По чужим законам, по своей дороге

(педагогическая мини-повесть)

I «ТАК ГОВОРИЛА БАБА КАТЯ»

Моё воспитание, согласно педагогическим воззрениям Бабы Кати, сводилось к трём НЕ:

1. не курить;

2. не приносить в подоле;

3. не играть на гитаре.

Если с первыми двумя НЕ всё было понятно ещё со времен творения расхристанного мира, то третье НЕ вызывало недоумение и требовало объяснений, которые прозвучали однажды, весомо и навсегда, как определение загробной участи. «Значит так! — грозно сверкнув очками, произнесла Баба Катя. — Запомни эту простую жизненную цепочку: сначала гитара в руках, потом сигарета в зубах, потом выпивка в подъезде, потом кража, потом колония для несовершеннолетних. А там — это тебе не здесь: спагетти по воскресеньям, умные книжки и английский язык в компьютеризированном классе с богатыми детишками. Там ты будешь носки во рту стирать! Фершейн? Хочешь в колонию? Нет? Так вот и не надо играть на гитаре. Была в этой квартире уже одна игрунья, мать твоя непутевая. Сядет, бывало, в комнате, окна занавесит, свечу зажжет и наяривает что-то жалостливое на французском языке. Лямур, тужур, пляж, марьяж и кокияж. И чем дело закончилось? Истрепанными нервами, антисоциальным поведением и кладбищем. Поет теперь червям на два метра ниже уровня земли».

Наверное, конечной целью Бабы Кати было вырастить из меня самостоятельное боевое подразделение, которое нельзя деморализовать, а можно только уничтожить. И то не без проблем. В раннем детстве я очень обижалась на неё. Когда какой-нибудь карапуз падал в лужу и ревел, к нему бросалась огорченная мамаша с утешениями и причитаниями. Если же в лужу падала я, то сверху мне прилетал подзатыльник, в спину тычок и раздавался громогласный вопль о несовершенствах моей натуры и незавидных жизненных перспективах. Самым добрым словосочетанием в тираде было «г..вно собачье». «Не ныть! Сопли на кулак не мотать! Терпеть!» — внушала мне Баба Катя, имея за спиной концлагерь, вечную атмосферу стукачества и развод с тремя детьми на руках. Это я потом, спустя десятилетия, сообразила, что в ней орали страх за кровиночку-сиротиночку и… гордость. Она никогда и ничего не просила. Как бы тяжело не было. И мне запрещала. Попросить значит попасть в зависимость. Стал рабом — умер прежде смерти. Сиротиночка должна была стать свободным человеком в несвободной стране. Этот человек не знает, что значит постирать носки во рту. Такая нехитрая философия.

Баба Катя, глядя на руки которой можно было узнать историю СССР с революцией, коллективизацией, войнами и молчаливым терпением, своими нетривиальными взглядами на жизнь, а также умением преподнести их величественно и парадоксально напоминала мне библейского пророка. Должно быть, давным-давно они, эти глашатаи Божьей воли, так же стояли перед растерянным народом и говорили: «Евреи! Так говорит Господь! Кто из вас смеет бряцать на гуслях? Сначала гусли в руках, потом наплевательское отношение к кашруту, потом нарушение восьмой заповеди, потом проклятие Божье до седьмого колена». От Бабы Кати они, должно быть, отличались только очками. До Рождества Христова их просто неоткуда было взять. И еще — все пророки были убиты народом богоизбранным, а Бабе Кате никто даже перечить не мог. Не то, чтобы там замахнуться. Никто, кроме бабушки Ираиды Степановны.

Бабушка Ираида Степановна, закуривая тонкую сигарету и с прищуром вглядываясь в дым, поднимавшийся к регулярно заливаемому соседями кухонному потолку, томно говорила: «Екатерина! Одумайся! Что ты такое говоришь? Какая колония? Какие носки? Какую связь ты видишь между музицированием и алкоголем?» «Прямую! — рявкала Баба Катя. — И дочь твоя тому скорбный пример! Давай хоть ребенка убережем, раз её не уберегли. У Ирки наследственность — хоть куда: мать-алкоголичка, отец-аферист, которого Митя прял, две сумасшедшие бабки-старухи и ни одной мохнатой лапы, чтобы из грязи вытащить в случае чего! Пусть учится! Иностранным языкам! Хоть и бестолку! Никаких перспектив в этой стране жулья! С её родословной только в летних кафе за богатыми столики замурзанной тряпкой протирать. Потолок её. Потому что в люди ей выйти никто не даст, помяни слово моё. Катком проедутся сытые да блатные». От таких эмоциональных тирад с воздеванием рук к вечно молчащему небу и активным потрясанием головой Баба Катя делалась похожей на великого немецкого композитора Бетховена с интарсии, выполненной покойным дедом и украшающей кухню.

