I.
Нынѣшнее (т. е. въ ноябрѣ 1870-го года) положеніе Франціи, а особенно Парижа, мнѣ напомнило мое дѣтство. Пусть-же и французы испытаютъ, каково сидѣть на діэтѣ, какъ мы сидѣли въ Москвѣ въ 1812 году.
Шесть недѣль мы питались единственно картофелемъ, капустою и коренною-соленою рыбою; хлѣба же и кусочка въ глаза не видали!
Такъ какъ теперь собираютъ старину, а съ тѣхъ поръ прошло уже болѣе полувѣка, и, едва ли есть еще очевидцы того знаме-
нитаго времени, то я рѣшаюсь пересказать нѣкоторыя черты мною испытаннаго и видѣннаго въ 1812 году.
Для этого я начну немного выше:
Отецъ мой, саксонскій подданный (по фамиліи Беккеръ), прибылъ въ Россію въ царствованіе императора Павла черезъ Петербургъ въ Москву, гдѣ и поселился. Онъ сначала завелъ небольшую торговлю, но, не имѣя ни малѣйшаго купеческаго таланта или оборотливости, и при совершенномъ незнаніи русскаго языка, въ скоромъ времени раззорился и впалъ едва ли не въ крайнюю бѣдность.
Для поддержанiя семейства, мать моя обучилась акушерству и маленькою своею практикою содѣйствовала нашему содержанію. Въ эпоху, о которой я хочу говорить, насъ было четверо: сестра 11 лѣтъ, я—8 лѣтъ, брать—5 лѣтъ и еще брать—1 1/2 годовой.
Это было въ концѣ августа 1812 года, около 25 и 26 чиселъ. Погода стояла превосходная, сухая, теплая. Мать моя уѣхала въ Рязанскую губернію къ помѣщику, мы же съ отцомъ оставались въ Москвѣ, жили въ Бронной, въ старомъ деревянномъ домѣ, да и вокругъ насъ въ то время, кромѣ мелкаго деревяннаго строенія, никакого другого не было. Теперь все это перемѣнилось.
Живо помню, что въ это время въ Москвѣ уже стало чрезвычайно пусто. Случилось раза два идти съ отцомъ съ Бронной на Мясницкую, черезъ Тверскую и Кузнецкій мостъ, то едва, тамъ и сямъ, попадется человѣкъ, a всякій знаетъ, что это самая живая и многолюдная сторона въ Москвѣ.
Однажды только намъ попался около Тверского бульвара крестный ходъ и быль слышанъ сильный колокольный звонъ, но провожатыхъ за ходомъ было очень немного, а экипажа рѣшительно ни одного. Я спросилъ отца, для чего это, то онъ мнѣ сказалъ, что празднуютъ побѣду. Должно быть, что это было за Бородинское дѣло. Прошелъ крестный ходъ и водворилась тишина и пустота; какъ есть ни одинъ человѣкъ ни вблизи, ни вдали. Меня это поразило; я опять спросилъ отца: „ отчего такая пустота? " На что онъ мнѣ сказалъ: „оттого, что скоро французы придутъ".
Такимъ образомъ прошло еще нѣсколько дней. Вдругь отецъ, пришедши домой, приказалъ намъ собираться, что мы переѣз-
жаемъ на другую квартиру. Когда я его спросилъ: „для чего это"? то онъ мнѣ сказалъ, что, бывши у своихъ знакомыхъ-нѣмцовъ, ему сказали, что въ нашей сторонѣ оставаться опасно, по совершенной опустѣлости и по причинѣ сплошныхъ деревянныхъ строеній. И действительно, совершенно было пусто; послѣдній человѣкъ, оставшійся въ домѣ, быль какой-то мастеръ, дѣлавшій балалайки. Я наканунѣ того дня, видя, что онъ собирается и беретъ топоръ, спросилъ его, куда онъ идетъ? Онъ мнѣ отвѣтилъ, что идетъ на Воробьевы горы — бить французовъ.
Надобно сказать, что семейство наше состояло, какъ сказано выше, изъ четверыхъ дѣтей, отца, служанки (пожилой солдатки Василисы) и старой барышни, которая называла себя княжною*** и нанимала у насъ съ своею компаньонкою комнату. Не долги были наши сборы: взяли съ собою только нѣсколько подушекъ и бѣлья; то же сдѣлала и наша жилица; все это мы понесли на себѣ и отправились въ домъ, замыкающій Тверской бульваръ, у Никитскихъ воротъ. Тамъ мы поселились безъ всякаго спроса въ двухъ большихъ комнатахъ, въ одной мы, а въ другой княжна.
На слѣдующій день отецъ мой принесъ саблю, а Василиса полный фартукъ штофовъ и полуштофовъ съ разными напитками, изъ нихъ были и сладкіе, которыхъ намъ отецъ далъ попробовать. Когда я спросилъ его „откуда все это взялось", то онъ мнѣ сказалъ, что изъ арсенала и кабака, которые отданы въ пользу всѣмъ желающимъ. Можно себѣ представить пустоту, когда на долю бабы достался полный фартукъ напитковъ.
Слѣдующій день было воскресенье; учиться меня не заставили, и я съ самаго утра вышелъ на крыльцо, которое выходило на улицу прямо противъ большой Никитской. Тутъ я увидалъ сильный дымъ, противъ себя, какъ бы въ концѣ Никитской; я передалъ это отцу, и онъ отправился въ ту сторону. Въ скоромь времени, возвратившись, онъ сказалъ намъ, что городъ (такъ называется въ Москвѣ гостиной дворъ или ряды) горитъ. Тотчасъ онъ поднялъ въ комнатѣ половицу и спряталъ подъ полъ саблю и всѣ штофы и полуштофы съ напитками. На мой вопросъ для чего это, онъ сказалъ, что „такъ нужно, вѣроятно и у насъ будета пожаръ". Насъ, дѣтей, конечно это очень мало обезпокоило, и я продолжалъ зѣвать на крыльцѣ, противъ котораго дымъ становился все больше и гуще.
