И вот теперь, спустя десятилетия с тех памятных декабрьских событий 1825 года, Егор Савельевич вновь чувствует, как сгущаются тучи над его Отечеством. «Прозрачные» снова затевают большую пакость, а Зничев, судя по всему, был последним из тех «старых гвардейцев», кто может противостоять им в этом стремлении. Увы, но это так. Даже верный друг и соратник, древний вояка Васька Кочетков², потерявший в турецкую компанию ногу и ставший от этого очень похожим на бородатого пирата, и тот уже двадцать два года как отвоевался и ушел в «вечную отставку». Зничев остался совсем один. Один против нелюдей, которые снова станут действовать чужими руками. Снова призовут того, кто внезапно исчез и появился вновь спустя сто лет.
Сто лет одиночества! Между прочим, неплохое название для какого-нибудь романа. Вот только когда Зничев попытался представить литературный сюжет, воображение почему-то упорно рисовало что-то латиноамериканское, знойное, жаркое…
Но это не столь важно. Сейчас следует думать совершенно о другом, а именно, о том, как скорее отыскать врага, пока тот не натворил бед. Что у него за предмет? Не ясно. Снова Сверчок? Может быть, может быть. Посмотрим. А пока продолжим разговор с коллегами, тем более что Солоухин в очередной раз решил «проэкзаменовать» Шварценгольда, а тот охотно и шутливо отвечает. Дурачились господа медики:
- А что бы вы, дорогой коллега, рекомендовали при малокровии?!
- Ferrouse sulfate по 0,5 три раза в день!
- А при мигрени?!
- Phenacetine по 0,7 утром и вечером. А можно и обливание прописать из ледяной проруби!
- Ну, если обливание, то это полностью меняет дело… Егор Савельевич?! Позвольте узнать ваше мнение!
- Тут все зависит от общего состояния пациента, но я, пожалуй, прописал бы по старинке Tinktura tonico-nervia Bestusheffu³. Я, знаете ли, предпочитаю средства проверенные временем.
Услышав подобное «ретроградство», коллеги дружно расхохотались. Смеялся и Зничев, а после, достав колоду карт, начал показывать занимательные фокусы. Вскоре посмотреть на это зрелище пришли другие пассажиры. Как-то само собой зашел разговор о предложении метнуть банчик в вист, чтобы скоротать время. Предложение было принято, и вскоре весь вагон загудел, словно встревоженный улей. Пассажирам хотелось растянуть прощание с мирной жизнью подольше и сделать его не скучным. Уж лучше шум и гам, нежели напряженная, мучительная тишина.
* * *
Варшава продолжала наполняться нарастающим военным шумом и гомоном, но казалось, что ни то, ни другое не доходило до дворца Бельдвер. Там, среди королевского парка и озерной глади, все как будто застыло, замерзло, омертвело. Во дворце всегда царила неуютная ледяная холодность, присущая хозяину – варшавскому генерал - губернатору, а с недавней поры и главнокомандующему армиями Северо-Западного фронта Якову Григорьевичу Жилинскому.
Во многом благодаря холодности и равнодушию, а еще из-за землянисто - желтого лица в армии его величали «живым трупом», вот только самого командующего это прозвище мало заботило. Он неподвижно стоял у окна своего кабинета и наблюдал за благоухающими зелеными липами. Его привычный распорядок дня не терпел спешки, даже если началась война. В любом случае следует избегать горячности и всегда предпочитать холодный расчет присущий сабельной дуэли.
И это верное правило следует соблюдать, даже если дуэль не сабельная, а словесная. Как тогда в Петербурге, прошлым летом, во время встречи с французским коллегой генералом Жоффром.
В ту пору и в самом деле случилась самая настоящая дуэль мнений. Толстый, похожий на кота, Жоффр, хмурится, сопит, словно паровоз, и наседает, наседает. Все ему подавай - и схемы железных дорог и точные сроки мобилизации. А рядом с Жоффром суетится его «секундант» - военный атташе маркиз Легаш - с маленькой седой головой и наивными глазенками. Мелюзга! Таракан! Толи дело «секундант» Якова Григорьевича граф Игнатьев – молодой, стройный, высокий полковник-кавалерист! Родственная душа для кавалериста Жилинского!
