Лекция 39. Виды и трансформации речи

 

 

Как я говорил, генетически исходной формой мышления являются процессы опосредствованного познания, как бы скрытые, вплетенные непосредственно в практические действия. Впоследствии эти специальные действия образуют самостоятельный класс действий, которые отличаются от других, то есть практических, действий, тем, что действия эти подчинены познавательной цели. То есть являются собственно познавательными. Именно в силу приобретения ими статуса самостоятельных действий, имеющих собственную цель, уже не непосредственно практическую, а познавательную, и возможно дальнейшее их развитие в качестве процессов специфических, особенных. В частности, возможна трансформация этих своеобразных действий в действия внутренние. В связи с этим возникает вопрос о том, на каком же основании действия переходят во внутренний процесс? Об этом я, собственно, сегодня и должен был говорить, в соответствии с нашей программой.

Конечно, когда я говорю о действии, то я имею в виду, во-первых, как это много раз было повторено мною, обязательно целеподчиненные, целенаправленные процессы. И, во-вторых, это процессы, которые опосредствованы психическим отражением. Нужно иметь цель, то есть представление о результате, к которому стремится данное действие, данный процесс, представление, складывающееся в голове человека, о том, что должно быть получено, которое, по известному выражению Маркса, как закон и определяет действие человека, само течение этого действия. И вот здесь применительно к мыслительным действиям и возникает серьезный вопрос: что же является тем психическим отражением, которое опосредствует не только цель, но и вообще опосредствует, то есть регулирует этот познавательный процесс, эти действия (хочу сказать во множественном числе) мышления.

Отражение, которое мы получаем и как результат, продукт познавательных действий, мыслительных действий в любой их форме, и как то, что управляет этими действиями, имеет свою особенную характеристику. Это психическое отражение в форме понятия, а еще точнее — в форме значения. Подчеркну, что это — не некий обобщенный чувственный образ, а понятие словесное. Я словесное понятие буду дальше называть термином «значение». Само собой, языковое значение.

Таким образом, мы должны констатировать, что в ходе развития познавательных действий изменяется также и то обобщение, которое возникает как субъективный продукт этого действия и, вместе с тем, как то, что дальше участвует в этом процессе, управляет им или, можно даже сказать, движется в этом процессе. Тогда психологическое, субъективное основание этого преобразования, самого развертывания действия, течения этого познавательного действия, то есть действия мышления, мы находим в психическом отражении в форме значения. Так и говорят: субстратом мышления как субстратом сознания является значение. Можно сказать, что основанием, которое позволяет произойти трансформации внешних познавательных действий во внутренние познавательные действия, является значение, то есть языковое, словесное понятие. Таким образом, с этой стороны, я еще раз это повторяю, мышление выступает как движение значений, как действия со значениями, иначе говоря, с понятиями. Не с чувственными образами, а со словесными понятиями-значениями. Субстрат мышления и субстрат сознания совпадают — это язык. Вот почему мы, когда говорим о мышлении, говорим о речевом мышлении. Это познавательный процесс посредством словесных обобщений. Вот в силу чего может происходить дальнейшая трансформация внешних процессов, уже опосредствованных языковыми значениями, в процессы внутренние, интериоризованные.

Я хочу при этом отметить некоторые положения, которые характеризуют процесс перехода от внешнего, «умного» действия к внутренним процессам мышления. Ну, прежде всего, сам язык, сами причалы, так сказать, понятий, носители, субстраты обобщений, сами значения выступают очевидным образом во внешней форме. Я говорю о внешней форме языка, и так же я могу сказать о внешней форме речи. Я пока здесь не различаю этих двух понятий. Все дело в том, что язык развивается не спонтанно, изнутри. Он развивается обязательно в общении, и это одинаково справедливо исторически и онтогенетически. Ну, как может развиться, возникнуть вообще речь, а, следовательно, овладение языком (это другое выражение того же самого) у ребенка, в каком процессе? В общении. А какой это процесс — внешний или внутренний? Внешний. Это же очевидно. Ребенок встречается со значениями языка в речевом общении с другими. Совершенно так же и в начале человеческой истории речь, по-видимому, может идти только о внешних формах языкового общения, о внешних формах употребления языка, безразлично, посредством жеста или посредством звукового языка. Но посредством языка нечто передается. А чтобы быть переданным посредством языка, средство передачи должно иметь какую форму? Внешнюю. Едва ли можно всерьез отнестись к гипотезе о возможности передачи чего-нибудь без субстрата, без внешнего носителя. Это магическая телепатия. Я, конечно, шучу.