Около обѣда, когда я стоялъ съ отцомъ на крыльцѣ, противъ насъ остановилась небольшая группа верховыхъ, въ фуражкахъ и сѣрыхъ шинеляхъ; то были военные. Отъ нихъ отдѣлился одинъ пѣшій въ партикулярномъ платьѣ и, подошедши къ нашему крыльцу, спросилъ „нѣтъ ли у насъ квасуи. Отецъ сказалъ, что нѣтъ; „такъ дайте хотя воды — генералу хочется пить"; тогда отецъ мой вынесъ воды въ ковшѣ (стакана не было у насъ); онъ подалъ генералу и когда онъ напился, вся свита тронулась къ Тверскимъ воротамъ.
Я ясно помню лице ѣхавшаго впереди генерала: оно было бѣлое, полное, круглое. Вернувшагося отца я спросилъ, кто это такіе? и онъ мнѣ сказалъ, что это Кутузовъ со свитою. Отецъ ушелъ въ комнату, а я остался на крыльцѣ.
Прошло еще нѣсколько пѣшихъ, не замѣчательныхъ людей, наконецъ подошелъ ко мнѣ солдата, хромой, въ сѣрой шинели съ краснымъ воротникомъ, и попросилъ у меня пить. Я вошелъ въ комнату и сказалъ, что русскій солдатъ проситъ пить. Отецъ вышелъ опять съ тѣмъ же ковшомъ, подалъ ему пить и приказалъ спросить его не хочетъ ли онъ вина, но онъ отказался, сказавъ, что онъ раненъ. Отецъ далъ ему не много мѣдныхъ денегъ, и онъ также направился къ Тверскимъ воротамъ.
Тутъ настала мертвая тишина: во всѣ направленiя, на три стороны, на лѣво — по Тверскому бульвару, на право — по Арбатскому и впередъ — по большой Никитской, ни души живой, ни стуку, ни шуму, ни голосу; кажется и галки, и вороны, и собаки всѣ исчезли. Видя, что смотрѣть нечего, я ушелъ въ комнату. Настало время вечеренъ, но обычный колокольный звонъ нигдѣ не раздавался. Прошелъ вечеръ и мы легли спокойно спать. Такъ кончилось воскресенье.
II.
На другой день, въ понедѣльникъ, все еще было тихо и мертвая продолжалась тишина и пустота. Внезапно, въ началѣ пятаго часа, послышалась музыка; мы съ отцомъ выбѣжали на крыльцо и увидали по лѣвой сторонѣ Арбатскаго бульвара идущую пѣхоту. „Это французы сказалъ отецъ. Когда они приблизились,
я увидалъ, что они въ синихъ мундирахъ, а не какъ наши русскіе въ зеленыхъ. Шло ихъ очень много; они повернули направо по Никитской, въ направленіи къ Кремлю. Они меня ни сколько не заинтересовали, не были ни чѣмъ замѣчательны. Когда они прошли, то вдругъ, въ другомъ направленіи — отъ Поварской, пошла кавалерія; эта меня изумила. Подобнаго войска я не видывалъ: огромныя, свѣтло-гнѣдыя лошади, на которыхъ сидѣли огромные всадники, въ блестящихъ желтыхъ металлическихъ латахъ, съ блестящими, также желтыми, шишаками на головѣ, съ длинными конскими хвостами. Они ѣхали мирно, не имѣли никакого оружія въ рукахъ. Это были кирасиры, тѣ самые, которыхъ мы, мальчишки, впослѣдствіи называли безпардонными. Почему такъ — не знаю.
За ними стали показываться отдѣльные всадники; такъ, къ нашимъ воротамъ подъѣхалъ гусаръ, но какъ ворота были заперты, то онъ оставилъ лошадь у воротъ, самъ пролезъ въ подворотню и отправился въ домъ. Черезъ весьма короткое время онъ опять вышелъ, сѣлъ на коня и уѣхалъ.
День уже клонился къ вечеру и мы легли спать. Но вдругъ ночью мы слышимъ голосъ отца, приказывающего скорѣй вставать и одѣваться. Мы тотчасъ это исполнили, а онъ, между тѣмъ, завязалъ въ простыню двѣ подушки и цѣлую кавригу чернаго хлѣба. Всѣ мы были готовы. Въ эту минуту вошла къ намъ въ комнату княжна съ своею компаньонкою. Княжна мнѣподала, такъ называемый, погребецъ (ларчикъ съ чашками и стаканами, обитый тюленьею шкурою) и сказала: „неси". Я взялъ, и мы вышли на наше крыльцо. Тутъ увидалъ у меня отецъ ларчикъ и сказалъ: „брось"! Я поставилъ его на крыльца, и отправился съ пустыми руками.
Когда мы вышли на средину улицы, я услышалъ позади себя сильный вѣтеръ и шумъ. Я оглянулся. И взору моему представилось ужасное зрѣлище. Вся правая сторона Арбатскаго бульвара въ полномъ пламени. Противуположная сторона ярко освѣщена, а деревья на бульварѣ отъ сильнаго вѣтра качались изъ стороны въ сторону. Все это ясно было видно, но гдѣоканчивалось пламя, этого видѣть было нельзя. Мы тотчасъ повернули на лѣво, на Тверской бульваръ. Передъ нами ночь черная.
