Никогда не сдаваться в плен.

Когда, в самом начале войны, положение американцев на Филиппинах стало безнадежным, и дальнейшее сопротивление было бесполезно, генерал Джонатан Уэйнрайт решил пожертвовать одним днем свободы во имя нескольких тысяч жизней и послал генералу Дугласу Мак-Артуру следующую радиограмму:

«С камнем на сердце и склоненной от горечи, но не от стыда, головой, докладываю... что сегодня я должен согласовать условия сдачи укрепленных островов залива Манила... Мы не опозорили славных традиций армии Соединенных Штатов... С глубоким сожалением и незыблемой гордостью за вверенные мне войска я отправляюсь на встречу с японским командующим».

Японский командир не мог бы позволить себе ничего подобного. Еще в 1908 году был издан указ, согласно которому «любой офицер, позволивший своему соединению не сражаться до последнего человека, а сдаться в плен, или допустивший захват противником стратегической территории, должен быть приговорен к смерти» (Иэ-нага). Цель указа ясна — право на жизнь имеет только тот японский воин, который победил. Сдача в плен считалась немыслимой, о чем однозначно свидетельствуют слова из военного руководства начала второй мировой войны: «Никогда не выбирай позорную жизнь пленника!»

Когда, еще в самом начале японской экспансии в Азии, один офицер, будучи без сознания, попал в плен к китайцам, и они отпустили его, он со стыда совершил сэппуку. Эта идея столь усердно внушалась не только офицерам и солдатам, но и гражданскому населению, что приобрела характер нерушимого правила. Когда японцы начали терпеть поражения, замалчивавшиеся или неправильно истолковывавшиеся, немногие вернувшиеся домой в отчаянии спрашивали друг друга: как мы могли возвратиться, если мы обещали императору прийти назад только победителями? А когда инициативу в войне на Тихом океане перехватили американцы, идея «никогда не сдаваться в плен» трансформировалась в желание умереть, в отказ от любых предложений врага сдаться даже тогда, когда положение становилось безнадежным.

И действительно, начиная с конца 1942 года, а особенно в последних решающих сражениях перед окончательной капитуляцией в августе 1945, японцы бились буквально до последнего человека практически всегда. Нейл приводит следующие данные. На Тарава, острова Гилберта, из 4500 человек попали в плен лишь семнадцать японцев и 129 корейцев из вспомогательных частей; при Кваджа-лейне из 8700 человек в плен было взято 265 человек;

при Эниуэтоке из 3400 солдат генерала Нисида лишь 64 предпочли плен смерти в бою; на Сайпане (Марианские острова) из 30000 человек в живых осталось только 921 (из них 838 — корейцы); на острове Иисима (около Окинава) из 5000 человек уцелело лишь 300. Только на самой Окинава в плен впервые сдалось достаточно много солдат, но и там убито было 107 500, а в живых осталось 10 750, большинство которых составляли местные призывники.

Мы уже упоминали последнюю атаку японцев при Атту, когда вперед шли даже тяжелораненые. Они перевязывали тряпками, заменявшими жгуты, раны, только для того, чтобы сделать еще несколько шагов. Нередко раненый солдат, затаившись в укрытии и привязав к телу взрывчатку, ждал, когда вражеский танк подойдет поближе, а потом бросался под гусеницы.

Но, пожалуй, наивысшим воплощением этой «воли к смерти» можно считать отказ от предлагавшейся противником помощи. В одном случае, с корабля «Бэлкнап» спустили шлюпку, чтобы подобрать двух японцев, цеплявшихся за обломки потонувшего судна, но «были вынуждены расстрелять их, ибо японцы попытались бросить гранату в своих спасителей». Когда около архипелага Бисмарка затонул японский корабль, только некоторые позволили американцам взять себя на борт, остальные ясе «либо перерезали себе горло, либо, если у них не оказывалось оружия, топили себя, причем некоторые ныряли помногу раз, пока, наконец, желание умереть не брало верх над инстинктом самосохранения» (Нейл).

