себе заряд огромной убийственной силы. Это он, Ногаре, с радостью осуществил королевский приказ и захватил в плен папу Бонифация VIII в Ананьи. По его приказу понтифексу надавали пощечин.

В ту эпоху все необычные люди делались или мистиками, или развратниками. Ногаре был и тем и другим. Если еще совсем недавно, в эпоху короля Людовика Святого, неординарных людей старались как можно быстрей отправить в Палестину с тайной надеждой, что они уже больше никогда не вернутся назад, то в эпоху Филиппа Красивого пассионарии ударялись в мистицизм, разврат и посвящали себя инквизиции, этой своеобразной отрасли средневековой юриспруденции.

Ногаре пришел на смену старому французскому рыцарству, показавшему свою доблесть в крестовых походах. Его оружием стали логика и знание законов, а не рыцарский меч. И именно с помощью логики и законов Ногаре при поддержке Филиппа Красивого удалось добиться того, чего не мог добиться никто в тогдашнем христианском мире, а именно уничтожить одну из самых могущественных организаций средневековья — орден тамплиеров. И против папы, и против тамплиеров этот Голем, этот глиняный человечек Филиппа Красивого действовал с каким-то особым ожесточением, с какой-то особой дьявольской страстью и злобой. Но откуда бралась его ненависть? Мало кто знал во французском королевстве, что Ногаре принадлежал к касте «совершенных» и исповедовал ересь катар. Эта ересь, получившая также название альбигойской, в честь города Альбе, где она и зародилась, еще в XII веке утвердилась в южных провинциях Франции.

Делом всей своей жизни Ногаре считал борьбу с христианством, с той силой, которая так безжалостно уничтожила всех его предков, живших некогда в славной и независимой стране, носящей название Лангедок.

Еще в самом начале XIII века Лангедок не принадлежал Франции и считался независимой землей, язык, культура и политические институты которой были ближе по своему происхождению и структуре Испании, королевству Леона, Арагона и Кастилии, чем северным провинциям Франции. Этими землями испокон веков управляли знатные феодалы города Тулузы. Под покровительством графов Тулузских на территории Лангедока процветала культура, которая оставила далеко позади весь остальной христианский мир, за исключением, может быть, Византии.

В отличие от северных земель в Лангедоке царствовала религиозная терпимость и поощрялись всевозможные философские поиски истины. Поэзия трубадуров, само понятие куртуазности также возникли в этих местах. Греческий, арабский и древнегреческий языки изучались повсюду. В городах Люнеле и Нарбонне были созданы специальные школы по изучению каббалы, древнейшего эзотерического учения иудеев. Графы Тулузские, равно как и другие князья и правители Лангедока, были не только грамотными, но и начитанными людьми, чего никак нельзя было сказать о северных феодалах, многие из которых не могли даже толком расписаться.

Истина Востока через многие торговые пути приходила на юг Франции.

Католическая церковь в это время переживала не самый лучший свой период в землях, попавших под сильное влияние восточной мудрости. Здесь были церкви, в которых мессы не служились около тридцати лет. Многие местные священники открыто пренебрегали приходами и занимались торговлей и скупкой земельной собственности. Так, один из архиепископов Нарбонны ни разу не посетил свою епархию, зато торговлей занимался весьма успешно.

XII и самое начало XIII века многие историки назовут проторенессансом, потому что только в эпоху Возрождения Западная Европа сможет еще раз пережить подобный подъем.

Но продолжаться такая вольность нравов — да еще в эпоху средневековья — долго не могла. Северные феодалы уже давно с завистью и ненавистью поглядывали на роскошь и процветание своих южных соседей. Католическая церковь, в свою очередь, и папский престол прежде всего, имела свои причины ненавидеть Лангедок со всеми его вольностями. Прежде всего потому, что там давался пример неповиновения, нарушалась строжайшая система, которая устанавливалась веками.

Конечно, далеко не все в Западной Европе понимали сложную догматику катар и альбигойцев, да многие и не стремились к этому. Им было достаточно осознать, что сатана для них не враг, а владыка и помощник в затеваемых ими преступлениях. Тайно исповедовал альбигойскую ересь император Генрих IV, враг папы Георгия VII. А простодушный Ричард Львиное Сердце откровенно заявлял, что все члены дома Плантагенетов пришли от дьявола и вернутся к дьяволу.

И ведь эту доктрину, упразднявшую совесть, исповедовали в XII веке не только короли, но и священники, ткачи, рыцари, крестьяне, нищие, ученые законоведы и безграмотные бродячие монахи.

Основная часть этого умонастроения — община катар имела строгую дисциплину, трехстепенную иерархию и ни на какие компромиссы не шла. Проповедь «совершенных» во Франции и даже в Италии так наэлектризовала массы, что подчас даже папа боялся покинуть укрепленный замок, чтобы на городских улицах не подвергнуться оскорблениям возбужденной толпы.

Можно сказать, что был период, когда весь западный мир находился на грани катастрофы. Альбигойцы, отрицая жизнь и стремясь к ее уничтожению, делали очень хитрую вещь — они отказывались убивать все живые существа с теплой кровью. В этом смысле казалось, что альбигойцы были лучше католиков. Они проявляли подлинную гуманность. Но ведь если бы кур, например, не стали резать и есть, то их бы перестали разводить как вид и они бы исчезли.

Католики утверждали, что мир должен быть сохранен и что жизнь, как таковая, не должна пресекаться. И во имя этого объявляли крестовые походы, отправляли людей на костер, т. е. убивали, и убивали очень много, потому что только благодаря смене жизни и смерти могут поддерживаться биосферные процессы. Альбигойцы это понимали тоже и потому стремились к смерти полной, окончательной, без возрождения.

Альбигойцы отрицали, например, брак и семью. Они считали, что если человек полюбил кого-то, то это уже привязанность к плотскому миру. Любящая пара не может стать совершенной и изъяться из мира. Поэтому разврат и групповые оргии для альбигойцев считались нормой, которую всячески насаждали иерархи ереси. Рождение детей было запрещено, и широко практиковались аборты. В общине альбигойцев были лишь дети тех, кто присоединился к ереси, уже успев народить потомство.