При выходѣ изъ дому къ намъ примкнуло еще нѣсколько че-
ловѣк, — нѣмцевъ-же. Мы шли впередъ. Едва мы вступили на бульваръ и прошли, можетъ быть, шаговъ сто, какъ вдругъ сзади насъ поднялся крикъ и спорь многихъ голосовъ. Я оглянулся и увидалъ, что, въ сторонѣ на бульварѣ, около огня, сидитъ много людей и оттуда бѣжитъ на крикъ, на помощь. Конечно и отецъ мой все это видѣль, слышалъ и понялъ. Онъ приказалъ намъ идти какъ можно скорѣй и молчать. Такимъ образомъ, продолжая путь, въ темную, безмолвную ночь, мы прошли всѣ бульвары и, пройдя Красные ворота, остановились въ Лѣсномъ ряду, чтобы перевести духъ.
Тутъ я оглянулся въ ту сторону, откуда мы шли. Во всю дорогу я этого сдѣлать не могъ, ибо отецъ безпрестанно торопилъ. Но какое представилось мнѣ зрѣлище! Весь горизонта, какъ можно окинуть было глазомъ, представлялъ огненное, яркое море! Башни же ближайшихъ церквей рисовались на огненномъ фонѣ, какъ бы какіе нибудь черные гиганты.
Отдохнувши немного, во время чего намъ запрещено было разговаривать въ слухъ, мы отправились дальше. Когда уже разсвѣло, мы вступили въ какой-то лѣсъ; я спросилъ отца: „гдѣ мы?" и онъ сказалъ, что это Сокольники.
Здѣсь я нашелъ огромную брошенную рѣдьку, которую поднялъ и взялъ съ собою. Пройдя еще нѣкоторое разстояніе, мы остановились около порядочнаго дома, деревяннаго, съ колоннами и крыльцомъ. Мы очень проголодались и стали просить отца дать намъ хлѣба. Онъ согласился остановиться, развязалъ свой узел, вынулъ хлѣбъ и отломилъ намъ каждому по куску, а такъ какъ у насъ не было ножа, то мы разбивали найденную мною рѣдьку объ уголь крыльца. И ломти рѣдьки съ чернымъ хлѣбомъ до сихъ поръ мнѣ кажутся такимъ лакомствомъ, котораго я не вкушалъ съ тѣхъ поръ, хотя и бывалъ на многихъ парадныхъ и дорогихъ обѣдахъ и ужинахъ.
Послѣ этого великолѣпнаго завтрака мы отправились далѣе; наконецъ подошли къ маленькому домику въ три окна. Мы вступили на дворъ — нѣтъ никого. Двери отворены, и мы вошли въ комнату. Все пусто. Тихо какъ въ могилѣ. Комната совершенно пустая. Только кругомъ лавки. Въ углу подъ иконами столь; но иконъ нѣтъ; въ другомъ углу русская печь.
Домъ, повидимому, принадлежалъ или крестьянину, или бѣд-
ному мѣщанину. Отецъ тотчасъ отправился осмотрѣть окрестности. Вошедши въ комнату, сказалъ, что мы здѣсь можемъ остановиться. Мы этому очень обрадовались, потому что смертельно устали.
Отецъ нарылъ на огородѣ картофелю, развели огонь и сварили его. Вотъ въ чемъ и состоялъ нашъ обѣдъ, даже безъ соли. Такой же и ужинъ. Легли мы спать на голыхъ лавкахъ, какъ въ чемъ кто быль одѣтъ, т. е. въ курточкахъ и панталонахъ, а сестра въ одномъ платъѣ; въ томъ же и наши спутницы — княжна съ компаньонкою.
Слѣдующій день провели точно также, не выходя изъ дому. На третій день, въ сумеркахъ, въѣхали на дворъ три кавалериста, въ мѣдныхъ шишакахъ, въ плащахъ и съ ружьями со штыками за спиною. Отецъ выбѣжалъ къ нимъ на встрѣчу и скоро вошелъ съ ними въ комнату, сказавши намъ, что это драгуны. Они были очень большого роста, съ черными усами и бакенбардами; вошли въ комнату безъ всякаго оружія. Одинъ изъ нихъ несъ 4 курицы, небольшой мѣшокъ, штофъ и бѣлый хлѣбъ. Все это помѣстилъ на столѣ.
Отецъ тотчасъ передалъ куръ нашимъ женщинамъ, чтобъ ихъ ощипали. Когда это было сдѣлано, развели огонь и поставили варить, а изъ мѣшка насыпали туда рису. Потомъ одинъ изъ французовъ приказалъ мнѣ налить въ стаканъ изъ штофа, — то было красное вино, и обносить всѣхъ женщинъ, указывая на каждую и приговаривая по нѣмецки: an die Frau, an die Frau, an die Frau (этой женщинѣ). Пока я всѣхъ ихъ обнесъ, разговоръ ихъ съ отцомъ шелъ очень плохо, ибо они не свободно говорили по нѣмецки, а онъ не говорилъ по французски.
Когда супъ былъ готовь, они съ отцомъ поѣли. Остатокъ отдали намъ прочимъ. Послѣ ужина они пошли въ сарай, къ лошадямъ. Отецъ ихъ проводилъ и, вернувшись, приказалъ намъ не говорить, что здѣсь есть французы, если неравно придутъ казаки.
На другой день утромъ рано они съѣхали со двора, подаривши отцу моему кусокъ чернаго сукна и жилеточной матеріи.
Вскорѣ за ними отецъ отправился въ городъ; засвѣтло воротился и принесъ нѣсколько сальныхъ свѣчъ. Такимъ образомъ онъ продолжалъ нѣсколько дней.
Пища наша все это время состояла изъ варенаго картофеля и чернаго хлѣба. Наконецъ безлюдіе въ Сокольникахъ наскучило нашей княжнѣ. Она уговорила отца отыскать болѣе обитаемое мѣсто. Рѣшено отправиться въ Преображенское.
Это также очень отдаленная часть Москвы, застроенная большею частію разными фабриками.