А дуэль меж тем все набирает обороты. Выпад француза нужно спешно парировать. Хотите точные сроки мобилизации? Извольте, у нас все рассчитано. Месяца должно хватить.
- Но это слишком долго! - негодует Жоффр. - Такое положение только им на руку! По плану Шлиффена Германия рассчитывает справиться с нами за сорок дней, а затем примется за вас! Затягивание убийственно!
- Мы можем и ускорить. Без обозов будет быстрее.
- Без обозов?!
- Да, без обозов.
Идет теснение. Жоффр явно обескуражен, но все же ненадолго. Снова переходит в атаку, спрашивая о направлении удара. Сухая, хищная, похожая на паука рука Жилинского мгновенно начинает водить по разложенной на столе большой карте западных областей империи и останавливается на Восточной Пруссии. Желтый, острый, словно винтовочный штык палец чертит окружность. Все просто, коллега. Первая армия – с севера, вторая – с юга. Клешни. Но Жоффр не унимается. Его пухлая, широкая, похожая на подушку ладонь, тоже водит по карте. Слишком много болот, слишком сильные крепости, слишком быстрые поезда. Восточная Пруссия – это ловушка! Нужно сосредоточиться в районе Варшавы и наступать на Берлин южнее, через Селезию. Но куда галльскому петуху тягаться с русским медведем:
- Ничего. У нас все обдумано. Восточная Пруссия – одно, а Берлин – совсем другое. Мы уже дважды шли по берлинским улицам и с удовольствием пройдем в третий раз…
Резвый шаг назад от стола, и маленького толстяка Жоффра накрывает зловещая тень Жилинского, выпрямившегося в полный рост. Но француз упрямо твердит о ловушке. Вот только слушать его не надо. У нас все проверено и перепроверено самым тщательнейшим образом. Еще в апреле в Киеве, в особняке на Банковой, военную игру в четыре дня провели и государю обо вcем доложили:
«Игра дала весьма богатый материал по проверке правильности намеченного развертывания и плана ближайших наших действий и в случае войны на западной границе».
Что еще нужно? Но нет, опять слышны разговоры о ловушке и поспешных решениях! И от кого слышны?! От Сашки Самсонова! От старого соратника еще по Николаевскому кавалерийскому училищу! Сашка тоже не понимает! Упорствует! Приехал на поезде из своей туркестанской дыры на третий день мобилизации и давай упрямиться! То план наступления ему не нравится, то подчиненные по штабу не те! Но Постовский в прошлом отличный генкварт, да и Филимонов в Новогеоргиевске показал себе хорошо. Какие еще аргументы тут нужны?
«Нет, Сашка, тебе и в самом деле туркестанское солнышко голову напекло, - разочарованно подумал Жилинский, оторвавшись от окна и неспешно подойдя к рабочему столу. - В конец азиатом сделался в своем губернаторстве. Рассуждаешь словно купец какой бухарский, который, прежде чем с караваном в путь по пустыне двинуться, наперед все тюки на вонючих верблюдах раз десять пересчитает. Но это война, а не караван, тут медлительность может стоить победы…»
За этими мыслями Жилинского застал стук в дверь. На пороге появился начальник штаба генерал-лейтенант Орановский и передал очередную весть из столицы. Ждите гостя, Яков Григорьвеич, и притом гостя английского. Надо полагать какой-нибудь военный-атташе. Так и есть – майор Уильям Белью. Прибудет в Варшаву ближайшим поездом, чтобы находиться со штабом фронта на протяжении всей войны. Вот еще новости, но делать нечего:
- Что ж, будем встречать нашего нового «квартиранта», Владимир Алоизиевич, - с грустью сказал Жилинский. - Послушаем, покажем, побеседуем…
* * *
Слушать, показывать и в особенности беседовать с английским майором оказалось неожиданно приятно. Тот, несмотря на больные глаза, беречь которые помогали очки с темно-синими стеклами, был напрочь лишен свойственной англичанам надменности и чепорности, хотя и держал себя, как и подобает военному, сухо и сдержанно.