Если принять во внимание отвращение японцев к самой мысли о сдаче в плен врагу, то можно понять и их отношение к военнопленным. Впрочем, иногда предлагались обычные условия «почетной» капитуляции. Например, в марте 1942 года, когда японцы осадили Коррегидор в заливе Манила, японский командующий отправил генералу Уэйнрайту, заменившему отправившегося в Австралию Мак-Артура, следующее послание:

«Имею честь обратиться к вам в соответствии с теми принципами гуманности, кои воплощены в бусидо, кодексе японского воина. Осмелюсь напомнить, что некоторое время назад командующему вашими войсками была послана нота с предложением о почетной капитуляции. Но ответа на нее до сего дня так и не поступило... Жертвовать драгоценными жизнями ваших людей в абсолютно бессмысленной и безнадежной схватке было бы вопиющим преступлением против гуманности, продолжение борьбы лишь запятнало бы честь воина. Ваше превосходительство, вы сражались до конца и проявили чудеса храбрости. Разве прекращение ненужного кровопролития явилось бы бесчестьем?»

Обнародованный от имени императора Мэйдзи еще в 1882 году Устав, который и во время второй мировой войны читали в армии как Священное Писание, призывал не только к преданности императору и нации, но и милосердию к поверженному врагу: «Никогда не относитесь с презрением к слабому (потерпевшему поражение?) врагу и не страшитесь сильного, исполняйте свой долг воина, ибо в этом и состоит подлинная доблесть... Если вы будете жестоки, мир возненавидит вас и будет смотреть на вас как на диких зверей». Однако несмотря на это, отношение японских солдат к сдавшимся в плен было весьма далеко от того, которое оказывается «проявившим чудеса храбрости». Как раз наоборот. Многочисленные свидетельства очевидцев рисуют ужасающе красноречивую картину.

Конечно, бывали и исключения, когда отдельные офицеры проявляли дружеское расположение и заботу по отношению к пленным и раненым. Но в абсолютном большинстве случаев мы являемся свидетелями поистине невообразимой жестокости. Вполне достоверные воспоминания и описания сотен людей, прошедших через ужас плена, рассказывают об избиениях и расстрелах пленных за малейший проступок или «недостаточно почтительное» отношение к офицерам; о «маршах смерти», таких, как из Батаана на Филиппинах, когда больных и раненых заключенных заставляли идти по многу миль в день — они падали по дороге словно мухи, и тех, кто не мог подняться, закалывали штыками; о том, как пленных заставляли рыть себе могилы, а потом протыкали штыками и закапывали еще живых; о тяжелом и изнурительном труде; о недостатке еды и отсутствии какой бы то ни было медицинской помощи — этот ужасный список можно продолжать до бесконечности. Во время только одного перехода из Батаана (всего около 90 миль) погибло тридцать тысяч человек!

Но японцы не особенно церемонились и со своими собственными солдатами, о чем свидетельствует следующий эпизод, произошедший на Филиппинах. Японцы захватили два госпиталя:

«Когда танковая колонна остановилась около госпиталя № 1, Пол Эштон вышел навстречу японцам. Из первого танка выбрался японский полковник и отдал Эштону честь. Он был щепетилен и вежлив, и на ломаном английском языке попросил провести его по госпиталю. Пока они шли, Эштон сообщил, что в госпитале находятся 46 раненых японских военнопленных. У многих из них были загипсованы и подвешены на вытяжку конечности... Офицер достал из ножен меч и перерубил веревки... Эштон хотел протестовать, но офицер держал его за руку. Мучения солдат были страшными, но ни у одного не появилось гримасы страдания и боли. Вскоре во двор въехало два захваченных у американцев грузовика. Японских раненых бесцеремонно побросали в кузова и увезли» (Моррис).

По-видимому, отношение к пленным до определенной степени зависело от конкретного командира. В том же самом госпитале американские раненые получили помощь, а японцы проявили уважение к военной конвенции. Всех раненых маленькими группами эвакуировали в тюрьму Билабид в Маниле. Но в госпитале № 2, который находился всего в девятистах метрах от первого, шесть тысяч больных, в основном филиппинцев, просто выкинули из коек, невзирая на их состояние, чтобы освободить место для размещения на территории госпиталя артиллерии. Некоторые из них умирали прямо перед воротами (Моррис).