Итак, процесс мышления, даже отделяясь от своих непосредственно практических эффектов, становясь процессом движения значений, на первых этапах развития необходимо сохраняет внешнюю форму. В том смысле, что субстрат этого процесса, речь, сохраняет внешнюю форму своего существования. И это, еще раз повторяю, потому, что есть общий принцип развития. Обратите на него внимание. Этот принцип был отлично сформулирован Л.С.Выготским: то, что становится интрапсихологическим, то есть внутренним психологическим, прежде обязательно бывает интерпсихологическим, то есть межпсихологическим, междупсихологическим. От интерпсихологического к интрапсихологическому. То есть процесс сначала идет как бы разделенный между людьми, совместный, а потом отделенный от другого человека, то есть как процесс уже теперь не совместный, а индивидуальный, то есть отделившийся, а не разделенный.

Это очень справедливо по отношению к многим процессам, которые изучаются психологией. И это очень наглядно видно. Но ведь если познавательный процесс протекает в условиях уже начавшегося или уже совершившегося перехода от интер- к интрапсихологической своей форме, то есть от непосредственной разделенности между двумя людьми к самостоятельному выполнению, то я хочу вас спросить: внешняя форма речи, языка необходимо сохраняется или она может не сохраниться? А зачем, собственно, ей сохраняться, правда? Это говорящее мышление, эта речь или это речемыслие, она может сделаться беззвучной, она может потерять свою внешнюю отчетливую артикулированность и может не фонироваться, то есть не выражаться в колебаниях воздуха. Это давно было понято, это не открытие психологов, эти гипотезы выдвигались постоянно. Постоянно предполагалось, что вначале речь всегда внешняя, а потом она теряет звук. Потому что если это речь не обращенная, то есть выполняет функцию не коммуникативную, а познавательную, не передачу и одновременно познавательный процесс, а только познавательный процесс, без передачи (передача будет потом), то естественно, что языковые значения остаются, но они не должны обязательно иметь внешнюю форму своего существования, то есть «громкую» форму. Внешнюю в каком-то смысле они сохраняют, беззвучная речь, конечно, тоже двигательная речь, ее не видно невооруженным глазом, зато ее отлично можно наблюдать, а при наличии каких-то приборов ее можно отчетливо регистрировать. Боже мой, сколько работ сделано с записыванием голосовых движений во время, в процессе мышления. Накладываются соответствующие капсулы на органы артикуляции, и прописываются с величайшей отчетливостью движения голосового аппарата, хотя речь остается, я повторяю, беззвучной. Это своеобразный безмолвный разговор с самим собой. Безмолвный только не в смысле отсутствия слов, а в смысле отсутствия громкой речи.

Понятно, что это только точка отправления дальнейших трансформаций, метаморфоз, поэтому очень часто говорят, помимо беззвучной речи, о внутренней речи, которая как бы утрачивает свою первоначальную развернутую форму. Она становится непохожей по своей форме на ту речь, которая является громкой. Она сокращается, она теряет, как правило, свои субъектные моменты. Она становится предикативной, иначе говоря. Высказывается в речи не то, что имеется в виду, а то, что об этом имеющемся в виду говорится. Ну, известные иллюстрации к этому всегда приводятся. И если мы с вами опаздываем на поезд (пример, по-моему, Выготского), и у нас на глазах на некотором расстоянии он трогается, так что догнать его, сесть на него уже невозможно, то достаточно сказать вашему спутнику: «Уже ушел!». Многие люди говорят: «Поезд уже ушел». Потому что имеется в виду одна и та же ситуация, один и тот же вопрос.