Если бы люди последовали учению альбигойцев, то жизнь прекратилась бы в одном поколении!

Именно поэтому в 1209 году папа Иннокентий III объявил самый настоящий крестовый поход, направленный против Лангедока и альбигойской ереси.

В 1209 году, то есть приблизительно за сто лет до описываемых событий, 30 тысяч рыцарей из Северной Европы обрушились на юг Франции как смерч, как саранча из Апокалипсиса. Вся территория, вплоть до Пиренеев, была разграблена и сожжена. Уничтожались посевы пшеницы, сжигался хлеб в амбарах, вырубались виноградники, а население методично вырезалось без всякого христианского милосердия. Массовые истребления людей приобрели такие грандиозные размеры, что их вполне можно было бы назвать геноцидом. Причем на костер отправляли каждого, кто отказывался на глазах у всех зарезать пойманную курицу или петуха, ведь альбигойцы запрещали убивать все живые существа с теплой кровью. Не полоснул ножом по тонкой куриной шее — и вот твоя собственная уже ощущает мертвящее прикосновение холодной стали рыцарского меча.

В одном лишь городе Безьере, как свидетельствуют о том летописцы, было вырезано и сожжено 15 тысяч мужчин, женщин и детей. Многих из них убивали прямо в храме Божьем, где несчастные в последней надежде пытались найти спасение.

Когда один из рыцарей спросил представителя папы Иннокентия III, как следует отличать еретиков от тех, кто сохранил еще веру в Христа, ответ был весьма прост: «Убивайте всех. Господь сам разберется, кто грешен, а кто нет».

И тот же представитель святого трона с гордостью писал папе в Рим о том, что «ни пол, ни возраст, ни положение не принимались во внимание, когда выносился приговор».

После того как пал Безьер, очередь дошла и до Перпиньяна, затем Нарбонны, Каркасона и самой Тулузы.

И где бы ни проходили победоносные войска, везде они оставляли море крови, сеяли смерть и разрушение.

Но у альбигойцев было немало и хорошо укрепленных замков, которые располагались на неприступных возвышенностях. Эти замки требовали длительнейшей осады, поэтому крестовый поход, объявленный папой, длился без малого 40 лет. Рыцари обязаны были носить вышитый крест на своих туниках, как и их собратья в далекой Палестине. А наградой было все то же отпущение грехов, гарантированное место в раю среди воинства Христова и награбленная добыча. Но в отличие от обычного крестового похода воинам не надо было пересекать море и подвергать себя опасностям долгого пути. По законам того времени достаточно было лишь в течение 40 дней повоевать, пограбить и поубивать за веру Христову в ненавистном Лангедоке, а затем вновь можно было вернуться домой, заодно получив все привилегии крестоносца. Желающих отправиться в подобную экспедицию было немало, и армия не знала недостатка в рядах сражающихся или, лучше сказать, в рядах карателей.

Когда крестовый поход подошел к концу, то некогда процветающий и свободный Лангедок вновь вернулся к тому варварству, которое было характерно для всей Западной Европы XIII века. Одним из примечательнейших достижений крестового похода против альбигойцев стало создание, с одной стороны, монашеского ордена доминиканцев, а с другой — святой инквизиции.

Два этих события были накрепко связаны между собой общей причиной. Испанский монах Доминик Гузман, который всей душой поддерживал крестовый поход папы Иннокентия III, организовал в 1216 году по этому случаю монашеский орден, получивший название в честь своего создателя, а несколько позднее, в 1233 году, именно доминиканцы создали святую инквизицию — передовой отряд католицизма, призванный бороться со всякого рода ересями.

К 1243 году всякое организованное сопротивление было сломлено, за исключением нескольких крепостей. Одна из них носила имя Монсегюр. Ее оборона продолжалась больше года с таким небывалым мужеством и отчаянием, что вполне могла бы быть приравненной к защите знаменитой кре-поста Массад во время иудейской войны, описанной Иосифом Флавием.

Но и после падения Монсегюра катары не сдались. Еще целых 50 лет после своего поражения небольшие анклавы еретиков скрывались в пещерах, продолжая мстить своим обидчикам и вести тайную войну, напоминающую современные партизанские действия. Центром их сопротивления стали подземные галереи города Провэна. С XI века это были владения графа Шампанского. Подземелья существовали здесь с доисторических времен. Сеть туннелей тянулась под холмом, образуя настоящие катакомбы, множество залов в самом сердце земли, и везде можно было встретить древнейшие надписи и обрядовые рисунки друидского происхождения. Они были выбиты еще до прихода римлян. Цезарь шел поверху. Легионы несли своих непобедимых орлов, а под его ногами зрел заговор, готовилась западня, в которую обязательно должны были попасть некоторые из римских легионеров.

Опыт своих предков друидов переняли и загнанные в угол катары. Они ни за что не хотели сдаваться и вели подземную войну с победившим их на поверхности надменным папством. Дети Света ушли во Тьму, ибо Свет и Тьма лишь части одного и того же, и чем ярче горит свеча, тем гуще тень, отбрасываемая ею.

Если бы во время одного из тайных собраний сюда ворвались враги, заговорщики могли бы скрыться в считанные секунды в неизвестном направлении. Зная все ходы и выходы, катары могли легко появиться в любой нужной им точке и неожиданно броситься на врагов, устроив им в темноте настоящую резню во имя почитаемого еретиками Бога Света. «Совершенные» разрешали им в таких случаях убивать живые существа даже с теплой кровью, ибо христианин для них отныне приравнивался к змее, мерзкой жабе и тупой рыбе в пруду, ибо у каждого, кто решался принять этот отчаянный бой в кромешной тьме, где в полной неразберихе доводилось резать и своих братьев, перед глазами стояли призраки беззащитных обнаженных детей, которых христиане бросали в костер инквизиции, как дрова, так как общий помост предназначался лишь для взрослых.

К скрытым катарам, ничего не забывшим и ничего не простившим, относился и хранитель королевской печати Гийом де Ногаре. «Совершенным» он стал потому, что давно уже отказался от всего земного и жил лишь одной местью, местью католической церкви и всему христианскому миру. Он был причислен к такой категории избранных даже среди «совершенных», для которых просто не существовало никаких нравственных устоев, проповедуемых христианством.