И такъ мы отправились въ путь со всѣми пожитками. Погода была прекрасная. Пройдя довольно обширное поле, мы прибыли въ Преображенское и вошли въ небольшой деревянный домъ. Въ немъ мы застали довольно людей, порядочно одѣтыхъ, и мы съ ними сѣли. Чрезъ нѣсколько времени я замѣтилъ, что отца нѣтъ въ комнатѣ. Я пошелъ его отыскивать и нашедъ его въ отдаленномъ углу огорода. Когда я его спросилъ,.зачѣмъ онъ удаляется отъ людей, онъ мнѣ отвѣтилъ, что ему сказала княжна, которая слышала отъ хозяйки, что здѣсь намъ оставаться нельзя, что сторона наполнена грубыми фабричными, которые узнаютъ по выговору, что онъ не русскій, сочтутъ за француза и непремѣнно убьютъ, почему лучше будетъ, если мы возвратимся въ Сокольники. Когда въ комнатѣ бывшіе разошлись, мы собрались въ обратный путь, но княжна съ компаньонкою остались въ Преображенскомъ. Василиса же послѣдовала за нами.
Въ Сокольникахъ мы поселились въ томъ же домѣ, гдѣ уже жили. На другой день отецъ пошелъ въ Москву, я проводилъ его за ворота и увидѣлъ передъ собою въ Москвѣ сильный пожарь, простиравшійся на далекое разстояніе. Отецъ сказалъ, что это должно быть горитъ Разгуляй и Нѣмецкая слобода. Эти части Москвы большею частію состояли изъ деревянныхь строеній, а потому и пожарь быль страшный.
Во время его отсутствія въѣхали къ намъ на дворъ два всадника; одинъ остался на дворѣ съ лошадьми, а другой вошелъ въ комнату. Это быль очень молодой человѣкъ высокаго роста, едва 20-ти лѣтъ. Онъ одѣтъ быль въ зеленую куртку, въ сѣрыхъ шароварахъ, съ фуражкою на головѣ и съ пистолетомъ въ рукѣ. Не говоря ни слова, онъ прошелся раза два по комнатѣ, оглянулся на всѣ стороны и, видя совершенную пустоту, молча вышелъ, сѣлъ на коня и оба уѣхали.
Мы радостно вздохнули, ибо пистолета его приводилъ насъ въ ужасъ и трепетъ. Мы сидѣли все время по угламь и едва
переводили духъ, опасаясь какъ нибудь его разгнѣвать, и чтобы онъ насъ не перестрѣлялъ.
Къ вечеру отецъ возвратился и разсказалъ намъ, что онъ попался французамъ, которые его ободрали, но взяли только серебро, a ассигнаціи ему оставили. Прошла уже цѣлая недѣля со дня нашего ухода изъ Москвы. Коврвга нашего хлѣба почти истребилась, и потому что ее оставалось очень немного — отецъ насъ одѣлялъ самыми тоненькими ломтиками, а заставлялъ ѣсть больше картофеля.
Собираясь опять въ Москву, онъ, изъ предосторожности, чтобъ не быть замѣченнымъ французами, надѣлъ Василисинъ овчинный нагольный тулупъ. Уже стало вечерѣть, а его нѣтъ. Уже стало темно, — а его все еще нѣтъ. Тогда Василиса намъ сказала: „Ну, знать отца вашего убили; коли онъ завтра не вернется, я васъ брошу!" Какъ мы ни были малы, но поняли весь ужасъ этого слова. Мы подняли плачь и вой. Мы стали ее умолять этого не дѣлать; но она стояла на своемъ: „что мнѣ съ вами дѣлать, куда я съ вами пойду?"
Безъ ужаса и теперь не могу вспомнить этихъ минуть. Но милосердый Богъ не допустилъ насъ до послѣдней крайности! Почти въ эту минуту вошелъ въ комнату отецъ. Съ какимъ восторгомъ я и сестра, мы бросились къ нему; но вдругъ остановились, увидавши, что за нимъ лѣзетъ медвѣдь. Очень скоро мы успокоились, когда разсмотрѣли, что это не медвѣдь, а огромный солдатъ въ медвѣжьей шапкѣ, который согнулся въ крюкъ, входя въ низкую дверь.
Снявши тулупъ, первое слово отца было по нѣмецки: „дѣти, собирайтесь скорѣй, скорѣй!", потомъ по русски: „Василиса, возьми Карлъ чи-часъ". Такъ назывался полутора годовой брать. Все было исполнено въ одно мгновеніе. Отецъ связалъ узель. Василиса надѣла тулупъ, завернула въ него Карла и мы отправились.
III.
Было время темное, холодное, сырое; послѣднiе дни все шелъ дождь. Сокольниками мы прошли довольно покойно, но когда мы вступили въ Москву, то отецъ, для сокращенія пути, повелъ насъ не улицами, но по опустѣлымъ дворамъ, между погорѣлыхъ домовъ, отъ которыхъ торчали только печи и трубы.
Тутъ было идти очень плохо. Мы безпрестанно спотыкались на валяющіеся кирпичи и обгорѣлыя бревна. Наконецъ нащъ гренадеръ сжалился надъ сестрой, взялъ ее на руки, а меня велъ за руку, и я поспѣвалъ за нимъ только на рысяхъ. Отецъ шелъ впереди съ 5-ти-лѣтнимъ братомъ на рукахъ. Василиса съ ребенкомъ замыкала шествіе.
Наконецъ мы пришли къ какому-то большому каменному дому. Это тогда былъ домъ князя Рѣпнина на Маросейкѣ. Вошли на дворъ, и провожавшій насъ солдатъ спустилъ съ рукъ сестру и ушелъ, не сказавши ни слова.