Немало обрадовало Жилинского и то, что майор бегло, без малейшего акцента говорил по-русски:
- Должен заметить, господин генерал, что у вас тут довольно уютно и кроме всего прочего удобно. Я надеюсь, что мы с вами сработаемся.
- Прошу простить за любопытство, но где вы так безупречно научились говорить по-русски?
- О, я располагал отличной возможностью попрактиковаться с одним хорошим знакомым моего отца – коммерсантом Беловым. Он долгое время жил рядом с нашим домом и, можно сказать, что я с детства учился у него всем премудростям русского языка. Кроме того, я испытываю тягу к лингвистике и столь же свободно могу изъясняться еще на нескольких…
И ведь не врет. Французский, немецкий, итальянский знает хорошо, но не столь безупречно как русский. Даже слишком безупречно.
«Ну да бог с ним, - решил Жилинский, отгоняя от себя подобные неоднозначные выводы. - Раз в столице думают, что этот англичанин должен быть при штабе, значит пусть будет. В конце концов мы же союзники и потому должны вести себя по - союзному… И все же…»
Яков Григорьевич вновь впился взглядом в майора, силясь узнать все тайны и замыслы. Однако и тайны и замыслы оказались надежно спрятаны в застегнутом кармане, где покоился серебристый металлический предмет в форме каракатицы, терпеливо ожидавшей своего часа.
* * *
Сегодня Гумилев как будто впал в ребячество. Пританцовывал и пел песенки словно мальчишка. Хотя в свете последних событий подобное поведение он мог заслуженно себе позволить.
За последние несколько дней все шло как нельзя лучше и по плану. Едва Николай Степанович добрался до Слепнево, а в газетах уже опубликовали «Правила о приеме на службу в сухопутные войска». А дальше все происходящее стало сильно напоминать какую-то медленную и надоедливую карточную игру: справки, заявления, свидетельства, медкомиссия. Относительно последней Гумилев питал особые опасения. У него уже много лет имелась «черная метка» в виде свидетельства Царскосельского уездного по военной повинности присутствия. В свидетельстве значилось, что «сын статского советника Николай Степанович Гумилев явился к исполнению воинской повинности при призыве 1907 года и по выпавшему им № 65 жребию, подлежал поступлению на службу в войска, но, по освидетельствованию, признан, совершенно к военной службе не пригоден, а потому освобожден навсегда от службы». Ведь это как приговор!!! Как тут быть?!!! Одна надежда на Скорпиона – африканский подарок Мубарака обязательно должен выручить! И ведь выручил, ВЫРУЧИЛ!!!
- Что вы говорите? Медицинское свидетельство? – Гумилев сидел за столом и как будто разговаривал с невидимым собеседником. - Извольте! Вот – с!
На стол тут же лег лист.
«СВИДЕТЕЛЬСТВО № 91
Сим удостоверяю, что сын Статского Советника Николай Степанович Гумилев 28 л. от роду, по исследованию его здоровья оказался не имеющим физических недостатков, препятствующих ему поступать на действительную военную службу, за исключением близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам г. Гумилева, он прекрасный стрелок.
Действительный Статский Советник Доктор Медицины Воскресенский.
30 июля 1914 года»
- Бита ваша карта! Бита!.. Что простите? Правила приема охотников требуют получения свидетельства «об отсутствии опорочивающих обстоятельств, указанных в статье четыре сих правил»! И такой документ имеется! Извольте получить!..