Внимательно рассматривая восточный орнамент своего полога, королевский легат медленно погружался в состояние сладостных воспоминаний. Он ясно увидел картины недавнего прошлого, когда ему пришлось арестовать по приказу короля самого папу римского. Старик был так напуган, что даже не сразу понял, в чем дело. Ох, какая это была сладостная минута! Многие братья отдали бы собственную жизнь лишь для того, чтобы отвесить пощечину тому, кто считался наместником Бога на земле, и тем самым отомстить за всех замученных, невинно убиенных, за всех сожженных и за тех детей, которые своими телами помогали гореть своим же родителям. Какой триумф! Какая победа! Именно пощечина! Разве заслуживает жаба чего-то еще? И это он, Гийом де Ногаре, мог сделать такое! Он! И никто другой. Он — «совершенный» из «совершенных».

Ногаре вспомнил, как занес уже было руку, чтобы отвесить пощечину понтифексу, но потом словно опомнился и приказал сделать это Скьярре Колонне, которого Бонифаций VIII всячески притеснял до этого. В противном случае у короля могли возникнуть серьезные подозрения относительно того, в кого на самом деле верит его преданный легат.

Однако предаваться сладостным воспоминаниям времени не было. Ногаре чувствовал, что король замышляет что-то еще более грандиозное, чем простое оскорбление папы римского. Как изменились времена! Еще сто лет назад, когда братья катары отчаянно дрались за свою жизнь, и подумать нельзя было, что кто-то из них когда-нибудь окажется на службе у короля и по его приказу будет делать все, чтобы расшатать изнутри и развалить авторитет христианской церкви.

Следующим шагом короля должен быть удачный ход против рыцарей Храма. Если авторитет папы пошатнулся, то теперь эти поборники веры оказались совершенно беззащитными. Зная короля, Ногаре мог предположить, что его повелитель ни с кем не захочет делиться властью. Недавно храмовники оскорбили Филиппа тем, что отказались сделать его своим почетным рыцарем, а также не стали вступать в союз с орденом госпитальеров, на который у короля Франции было большое влияние и где он хотел утвердить свою власть, сделав Магистром объединенного ордена одного из своих братьев.

Помимо всего прочего, правитель Франции уже начал собирать компрометирующие орден сведения. Ногаре по приказу короля присутствовал при допросе одного из перебежчиков, некоего Эскена де Флойрана из Безье, помощника приора Монфокона. Явно для святой инквизиции собиралось досье для дальнейшего обвинения ордена в ереси.

Продолжая вглядываться в причудливый восточный орнамент, Ногаре испытал прилив радости. Это та самая инквизиция, которая и была создана для уничтожения его братьев катар. А сейчас он, Ногаре, может спокойно использовать сие грязное орудие в своих целях и с помощью некогда неумолимого палача привести на эшафот тех, кто по праву считался самым надежным оплотом христианства.

Сначала он с помощью той же святой инквизиции бросит в костер весь орден чванливых храмовников, а затем с помощью обезумевшего короля и весь мир, поклоняющийся не истинному Богу, Богу Света и Чистого Духа, а жалкому ремесленнику, создавшему эту гнилую, разлагающуюся тюрьму, называемую материей.

Неожиданно сладостные грезы Ногаре были прерваны громким стуком в дверь. Гийом застыл посреди комнаты, боясь, что в порыве страсти он мог вслух высказать то, о чем не осмеливался вплоть до этого момента признаться самому себе.

На пороге появился слуга.

— В чем дело? — резко осведомился королевский легат.

Слуга был бледен и от волнения переступал с ноги на ногу. Вся его жалкая и нерешительная фигура говорила о том, что принесенная им весть не из приятных.

— Ну! — торопил его Ногаре.

— Король... Он у тамплиеров!

— Как!

— Во время бунта рыцари предложили ему свой замок в качестве убежища.

Начинающий было разгораться факел Смерти вдруг стал гаснуть, превращаясь на глазах в безобидную головешку.

 

Тайна Монсегюра

 

 

Ересь катар еще во время пресловутого крестового похода начала обрастать легендами, и одна из этих легенд говорила о некоем сокровище, которое и хранилось в осажденном Монсегюре. Феодалам севера было известно, что еретики обладают несметными богатствами. Альбигойская вера запрещала еретикам носить оружие, однако катары, оправившись от шока, произведенного первыми массовыми сожжениями безоружных людей в кострах инквизиции, нашли средства, чтобы нанять для защиты своих городов хорошо обученных и прекрасно вооруженных наемников, запросивших, между прочим, немалые деньги за свои услуги. Впрочем, происхождение подобных средств на оборону можно было объяснить щедрыми пожертвованиями богатых феодалов, которые также считались членами альбигойского сообщества.

Но по мере развития крестового похода среди рыцарей все больше и больше укреплялось мнение, будто сокровище катар имеет прежде всего мистический, а не материальный смысл и что некая вещь, весьма важная и таинственная, скрывается еретиками за неприступными стенами Монсегюра. Однако после падения города крестоносцы так ничего и не нашли. Правда, во время самой осады, в завершающей ее стадии, непосредственно накануне сдачи крепости на милость победителей, имел место весьма необычный инцидент, о котором и следует упомянуть в связи с тем, что творилось сейчас у башни Тампль, где король Франции столь неожиданно обрел для всех убежище.

В течение всей осады Монсегюра число нападавших почти всегда превышало 10 тысяч человек. Обладая такими человеческими ресурсами, атакующие пытались замкнуть в плотное кольцо весь высокий и неприступный холм, на котором и располагалась крепость, чтобы контролировать все входы и выходы. Защитников было 400 человек, из которых 150 или 180 были «совершенными», то есть не способными держать в руках оружие. Но, несмотря на такое подавляющее превосходство в силе, взять город в жесткую блокаду осаждавшим так и не удалось. Дело в том, что среди них нашлись люди, которые по мере развития событий все больше и больше начинали сочувствовать еретикам. В результате воины Христовы сквозь пальцы смотрели на то, как осажденные еретики время от времени покидали город и спокойно проходили сквозь установленные посты.