Кстати, это дало основание некоторым немецким аналитикам ввести понятие «имеющееся в виду», то есть не называемое, а «мнящееся». Тогда отчетливо выступает предикативная форма. Всяческая полемика шла вокруг положения о предикативности внутренней речи. В частности, были возражения в адрес Выготского, который настаивал как раз на предикативном характере внутренней речи. Но микродискуссии, которые всплывали время от времени, были основаны, как часто бывает, просто на недоразумении. Ну, например, когда я говорю «субъект» и «предикат» — подлежащее и сказуемое, то я же, само собой понятно, имею в виду либо психологические, либо логические сказуемое и подлежащее, но не грамматические.

Поэтому я не помню, кто это писал, но я читал где-то статью одного из наших советских авторов, который говорил: ну как же, вот великолепная вещь, — описание у Толстого в «Воскресении» утра после встречи с Катюшей. Первая мысль, которая приходит к Нехлюдову: что-то случилось. Вчера случилось. «Катюша». Это же не грамматический предикат, грамматически это субъект. Нет, логически это предикат! По логической схеме, вам известной: «Часы упали». Формальный грамматический субъект где? Наверное, часы. Формальный грамматический предикат где? Упали, правда? Но ведь это лишь формально грамматически, потому что если раздается звук падающего предмета (и я говорю: «часы упали»), так часы будет что? Предикат. А о чем высказывание, субъект? Падение, которое я слышал и о котором я узнал по тому или другому признаку. Это же естественно. Ну, ведь Катюша в данном случае — это предикат. Все сказанное — о том, что это за волнение, с которым герой проснулся? Что об этом сказано? «Катюша». Это недоразумение, конечно, так спорить нельзя. Просто иногда надо уметь делать первоначальные различения, хотя бы элементарные. Это очень простые, очень элементарные различения, которые известны, вероятно, порядка двухсот лет. Несовпадение формального предиката и субъекта, формального в смысле формально-грамматическом, и действительного предиката.

Итак, происходит трансформация во внутреннюю речь, которая теряет свою субъектность, она приобретает свою предикативность в очень сильной степени, она остается все же речью, она все же прописывается, она затекает (процессы соответствующие) на моторные пути. Ну и, наконец, говорят и о внутренней речи в другом значении слова. Это то, что можно было назвать совсем скрытой, как бы ушедшей совсем в подполье, речью, вернее словами, а не речью. Это даже не речь. Это своеобразное речемышление. Это страшно погруженный язык, который сделал свое дело и даже как бы отходит. Муки слова. Это трудности воплощения замысла, мысли в слова. Это не трудности развертывания внутренней речи во внешнюю. Трудности гораздо большие. Как будто даже значение отсутствует. Я говорю «как будто». Во всяком случае, здесь особый процесс.

Мы с вами легко можем выделить, по меньшей мере, три слоя, три этапа в этом, таком на первый взгляд простом, процессе интериоризации, иначе говоря, движения от внешней речевой мысли, языковой мысли к внутренней мысли, к мысли в собственно интимном и наиболее развитом и сложном виде. Бывали и очень простые схемы, которые представляли этот процесс. Этот процесс вообще всем давно известен, он только по-разному понимался. Но были и простые схемы, старые бихевиористские схемы, например. Громкая речь — система речевых навыков, шепотная речь — это речь минус звук. Вся артикуляция сохранена. И, наконец, безартикуляционная речь, то есть с заторможенным, подторможенным артикуляционным концом. Но это простейшие и ужасно грубые схемы, которые в начале бихевиористского движения были выстроены Дж.Уотсоном. Там вообще все выражалось в сильном огрублении. Сейчас, конечно, никто по таким схемам не думает, а этапы, понимаемые несколько по-разному, в общем-то, остаются. Главное, очень легко функционально вызвать смещение от одного плана к другому, от одного слоя к другому, от одной формы к другой.