И вновь бумага на столе – на сей раз свидетельство за номером 9604 от 31 июля 1914 года, подписанное полицмейстером, полковником Новиковым и письмоводителем Куднявцевым. Но Гумилев все не унимался:
- А вот вам еще моя фотографическая карточка в придачу!! Она двухлетней давности, но это не столь важно, не правда ли? На ней я - можете не сомневаться!.. Даже подпись на обратной стороне имеется!..
Гумилев быстро положил фотографию на свидетельства, явив подпись.
«Звание Сына Статского Советника Николая Степановича Гумилева свидетельствую.
2 октября 1912 г.»
- Ну, вот и все, дамы и господа! Ну, вот и все! - Гумилев торжествующе выдохнул и откинулся на спинку стула. - Теперь ничто мне уже не помешает… Ничто и никто…
Лежащий в кармане Скорпион в очередной раз одобрительно задрожал. Все идет по плану, хозяин. Скоро мы попадем на войну.
* * *
Вся свита великого князя уже собралась на освященном фонарями вокзале Петергофа, ведь именно отсюда в одиннадцать должны были отправляться три эшелона в Ставку, местонахождение которой держалось в строжайшем секрете.
Да и сама поездка пройдет по четкому расписанию. В первом эшелоне - сам верховный с ближайшим окружением, во втором – штаб, в третьем – обоз. Свита ждала, волновалась и гадала, приедет ли сегодня государь провожать своего дядюшку или же нет. Не думал об этом лишь Шавельский, чьи мысли все еще занимал таинственный талисман, подаренный Бьюкененом Николаю Николаевичу. Тут нельзя было сидеть, сложа руки. Тут просто необходима была личная беседа с намеком, но и она уже состоялась. Великий князь уверил протопресвитера в том, что он даже не притрагивался к фигурке и с превеликим удовольствием давно выбросил бы ее подальше, но не может, ведь это подарок союзника. Такими вещами не разбрасываются.
«Но держать ее следует как можно дальше от себя… А еще лучше…»
Поток тревожных мыслей был прерван комендантом Ставки генерал-майором Саханским:
- Пойдемте, я покажу вам место в поезде. Тут есть превосходное купе первого класса…
Возражать против подобного распределения Шавельский не стал. К тому же соседями по поезду у него, как оказалось, будут превосходные собеседники из ближайшего окружения верховного – генерал-лейтенант Крупенский и старший адъютант Щербатов.
Но этой совместной поездки еще ждать и ждать. Вот уже появился сам Николай Николаевич с братом, великие княжны с детьми, а государя все нет и нет. Неужели не придет?.. Увы, но это так. Государь прислал вместо себя дворцового коменданта Войкова. Разочарование было общее, но ничего не поделаешь - нужно ехать при любых условиях.
Шавельский внимательно смотрел на великого князя, чья правая рука буквально «вросла» в околыш фуражки, когда под всеобщее «ура!» поезд зашипел, пустил пар и тронулся с места. Глаза верховного были нормального цвета, а это могло означать лишь одно:
«Он устоял, он устоял!» - с этой торжественной мыслью Шавельский отправился спать, уже не обращая больше внимание на надоедливый и монотонный стуку колес по рельсам. Рассекая ночь лучами прожекторов, эшелон стремительно набирал ход, мча к конечной точке своего назначения – в место Ставки, на станцию Барановичи.
Примечание
1 - Бассон – трехцветный (черно-желто-белый) шнурок, на пагонах вольноопределяющегося (у «охотника» - бело-сине-красный). Был введен в России в 1875 году для нижних чинов, получивших образование. Давал право на проживание в съемных квартирах.
2 - Василий Николаевич Кочетков (1785 – 1892) – более известен под прозвищем «солдат трех императоров». Русский военный с уникальной судьбой – прожил 107 лет, участвовал в десяти войнах, прослужил в общей сложности 81 год в 12-ти войсковых частях трех родов оружия (пехота, кавалерия, артиллерия) при императорах Александре I, Николае I и Александре II.