Так, в январе, то есть приблизительно за три месяца до падения Монсегюра, два «совершенных» предприняли удачный побег из осажденного города. Согласно легенде, они смогли унести с собой немало золота и серебра. Сокровища эти они сначала спрятали в одной из соседних пещер, а потом переправили в некий замок. Так и исчезли знаменитые деньги катар, о которых до сих пор, ничего не известно. Но история на этом не кончается.

1 марта 1244 года Монсегюр объявил о своей полной капитуляции. К побежденным неожиданно отнеслись с невиданным дотоле милосердием. До сих пор никто из историков не может объяснить причины столь необычной доброты, зародившейся в душах неистовых крестоносцев, в течение почти 40 лет методично и безжалостно уничтожавших всех катар. Но как бы там ни было, а факт остается фактом. В соответствии с ордонансом все рыцари и наемники, защищавшие город до последнего, получали полное прощение за прегрешения перед матерью их, Святой церковью, и грешникам этим даже разрешалось беспрепятственно покинуть город, сохранив при себе оружие, имущество, подарки, полученные от катар, включая и деньги, которые могли им заплатить наниматели за работу в качестве наемников.

На «совершенных» также распространялась ничем не объяснимая милость. Им предлагалось публично отречься от ереси и признаться в соответствующих грехах перед представителями святой инквизиции. При соблюдении условий капитуляции еретикам даровалась свобода и на них налагалась весьма легкая епитимья.

В ответ катары потребовали двухнедельной отсрочки, чтобы обсудить предложенные условия. Христиане, вновь нарушая все известные нормы, неожиданно согласились ждать указанный срок. Тогда защитники, чтобы выразить искренность своих намерений, предложили заложников. Было заключено соглашение, что если в течение указанных двух недель хотя бы один из защитников крепости попытается совершить побег, то сразу же будут казнены те, кто предложил себя в качестве заложников.

Однако результат двухнедельных размышлений катар поразил всех. «Совершенные» единодушно отказались принять папскую милость. Может быть, они были столь преданы своему учению, что предпочли мученическую смерть предательству? А может быть, эти люди обладали такими знаниями, которыми они не собирались делиться с представителями инквизиции. Но каким бы ни был правильный ответ, а известно лишь то, что во время обсуждения условий капитуляции в лагере катар произошло еще одно очень важное событие. Добровольно к обреченным «совершенным» присоединилось еще двадцать человек из числа жителей города. Шесть женщин и четырнадцать рыцарей-наемников неожиданно приняли Consolamentum, то есть посвящение, и в один день сделались «совершенными», обрекая тем самым себя на мученическую и неизбежную смерть.

15 марта отведенный двухнедельный срок истек. На рассвете следующего дня более двухсот «совершенных» были отведены к подножию соседних холмов. Никто из несчастных не молил о пощаде и не выказывал ни единого признака раскаяния. У палачей не было времени сооружать индивидуальные костры для каждого из осужденных, как этого требовали правила, поэтому соорудили один большой эшафот и сожгли еретиков всех вместе.

Оставшаяся часть гарнизона была помилована и взята под охрану. Пленников предупредили, что если кто-то из них попытается бежать, то крестоносцы вырежут всех вместе с ранее взятыми заложниками.

Несмотря на смертельный риск, гарнизон спрятал в своих рядах четырех нераскаявшихся «совершенных», которых братья наделили какими-то особыми полномочиями. Все знали, что готовится побег, но никто не остановил храбрецов.

И вот наступила ночь 16 марта. Пока папское войско праздновало свою победу, состязаясь в разыгрывании «дурачеств с нравоучениями», где первым призом должна была служить серебряная лилия, а четвертым — пара каплунов, отчаянная четверка вместе с проводником тайно спустилась по веревкам с западной части горы, преодолев крутой стометровый склон. Спрашивается: зачем нужна была такая спешка? Ведь ровно через день эти люди, смешавшись с толпой пленных, спокойно могли бы выйти за городские ворота, и тогда ищи ветра в поле. А сейчас они ставили под удар множество людей.

Согласно легенде, именно эта четверка избранных и унесла с собой самую существенную часть сокровищ непокорных альбигойцев. Но если, как и в первом случае, когда двое катар сумели проскользнуть сквозь вражеские заграждения еще в январе, четверка отважных несла золото и серебро, то остается лишь догадываться, как мало должно было быть этого золота, чтобы его с легкостью можно было спустить со стометровой высоты, полагаясь лишь на канаты и на крепость собственных рук.

Если четверо избранных, которых другие братья специально оставили в живых, а для того, чтобы сбить с толку святую инквизицию, пожертвовали собой, добровольно бросив свои тела в костер, действительно унесли в ночь с 16 на 17 марта 1244 года от рождества Христова нечто очень важное и особенно ценное, то вряд ли это были примитивные слитки золота или звонкие монеты с отчеканенными профилями сильных мира сего.

Но что же тогда могла уносить с собой во тьму южной весенней ночи отважная четверка нераскаявшихся еретиков?

Может быть, это были священные книги, рукописи основателей учения, в которых заключались сакральные тайны? Может быть, это были какие-то очень важные реликвии? Во всяком случае уносимое во тьму никак нельзя было оставлять в руках христиан.

Однако спасавшие свою реликвию бедные катары даже и предположить не могли, что благополучный исход их из осажденной крепости не остался незамеченным. Невидимые, но всегда оказывающиеся в нужный момент и в нужном месте рыцари Храма помогли осуществиться этому грандиозному побегу. Это они, воины Христовы, вовремя сняли охрану и втайне следили за беглецами, делая все возможное для успеха столь необычного предприятия.

То, что уносили с собой нераскаявшиеся еретики, было предметом многолетних поисков и самих храмовников, перерывших до основания почти весь Иерусалим.

Куда могли убежать катары со своим священным грузом? Путь их лежал к местечку под названием Ренне-ле-Шато, расположенному неподалеку от крепости. С него началось наше повествование. Много веков спустя после той памятной мартовской ночи простой сельский священник окажется на грани безумия, когда судьба позволит ему слегка соприкоснуться с одной из древнейших тайн мира.