Бетховен регулярно повышал квалификацию в области английского языка, который Баба Катя вдалбливала в меня, предварительно затвердив урок сама. По-английски она не разумела ничего, кроме «Hello» и краткого опросника «Захват пленного». Остальное ей подсказали Старков и Диксон, авторы учебников про приснопамятную Лену Стогову. Лена Стогова постоянно писала британской школьнице Мэри Смит какую-то околесицу про прекрасную советскую жизнь. «Так! Переводи!» — командовала Баба Катя, разложив талмуды с выполненным ночью переводом очередного письма. И я, как княжеский сказитель на зарплате, начинала ежевечерний бред: «Здравствуй, Мэри! Сегодня я расскажу тебе, как дежурила по классу. Это очень интересно. Наш класс большой и светлый. В нем много парт, стульев и учительский стол. Над доской висит портрет Владимира Ильича Ленина… Интересно, а у Мэри в классе Тэтчер висит?» «Не отвлекайся! — обламывала на корню мой познавательный интерес Баба Катя. — Кто надо, тот и висит у капиталистов этих зажравшихся. Фунт стерлингов в рамке! Чтоб бога своего не забывали. Так, дальше!» Я переваривала информацию и продолжала сагу о трудовых подвигах Лены Стоговой: «Владимир Ильич — вождь трудового народа. Мы всегда помним его слова о том, что надо учиться, учиться и еще раз учиться. Сначала я вытираю пыль с подоконников…»

После пятнадцатиминутного перевода Баба Катя удовлетворенно крякает и говорит: «Хорошо. Доставай черновик и переписывай туда текст». У меня от возмущения глаза делаются в пол-лица: «Зачем?! Зачем переписывать? Нам не задавали!» Баба Катя бьет кулаком по столу: «Переписывай, я сказала! Надо орфографическую зоркость развивать! То, что задавали, будут делать сын замминистра МВД Наумов и дочка директора мясокомбината Комолова. Они вообще могут ничего не делать, им в жизни всё и так достанется. А у тебя папы с мамой нет! Ты, кроме нас с Райкой, сто лет никому на хрен не сдалась! А мы не вечные. Значит, ты должна трудиться, как раб на галере, если не хочешь проституткой у «Северной» встать. Да тебя и туда не возьмут! Завешена железом, как рабочий-металлист. Не девка, а Кощей Бессмертный. А всё Кинчев ваш! Крутит мозги подросткам! Урод! Наркоман! Встретила бы, на куски бы порвала козла! Пиши давай, чего смотришь?» — «Баба Катя! У меня и так по английскому одни «пятерки»! Может, я в другой раз зоркость разовью?» — «Пятерки» твои все липовые, из жалости ставят. Видят, сирота казанская, вот и ставят, вспоминая старые заслуги. Когда ты на человека походила и крокодила своего красно-черного по стенам дома не развешивала. Морду кобелиную! Ни слуха, ни голоса, ни спереди, ни сзади…» — «Пишу уже! Успокойся!» — «С тобой только в гробу успокоишься! А всё из-за Кинчева вашего…» Пластинка про Кинчева вращалась на языке Бабы Кати чаще, чем «БлокАда» у меня на проигрывателе. Она наверняка стала бы платиновой, имей материальное воплощение. Тираж бы побил все мыслимые и немыслимые рекорды. В общем-то, повод был.

 

II «ТАК ГОВОРИЛ ЖУК»

Наша неформальная жизнь, согласно воззрениям Жука, сводилась к трём постулатам:

1. Кинчев — господь, бог наш… Да не будет у нас других богов пред лицем его. А Жук — пророк его.

2. Делай себе изображения «Алисы» день и ночь, делай их автокраской и гуашью, простым карандашом и чешским фломастером, помадой и тенями, в тетрадках и на лицах, в комнатах жилых и на стенах домов, поклоняйся им, ибо Жук — ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого рода, ненавидящих Кинчева, и творящий милость до тысячи родов любящим Кинчева и знающим песни его.

3. Наплюй на отца твоего и на мать твою, и на всякую не алисоманскую родню твою, чтобы продлились дни твои на священной земле ЧП, которую Жук дает тебе.

ЧП. Чрезвычайное происшествие. Черный плащ. Нехитрый ассоциативный ряд к месту, именуемому в алисоманской среде начала 90-х «Черным подвалом», коротко — ЧП. Находился он в районе «Петушки». В то время этот район был местом концентрации неформалов. Красно-черная армия «Алисы», вечные сироты Цоя киноманы и суровые «гробовщики». Звери дикие, для тех мест экзотические, в клетку сажать, не кормить. Так, наверное, к нам в те стародавние времена относились.