Несмотря на отдельные случаи «милосердия» по отношению к пленным, чаще всего японцы обращались с ними с невероятной жестокостью, причем практически на всех театрах военных действий. «Везло» лишь тем, кто оказывался в самой Японии. Подобное обращение, которое было сродни отношению к собственным рядовым и попавшим в плен, вполне объясняется уже упоминавшейся, вбитой в голову практически каждого японца идеей «не сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах».

Для японского воина, от командующего и адмирала до рядового пехотинца и матроса, сдавшийся в плен солдат был только трусом, обесчестившим себя, свою семью, своих предков и всю нацию. (Увезенных на грузовиках из американского госпиталя японских солдат презирали, даже если они оказались в плену, будучи тяжелоранеными или находясь без сознания.) Послание, призывавшее генерала Уэйнрайта сложить оружие, было выдержано в американском духе, ибо ставило целью побудить американцев сдаться. В худшем варианте оно могло бы оказаться обманом.

В любом случае, оно никоим образом не выражало японского отношения к сдаче в плен. Трусы, бесславно отдавшие себя в руки врага, пока в их телах еще теплилась жизнь, тешили себя только одной мыслью о собственном спасении, а потому их можно и должно презирать, к какой бы армии они ни принадлежали. Если они умрут на марше (как при переходе из Батаана), или от изнурительного и непосильного труда, или будут убиты за неповиновение приказам своих пленителей или попытку к бегству, какое они имеют моральное право жаловаться? Именно презрение и отвращение ко всякому солдату, сдавшемуся в плен, явилось главной причиной бесчеловечного обращения с тысячами и тысячами пленных союзных армий.

Все это удивительным образом контрастирует с принятыми среди самураев феодальной эпохи правилами. Ведь тогда сдача в плен не считалась трусостью. В жестоких битвах воины сражались не на жизнь, а на смерть, и многие, особенно воины низкого ранга, предпочитали, когда положение становилось безнадежным или когда они получали тяжелые ранения, убить себя сами, лишь бы не погибнуть от рук врага. Но после сражения потерпевшие поражение нередко становились вассалами или союзниками победителей. Известно, как однажды, после гибели господина осажденного замка, нападавшие сами попросили, чтобы все оставшиеся в живых воины сложили оружие и поступили на службу к новому господину!

В чем же различие между кодексом поведения по отношению к врагу самураев феодальной эпохи и самураев двадцатого столетия? С известной долей вероятности можно утверждать, что «самурайский дух» времен второй мировой войны был лишь искаженной формой духа классического, традиционного. Впрочем, в равной степени справедливо и то, что в феодальную эпоху японские самураи сражались против таких же воинов, как и они сами, которые назавтра могли из врагов превратиться в союзников. Все они, друзья или враги, являлись по крайней мере «подданными» божественного императора, восседавшего на троне в Киото. Все это, несомненно, до некоторой степени смягчало ожесточенные сердца воинов.

Во время же второй мировой войны японские солдаты сражались против «иноземных полчищ», которые, как их убеждала пропаганда, хотели задушить Японию экономически и отрицали за японцами их «законное» право на доминирование в Азии. Ведь разве Соединенные Штаты не препятствовали в течение многих лет иммиграции в страну «азиатов» и не относились к ним как к людям «второго сорта»?

Так разве не является поистине божественным провидением то, что эти высокомерные, гордившиеся своим превосходством иностранцы попадают теперь к японцам в плен? Они — беспомощные узники, так почему бы не показать несостоявшимся властителям, кто на самом деле хозяин, и не унижать их всеми возможными способами? (Что же касается простых японских солдат, то они обращались с военнопленными точно так же, как с ними самими обращались офицеры.) Возможно, играло определенную роль и ощущение «неполноценности» со стороны японцев, ведь рост многих из них не превышал полутора метров. И теперь презиравшиеся «карлики» стали повелителями «великанов», трусливо сдавшихся в плен, которые предпочли не умереть в бою, как подобает настоящему воину, а отдать себя на милость победителя!