Землями в районе Ренне-ле-Шато испокон веков владел род Бланшфоров. Они искренне сочувствовали катарам, и еретики именно там надеялись найти тайное убежище. Однако у Бланшфоров была и другая жизнь. Этот род дал миру знаменитейшего Великого Магистра ордена тамплиеров по имени Бертран, который стоял во главе храмовников с 1153 по 1170 год. Благодаря усилиям этого славного рыцаря некогда безызвестная корпорация, напоминающая монашескую общину, приобрела мощную организационную структуру, строгую военную дисциплину, богатейшие финансы и смогла стремительно ворваться в высшие эшелоны власти как во Франции, так и во всем христианском мире.

К сожалению, все эти подробности не были известны бедному Гийому де Ногаре, который в слепой злобе своей даже и предположить не мог, насколько он, катар и «совершенный», близок к ордену Храма и его тайным мистериям. Пожалуй, в этом и заключалась одна из причин описываемой нами трагедии.

Вызов судьбе

Во время пребывания короля в замке Тампль храмовники вели себя так, словно сознательно бросали вызов судьбе. Своим поведением они подчеркивали свою полную независимость от королевской власти. Король был лишь гостем, хотя и почетным. Его водили повсюду. С ним рядом всегда находился Магистр, а также Гуго де Пейро, Жоффруа де Гонневиль и Жоффруа де Шарне. И хотя за стенами мощной башни продолжала бесчинствовать толпа, тамплиеры никак не проявляли своего беспокойства по этому поводу. Взять подобный замок, да еще с таким гарнизоном, разбушевавшимся простолюдинам вряд ли было возможно.

Когда назойливый шум толпы становился невыносимым, то по приказу Магистра за ворота замка посылали небольшой отряд рыцарей, состоящий из закаленных бойцов, уже успевших показать свою доблесть в недавних битвах с сарацинами. Эти мрачные воины с алыми крестами на белых туниках молча выезжали по двое в ряд и вставали как вкопанные у самых ворот. Они были подобны в этот момент каменным изваяниям. Их невозмутимый и грозный вид магически действовал на толпу, и шум постепенно стихал.

Люди боялись храмовников. Это был какой-to первородный страх дикаря перед всем мистическим и неведомым.

Король из окна башни внимательно наблюдал за происходящим. Оно раздражало и злило повелителя. А тамплиеры словно не обращали ни малейшего внимания на состояние короля, оставаясь почтительно холодными и недосягаемыми.

А затем, будто желая испытать судьбу еще больше, иерархи ордена решили пригласить Филиппа Красивого в свое хранилище и показать ему хотя бы часть тех несметных сокровищ, которыми владели храмовники.

Сокровищница располагалась в глубоком подвале. Впереди с факелом в руках шествовал рыцарь сопровождения и указывал дорогу. Филипп вновь должен был спуститься под землю, и это зародило в нем немало неприятных мыслей и чувств. Наконец короля оставили одного в хранилище с зажженными по углам факелами. Помещение было таким огромным, что в тени, отбрасываемой светильниками, нельзя было различить очертаний стен. Филипп решил обойти его по периметру. Затем он не выдержал и остановился у одного из сундуков.

Еще ни разу за всю свою жизнь король не видел такого количества золота, собранного в одном месте. Здесь были монеты со всех частей света. Они лежали в огромных кованых сундуках, и можно было беспрепятственно подойти и взять пригоршню золота или серебра, а затем, как простой песок, высыпать все назад, и монеты при этом издавали чарующий металлический звук. Деньги пели, пели, как сирены из древней мифологии, и пением своим сводили с ума бедного короля. Ни братьев, ни Мариньи тамплиеры так и не пустили в свое хранилище. Это зрелище предназначалось только для Филиппа. Король ходил от сундука к сундуку, брал пригоршню золота или серебра и опять наслаждался металлической музыкой. Ему казалось, что все богатства мира собраны именно здесь, в этой комнате.

Посреди комнаты на специальном постаменте находилась корона английского монарха. Ее тоже можно было взять и примерить. Как просто! Не надо войн, не надо армии и дорогостоящего флота. Вот она, вожделенная цель! Взял и надел на голову, и никто не сможет воспрепятствовать тебе, потому что эту корону сдали на хранение, потому что она, как и все на земле, имеет свою цену и, следовательно, ее можно купить, не проливая при этом ни капли христианской крови. Как просто!

Может быть, точно так же следовало скупить все земли Востока, включая и Иерусалим, за который было отдано столько жизней?

В отдельном футляре, украшенном алмазами, помещался золотой ливр, эталон всех денег, которые имели хождение в землях и провинциях, принадлежавших французской короне. Завладев им, можно получить власть над самой душой денег, над душой этого звонкого металла, если у него имеется таковая.

Филипп взял было его, но тут же положил назад.

Вот оно, единственное стабильное место на земле, единственное спасение от бурь и невзгод, — подвал тамплиеров. Если бы крестоносцы, отправлявшиеся воевать Гроб Господень, знали, в чем дело, они бы и с места не сдвинулись, а занялись бы ростовщичеством, чтобы скупить в конечном счете корону султана и всю Святую Землю в придачу.

И вот разгадка всех бед. Тамплиеры не воевали, а торговали. Вернее, они делали вид, что воевали, а на самом деле заключали сделки, подписывали договоры, брали со всех расписки. Они обворовывали своих же братьев рыцарей, а когда нужно, и предавали их.

Дед, Людовик Святой, первый заподозрил неладное. Правильно, после поражения при Дамиете храмовники за спиной деда вступили в переговоры с Дамаском. Дед первым делом низложил за такое предательство тогдашнего Великого Магистра в присутствии мусульманских послов, и Магистр вынужден был взять назад слово, данное неприятелю, а затем встал перед Людовиком на колени, прося у него прощения. Сделка не состоялась. Как истинный христианин дед хотел омыть кровью, а не деньгами свои победы. Тамплиеры же за его спиной лишь договаривались с неверными и торговались с ними. Они просто променяли крестоносцев на золото и серебро.

Филипп вновь подошел к сундуку и вновь взял, а затем высыпал монеты назад.