Было мне лет 12, когда я посмотрела фильм «Взломщик». Чуть ли не всем классом водили с воспитательной целью — «познакомить с современной культурой, обозначив её сильные и антисоветские стороны». Ёрзала я на кресле долго, потому как школа у меня была музыкальная, и Кабалевский в ней попадал под определение крутого «авангардиста». Т. е. на нем развитие современной музыки заканчивалось. Так нас учили. А тут на экране какие-то непонятные люди блажат дурниной. Мучения мои продолжались, пока на 38-й минуте Кинчев не спел «Землю», а следом за ней «Воздух». «Вот это да!» — пронеслось у меня в голове. Стало абсолютно наплевать, во что эти парни одеты, чем раскрашены, как они там кривляются, главное — ЧТО и КАК поют. Точнее, поёт. Кинчев. Он это делал потрясающе. С одной стороны, качая энергетику отчаяния. С другой, — как власть имущий. Картонный герой, разбивающий лбом бетонные стены. Хотелось встать и выпрямиться. И слова, которыми он ворожил, впечатывались в сердце моментально и поселялись уже безвылазно:

Волчья ягода,

Черная кровь,

Немое темноводье водит тени по дну,

Языки публичных костров

Лижут лица.

Эй, начальник! Покорных — в ров!

Пот напомаженных туш,

Жирные рты плетут слюной кружева,

Зверь лакает из луж

Души тех, кто принял печать.

Маэстро, туш!

Живым — это лишь остановка в пути.

Мертвым — дом.

Успокоиться не могла долго. Потом сходила ещё раз. Потом через три года опять. На сеансе познакомилась с Жуком. Жук привел меня в ЧП.

Я, как человек замкнутый, всегда вела двойную жизнь. Баба Катя бдела, как будто всю жизнь прослужила в СВР. Но я была её внучкой, а гены совершенствуются от поколения к поколению, поэтому я могла спокойно «косить и забивать», чему способствовал серпасто-молоткастый флаг на каждом присутственном здании. Неудивительно, что меня в алисоманские ряды занесло перестроечной пургой. В школе я играла гаммы, слушала политинформацию и без запинки отвечала про «синтез полипептидной цепи на рибосоме» и захватывающие до боли в печени приключения Лены Стоговой. И на всё это мне было плевать с высокой колокольни. После школы «спящая красавица» превращалась в раскрашенную ведьму и тусовалась в ЧП, где слушала записи звезд отечественного рока, пила из горла водку и прогоняла роковые телеги. Поскольку книжек я успела прочитать достаточно, то меня ценили за талант простым и доходчивым языком запросто увязать текст Кинчева с философией Ницше, прозой Достоевского и стихами Новалиса. Такие мультикультурные сказки на ночь в чрезвычайных условиях.

Жук там был старшим алисоманом. Идейным вдохновителем и ответчиком при разборках с другими неформалами, которым могло взбрести в голову, что кто-то из алисоманов однажды вечером на троллейбусной остановке без пиетета отозвался о великом покойнике и это требует возмездия неотвратимого и беспощадного. Жук в таком случае вел с ними долгие и муторные переговоры, чтоб доказать, что тем послышалось. И вообще Цой — хоть и не господь и не бог, но тоже хороший человек. И глаза у него добрые. Как у собаки. Про собаку Жук добавлял, естественно, когда делегация киноманов удалялась, удовлетворенная ответом. Свою кличку Жук получил за хитрость и любовь к деньгам. Он мотался по стране вслед за любимой группой, доставал книги, газеты, кассеты, пластинки, диски, футболки, видео с концертов и прочую фанскую продукцию. Делал на этом деньги. И пускался по тому же кругу дальше.

Ко мне Жук относился очень хорошо. Во-первых, потому, что я входила в десятку самых-самых покупателей. Во-вторых, я писала про «Алису» книги в стихах и прозе, оформляла их как фанзины. Жуку такая творческая преданность делу нравилась. Он так не умел. В-третьих, я могла складно звонить на тему «господа и бога». Лила масло на горящее красно-черным пламенем жуково сердце. Ну и наконец, я умела внимательно слушать телеги Жука. Иногда мы с ним вылезали из подвала на свет Божий и ходили по району, он мне рассказывал о своих путешествиях, делился мыслями по поводу Кинчева и его бессмертного творчества, а я понимала. В то время было очень важно просто понимать друг друга. Наверное, как и сейчас.