Отецъ насъ ввелъ по высокой широкой лѣстницѣ въ большую комнату, потомъ прошли другую и остановились въ третьей. Въ комнатахъ была совершенная темнота. Отецъ велѣлъ подождать и самъ скоро вернулся со свѣчей въ рукахъ. Тутъ мы увидѣли, что мы находимся въ большой комнатѣ, но совершенно пустой. Нѣтъ ни лавочки, ни скамеечки, ни стула; словомъ ничего. Насъ одѣлили по ломтику хлѣба, послѣднему, что оставалось. Что завтра будемъ ѣсть, мы не знали и не помышляли объ этожъ. Маленькаго брата положили на подушки, а мы всѣ прочіе растянулись на голомъ полу въ чемъ пришли.
На другое утро, вставши, отецъ намъ принесъ немного картофелю и кусокъ чернаго хлѣба. Когда мы спросили, откуда онъ это взялъ, то онъ сказалъ, что возлѣ насъ, въ другихъ комнатахъ, живутъ нѣмцы и что это они ему дали. Вечеромъ, когда мы всѣ отдохнули, онъ намъ разсказалъ, что съ нимъ въ тотъ день случилось. И вотъ что мы услышали:
Надѣвши, какъ было выше сказано, Василисинъ тулупъ, онъ отправился въ Москву. Вездѣ шелъ безъ остановки, какъ вдругъ на углу Стараго университета, который уже сгорѣлъ, его остановили два француза: одинъ верхомъ, — гусарь, а другой пѣшій, имѣвшій въ рукѣ толстую восковую церковную свѣчу. Гусаръ сталъ ему кричать: „панталонъ, панталонъ". Отецъ мой отговаривался по нѣмецки, что не знаетъ гдѣ ихь взять, чего тотъ не понималъ или не хотѣлъ понимать, a пѣшій стоялъ и не пускалъ его. Уловивши, какъ ему казалось, удобный моментъ, отецъ хотѣлъ бѣжать, но въ эту минуту пѣшій ударилъ его свѣчею по головѣ, такъ что онъ упалъ. Тогда солдатъ его втолкнулъ въ подвальный этажъ университета, гдѣ еще тлѣли и дымились
остатки строенія. Отъ паденія отецъ пришелъ въ себя и выскочилъ въ противуположную сторону на дворъ. Увидѣвши это, гусарь заѣхалъ кругомъ и хотѣлъ воспрепятствовать ему вылѣзть. Но отецъ, увидавши на дворѣ солдатъ, началъ кричать о помощи. Къ счастью, то случились нѣмцы, виртембергцы. Они подскочили, отогнали гусара, взяли къ себѣ отца, растерли виномъ шишку, которая у него вскочила на головѣ, дали выпить немного вина и отпустили. Тогда онъ отправился къ знакомымъ нѣмцамъ на Маросейку, въ домь князя Рѣпнина, и разсказалъ свое приключеніе. Ему присовѣтывали тотчасъ перебраться въ Москву.
Они съ нимъ пошли къ генералу, который стоялъ въ этомъ домѣ, и стали у него просить провожатаго (sauve-garde); генералъ не соглашался, говоря, что поздно, что солдаты должны быть всѣ дома при перекличкѣ, что завтра онъ ему дастъ сколько угодно. Но по усиленной просьбѣ отца, что дѣти будутъ въ отчаяніи, если онъ не вернется на ночь, генералъ согласился, съ тѣмъ, чтобъ онъ вернулся къ перекличкѣ черезъ часъ, a дѣло уже шло къ вечеру.
Такимъ образомъ отецъ пустился въ Сокольники, не разбирая дороги, а гренадеръ за нимъ, и всю дорогу ужасно бранился, такъ что отецъ ежеминутно опасался, что онъ его убьетъ и уйдетъ. Однако они благополучно прибыли въ Сокольники и насъ перевели въ Москву. Вотъ причина почему онъ такъ торопился.
На третій день, когда мы встали, отца уже не было дома. Около обѣда онъ явился и принесъ съ собою порядочный мѣшокъ картофеля, который онъ нарылъ на огородахъ, что и составляло единственную нашу пищу въ теченiе нѣсколькихъ дней.
Въ это время отецъ мой нанялся работникомъ къ нѣмцу-булочнику, но такъ какъ онъ въ этомъ дѣлѣ ничего не зналъ, то топилъ только печь и носилъ дрова, за что получалъ каждый день по одному ситному хлѣбу, какіе бываютъ обыкновенно пяти копѣечные, но въ это время они продавались по два франка. Черезъ недѣлю, однако, кончился этотъ доходъ, за недостаткомъ муки, и мы опять остались при одномъ картофелѣ.
Между тѣмъ Василиса, не знаю откуда, добыла два кресла и небольшой столъ, а отецъ принесъ три конскія попоны и нѣсколько опойковъ. Это служило намъ постелью и одѣяломъ.
Тутъ познакомился съ нами французъ, или, вѣрнѣе сказать,
эльзасецъ, одинъ изъ музыкантовъ, жившихъ надъ нами въ 3-мъ этажѣ.
Онъ былъ огромнаго роста, смуглый, съ черными усами и бакенбардами, и билъ въ хорѣ въ турецкій барабанъ. Такъ какъ ему не доставало получаемой порціи, то онъ составилъ съ нашимъ отцемъ компанію: ходить вмѣстѣ за картофелемъ.
Они это дѣлали слѣдующимъ образомъ: поймаютъ на улицѣ пару лошадей, отправятся въ огороды, нароютъ картофеля, наложатъ его въ мѣшки, и на этихъ лошадяхъ привозятъ домой. Потомъ лошадей отпустятъ и на другой день, поймавши другихъ, опять отправляются на тотъ же промыселъ. Такимъ образомъ отецъ мой навозилъ большой уголъ картофелю. Потомъ сталъ возить соленую, что называется, коренная, цѣлую рыбу, не знаю бѣлугу или осетрину. Онъ навозилъ ее также большой запасъ. Наконецъ сталъ возить капусту, свѣжую, прямо съ огородовъ. Изъ этихъ припасовъ, т. е. картофеля, капусты и соленой рыбы ежедневно варился какой-то соусъ. Хотя и безъ хлѣба, но мы были сыты.