3 - Т.н. «бестужевские капли» названные по имени изобретателя Алексея Петровича Бестужева-Рюмина (1693 – 1766) – политического и государственного деятеля петровской эпохи, а так же медика и химика. Изобретенный им тонизирующий эликсир пользовался популярностью в качестве медицинского средства в XVIII века, но к началу XX века был почти позабыт даже среди врачей.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ТАМ ЗА ПОВОРОТОМ
Российская империя, Санкт-Петербург – Люблин – Барановичи – Варшава – Санкт-Петербург, 14 - 18 августа 1914 года.
Эшелон стремительно набирал скорость, быстро удаляясь от милого сердцу Петербурга. Николай Николаевич сидел в своем вагоне и не мог заснуть. Ему все еще не давала покоя начавшаяся война…
Хотя в сущности вроде бы все уже к ней было готово - директивы разосланы, задачи определены, войска ждут.
На Северо-Западном фронте 1-я армия должна выступить в поход уже сегодня, а 2-я через два дня. Задача: перейти границу Восточной Пруссии, обойти Мазурские озера с севера и с запада, окружить и разбить немцев, не давая тем отойти за Вислу.
На Юго-Западном фронте задача похожая. Там требуется осуществить грандиозный охватывающий маневр: четыре армии наступают с двух сторон на Львов, окружают и громят австрийцев.
Но вот удастся ли все это проделать? Главковерх не сомневался, но был при этом недоволен. Слишком много шло не так, как ему хотелось бы. Вагон, конечно, перестроили по его желанию - письменный стол, большой восточный ковер во весь пол, шкура медведя на стене, дарственное оружие, несколько икон, портрет государя. Но это вагон и только. С устройством самой Ставки и ее «жителями» дело обстояло совсем иначе. Из всех чинов и должностных лиц Николай Николаевич мог назначить лишь коменданта Ставки. Выбор тут же пал на Саханского (лучшего и желать нельзя, ведь гвардейским полевым жандармским эскадроном командовал). Остальные – назначены государем. Пришлось смириться, но при этом с трудом скрывать гнев и разочарование. Главным образом их вызывала ехавшая в Ставку «родня», в виде Кирилла Владимировича, а что это был за человек, всем хорошо известно еще с японской компании. Дебошир, пьяница, хам, бестолочь! Но что тут мог поделать Николай Николаевич? Лишь поставить условие: пусть эта «морская крыса» живет, столовается, работает и служит наравне с другими офицерами, авось сбавит свою наглость и спесь!
Но ведь это мизер, пшик. Как быть с прочими?
Янушкевич – скорее администратор, нежели стратег (довольно неоднозначно для должности начштаба).
Данилов – умен, но черств и горделив (не слишком хорошее сочетание для генкварта).
Иностранные гости Вильямс, Лагиш, Риккель, Лонткевич – эти себе на уме.
Адъютаны – пока рано говорить, не отличились.
Кто еще?
На гофмаршельстве Крупенский – старый, добрый «крупа»¹ конечно преданный служака, но чересчур суетлив.
Конторщиком назначен растолстевший обжора Балицкий, но война и обжорство довольно плохо сочетаемы.
Сардаров и Малама – первый, как и положено путейцу, постоянно погружен в инженерные подсчеты, второй хороший доктор, но при этом чудаковатый резонер и правдоруб.
Барон Вольф – хоть и постоянно говорит о победе над Германией, а ведь однажды очень даже может вспомнить о том, что сам немец…
Но, даже не смотря на все эту пеструю компанию, главковерх не был одинок в своем путешествии. С ним в Ставку едет брат Петр – «валериановые капли» для Николая Николаевича, добрый, мягкий и отзывчивый человек. Петр сейчас мирно и крепко спит, ведь время уже перевалило за полночь. Едет в поезде и князь Дмитрий Борисович Голицын, уже много лет служивший царским оберегеромейстером. Едет и старый знакомый еще по лейб-гвардии Гусарскому полку Борис Михайлович Петрово-Соловово, чтобы служить в качестве генерала для поручений. А еще в Ставке будет Шавельский – для духовной опоры. Все же странно он себя повел, когда увидел подаренную Бьюкененом безделушку: тревожился, уговаривал выбросить, не притрагиваться к ней, не поддаваться искушению. Почему? Николай Николаевич не знал, но выбросить не решился, а напротив, взял талисман с собой. В суматохе приготовлений главковерх как будто забыл о нем, но вот теперь, пытаясь отвлечься от тяжелых дум, неожиданно вспомнил.