«Вот они, храбрые воины, — думал он. — Вот во что превратились их доспехи, вот во что спрессовалась их плоть, а дух исчез, исчез навсегда. Может быть, этот золотой ливр и есть плод всех нечеловеческих усилий моего святого деда? Вон сундук, где лежат лишь дорогие кресты, захваченные еще в Константинополе. Унизанные драгоценными камнями, они уже и не нуждаются в вере. На таком кресте Спасителю нашему было бы очень неудобно: так больно впивались бы все эти камни в его и без того исстрадавшуюся плоть. Я понял, эти камни на крестах, которые хранят в своих подвалах тамплиеры, — это выражение богохульства, первое доказательство ереси. Так в скрытой форме они и дальше хотят издеваться над Тем, Кто принес спасение миру. Пусть, мол, повисит на этих камнях, пусть Ему еще больнее будет. Разве растут на земле деревья из золота и серебра, да еще унизанные алмазами, сапфирами и изумрудами? Это издевательство над природой, созданной Богом. Такие деревья, из которых и сделаны были подобные кресты, могут произрастать лишь в адских кущах.

Золото — вот Бог тамплиеров. Золото, а не Христос. Но тогда чем они, собственно говоря, отличаются от тех же иудеев? Те продали Спасителя за тридцать сребреников. Кажется, я нашел выход. Раз церковь благословляет христиан на то, чтобы забирать у евреев их нечистое золото, то ровно то же самое можно сделать и по отношению к рыцарям Храма. Они слишком долго жили вдали от христианского мира и слишком полюбили золото, чтобы сохранить в душах своих истинную веру».

Через потайное слуховое окно Магистр и его приближенные по очереди смотрели за тем, как ведет себя король Франции в сокровищнице ордена. Они видели, как Филипп с любовью и наслаждением пересыпал сначала монеты в сундуках, как он затем подошел к королевской короне и осторожно, оглядываясь по сторонам, примерил ее, как взял золотой ливр... Но когда король подошел к сундуку, где хранились драгоценные византийские кресты, Магистр и его приближенные прочитали во взгляде Филиппа неподдельный гнев.

— Братья мои, — произнес де Моле, отходя от слухового окна, — кажется, мы добились того, чего хотели. Гнев короля неминуемо падет на нас, и произойдет это довольно скоро. Я предвижу, что нам предстоит в недалеком будущем принять мученическую смерть, и потому нам надлежит заранее побеспокоиться о том, в каком виде орден сможет сохранить свою власть даже тогда, когда он исчезнет навсегда для мира видимого и суетного.

— Аминь, — хором ответили ему другие иерархи.

Трагедия начинала набирать обороты и приобретала уже необратимый характер.

 

 

Процесс

 

 

Исповедь

Вам есть в чем признаться суду? — спросил председатель у подозреваемого.

— Нет. Я ничего не совершал! — прокричал в отчаянии Эскен.

Председатель кивнул, и два служителя, взяв под руки перепуганного человека, отвели его в подвал, где располагалась камера пыток.

Как попал этот слабый человек и бывший тамплиер в руки правосудия — история не знает. Ясно одно, что совесть его была нечиста. Однако многие историки считают, что именно признания Эскена де Флойрана и послужили началом одного из самых знаменитых судебных процессов в истории человечества.

Появление в рядах некогда монолитного по своему составу ордена таких людей, как Эскен де Флойран, было обусловлено самим временем. К сожалению, тамплиеры не могли избежать общей деморализации, которая к началу XIV века охватила все монашеские ордена; среди них появилось немало людей бессовестных, искателей приключений, готовых на всякое преступление, которое сулило им какую-нибудь выгоду.

Всевозможные крестьяне: земледельцы, пастухи, свинопасы, ремесленники, домашняя прислуга — были за последнее время приняты в большом количестве в орден и в конце концов составили в нем девять десятых. Правда, они отличались от рыцарей тем, что носили коричневую одежду вместо белой, но в своих сношениях с внешним миром они были настоящими членами ордена, облеченными неприкосновенностью и пользующимися всеми привилегиями.

От этого, бесспорно, страдала дворянская чистота и гордость храмовников, что и должно было выявиться в неизбежном предательстве. Люди низкого звания, находящиеся в качестве служителей, жаловались, что их знатные братья относятся к ним с презрением и притесняют их. Часть храмовников, носящих коричневую одежду, жаждала всеми правдами и неправдами проникнуть в разряд тех, кто имел право носить белую тунику.

Так, в статутах приводится следующий случай: один рыцарь был принят как потомок знатного рода; но его земляки из простой зависти заявили, что он не был сыном благородного человека. Тамплиера специально вызвали из Антиохии на капитул, где была установлена истинность этого заявления. С провинившегося сняли белый плащ и надели на него коричневый. Наставник, принявший его, был в это время в Европе. Когда он вернулся в Сирию, от него потребовали отчета в этом деле. Наставник объяснил, что действовал согласно приказаниям, полученным им от своего командора из Пуату. Ввиду того, что он считался хорошим рыцарем, его оправдали, а в противном случае и он лишился бы белой одежды.

Однако не всегда подобные расследования давали успешный результат, и толпа случайных людей буквально наводнила орден: коричневые проникали в разряд белых, а некоторые белые вели себя хуже коричневых.

Кроме того, за долгую и бурную историю ордена к началу XIV века много старых его членов было изгнано за дурное поведение. Эти люди ничего не теряли, удовлетворяя свое мщение. Появилось также много отступников, изгнание которых было вопросом времени. Наплодилось к тому же и немало развратников, всегда готовых по первому предложению королевских законников дать свидетельские показания, какие угодно и о чем угодно.

Храм разрушал себя сам, расплачиваясь таким образом и за свою гордыню, и за свою слишком уж активную жизнь у всех на виду. Белый плащ тамплиеров оказался слишком запятнанным коричневой грязью.

А по пятам ордена все последние годы шел королевский легат Гийом де Ногаре. Он собирал на всякий случай показания ненадежных людишек.

Однако жемчужиной его «коллекции» были признания Эскена де Флойрана. Они и стали началом бесчисленных томов будущих обвинений.

По законам тогдашнего судопроизводства ни о какой презумпции невиновности и речи не могло быть. Раз Адам и Ева совершили некогда первородный грех, то печать его неизбежно ложилась на каждого, а следовательно, любой из смертных был виновен уже с самого рождения, и поэтому признавать его первоначальную невиновность, как это делали проклятые римские язычники, не имело никакого смысла.