Эльзасецъ ходилъ къ намъ ежедневно и обѣдать, и ужинать.
Охотно я слушалъ его разсказы про походы и сраженія, хотя онъ говорилъ очень ломаннымъ языкомъ.
Однажды въ воскресенье онъ пришелъ къ намъ утромъ въ необыкновенное время. Отецъ спросилъ его, почему онъ не на парадѣ? на что онъ отвѣтилъ, что отказался идти за неимѣнiемъ башмаковъ. Ему приказывали добыть себѣ башмаки, какъ и прочіе, на что онъ отозвался тѣмъ, что служитъ императору и воровать и грабить не обязанъ.
Вернулся-ли онъ въ Эльзасъ? Когда хозяйство наше поустроилось, отецъ мнѣ сказалъ, чтобъ я сь нимъ шелъ на старую квартиру. Я этому чрезвычайно обрадовался. Погода опять стала прекрасная. Мы отправились.
Страшно было видѣть опустошеніе Москвы. Гдѣ стояли дома деревянные съ мезонинами, видны были только печи въ три яруса, стоящія одна на другой, какъ башни. Улицы, мнѣочень знакомыя, — не узнаваемы; нѣтъ ни заборовъ, ни огородовъ. Можно было переходить изъ улицы въ улицу, діагонально по дворамъ и садамъ,—такъ казалось близко.
При переходѣ переулкомъ сь Мясницкой на Кузнецкій мостъ,
насъ настигла группа верховыхъ. Отецъ мой остановился, сняль шляпу и мнѣ приказалъ снять картузъ. Когда они проѣхали, я спросилъ, кто это такіе? Онъ мнѣ сказалъ, что это императоръ Наполеонъ впереди. Я успѣлъ только замѣтить небольшого смуглаго человѣка въ сюртукѣ и маленькой треугольной шляпѣ. Вся свита тоже была въ сюртукахъ и большихъ треугольныхъ шляпахъ. Не было ни на одномъ такой шинели, какъ на нашихъ офицерахъ.
Намъ пришлось проходить черезъ дворъ церкви, названіе которой я тогда не зналъ, но это было на Петровкѣ, Рождество Столешники (что въ Лечникахъ). Здѣсь услышалъ конскій топотъ въ церкви. Я остановился посмотрѣть и увидѣлъ около церкви француза, который изъ большихъ мѣстныхъ иконъ составилъ ширмы, a меньшія кололъ топоромъ и подкладывалъ въ огонь подъ котель, въ которомъ онъ что-то варилъ. Я подбѣжалъ къ отцу, отошедшему нѣсколько впередъ, и сталь ему разсказывать мною видѣнное, но онъ, не останавливаясь, приказалъ мнѣ идти далѣе.
Вездѣ представлялось то же зрѣлище. На Тверской огромные дома стояли обгорѣлыми. За Тверскими воротами открывалось взору почти чистое, необозримое поле. Это впечатлѣніе такъ сильно меня поразило, что и теперь не рѣдко вижу во снѣ, какъ я хожу въ Москвѣ по погорѣлымъ улицамъ, по запустѣлымъ дворамь, заросшимъ рѣпейникомъ и крапивой, какихъ много оставалось еще очень долго, и куда мы мальчиками собирались играть въ казаки и французовъ. Подошедши къ дому, откуда сначала вышли при вступленіи французовъ, мы вошли въ наши бывшія комнаты. Онѣ были не заняты. Отецъ поднялъ извѣстныя ему половицы, но ничего не нашелъ что спряталъ — саблю и напитки. И такъ мы вернулись домой съ пустыми руками.
Въ это время мы жили спокойно. Ѣли капусту съ картофелемъ и соленой рыбой и ничто насъ не тревожило. Кромѣ того только, что у насъ у всѣхъ разстроилось пищевареніе, но на это не обращалось никакого вниманія.
Около этого времени мы пошли съ отцомъ навѣстить знакомое ему семейство Петерсонъ. У нихь были двѣ дочери — 9-ти и 10-ти лѣтъ. Тамъ намъ подали прекрасный на видь ростбифъ, но, когда сказали, что это лошадиное мясо, я не рѣшился ѣсть. Отецъ же ѣлъ и очень хвалилъ. Мы и послѣ того были зна-
комы съ этимъ семействомъ. Мать считалась вдовою, потому что отецъ ихъ, во время пребыванія французовъ, безъ вѣсти пропалъ и никогда уже не возвращался.
Наконецъ однако-же намъ понадобились свѣчи; тогда отецъ натопилъ лошадинаго сала, положилъ палку черезъ два кресла, навѣсилъ на нее какихь-то бичевокъ и обливалъ ихъ по нѣсколько разъ натопленнымъ саломъ. Свѣчи вышли, но кривыя и бугроватыя. Однако-же они намъ служили не хуже стеариновыхъ. Въ это время я часто выбѣгалъ за ворота и смотрѣлъ парадъ.
Противъ воротъ выстраивался длинный по всей Маросейкѣ фронтъ солдатъ, въ синихъ шинеляхъ и медвѣжьихъ шапкахъ. Послѣ нѣкоторыхъ ружейныхъ пріемовъ они вдругь съ силою опускали шомполы въ ружья. Этотъ звукъ и гулъ меня очень занимали. Потомъ всѣ поворачивали къ Кремлю, черезъ Ильинскія ворота.
Я всегда видѣлъ нашего эльзасца, какъ онъ шелъ въ хорѣ музыкантовъ съ своимъ огромнымъ барабаномъ, который онъ несъ не такъ, какъ у насъ, но поперегъ груди. Правой рукой билъ вь него колотушкой, a лѣвой какою-то разщепленною палочкою.