С Жуком было очень классно ходить на концерты. Он вычислял меня в толпе (а я всегда держалась подальше от сцены, чтобы в случае чего можно было проманеврировать в толпе и выйти из зала не помятой). У Жука были иные представления о безопасности. Он пролезал ко мне через орды фанатов, брал за руку и тащил поближе к «любимому Косте». Растолкав вокруг всех кого можно, он ставил меня на более ли менее свободную площадку и весь концерт держал круговую оборону. Таким образом, я стояла вроде бы и среди людей, а вроде бы и отдельно. Толкнуть меня даже не пытались. Потому что Жук, в общем-то, не громила, на алисовских концертах напоминал берсерка, скрещенного с буревестником. После концерта, он опять тащил меня на какие-то заповедные тропы, которыми ходил кумир, чтобы он расписался на наших плакатах, книжках, билетах, денежных купюрах и паспортах и принял порцию зашкаливавшей любви.

Мы никогда не были с Жуком друзьями. В ЧП я продержалась не больше года, потому что переросла три закона Жука. Но даже спустя много лет, стоило мне появиться на алисовском концерте, он тут же ткался из воздуха, хватал меня за руку и охранял весь концерт даже старательнее, чем свой кошелек.

Дома Баба Катя, узнав про мои похождения, ежедневно проходила мимо плаката Кинчева, била его по напечатанному лицу и с чувством восклицала: «Сволочь!». Так кроваво проходила его земная слава. А меня уже волновали совсем другие вещи.

 

III «ТАК ГОВОРИЛ ВИНОГРАДОВ»

Вся моя писанина, согласно воззрениям Виноградова, должна была сводиться к соблюдению следующих законов:

1. Ни на кого не походить.

2. Никого не поучать.

3. Не выжимать дешевых слез, не вызывать тупого смеха.

Виноградов был математиком от Бога. Нет, он вообще был от Бога, и не важно, чем он там занимался: ломал голову над диссертацией, гонял по карельским просторам на велике, писал забавные книжки про деревню, разводил рыбок, вёл задушевные беседы со стариками на лавке или кулинарничал посредством бытового волхвования. Если бы меня попросили охарактеризовать его одним словом, я бы выбрала «Леонардо» или «Тесла». Хотя слово «Виноградов» было бы самым точным.

Познакомила меня с ним подружка-одноклассница, которая ходила к нему домой на репетиторство и однажды обмолвилась, что с ней учится девочка, которая умеет писать стихи, как БГ. И даже лучше. Виноградов терпеть не мог БГ, считал его заносчивым занудой, поэтому его нисколько не удивило, что дети могут писать лучше кумира молодежи. Делов-то! Он попросил её принести что-нибудь почитать. Она нарыла у меня на письменном столе best of best и отнесла Виноградову. Через два дня он сказал, чтобы она привела к нему и меня. Поговорить. С тех пор мы с ним разговаривали раз в две недели часов по пять-шесть. Пятилетку. Пока он не умер. Но это было потом.

А тогда он просто сидел на кухне, наготовив своей термоядерной пищи, о сущности и назначении которой всегда догадывался только он и больше никто, угощал чаем из разнотравья, спрашивал, что мне нравится и не нравится, что читаю и что про это думаю, что пишу и зачем, рассказывал про своё детство, кино, людей, которых встречал, и про книги, книги, книги… Оборачиваясь назад, я не понимаю, ЧТО это было и КАК это могло сложиться. Как гора в два с половиной раза старше беседовала с мышью, интересовалась подробностями мышиной жизни, чем мышь дышит и какого лешего пишет. Потому что другие горы, сопки, холмы, возвышенности и кочки окружающего рельефа хранили величественное молчание.

— Запомни, Ира, ты можешь пройтись по человеку своей заметкой в газете так, что убьёшь его. Ты можешь, потому что пишешь, как в драку лезешь. Меч в ножны! Тебе нужен лишний грех на душу? Чего ты полезла к самоубийцам? — потрясал Виноградов очередной моей заметкой в молодежной газете, где рассказывалось про то, как мои ровесники совершали суицид, что их на это толкало, причем с сугубо «гуманистическим» подтекстом — никто не может мешать свободному выбору свободного человека, tribute to Баба Катя. — Твоего творчества начитаешься, потом три дня спать не будешь! Ладно я, взрослый уравновешенный мужик. А подружки твои? Ты пойдешь их из петли вынимать, когда они направятся реализовывать свой свободный выбор, потому что на них Петя с Васей не так посмотрят? Ты мозг-то включи!