Кроме того, и это, быть может, есть самая глубокая причина, в японской культуре не существовало сколько-нибудь ясно выраженного представления о неотчуждаемых правах человека. Конечно, признавалось множество «сдерживающих» правил и взаимных обязательств. Но права «низших» по отношению к «высшим» — женщин по отношению к мужчинам, детей по отношению к родителям, солдат по отношению к офицерам, младших офицеров по отношению к старшим, всех граждан по отношению к государству (и императору) — были настолько незначительными, что ими легко пренебрегали, особенно в военное время, и особенно в армии. Рядовые вообще не имели никаких прав, одни только обязанности. Нисходящая с высших на низших «милостивая гуманность» (он) в армии, естественно, отсутствовала, и оставались лишь абсолютное повиновение и покорность вышестоящим. Особенно это относилось к пехоте. В авиации, например, бытовали более дружеские и «товарищеские» отношения. Но пленных брала японская армия! А для нее сдавшийся в плен враг был трусом, не имеющим права ни на что!

Наконец, порой случалось и так, что японское командование просто не представляло, какое же количество солдат противника может сдаться в плен. В частности, именно это произошло на Филиппинах, где в плен сдалось множество и американцев, и филиппинцев. При взятии Батаана, завершившимся печально известным «маршем смерти», план на случай сдачи в плен противника и необходимости его эвакуации японское командование составило за несколько недель.

«Пленных должны были собрать в группы по сто человек и под конвоем отправить из зоны боев в Баланга, что на расстоянии 19 миль. Для японского солдата это обычный дневной переход. В Баланга пленных должны были погрузить на грузовики и отвезти на железнодорожную станцию Сан-Фернандо... Но командование 14-й армии значительно недооценило возможное количество пленных... Оно никак не планировало взять в плен целую армию, которую нужно было кормить и обеспечивать лекарствами и медицинской помощью» (Моррис).

И все-таки, перечислив все вышеназванные факторы, повторим, что главной причиной, определявшей жестокое обращение японцев с военнопленными во время второй мировой войны, было японское отношение к сдаче в плен как таковой: тот, кто сдался в плен, заслуживал только презрения и не имел права на человеческое обращение!

Справедливости ради отметим, что нарушения «правил цивилизованной войны» допускали не только японцы. Если японский солдат сдавался в плен или попадал в госпиталь, то он, как правило, получал необходимое обращение. Но далеко не всегда дело доходило до этого. Среди союзных войск также бытовало негласное предписание в ходе ожесточенных сражений не брать в плен противника. Ведь нередко японцы, оставляя раненого, давали ему взрывчатку, а порой «сдававшийся в плен» солдат обвязывал себя гранатами. Но бывали и другие случаи. Один американский солдат, только что ставший свидетелем гибели друга, схватил пулемет и перестрелял несколько сдавшихся в плен японцев. Когда австралийский полковник возразил на приказ генерала расстрелять всех японцев и сказал: «Но сэр, они ранены и желают сдаться в плен», последний грубо оборвал его: «Вы слышали, что я сказал, полковник... Я не желаю иметь пленных. Расстреляйте всех». Японские солдаты были расстреляны, хотя стояли с поднятыми руками (Доуэр).

Военный корреспондент Эдгар Джонс писал в 1946 году:

«Какую же войну, полагают гражданские, мы вели?... Мы хладнокровно расстреливали пленных, выбрасывали раненых из госпиталей, нападали на спасательные шлюпки, убивали и издевались над мирными жителями, приканчивали раненых противника, бросали умиравших в одну могилу с мертвыми и засыпали землей, варили головы врагов, чтобы содрать с них скальп и сделать из черепов амулеты для возлюбленных, и вырезали из человеческих костей ножички для бумаги».

Порой японцев, пытавшихся убить бравших их в плен американцев, медленно поджаривали на огне. Некоторые собирали золотые коронки. Один свидетель описывает сцену, как «раненый японец бился на земле, а морской пехотинец резал ему щеки и выдирал золотые зубы». Другие в качестве трофеев «коллекционировали» уши врагов. Война превращает в зверей всех, независимо от того, какую форму они носят.