Сентябрь весь простоялъ сухой и теплый. Но съ октября погода быстро перемѣнилась. Сталъ идти дождь. Пошелъ холодъ и морозъ и показался снѣгъ, который и не таялъ. Уже я рѣдко выходилъ на дворъ, но помню, что однажды, вышедши на крыльцо, увидѣлъ большого француза, шедшаго по двору въ лиловомъ атласномъ салопѣ, доходившемъ ему до колѣнъ. Это меня очень изумило.
Морозъ становился все сильнѣе и сильнѣе. Наконецъ въ одинъ день пришелъ къ намъ эльзасецъ и сталъ прощаться съ отцомъ, объявляя, что они завтра выходятъ. При этомъ онъ подарилъ отцу моему голубую штофную ризу, которую при мнѣ отецъ зарылъ подъ картофель. Эльзасецъ ушелъ, мы очень объ немъ сожалѣли, потому что успѣли его полюбить.
Въ ту же ночь мнѣ понадобилось, по своей болѣзни, идти въ третью комнату. Я прошелъ одну и другую. Но лишь только хотѣлъ отворить дверь въ третью, какъ раздался страшный какой-то ударь. Мнѣ вообразилось, что надо мною обрушился домъ. Я крикнулъ, присѣлъ и схватиль себя за голову. Но чувствуя себя невредимымъ, я съ крикомъ побѣжаль назадъ. Отецъ уже всталь и опять приказывалъ собираться. Привыкнувши къ подобнымъ приказаніямъ, вь одну минуту все было исполнено.
Съ узломъ за спиной привелъ онъ насъ на другую половину, гдѣ мы уже нашли нѣсколько мужчинъ и женщинъ, также съ узлами за спиною, сидящихъ въ безмолвіи.
Въ скоромь времени раздался еще ударь, такъ что окна задрожали, всѣ вздрогнули, но ни я и никто не вскрикнулъ. Потомъ третій ударь, но слабѣе прежнихъ. Очень долго еще всѣсидѣли и посматривали въ окно, какъ бы въ ожиданіи чего-то, но все было тихо. Послѣ нѣкотораго времени всѣ разошлись и мы легли опять спать.
На другое утро намъ сказалъ отецъ, что удары эти происходили отъ взрыва Ивана Великаго и арсенала.
Я впослѣдствіи видѣлъ много разъ эти груды развалившихся зданій, съ лежащими на нихъ колоколами. Самая же башня Ивана Великаго уцѣлѣла.
Вскорѣ, въ то же утро, явился казакъ. Меня вызвали, чтобъ съ нимъ говорить, ибо всѣ эти нѣмцы очень плохо говорили по русски, и я служилъ переводчикомъ. Мнѣ приказывали, между прочимъ спросить его: нѣтъ-ли еще французовъ въ Москвѣ? Но казакъ сказалъ, что нѣтъ. Ему поднесли стаканъ водки, и онъ ушелъ. Какъ только я узналъ, что французы вышли, я тотчасъ отправился наверхъ въ ихъ комнаты посмотрѣть, не найду ли тамъ чего нибудь для себя. Но комнаты ихъ оказались пустые, только два или три стула и одна лавка. На полу же разбросано множество книгъ, все новыя, при томъ французскія, чего я читать не умѣлъ.
Между ними я поднялъ книгу въ черномъ кожаномъ переплетѣ съ бѣлыми листами, на послѣднемъ листѣ было что-то писано, также по французски. Спустя уже нѣсколько лѣтъ, когда я научился понимать по французски, я разобралъ письмо, и оказалось, что это пишетъ сынъ къ матери во Францію и говоритъ:,,Мы теперь въ Москвѣ, страна очень раззорена и намъ жизнь очень трудная. Мы проведемъ зиму здѣсь, а весною пойдемъ въ Константинополь". Всякій знаетъ какъ сбылись эти замыслы!
На третій день отецъ вдругъ намъ принесъ калачей, баранокъ, чаю, кофе и сахару. Восхищеніе наше было необычайное, когда намъ дали всего этого сколько душѣ угодно. Мы едва вѣрили своимъ глазамъ и какъ голодные волки бросились на эту прелесть. Все было забыто, но не все кончилось.
IV.
Спустя нѣсколько дней, когда отца не было дома, входитъ къ намъ такъ называемый квартальный и съ нимъ будочникъ. „Смотри все, что есть", приказываетъ квартальный будочнику, и тотъ началъ развертывать наши попоны, въ которыхъ завернуты были опойки и подушку. „Что прикажете?" спросилъ солдатъ. „Бери ковры и кожи, подушку оставь", сказалъ квартальный. Будочникъ свернулъ и взялъ. Надобно сказать, что опойки ни на что, кажется, были негодны. Они представляли ландкарты, дурно нарисованныя! Потомъ пошли черезъ комнату, въ углу которой лежала большая куча картофеля. „Не прикажете ли развалить картофель?" спросилъ солдатъ. „Чего тамъ искать", отвѣтилъ квартальный, и они ушли, взявши съ собою попоны и кожи. Помню, что при словѣ: „не прикажете ли развалить картофель?" я чрезвычайно испугался, зная, что подъ нимъ зарыта риза. Я вообразилъ, что за церковную вещь отецъ можетъ подвергнуться отвѣтственности.
Подобные обыски дѣлали во всѣхъ домахь и все отбирали съ тѣмъ, чтобы отыскать настоящихъ хозяевъ.
Многимъ ли они были возвращены — я не знаю. Такимъ образомъ мы приведены были въ первобытное состояніе, и опять пришлось ночевать на голомъ полу. Но на другой день отецъ накупилъ войлоковъ, которые намъ служили постелью, также и шерстяныя одѣяла. Это была уже роскошь.