Я никогда не возражала. Не только Виноградову. Вообще никому. Я молча уходила страдать, непонятая, «ну и пусть». Через неделю он уже говорил мне как ни в чем не бывало в телефонную трубку:

— Куда пропала? Стихов давно не читал! Давай, тащи, что там у тебя написалось! Я знаю, что написалось! Не мычи там! Жду!

Бедный Виноградов тоннами перерабатывал мои вирши про Гермеса Трисмегиста, суфийский путь, смерть, бюсты римских тиранов, джаз как хорошо темперированный хаос, водку как аналог живой воды, сумасшествие Дали, пастухов быков земли тюленей, персонажей арканов Таро, ЛСД, мидраши и прочее, тревожащее мой неустойчивый разум и беспокойное сердце. Внимательно читал, ненавязчиво давал советы, вкладывал в руки великие книги. Никогда не смеялся. Не унижал. Не выворачивал наизнанку. Всегда понимал. Понимал. Понимал. Единственная черта, за которую можно уцепиться в людях. Не оглядываясь назад.

Баба Катя на удивление спокойно отнеслась к моим домашним университетам. Когда я ей сбивчиво пересказала, чем мы с Виноградовым занимаемся, что он не маньяк и не сумасшедший, она, крякнув, вынесла вердикт: «Зовёт — ходи. Родителей Бог не дал, может, хоть от этого хорошего нахватаешься».

Потом Виноградов умер. Он всегда был смертельно болен. О чем никто не догадывался. Мне было больно. Потухли глаза и остановилось сердце. Оно потом, правда, запустилось. Про глаза ничего сказать не могу. Меня не покидало ощущение, что я тоже умерла. Это было заметно даже посторонним людям. Единожды в жизни. После чего я научилась с собой работать так, чтобы это ни на чем, кроме как на сердце не отражалось. Заветы Бабы Кати жили и побеждали.

В те дни я почему-то почувствовала, что у меня выжгли напалмом совесть, и теперь мне позволено всё. Это было самым страшным состоянием, которое мне когда-либо приходилось переживать. Когда берегов не видишь. И не хочешь видеть. Пока тебе их не очерчивают вновь.

 

IV «ТАК ГОВОРИЛ ВИТЮША»

Настоящая любовь, согласно воззрениям Витюши, могла жить и не рассыпаться, если опиралась на следующие положения:

1. Люби меня, как я тебя.

2. Мужчина — пастырь, женщина — пластырь.

3. Для тех, кто любит, и в декабре весна.

Витюша неожиданно поравнялся со мной на проспекте Ленина и рухнул на колени прямо в февральскую слякоть. Светило ослепляющее солнце. Люди отпрянули, я подпрыгнула от неожиданности на месте, чуть не свалившись в ту же грязь.

— Я тебя люблю!

Оно, конечно, приятно, что тебя любят, а не хотят с ног свалить на центральной улице города. Но можно ведь и без парада обойтись, тем более с малознакомым человеком и толпой вокруг.

— Витя! Ты пьяный, что ли? Вставай давай и нах хаузе цурюк! Ферштейн?

Витюша продолжал изображать из себя статую крепостного с челобитной и бубнить про то же и так же. Все попытки обойти скульптуру пресекались хватанием за одежду и увеличением громкости речи. Народ вокруг дивился, не стесняясь.

— Хорошо, Витя! Давай так. Ты меня люби, только встань и замолчи, ладно? А то я тебя точно никогда не полюблю. Тебе же этого не хочется, ты же разумный мальчик, учишься в университете, достойный сын достойной мамы. Так что вставай! И пошли. По дороге дорасскажешь, чего хотел.

Витюша, осознав, что его не бросят на произвол неулыбчивой судьбы, схватил меня за руку и сказал:

— Хорошо. Сейчас мы поедем ко мне и поговорим! Мне надо тебе о многом сказать!

— А ты далеко живешь-то? А то у меня, знаешь, планы, занятия, суета сует и томление духа. Как-то не рассчитывала я сегодня на дорожную «пробку».

Витюша, ничего не отвечая, затолкал меня в подошедший автобус, и мы поехали навстречу неумолимому року.

Честно говоря, я Витюшу до момента его падения видела раз десять, большей частью издалека, в основном среди поэтов и музыкантов. Я знала, что мы с ним ровесники, учимся в одном и том же университете на первом курсе, что он неплохо пишет стихи, что работает он в какой-то котельной. Как Цой. Потому что в те времена в котельный иначе не работали. Мы с ним особо не разговаривали, вместе не пили и не делали ничего такого, чтобы его вдруг так странно накрыло посреди широкой улицы.