САМУРАЙСКОЕ ГРАЖДАНСТВО?

В императорском эдикте об образовании, изданном еще в 1890 году, есть такие слова, которые часто читали школьникам, особенно перед второй мировой войной и во время нее:

«Наши императорские предки основали империю навечно и навсегда утвердили в ней добродетель; и с тех пор наши подданные, единые в своей преданности и сыновней почтительности, из поколения в поколение проявляли сияющую праведность. Вот в чем таятся сокровенный блеск и слава нашей империи, именно здесь заключены истоки нашего образования. Когда возникнет опасность, наши подданные... с мужеством и отвагой отдадут свои жизни во имя государства... и тем самым обеспечат процветание нашему трону, вечное, как небо и земля».

Обязанность «с мужеством и отвагой пожертвовать собой во имя государства», потребности и благосостояние которого считались выше любых прав и ценностей индивидуума, являлась третьим главным принципом «самурайского духа» двадцатого столетия. Она не считалась прерогативой только мужчин — в военное время исполнение ее в равной степени возлагалось и на женщин, и на детей. Вот почему, когда для всех, несмотря на постоянные правительственные сообщения о великих «стратегических» победах на Тихом океане, стало очевидно, что вскоре противник подойдет уже к самим Японским островам, абсолютное большинство населения воспринимало идею «борьбы до последнего человека» как саму собой разумеющуюся. Слова «сто миллионов защитников отечества» стали национальным лозунгом.

Когда война близилась к завершению, многие гражданские лица в своих чувствах, а порой и в действиях, выражали поистине воинскую решимость: «Ни за что не сдаваться в плен!» Японский писатель Масуо Като, работавший во время войны в корреспондентском бюро, рассказывает о своем разговоре с молодой женщиной, когда они в один из майских дней 1945 года возвращались вместе с работы: «Внезапно она со страстью в голосе воскликнула: "Я лучше погибну достойной смертью, чем сдамся врагу!"» Ожидала ли она, что американцы ее оскорбят и обесчестят? Или в ней говорило чувство солдата, считающего несмываемым позором сдаться на милость врагу, пока в теле еще теплится жизнь? Скорее всего последнее, ибо Като продолжает: «Многих японцев в то время объединяло фанатичное и граничащее с безумием желание умереть героической смертью. "Сто миллионов человек умрут с честью",— таков был лозунг. Лучше погибнуть, чем цепляться за постыдное существование».

И желанием этим горели не только солдаты, но и женщины. Вот что написала в Военное министерство одна молодая женщина, когда прочитала о наборе в отряды камикадзэ: «Когда я узнала о формировании особых частей камикадзэ, в моих жилах закипела кровь... Ваше превосходительство, нельзя ли использовать в качестве летчиков-камикадзэ и женщин?» (Исикава).

Подобный «энтузиазм» можно было бы приписать исключительно эмоциональной браваде, если бы нам не были известны случаи, когда мирные жители на деле воплощали его в жизнь. Мы уже говорили о последней атаке «бандзай» на острове Сайпан, в которую пошли все, в том числе и раненые и искалеченные. Но в последних самоубийственных атаках принимало участие и гражданское население:

«7 и 8 июля японские войска и 25 000 мирных жителей пошли в последнюю атаку на противника. В конце концов большинство гражданских покончило с собой, подорвав себя ручными гранатами или бросившись в море со 150-метровой скалы. По свидетельству наблюдавшего эту картину американского репортера, один отец прыгнул в море с тремя детьми на руках; несколько женщин, поначалу спокойно расчесывавших волосы на том же утесе, внезапно кинулись в море; а еще двадцать или тридцать японцев, включая маленьких детей, швырнули друг в друга гранаты. Некоторые сдались в плен. Однако из находившихся на Сайпане 55000 военных и гражданских в плен попало только около тысячи. Абсолютное большинство простых людей предпочло смерть, следуя Уставу воинской службы: "Никогда не сдаваться врагу!"» (Исикава).