По мнению одного из идеологов инквизиции, Парамо, первым инквизитором был Бог, а образцом инквизиторского судопроизводства можно считать осуждение Адама и Евы.

Приведем лишь небольшой отрывок из «Молота ведьм» — книги, написанной двумя учеными монахами, Яковом Шпенгером и Генрихом Инститорисом. Упомянутые монахи в сотрудничестве с демонологами Нидером и де Лепином выработали систему правил, при помощи которых инквизиторы могли обнаруживать виновных. По мнению историков, это была одна из самых гибельных книг, которые когда-либо знавала всемирная история. Она стала катехизисом инквизиции, и с тех пор смертоносные костры запылали по всей Европе. В течение двух с лишним столетий на эти костры было возведено около 9 миллионов человек.

Итак, что же писали монахи Яков и Генрих по поводу презумпции невиновности:

«ОБЪЯСНЕНИЕ,

ПОЧЕМУ БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ НЕ СОТВОРИЛ

БЕЗГРЕШНУЮ ПРИРОДУ СОЗДАНИЙ

Если бы было возможно одарить природу человека безгрешием, что, однако, не исключено, то Вселенная не была бы совершенной. А совершенство ее заключается в том, что все возможные блага созданий даны им.

Создав человека, Бог дал ему свободную волю. Ему свойственно по желанию приступить к работе и оставить ее, бояться падения или не бояться. Так как иметь возможность грешить — значит иметь возможность по своему желанию отдаляться от Бога, то поэтому ни человек, ни ангел не могут приобрести по своей природе совершенство безгрешности. Бот не мог этого им дать вместе со свободой воли. Свободу воли и безгрешность по своей природе столь же трудно совместить человеку в его несовершенстве, как указать что-нибудь, что было бы и мертво и живо в одно и то же время».

Считалось, что истязание плоти помогает освободиться душе от власти дьявола. Пытки были официально признаны в 1252 году папой Иннокентием III. Они воспринимались юристами того времени как особое искусство, не лишенное изящества и требующее знаний в области психологии и богатой интуиции у того, кто пытался добиться истины, поджаривая человека на медленном огне или выворачивая ему суставы на дыбе. Вся процедура была рассчитана до мелочей и имела целью сломить сопротивление даже очень сильного человека, обладающего крепким здоровьем и железной волей. В идеале палачи должны были добиться признания в ереси даже у самого святого Антония, не говоря уже о простом смертном.

Так, поначалу подозреваемому лишь показывали орудия пыток, детально знакомя его при этом с тем или иным нехитрым устройством. Уже одно подобное знакомство вносило в душу осужденного страшное смятение.

Если первая превентивная мера не помогала, то перед подозреваемым открывалась перспектива пройти все этапы этого дьявольского представления, в котором главным действующим лицом был, конечно, сам истязаемый. Палачи почти всегда относились к нему с особым почтением, как хороший скульптор, который был обязан подготовить и полюбить тот материал, из которого ему предстояло высечь или вылепить свое творение.

Эскен оказался настолько слаб, а вина его была столь очевидна, что он возопил о пощаде и признался во всех грехах как свершенных, так и воображаемых, лишь увидев дыбу. Отметим, что это нехитрое приспособление с воротом, прикрепленным к потолку, и веревкой не считалось гвоздем программы, которую всегда готовы были продемонстрировать в полной мере славные мастера цеха палачей.

От испуга Эскен вдруг впал в транс и с трудом уже мог различать, где кончается реальность, а где начинается то состояние священного бреда, в который, по замыслу инквизиторов, и должен был впасть каждый, кто имел случай познакомиться с их страшным искусством.

В этот бред испытуемый чаще всего впадал уже в тот момент, когда он оставался наедине с собой в камере. Часы, проведенные после пытки или после обычного предварительного устрашения, считались, может быть, самыми важными. Непосредственно ни боли, ни страха уже не было, но их неизгладимый след начинал производить в душе самую важную работу. Страх перед болью давал душе особую возможность увидеть происшедшее в ином, неземном, мистическом свете.

И тогда наступал час писцов. Они записывали все бредовые и невероятные показания. Такие признания не стал бы рассматривать ни один даже самый предвзятый современный суд. Но дело в том, что инквизиция как раз такие откровения на уровне видений и считала истиной. И чем необычнее с точки зрения здравого смысла, чем таинственнее и парадоксальнее были подобные признания, тем большее удовлетворение испытывал и палач, и сам инквизитор.

Оставшись наедине с самим собой, Эскен вдруг почувствовал некое чужеродное присутствие. В бреду он решил, что это сам дьявол проник сквозь толстые тюремные стены. Эскен уже ясно видел, как душа его пылает в адском огне. Он бросился на колени и стал молиться.

— Исповедуйся, исповедуйся, сын мой, — произнес вдруг мрачный голос, который донесся из противоположного угла камеры. — Милость Господа нашего не знает границ.

Эскен замолчал на полуслове, чувствуя, как холодный пот покрыл все его тело. Он медленно обернулся в ту сторону, откуда донесся этот замогильный голос. Там ничего нельзя было различить, кроме густого непроницаемого мрака. Священный бред как естественное последствие общения со святой инквизицией набирал силу. Сейчас из темного угла должен был явиться сам сатана и унести душу Эскена в ад.

— Кто?! — закричал тамплиер во весь голос, сам удивляясь себе. — Кто говорит со мной из тьмы? Явись! Я жду!

И вновь мертвая тишина. И вновь бедный Эскен изо всех сил пытался разглядеть хоть что-нибудь.

— Отвечай! — закричал заключенный. — Кто ты: демон или ангел?

«Демон или ангел», — успел записать скрип-тор, который сидел у слухового окна с противоположной стороны тюремной стены и аккуратно фиксировал важные показания подсудимого. Его первое признание, сделанное под угрозой пытки, не удовлетворило судью, и душа инквизитора начала испытывать страшные мучения. Судье вдруг показалось, что он сам готов подпасть под обаяние дьявольских чар, и поэтому инквизитор решил записать слова заключенного уже тогда, когда его подопечный по всем законам должен был впасть в состояние откровения.