Витюша жил на Кукковке с мамой и сестрой в трехкомнатной квартире. Втолкнув меня в свою комнату, он сказал «Садись!» и пропал. Скажу честно, в раннем детстве я была культовым ребенком в семье. Росла в окружении своих фотографий, с плакат величиной, развешанных отцом с матерью по всему жилищу. Но то, что я увидала у Витюши, было слишком. Со всех стен на меня смотрело моё лицо — вырезки из газет, фотографии, нарисованные портреты. На столе пачками лежали страницы из всевозможных газет, где можно было встретить моё имя. Мне стало страшно, потому что я подумала, что Витюша маньяк, а я — почва для его мании. Почвой быть не хотелось, поэтому я стала соображать, как бы по-тихому слиться. Но тут пришел он с бутылкой водки, рюмками и нехитрой советской снедью, типа булки, колбасы, соленых огурцов и капусты. Витюшу заметно потряхивало. Накрыв на стол, он уселся напротив меня и выдохнул:

— Выпьем!

— Да выпьем, конечно. Только давай ближе к делу. Из меня компания никакая, потому что когда я выпиваю, меня обычно на неотложке увозят. По неизвестной для медицины причине.

— Я тебя не отдам!

— Ну, умру у тебя на руках. Какая разница? Ты уже излагай. Я готова.

Витюша выпил, закурил и уставился молча на меня. Я на него. Так мы и смотрели друг на друга, как бараны на северное сияние. Просидев так минуты три, я встала и пошла к выходу. Он тут же вскочил и закрыл собой дверь. Поскольку рост у него был под метр восемьдесят пять, а вес под сто, то картину можно было охарактеризовать фразой «Замуровали, демоны!». Я решила-таки достучаться до разума фаната театра абсурда и маньяка имени меня и затянула:

— Витя! Пожалуйста. Отпусти меня домой. Ты сегодня выпил, тебе моча в голову ударила, поэтому у тебя нервный стресс. Тебе вдруг пригрезилось, что ты меня любишь. А на самом деле ты меня не любишь. Вокруг тебя толпы ходят куда более красивых, успешных, умных, прикинутых, понимающих и прочее. Тебе надо стресс снять? Так тебе снимут. Ты вот посмотри, какой ты высокий, красивый и талантливый. Ты свистни! Умеешь же свистеть? Так свистни, и жизнь наладится. Зачем тебе малознакомая Ира с красно-черными тараканами, чье отражение в зеркале напоминает рабочего-металлиста? Тебе Ира не нужна. ИРА, если хочешь знать, это ирландская республиканская армия, террористическая организация, живущая под лозунгом «Мы сами». Сами по себе то есть. А ты хочешь спокойной жизни. Да, Витя? Ты спать хочешь. Так что давай, дорогой, иди проспись. Завтра встанешь и с новыми силами в новую жизнь. Только картинки со стен поснимай.

Я махнула рукой в сторону своих изображений. Голосу разума Витюша не внял, как я ни старалась.

— Я тебя люблю!

— Ну что ты будешь делать? На колу мочало, начинай сначала. Выпусти меня и люби сколько хочешь. Только на расстоянии. Я возражать не буду. Правда-правда. Даже фотокарточку подарю. На фоне стрельбища. Зуб даю. Только выпусти меня.

Я попыталась сдвинуть с мертвой точки его тело, как, собственно, и всё дело. Но статуя с челобитной трансформировалась в статую «Воина-освободителя» из Трептов-парка. Было понятно, что отсюда никому просто так не уйти. Когда я уже отчаялась добиться хоть какого-то результата, статуя вдруг заговорила. Она подробно рассказывала мне, как я живу, что по жизни делаю, чем интересуюсь, куда хожу, с кем общаюсь, о чем пишу, с кем встречаюсь, как Витюша уже полгода ни о ком думать не может и благодарит Вселенную и моих родителей за то, что произвели меня на свет, как я хорошо пишу (с приведением поэтических и прозаических цитат, даже тех, о которых я уже сама забыла), что таких солнцеподобных («ты шутишь, что ли?») людей он еще не встречал, что ему по барабану, что я про это думаю («мне всё равно, я не сдамся!»), что будем мы вместе до гробовой доски, что он меня будет на руках через бытийственные препятствия переносить, одевать в фирменное, кормить кооперативным, наказывать обидчиков, поощрять гимнографов, и, короче, отныне и до веку Ира + Витя равно forever любовь. Излияния длились долго, как если бы прорвало Волжскую ГЭС, но жертв было меньше. Мы уже и постояли, и посидели, и повыпивали, и позакусывали, и за руки подержались, и в окошко поглядели… Да, а там уже стало темнеть.

— Витя, мне домой надо, честное слово, — прервала его бесконечную историю бестактная я.