В ходе восьмидневных боев за Иисима погибло около 4700 человек. Из них не менее 1500 — гражданское население, причем отнюдь не все из них пали жертвами обстрелов и бомбардировок:

«В последнюю атаку на "кровавом мосту" 21 апреля позади четырехсот солдат, обвязанных гранатами, шли женщины с бамбуковыми копьями в руках. Некоторые несли за спинами детей. Когда они приблизились к противнику, японская артиллерия накрыла своими залпами и нападавших, и оборонявшихся. 23 апреля произошла последняя атака. Среди нападавших в основном были гражданские лица и много женщин» (Нейл).

К 1944 году, когда положение на фронтах уже явно складывалось не в пользу японцев, в горах центральной Японии построили огромные подземные бункеры для Генерального Штаба и императора. Был составлен план обороны Японских островов, по которому армии предписывалось встречать противника сокрушительным огнем и ожесточенными атаками уже на побережье. Отныне все должны были сражаться за каждую пядь земли. Если врагу суждено победить, то пусть он понесет огромные потери и получит выжженную и бесплодную, необитаемую землю! Вся нация обязана выполнить военный устав; пусть ни один японец не запятнает себя сдачей в плен врагу!

Едва ли население страны поголовно верило в то, что события будут развиваться именно таким образом. Тем не менее, уже с ноября 1944 года, за девять месяцев до капитуляции, правительство начало к ним готовиться. Был издан указ, согласно которому «все мужчины в возрасте от 14 до 61 года и все незамужние женщины от 17 до 41 года обязаны были, под страхом тюремного заключения, записаться на воинскую службу». Затем появилось «Руководство по оказанию сопротивления врагу».

«Люди получали в день менее 1300 калорий — рис часто смешивали с опилками или заменяли мукой из желудей. "Милиция", не имевшая военного обмундирования (о статусе бойца свидетельствовали только повязки), "изучала" военное дело с допотопными ружьями (одно на десять человек), мечами, бамбуковыми копьями, топорами, серпами и прочими сельскохозяйственными инструментами. В ход шли даже длинные луки... Повсюду собирали пустые бутылки, чтобы делать "коктейль Молотова" или, наполнив их синильной кислотой, "отравляющие гранаты". Местные ремесленники производили "летящие мины", "мешочные заряды" и деревянные пушки, выстрелить из которых можно было только один раз... а также "одноразовые" гладкоствольные ружья и примитивные пистолеты, стрелявшие стальными прутками. Тем, кто не имел вообще никакого оружия, советовали заниматься боевыми искусствами, дзюдо и каратэ. Женщин... обучали бить ногой в пах... Везде висел один и тот же лозунг: "Сто миллионов умрут во имя императора и нации"» (Нейл).

Когда же перспектива прежде просто немыслимой капитуляции начала приобретать смутные очертания, Военное министерство с той же неумолимостью и беспощадностью предписывало только одно:

«Мы должны продолжать священную войну за сохранение государства и нации, даже если нам будет нечего есть, кроме травы и грязи, и негде спать, кроме открытого поля. Если мы будем продолжать ожесточенно сражаться, мы найдем выход из любого положения (то есть "найдем жизнь и в смерти")» (Като).

Наверное, японцы слишком полагались на одно только оружие. Теперь настало время японскому(восточному) духу проявить себя во всей своей древней чистоте и мощи и показать, что для Запада он неуязвим!

РАЗВЯЗКА

Но действительность разыграла совершенно иной сценарий. Ни одному из планов «сражения самурайской нации до последнего человека» так и не суждено было сбыться. Явное превосходство противника по всем параметрам и атомные бомбардировки Хиросима и Нагасаки убедили правительственный кабинет и верховное главнокомандование: конец наступил. 14 августа 1945 года император заявил, что продолжать войну далее невозможно. Он сказал, что считает предложение американцев сохранить «японский политет», то есть императорскую власть, «вполне приемлемым». Было принято официальное решение о капитуляции. В радиообращении к нации, которая впервые слышала голос «божественного владыки», император признал, что продолжение борьбы приведет к полному уничтожению японского народа. Кроме того, он поблагодарил азиатских союзников Японии за их постоянную помощь(?) в деле освобождения Азии и выразил сожаление, что цели этой достичь не удалось! Весьма сомнительно, что хотя бы один из «помогавших» Японии народов (корейцы, китайцы, маньчжуры, бирманцы, индонезийцы?) в равной степени проникся этим чувством сожаления.