Ученик запутался в решении задачи, неважно какой. Банальный прием учителя заключается в следующем: давай рассуждать вслух. То есть вы что делаете? Вы производите так называемый декаляж. Это слово французское, которое перешло сейчас и в другие языки. Это как бы смещение уровня, перемещение границы, то есть возращение, смещение. Да, ученик выпутывается, когда он начинает рассуждать вслух. А как мы с вами делаем? Задачи, которые мы решаем, процесс мышления, который отвечает тем или другим возникающим познавательным задачам, идет плавно, без особого труда. И мы сидим и размышляем. Например, размышляем над текстом. Вдруг затруднение. Что вы делаете? Вы переходите к проговариванию текста. Пускай не вслух, правда? А иногда даже мы (это каждый из нас видел) от усердия, от усилия шевелим немножко губами, правда? Шепотная речь как бы возвращается. При крайности. То есть, из сжатого переходит к развернутому процессу. Из глубоко погруженного к более моторному. Иногда говорят так: а я все-таки прописывать буду. Это еще хитрее ход. Для того, чтобы решить какую-то проблему, что-то обсудить с самим собой, выдвинуть гипотезу, доказать предположение, я предпочитаю работать рукой. То есть выписывать что-то, прописывать мысли. Тогда они не только проприоцептивно передо мной, они еще и убедительно зрительно передо мной. Тут еще одно преимущество. Речь ведь сукцессивный процесс, он текучий. Сказанное не остановишь, правда? Оно уходит. А здесь оно «замерзает», застывает в прописанном. Вы можете потом повернуть страничку и сопоставить, нет ли тут противоречия между тезисом «а», написанном на предыдущей странице, и каким-то тезисом «п», написанном уже на этой. Вы начинаете работать внешними средствами, с внешней системой значений, их связями, их переходами друг в друга, рассуждая вслух, или, например, начинаете при размышлении шевелить губами.

Словом, здесь опять происходит движение от сокращения к развертыванию, обратное движение от внутреннего плана, скрытого от наблюдателя, к открытому, более доступному наблюдению, внешне выраженному. Процесс, конечно, при этом замедляется, он становится длиннее. Специфические сокращения, которые шли по первому пути — от внешних форм к внутренним формам — теперь идут в обратном направлении: от кратких форм к распространенным, к раздвинутым, продолженным. Это все очень простые вещи.

Но это тоже общее положение. Как общим положением является «от интер- к интра-», так же общим положением является от «экстро- к интра-». От экстериоризованного процесса к интериоризованному. Только с одной оговоркой: всегда возможно обратное движение. Я говорил: от интер- к интра-, а потом мы сейчас же наблюдаем обратное движение. Я продумываю, а потом на этой основе осуществляю общение, правильно? То есть опять развертываю во внешнюю речь, опять мне нужен собеседник. Опять познавательная функция превращается в коммуникативную, только разумную коммуникативную. Передача рассуждения, идеи, убеждение кого-то, приведение аргументов.

Я бы сказал так: этот процесс такой же, как и психологические процессы вообще — они как бы дышат и никогда не застывают. Все время переходят, перетекают из одних форм в другие. Я и думаю, я и прописываю внешнее действие, я и проговариваю, я и схватываю, как говорят, интуитивно, одномоментно. То есть как будто весь аппарат речи, языка, понятий и не существует даже. «Как бы» — это значит не существует и не участвует в процессе вообще.

Надо сказать, что исследованиями этого процесса занимаются многие крупные исследователи. И под разными углами зрения, и в виду разных задач, которые нужно решать. Я вам назову некоторые имена. Очень много изучался процесс интериоризации Л.С.Выготским. Его современник Ж.Пиаже, швейцарец, написал шкаф книг. (Шкаф в том смысле, что это огромное количество томов, сейчас, вероятно, подошедшее к сотне томов.) Он сам давно стал предметом исследования. Он образовал специальный международный центр в Женеве по изучению развития мышления, генетической эпистемологии. Он так и называется Международный центр генетической эпистемологии, где собираются ученые разных стран и совместно разрабатывают проблему развития, будем говорить, познавательных процессов. Он один из первых начал подробно обсуждать вопросы интериоризации, переходов во внутренний план, от сенсомоторных схем, сенсомоторных действий к мыслительным операциям. Я, наконец, не могу не отметить еще одного цикла исследований, который ведется здесь у нас, на факультете, которые, в общем, идут в направлении не Пиаже, а Выготского, потому что была полемика, было основное расхождение, которое нашло свое выражение и в литературе.