Шкатулка лежала на столе. Словно ящик Пандоры. Но она уже открыта.
«Какие же тайны ты хранишь? – Николай Николаевич смотрел на тускло поблескивающую фигурку, силясь найти ответ. - Что в тебе такого особенного? Что?.. Почему ты так испугала нашего протопресвитера?.. Знать бы…»
Новые думы завладели сознанием. Еще более мучительные, еще более беспощадные. Внутри медленно, но верно разгоралась ожесточенная борьба между двумя началами, но и она не могла длиться вечно – кто–то рано или поздно должен одержать верх:
«А если?» – Николай Николаевич не знал, что подтолкнуло его к этому поступку, но рука сама достала Рысь из шкатулки и прочно сжала ее, не ослабив хватку даже из-за непривычного холода исходившего от металла. Веки словно налились свинцом и тут же опустились. Синие вспышки, пятна, цветастые зигзаги, а после! После начались самые настоящие чудеса!!!
- Что! – главковерх не мог оторвать взора! Он увидел себя! Молодого, только что закончившего Академию генштаба, попавшего на войну, чтобы служить при отце адъютантом. Он во Фламунде – небольшой береговой деревушке у Дуная, где целыми днями носились экипажи и конники, бегали штабные офицеры, ординарцы, посыльные. Единым центром их движения был хорошо видимый с противоположного берега дом зажиточного крестьянина. Там цепи часовых, казачьи разъезды, изредка мелькают генералы. Но вся эта беготня создана лишь для отвода турецких глаз. Настоящий штаб в низине, и он не виден для неприятеля. Скромный, серый домишко. Здесь нет часовых, но непрошенных гостей (если таковые заявятся) встретят мгновенно «вырастающие» из кустов кубанские пластуны. Казачки затаились, внимательно глядя на то, как сын нынешнего верховного ведет к домику кружными путями подтянутого генерала с пышными бакенбардами и усами. Невидимые стражи сразу же заметили странность в облике идущего – глаза у генерала были разного цвета.
Меж тем юный князь подвел визитера к дому, пропустил внутрь, закрыл дверь, сел на крыльцо, достал два револьвера и положил их перед собой:
- Эй! – негромко позвал он. Кусты у дома тут же раздвигаются, и в просвете возникает лицо дежурного офицера. Немедленно последовал приказ:
- Предупредите посты: стреляю в каждого, кто приблизится к дверям.
- Слушаюсь, ваше высочество.
Кусты тут же смыкаются, не вздрогнув ни одним листиком. Шутка ли, когда сам генерал Скобелев у верховного! Тут, секретность наивысшая!
Но вот через некоторое время Скобелев выходит и быстро удаляется прочь, что-то тихо говоря самому себе. Однако кое-кто слышит эти слова:
- И удача, и успех, и проявление таланта человеческого зависит не столько от него самого, сколько от стечения обстоятельств. А отвага есть всегда проявление воли личности…
Картина из прошлого прервалась столь же внезапно, как и началась. Фигурка выпала из рук Николая Николаевича. Главковерх поднял ее и положил в шкатулку. А потом на него навалилась такая страшная апатия и усталость, что хотелось немедленно и крепко уснуть часов эдак на двенадцать - пятнадцать:
- Так вот ты какая! - хрипло прошептал Николай Николаевич, с огромным трудом пересилив себя. - И в самом деле, опасная вещь! Дьявольская! Ох, и прав же оказался отец Георгий, когда просил тебя выбросить…
Главковерх уже было решил последовать совету, но в последний момент передумал. Вместо этого он встал на колени перед иконами и начал молиться, не обращая никакого внимание на налившиеся свинцом и без того больные ноги. Молитва подскажет, как быть и что делать. Молитва соединяет человека с богом, а бог все может.