Однако отнюдь не все японцы хотели капитулировать. Покончили с собой некоторые высокопоставленные чиновники, а также более тысячи солдат и офицеров, а ночью 14 августа была даже предпринята попытка уничтожить записанное на пленку радиообращение императора к нации еще до того. Четверо офицеров во главе с полковником и племянником премьер-министра Тодзё решили во что бы то ни стало помешать трансляции радиообращения императора. Они убили чиновника аппарата, отказавшегося сотрудничать с ними, и подделали приказ, повелевающий охране императорского дворца отдать пленку. До сих пор точно неизвестно почему, но они так и не смогли найти ее. Переворот провалился, так и не начавшись. Обращение к нации транслировалось на всю страну в положенный срок — на следующий день. Война закончилась, «нация самураев» капитулировала. В целом, за исключением отдельных эпизодов, оккупация страны иностранными войсками прошла спокойно.

Капитуляция ознаменовала собой крушение «второй эпохи самураев» (1900-1945). В этой связи можно задать два вопроса. Во-первых, была ли вторая эпоха подлинной наследницей первой? В некоторых моментах, несомненно, да. Она подтвердила неизменность традиции, суть которой выражена в первых строках «Хагакурэ»: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить... что он обязан умереть». И как ярко свидетельствуют атаки «бандзай» и полеты пилотов-камикадзэ, солдаты второй мировой войны с готовностью и упоением следовали этому принципу. Но в равной степени несомненно, что такой фанатизм являлся в не меньшей степени и следствием хорошо отлаженной работы военной машины и пропаганды. И конечно тот факт, что в двадцатом столетии японцы сражались уже с «иноземцами», вначале за славу и новые территории, а затем защищая свою священную землю, также внес в традиционные самурайские ценности новое содержание.

В годы второй мировой войны проявился, хотя и в несколько измененной форме, и другой древний самурайский принцип — бесконечной преданности своему господину. Разница была только в том, что в феодальную эпоху господином считался глава либо «родного» клана, либо более крупного (даймё), с которым самурая связывали традиционные узы преданности. В двадцатом же веке, хотя зависимость солдата от непосредственного начальника тоже была абсолютной, все здание покоилось на идее преданного служения трону и божественному императору, олицетворявшим всю японскую нацию в целом. Это превратило — если подобное вообще возможно — древний идеал преданности господину в ярый национализм и преклонение перед божественным государством, имевшее почти религиозный характер.

Сознание элитарности и собственного превосходства, свойственное самураям далекого средневековья (фактически с начала в 1200 году «эры воина») и ставшее при Токугава практически абсолютным, было также унаследовано «новыми самураями» периода Мэйдзи, Тайсё и Сева, хотя оно и приняло несколько иные формы. Теперь высшим предназначением самурая являлась служба в армии, служба императору, а не сёгуну. Как уже отмечалось, милитаризм начал постепенно перерастать в национализм уже после победы Японии в Русско-Японской войне 1904-1905 годов, и вскоре армия и военные вышли из-под контроля гражданской власти. Это произошло в 1930 году, а в 1941 году, когда пост премьер-министра занял генерал Тодзё Хидэки, военные взяли в свои руки бразды управления всей страной. В описываемый период военные, как и самураи эпохи Токугава, считали себя подлинной элитой нации, которая только и имеет право вести ее за собой в будущее.

Цели нации, утверждали они, радикально изменились по сравнению с эпохой Токугава. Тогда главным было сохранить нацию от внешних врагов (если таковые имелись) и уберечь «японский путь» от загрязнения иностранным влиянием, какие бы формы оно ни принимало. Но в двадцатом столетии самурайское высокомерие и упоение чувством собственного превосходства в обществе, отделенном от остального мира, постепенно трансформировались в расовый национализм. Самым одиозным воплощением этого расового национализма явилась идея создания Великой Азиатской сферы процветания.