— Я тебя отвезу.

Я наконец-то выдохнула.

— Но.., — начал опять он.

Я напряглась.

— Ты понимаешь, что выбора у тебя нет? — спросил Витюша.

Я кивнула, а сама подумала. «А то как же! Мне б отсюда выйти, а там хоть есть выбор, хоть нет… Жизнь покажет. По коням, чувак».

У своего дома я сказала:

— Витя! Это лечится. Пока.

И зашла в подъезд.

— Не мечтай! — пронеслось мне вслед вместо «до свидания».

С того момента, как Витюша прочно нарисовался в моей биографии, а он умел слово держать, в жизни бумажного Кинчева наступил передых. Баба Катя теперь его в упор не замечала. Презрительно игнорировала. Да тот и не обижался. Всё ж лучше, чем каждый день по роже получать ни за что да не по разу. Пластинка Доктора сменилась на Витюшину.

— Ой, доведёт меня эта дылда белобрысая! — вопила Баба Катя, стоило мне куда-нибудь с ним намылиться. А вариантов, кстати, было не густо. Либо дома сидеть, либо выйти куда, но с Витюшей, который вполне мог расположиться на лестнице у моей квартиры и сидеть там, ожидаючи неизвестно чего. Иногда выпивая с соседями, склонными к этому виду национального спорта.

— Да чтоб его! — разорялась Баба Катя. — Ты смотри, Ирка, я тебя всегда учила и учить буду: мужики — это слабый пол, каста недоделанных или деланных не тем, чем делают нормальных людей. Это с виду они ого-го! А на деле инертные, слабые, беспомощные, ленивые, как коалы, похотливые, как собаки. Мужика в дом с иконами пускать нельзя, потому что имя ему кобель! Нет, природа, конечно, берет своё. Против неё не попрешь, особенно в молодости. Ты гуляй, я не возражаю. С Витюшей, с радиолюбителем Сережей Кузьминым да хоть с Жуком твоим сумасшедшим. С кем душа пожелает. Витюша, смотрю, парень крепкий, в случае опасности отоварит не хуже, чем в кооперативном ларьке в день получки. Не всё в нём плохо, это я по справедливости хочу сказать. Справедливость ведь прежде всего! Но! Не выходи за него замуж. Вообще ни за кого. Никогда. Понадобятся дети — рожай от кого хочешь, но камень на шею не вешай, тебе ребенка хватит. Зачем тебе второй, великовозрастный? Пусть шурует себе с песней по жизни, но не за твой счет. И заруби себе на носу, сейчас тебе дети не нужны. Получи образование, устройся на работу, потом рожай. Будешь сама себе хозяйка. Жива буду, во всем тебе помогу. Нам эти Витюши-Сережи нужны будут, как зайцу стоп-сигнал. Ты меня поняла? Я ж тебе только добра желаю!

Так Баба Катя благословила нашу совместную с Витюшей жизнь, которая была неотвратима, как смерть, и протекала относительно спокойно и непринужденно. Мы сдались на милость природе и поселились у него. Мама Витюшина смотрела на меня, как на икону Богородицы. И даже лучше. Потому что на икону Богородицы она не смотрела никогда в жизни. Витюша смотрел на меня примерно так же. А я смотрела на них, как законченный нигилист Базаров, который понимал, что все одно — умрем, а на могиле лопух вырастет. Не то чтобы в романтике у меня ощущался недостаток. Или Витюша был с изъянами. Нормальный Витюша. Всем бы таких. Просто… меня не покидало ощущение конечности всего, что попадалось мне на жизненном пути. Не было никого и ничего такого, к чему можно было бы прилепится всерьез и надолго. Родителей нет, Виноградова приняла мать сыра земля, не поперхнувшись, друзья и т. н. кумиры меняются, а любовь была настолько высокой для меня категорией, что я ею до поры не оперировала вообще.

Витюша пел по праздникам у новых русских, подрабатывал в котельной, учился в университете на повышенную стипендию. У меня была стипендия сироты, которая равнялась зарплате преподавателя, плюс мне всё время давали какую-то материальную помощь, не знаю за что. То на покупку одежды, то на покупку еды, то на неустановленные нужды. Жили мы неплохо. Не как студенческие семьи. Одевалась я в фирменное, а ела кооперативное. Как по писаному. Но, как говорили в неврологии городской больницы, два раза хорошо не бывает.