* * *
Рельсы гудели от напряжения, порождаемого десятками эшелонов, уносящихся нескончаемым потоком на запад. Когда эшелоны встречались, все вокруг мгновенно наполнялось многоголосым «ура!», столь же мгновенно стихавшем, чтобы смениться прежними, монотонными звуками. Шум сохранялся лишь в вагонах. В солдатских он воплощался в резвом топоте камаринского, надрывных страданиях гармони, смехе, песнях, ругани. В офицерских в картах, звоне гитарных струн, тостах за победу над германской и австрийской гадинами, ругани (опять же в сторону врагов), громкими обещаниями:
-…Пора проучить зарвавшихся германцев и австрийцев. Надавать им как следует!
- Скоро будем трапезничать в берлинских и венских ресторанах! Говорят, что там весьма недурственно кормят, а, кроме того, можно много чего уконтропить!
- Напитки это конечно хорошо, но ведь к ним полагается еще кое-что! Ну, вы же понимаете о чем я!
- Разве это императоры – так карикатуры одни! Оба, и Вильгельм и Франц, похожи лишь на петухов! А петухов надобно рубить, ощипывать и варить из них бульон! Да-с! Именно бульон!
- Помилуйте, ну какая у австрийцев армия – так сброд один! А вот немцы сильны, весьма! Но вот только все равно не победят нас… Надорвутся!
- Господа, а давайте обменяемся на всякий случай адресами, а то мало ли что! Егор Савельевич вы в Москве где квартируете?
- На Арбате! Но сейчас сдал квартиру одному студенту!
- Какое совпадение! Я тоже, но думаю, что ненадолго!
- С чего вы так решили?
- Тут уже все рассчитано с математической точностью – еще и август не успеет закончиться, как вернемся по домам! Начавшаяся война будет быстрой, я бы даже сказал - молниеносной!..
Спорить с подобным доводом Зничев не стал, хотя с каждым последующим днем картина действительности все отчетливее и отчетливее обретала черты, схожие с чертами десятилетней давности. Тогда точно так же грозились быстро и скоро закидать Японию шапками, взахлеб писали в газетах и журналах о глубоко-народном и глубоко-христианском характере войны, о начавшейся великой борьбе Георгия Победоносца с драконом, выставляли на витрины магазинов цветастые плакаты, на которых огромный казак со свирепой ухмылкой сечет нагайкой маленькую «хвостатую макаку». Что в итоге? В итоге «японцы – макаки, а мы кое-каки». Будет скверно, если подобное повторится…
Но Зничев не привык сетовать и сокрушаться. Он был рожден воином, а воин должен одинаково принимать и радость победы, и горечь поражения. В княжеском семействе Зничевых этому учили с малолетства вместе с другими премудростями. Упражнения на выносливость, укрепление тела, развитие всех чувств, умение биться в любых условиях не только с оружием, но и без него – многое постигал Егор вместе с братьями Никитой и Владимиром.
А коль и случались в череде ученья ратного минуты отдыха, то и они проходили с пользой. Как тогда в страшно далекий осенний вечер 1790 года. Егору пять лет и он в отчем доме в Нижнем Новгороде. В доме три барских покоя и чулан для прислуги, стоит диван (трофей с еще не законченной очередной турецкой войны), горят сальные свечи. За столом сидит старый дед Афанасий Вадимович, попивает горячий сбитень и читает внуку Егорке поучительную и старинную книжку «Повесть о Савве Грудцыне»², а после пугает страшными сказами про темный острог у Ивановской башни. В остроге застенок, дыба с хомутом шерстяным, к коему пришита веревка долгая, кнутья ременные и тиски железные! Страшно?! Не страшись, Егорка. Лучше послушай, как дед по молодости на маслинной недели на кулачки ходил. На лед Оки, между Нижним базаром и Кунавинской слободой добры молодцы - дральники сходятся да в стеношном бою бьются.