Смысл ее состоял в том, что все азиатские страны, и в первую очередь страны бассейна Тихого океана, должны освободиться от западного владычества и «под руководством» Японии использовать свои природные ресурсы и развивать экономику. Некоторые японские теоретики предлагали даже в качестве одного из условий осуществления этого плана переселить в другие страны этнических японцев (разумеется, при условии соблюдения «расовой чистоты» и недопущения смешанных браков), дабы «контролировать и вести» азиатские народы по пути развития и прогресса. Это позволило бы решить и обострившуюся проблему перенаселенности Японских островов. Тот факт, что японская раса и культура превосходят все остальные азиатские культуры (а возможно, и не только азиатские), принимался как само собой разумеющееся, хотя об этом и не всегда говорили открыто.

Тем не менее, едва ли можно утверждать, что армия в полной мере прониклась данной идеей — все-таки она оставалась уделом правительственных идеологов самого высокого уровня. Но армия, в свою очередь, была твердо убеждена, что японская держава должна контролировать Восточную Азию и бассейн Тихого океана, и что все, кто препятствует этому, должны быть уничтожены силой. Считалось, что японская нация обладает ниспосланным свыше превосходством над всеми остальными народами, что не может подобающим образом не воплотиться в ее геополитическом положении. Что же касается японского офицерского корпуса, то его представители, пожалуй, наиболее остро «ощущали» божественное предназначение японской нации, что позволяло им быть безоговорочно уверенными в правоте и справедливости своего дела.

Порой идея превосходства японского (восточного?) духа над американским (западным?) техническим совершенством закрадывалась и в военные учебники. Так, в «Военном руководстве японской императорской армии», который раздавался тем, кто учился пользоваться «летящими минами», мы читаем такой совет: «Атакуй врага с неистовой, всепоглощающей и всепобеждающей страстью». «Летящая мина» представляла собой заряд, привязанный к рогатине, который надлежало бросать как дротик в приближающийся танк. Что ж, по крайней мере, уж точно погибнет тот, кто бросил такую мину!

Самураи двадцатого века унаследовали от своих предков, воинов феодальной эпохи, и еще одно качество, быть может, не столь очевидное, но которое проявляли как отдельные солдаты и офицеры, так и целые отряды. Это — соперничество за право совершить подвиг. Вспомним, что молодые воины времен Гэндзи и Хэйкэ так хотели добыть себе неувядаемую славу в бою, что, невзирая на смертельную опасность, вырывались из рядов своих товарищей по оружию и с отчаянной смелостью мчались на врага. В эпоху Токугава воинственный дух мог проявить себя только в поединках фехтовальщиков, да и то при определенных условиях. Тем не менее, он никогда не исчезал полностью. В годы же второй мировой войны он обрел второе рождение и новые формы выражения. Пример поистине упоительного наслаждения опасностью и самой смертью наглядно демонстрировали многие пилоты-камикадзэ: «Летчики-камикадзэ совершали чудеса храбрости. Сравнивая себя с великими мастерами меча прошлого, они соревновались за право считаться лучшим в боях один на один друг с другом» (Исикава).

Конечной же их целью был вражеский корабль, причем предпочтение отдавалось не более уязвимым транспортам, а вооруженным до зубов крейсерам. Летчиков не останавливало даже то, что обретенная слава в любом случае станет посмертной. А вот что говорит о «битве за славу» японский писатель:

«Офицер был готов пойти буквально на все, чтобы, хоть на йоту прибавить себе славы или признания, причем это касалось не только военной подготовки, но и поведения на поле боя. Каждый солдат считал своего товарища соперником в сражении за славу; каждая рота соперничала с другой; то же самое можно сказать об армиях и дивизиях — духом этим пропитана была вся военная машина в целом. Все горели желанием доказать, что именно армия является чем-то первостепенным и самым важным, быть может, даже более-важным, чем Япония» (Като).

Но весьма примечательно, что Като, писавший эти слова в 1946 году, считал подобные проявления древнего самурайского духа (уродливые и извращенные, сказали бы мы) главной слабостью японской армии и флота.