— Отвечай! — не унимался Эскен.

— Я всего лишь бедный храмовник, втайне обвиненный своими братьями, — отозвался невидимый собеседник.

Эскен встал с колен и медленно пошел на голос.

Скриптор не мог записывать реплики того, чей голос для него просто не существовал. Душа грешника путешествовала сейчас по своим, только ей ведомым лабиринтам и закоулкам. Переписчик лишь фиксировал реальную часть разговора, то есть слова Эскена, и больше ничего. Завтра инквизитор обязательно напомнит заключенному об этом странном разговоре с призраком и потребует признаний.

Когда Эскен скрылся в тени, то смог различить во тьме фигуру старика, больше похожего на мертвеца. Лишь немигающие, глубоко посаженные глаза смотрели на заключенного из Темноты, излучая странный свет. Голос вновь произнес:

— Не бойся меня, сын мой. Я не кто иной, как дряхлый старец, который давно уже не видел дневного света. Назови мне свое имя.

— Эскен... Эскен де Флойран.

— Каковыми бы ни были грехи твои, сын мой, они все равно не идут ни в какое сравнение с тем, что свершили наши братья по ордену. Ордену Храма. Не бойся. Ничего не бойся, ибо всегда приятно осознавать, что есть грешники куда виновнее тебя перед ликом Божьим, — произнес старец, и глаза его, казалось, стали светиться еще больше. — Приблизься ко мне, сын мой. Мне осталось слишком мало жить на этой земле. Небо послало мне тебя. Я должен рассказать тебе нечто очень важное.

— Как же я могу принять вашу исповедь? — слабым дрожащим голосом возразил было Эскен. — Я не являюсь капелланом. Я могу впасть в грех.

Эти слова скриптор записал с особым вниманием и даже выделил их. Инквизитор обязательно спросит у заключенного, о каком грехе шла речь во время ночного разговора с тем, кто явился из мрака.

— Бог простит и это, сын мой, — произнес старик. — Он всегда всех прощает.

Эскену показалось, будто время прекратило свой бег. Сейчас он находился в другом мире. Святые отцы рассказывали о подобном опыте общения с потусторонними существами. Перед ним сидел не человек, а его тень. Старик был настолько дряхлым, что напоминал истлевший лист пергамента. Одно неловкое движение, и от этого свидетельства прошлого ничего не останется. Если это действительно был тамплиер, то по своему древнему виду он должен был помнить еще самого основателя ордена Гуго де Пейна. Призрак заговорил:

— Я брат Тьерри. Я хочу исповедаться перед тобой. Я один из самых старых тамплиеров. Все мои ровесники уже давно в могиле. Да, я воин Христов, может быть, самый верный на свете.

Старик вновь замолчал. Действительно, голос его становился все слабее и слабее. Эти передышки ему были просто необходимы.

— Я хорошо помню день моего вступления в орден. Мне кажется, что это было только вчера. «Господин мой, вот предстал я перед Господом моим и перед братьями моими и молю вас: ради Спасителя нашего, Иисуса Христа, ради Пречистой Девы Марии примите меня в свое братство и дайте мне кров и приют в доме вашем». Произнося сии слова, я стоял коленопреклоненным перед своим наставником, одетым во все черное, а рядом стояли братья в белых мантиях с вышитыми красными крестами. «Возлюбленный брат, — ответил мне наставник. — Сейчас вы способны увидеть жизнь ордена лишь с внешней стороны: прекрасные лошади, богатая сбруя, обильные угощения за столом да добрый, приветливый нрав. Но вы ничего не ведаете о тех суровых заповедях, которыми живет орден и по которым вы, человек, считающий себя господином своих поступков и желаний, обязаны будете превратиться в раба, полностью отказавшегося от своей воли и принадлежащего только другим. Самым тяжким наказанием для вас будет никогда и ничего не делать в соответствии только с вашей собственной волей. Например, если вам очень захочется остаться в Триполи, или в Антиохии, или в Армении, то по первому приказу вы обязаны будете отправиться в Пуйи, на Сицилию, в Ломбардию, во Францию, в Бургонь или в Англию, а также во многие другие земли, где у ордена есть свои владения. А если вам захотелось отдохнуть и поспать, то орден разбудит вас, а если пришла охота бодрствовать, то орден вполне может приказать вам остаться в постели. Какое место вам предназначено будет за столом и что подадут на обед — это все только заботы ордена, но не ваши. А теперь еще раз внимательно вглядитесь в тех братьев, что стоят рядом с вами, и задайте себе откровенный вопрос: способны ли вы выдержать все эти трудности, а главное, способны ли полностью отказаться от собственной воли?»

«Да, господин мой, — не задумываясь ответил я, — я вынесу все, что будет угодно Господу нашему ниспослать мне в качестве испытаний».

Мне казалось, что произнесенные слова сами слетели с моих уст.

На этом старик вновь замолчал, и огромные глаза его на какое-то мгновение погасли. Затем он заговорил вновь:

— Я был рыцарем свиты сенешаля ордена, брата Гийома. В одной из битв в Святой Земле стрела пронзила ему бок. Мне удалось вытащить своего друга с поля боя и поместить его в покоях нашей крепости.

Умирая, он сделал признание, которое перевернуло всю мою душу до основания и которое я нынче должен передать тебе. Так слушай. Мы, рыцари Храма, как никакой другой орден, должны хранить веру в сердцах своих. Много лет приходилось нам странствовать по землям ислама. Подобные испытания не могли пройти бесследно. И наши

Магистры пришли к идее создать некий план, в соответствии с которым все земли христианского мира должны уподобиться Святой Земле. Они решили основать древнюю власть жрецов, которая была известна еще в Египте. За спиной короля и его министров страной и миром станут управлять жрецы, посвященные, члены нашего ордена, которые и будут направлять общую жизнь людей в том направлении, в каком они сочтут нужным. Но для осуществления этой цели ордену следовало уничтожить власть королей и церкви.

На следующий день на допросе Эскен поведал инквизитору о своем ночном собеседнике и получил отпущение грехов. Гийом де Ногаре не преминул воспользоваться этими показаниями.