Да ты и сам уже туда хаживал, правда, пока лишь для затравки, вместе с другими «малыми». Братья старшие тоже там бывают и отец Савелий Афанасьевич. А вот и он сам пожаловал со службы. Садится, сбитень пьет, сказывает про дела минувшие, дела прошедшие. Про окаянного самозванца Емельку Пугачева.
Ох, и многие тогда поместья свои побросали и в город кинулись. А как же иначе, когда Емелька уже под Казанью стоит – ведь двести верст всего до Нижнего! Однако ж не дошел бунтовщик-разбойник до города, в Курмыше и Алатыре пограбил. А после изловили его и лютой смерти придали. И поделом: не балуй, а то матушка-императрица накажет!
- Мотай на ус, Егорка! – строго говорил отец. - Революция и бунт они страшны и дюже много кровушки требуют! Вон у французов что делается! Санкюлоты буянят, короля своего убить готовы, указы богомерзкие издают! Но революция у трона! Там и только там говоруны опасные речи ведут и народ смущают! И в империи нашей такие вороги тоже есть. Нынче слух по городу так и носится, что везут через наш Нижний какого-то страшного политического преступника! Кто же он?..
Ответ на этот вопрос Егор узнал, лишь побывав в губернаторском доме и лицезрел сидящего на стуле и скованного цепями Радищева, прежде чем того под покровом ночи не забрали столичные жандарм и курьер, чтобы везти дальше по Казанскому тракту в Сибирь…
Теперь все это дела давно минувших дней, чьих свидетелей уже нет в живых. Но эта безжалостная правда не пугала Егора Савельевича. Можно ли чем-нибудь испугать «человека трех веков», который был рожден в восемнадцатом, прошел через девятнадцатый, вступил в двадцатый? Парики и шпаги, цилиндры и трости, теперь вот котелки и револьверы. Кроме того, электричество, телеграф и искровый радиограф, аэропланы, кинематограф, огромные пароходы, автомобили, поезда. Что будет дальше с прогрессом, можно лишь догадываться, а пока едем на войну, ищем врага, довершаем незаконченное сто лет назад дело, решаем, что делать с предметом. В чемодане среди вещей надежно спрятан «браунинг» с запасом патронов и фамильное оружие - парочка широких, прямых, острых как бритва кинжалов (с ними Егор Савельевич управлялся мастерски). Больше в сущности ничего и не нужно для приятной поездки. Шум в вагонах не помеха, ведь тут едут кадровые военные, а они люди дисциплинированные. У призывных, из нижних чинов, с дисциплиной дело обстоит много хуже. Те по пути следования громят в щепки станционные буфеты, лавки и лавочки, тащат оттуда все не хуже налетчиков. А еще хулиганят: на стоянках набирают в теплушки целые груды камней, чтобы потом на ходу бросать их во всех встречных. Сторожевые будки, вокзалы, изоляторы телеграфных проводов тоже попадают под прицел.
«Самое грустное, что с этим безобразием решительно ничего нельзя поделать. Неизлечимая первобытная дикость и тяга к разрушению», - Зничев вздохнул и решил выйти из купе в коридор. Смотреть на сломленного «зеленым змием» Шварценгольда и все еще стойко державших «питейную оборону» Солоухина и Копейкина надоело. У Егора Савельевича все было иначе: измененный малиновым пламенем организм по привычке уже беспощадно уничтожил алкоголь, на корню пресекая всякое отравление, и теперь настойчиво требовал движения. Отказывать организму нельзя. К тому же в коридоре явно ждет что-то интересное. Об этом Зничева как всегда нежданно предупредило внутреннее чутье, а оно не ошибалось. Никогда.