Сначала Витюша запил, потому что праздники у новых русских в лихие девяностые были каждый день, но мы ему вшили «торпеду». Потом, оклемавшись, он решил, что наш город для него слишком тесен, и пора мотать в Питер за образованием и фортуной. А мне наш город в плечах не жал, поэтому заветы Бабы Кати опять «ходили и выигрывали». Разошлись мы тихо по обоюдному согласию и моему решению. Витюша — в принципе категория относительная, как парное и непарное, единство и множество, свет и тень. Через пять лет он, стесняясь, прислал мне из Питера сценарий порнофильма, чтобы я прочитала и определила, на какую полку его в аду загонят, если он будет этим зарабатывать на жизнь. На самом деле, я его поняла. Он женился. Сам болел. Жена болела. А тут шальные деньги за мясо на бумаге. Сценарий был целомудреннейший. Кроме шуток. Там был взят за основу фантастический роман Шекли про парня с девушкой, которые однажды заснули и во сне пустились плавать по реке типа Леты. Каждый своим маршрутом. Встретившись в каком-то разрушенном здании, они продолжили путешествие вместе. Параллельно за ними какие-то демоны-драконы охотились. В конце концов они проснулись, встретились в реальности и стали жить-поживать да добра наживать. Вся порнография была оформлена в библейские фразы, типа «он познал её» или «они уединились». А там пусть режиссер голову ломает, как заказчику эту муру снять и впарить. Я благословила Витюшу на это богомерзкое занятие. Потому что живой он мне нравился куда больше, чем померший от голода. Тем более, что в некоторой части своих постулатов он не врал. Но меня это уже не касалось.

 

V «ТАК ГОВОРИЛА ИРА»

Искусство жить жизнь, согласно моим воззрениям, сводилось к одному единственному закону: «Прослушай чужие законы и ступай своей дорогой».

 

VI «ТАК ГОВОРИЛО НЕБО»

Жизнь вечная, согласно воззрениям Господа нашего Иисуса Христа, должна начаться крещением во имя Отца и Сына и Святаго Духа и никогда не закончиться. Таков закон. Закон Неба.

Когда я проснулась утром, мне сразу же стало не по себе. Как будто надвигалась гроза, нет, вселенская катастрофа, которую во что бы то ни стало нужно предотвратить. Но что могу я, слабая девочка Ира? А могу я ждать, когда она докатится до меня и порвет на тряпки. Или встать, умыться и, вспомнив заветы Бабы Кати, пойти и порвать на тряпки её, эту катастрофу-камикадзе. Оба варианта не устраивали. Напряжение нарастало, становилось невыносимым. И вдруг кто-то произнес: «Иди крестись». Это не был голос извне, это не был мой внутренний голос. Это был просто Голос, Которому я сразу же поверила и стала спешно собираться в церковь, про которую знала только, что она находится на старом кладбище, что у неё кресты на крыше и что туда ходят бабушки в юбках до пят. Было страшно, как в осажденном городе. Я остановилась и решила послать разведку.

— Баба Катя! — обратилась я к гипотетическому офицеру СВР. — Я креститься хочу! Сходи в церковь, узнай, чего там делать надо, а?

Баба Катя, которую смог удивить только дирижирующий Ельцин, произнесла:

— Ладно. Схожу, узнаю. А то в семье только два нехристя и осталось — ты да отец твой, аферист.

— А ты, что ли, верующая? — поинтересовалась я.

— Крестили в детстве, в церковь водили причащаться. Мне года три было. Я у бабули спрашиваю: «Бабушка, а из чего причастие делают? Такое вкусное!» А она отвечает: «Из кагора да просвирок». А я: «А что такое кагор?» А она: «Это вино церковное». Ну я и запомнила. А когда читать в четыре года научилась, пришла с отцом в магазин, увидела ряд бутылок, а на них написано «Кагор». Вспомнила про церковь и стала отца за гимнастерку дергать: «Купи вина!» Он: «Да отстань, Катька! Какого тебе еще вина?!» А я не унимаюсь и на весь магазин ору: «Купи вина! Вина хочу!» Он прямо не знал, куда со мной деваться. А народ вокруг смехом заливается. Пьяницу малолетнюю встретили! Будущее горе родителей!

Баба Катя оказалась достойным разведчиком, поэтому на следующий день меня крестили в кладбищенской церкви, выйдя из которой я ощутила, что вселенская катастрофа откатилась далеко назад. Я выдохнула.

Я пришла домой, села за стол и написала:

Сколько, Господи, чёрного в человеке —

Не изжить ни в этом, ни в следующем веке.

И лишь любовь Твоя, Милосердный, —

Черное в миг делает белым.

С этого постулата началось другое время, где уже никто не устанавливал мне никаких законов, кроме Господа, Который установил их давно, для всех и навсегда.

 

август 2016 г. по Р. Х.