Вообще въ это время мы ни въ чемъ не нуждались, что касается пищи, питья и обуви; оставшіяся у отца ассигнаціи пригодились.
Вскорѣ возвратилась и мать наша. Можно себѣ представить радостное и вмѣстѣ горестное свиданіе. Она пріѣхала ночью и застала насъ почти безъ бѣлья. Въ теченіе шести недѣль мы его не перемѣняли, и потому первая ея забота состояла въ томъ, чтобы насъ имъ снабдить.
По стеченію нѣкоторыхъ обстоятельствъ случилось такъ, что мы перебрались изъ дома, въ которомъ мы до сихъ поръ жили, въ тѣ же комнаты, изъ которыхъ вышли при вступленіи французовъ, и стали ходить по тому же крыльцу.
Мы стали жить хотя въ весьма стѣсненныхъ обстоятельствахъ, но, по крайней мѣрѣ, были сыты, одѣты и обуты.
V.
Въ началѣ лѣта, въ 1813 году, открылось противъ нашего крыльца народное училище. Меня помѣстили туда для изученія русской грамоты.
По нѣмецки я уже умѣлъ читать и писать и продолжалъ съ отцемъ читать Библію.
Пробывши первый день въ классѣ, я возвратился и сказалъ, что въ этомъ училищѣ учатъ только священной исторіи и русскому катехизису и то церковными буквами.
— „Нужды нѣтъ", сказалъ отецъ, учись всему; все, что знаешь, полезно".
И такъ я продолжалъ цѣлый годъ, хотя мы были и лютеране, Впослѣдствіи времени я имѣлъ случай научиться французскому и латинскому языкамъ. Въ 1824 году вступилъ въ Московскiй университетъ по медицинскому факультету или отдѣленію, какъ тогда называлось, хотя въ табели или матрикулѣ и писалось Studiosus facultatis medicae.
Лишь только я выдержалъ экзаменъ на студента, еще не побывавши ни на одной лекціи, отецъ мой скончался, почти 60 лѣтъ. Вскорѣ, по выходѣ французовъ, онъ заболѣлъ совершенно разстроеннымъ пищевареніемъ. Болѣзнь его по временамъ уступала леченію, но здоровье не возстановлялось и онъ умеръ отъ совершеннаго истощенія, вслѣдствіе болѣзни печени, которая, безъ сомнѣнія, произошла отъ душевныхъ потрясеній, трудовъ и дурной пищи.
Все, что онъ намъ оставилъ, состояло въ слѣдующихъ 4-хъ стихахъ, которые онъ намъ часто повторялъ:
Und immer Treu und Redlichkeit,
Bis an dein kuhles Grab;
Und weiche keinen Fingerbreit
Von Gottes Wegen ab.
(Переводъ):
Твори всегда вѣрность и справедливость,
До хладной своей могилы;
И не отступай ни на палецъ
Отъ путей Господнихъ.
Міръ праху его!
Въ 1828 году я кончилъ курсъ по медицинскому факультету. Я былъ своекоштнымъ студентомъ. Въ это время я жилъ съ матерью, хотя не въ богатствѣ, но съ порядочными средствами.
Студенчество наше было самое пріятное. Профессора обхо-
дились съ нами дружелюбно и ласково. Мы ихъ почитали и любили. Хотя и записывали ежегодно въ табель или матрикулу извѣстное число профессоровъ, но насъ не заставляли насильственно слушать такихъ, которые намъ не очень нравились, т. е. менѣе даровитыхъ. Однако публично заявлять, что мы ихъ слушать не хотимъ — намъ и въ голову не приходило. Мы ихъ, конечно, посѣщали не очень прилежно, но на это никто, не обращалъ никакого вниманія. Хоть вовсе не ходи и не слушай, а на экзаменѣ подай, что слышалъ и чего не слыхалъ.
Не было ни обществъ, ни студенческихъ кассъ. Всякій содержалъ себя, какъ зналъ. И все шло мирно и тихо.
Только однажды вздумали отбирать у казенныхъ студентовъ мундиры. Это между ними возбудило всеобщiй ропотъ.
— „Какъ, говорили они, черезъ годъ намъ довѣряютъ и судьбу, и жизнь людей, а теперь не довѣряютъ мундировъ изъ толстаго сукна". Они принесли жалобу ректору и дѣло уладилось безъ всякихъ послѣдствій къ общему удовольствію.
И не вышли мы всѣ дураками. Укажу только на своихъ современниковъ: Николая Ивановича Пирогова, котораго знаеть вся Европа, г. Сокольскаго, г. Корнухъ-Троцкаго, г. Шеховскаго, которые были профессорами; не говорю о многихъ другихъ, которые и на практическомъ поприщѣ, и на служебномъ составили себѣ почетное имя и званіе.
Почему же теперь (въ 1870 г.) безпрестанно читаешь въ газетахъ и журналахъ статьи, не дѣлающія чести ни профессорамъ, ни студентамъ?
Это, говорятъ, духъ времени; а по моему это не духъ времени, а недугъ времени. Но какъ его излечить? Это не мое дѣло.
Но буду продолжать свой разсказъ. Въ 1831 году я поступилъ въ губернскомъ городѣ на службу. Медицинскою практикою пріобрѣлъ безбѣдное состояніе, а въ сравненiи съ дѣтствомъ и молодостію — даже весьма хорошее.
Теперь (въ 1870 г.) доживаю старость свою въ кругу своего семейства, окруженный дѣтьми, внучками и внуками. Благодаря Бога, всѣмъ доволенъ и счастливъ. Но нашествія французовъ не могу ни забыть, ни простить, хотя въ частности ихъ люблю, потому что были между ними и добрые люди.
Беккеръ.
Калуга. 30 ноября 1870 года.