Я имею в виду цикл исследований, который ведет Петр Яковлевич Гальперин и очень много людей, вокруг него собравшихся, и в зарубежных странах, прежде всего в социалистических, и у нас. Эту концепцию он называет термином «концепция поэтапного формирования умственных действий». Прежде всего, речь идет о мышлении. Как на самом деле формируется мысль? Оказывается, нужно формировать какие-то внешние познавательные действия. Затем их трансформировать в речевые. И наконец, переходить от речевых, громко речевых действий к внутренне-речевым действиям. Тут исследования представляют, помимо теоретического, прямой педагогический интерес, потому что действительно много есть работ, которые показывают, что когда этот путь не стихийный, а вы им руководите, то вы получаете очень серьезное повышение эффективности процесса.

И там тоже во всех исследованиях отмечаются эти специфические сокращения, то есть интериоризация — это не просто минус чего-то, это не только вхождение вовнутрь, так сказать. Это и обязательная трансформация. Процесс не может сохраниться, не меняя свою форму. Он меняется. Но очень интересно прорваться ко внутренней речи. Есть такие попытки. Я сейчас не имею возможности излагать всех догадок, которые в этом отношении существуют. Я могу указать только на две вещи. Во-первых, на некоторые интересные попытки прорваться к внутренней речи на патологическом материале. И имеются попытки использовать для этого письменную речь при некоторых тяжелых психических заболеваниях, когда речь действительно выступает в очень своеобразной форме. Она оказывается предикативной, она оказывается страшно сокращенной не только в звуковой, в данном случае в графической, форме, но прямо сокращается до уменьшения слова, скажем, от десятизначного или восьмизначного, по количеству необходимых букв, до каких-нибудь двух-трех значков. Но это, повторяю, очень туманные, очень смутные попытки прорваться таким образом. Я хочу, во-вторых, вам дать идею вообще сопоставительного анализа речи. Дело все в том, что есть известные параметры, которые можно нащупать просто при сопоставлении обыкновенной развернутой, но разной по форме речи. У нас в последнее время очень мало об этом стали писать, считая слишком простым материалом, доступным и само собой понятным, но, по-моему, этот анализ важен в том отношении, что он показывает своеобразные стороны, с каких можно характеризовать вообще речевой процесс. Я имею в виду, естественно, вместе с ним и мыслительный, то есть речевое мышление.

Давайте посмотрим, что в этом отношении хорошо известно, детально изучено. Формы речи. И давайте посмотрим, как строится речь диалогическая. Это речь между двумя или большим числом собеседников в условиях, когда речь относится к наличной ситуации, связывающей всех партнеров. Что происходит с этой речью? Она почти целиком становится предикативной, не говоря уже о том, что чрезвычайно короткой. Если вы абстрагируете эту речь от общей ситуации, то эта речь абсолютно не доступна пониманию. Если с помощью магнитофона записать такую симпраксическую речь, то есть речь в общей, связывающей нас ситуации, то никакой третий человек, не присутствовавший при этом, ничего не сможет понять. Это давнее наблюдение. Есть специфические сокращения, известное обоим участникам не говорится вслух.

Хотите посмотреть, где про это рассказано так, чтобы не психологи мудрствовали, а, так сказать, с другой стороны? В приложении к «Синтаксису» Пешковского есть стенограмма записи такой речи, которая записана так, что собеседники находятся в одной и той же ситуации. Но попробуйте прочитать эту полную стенограмму. Что-нибудь понятно? Ничего не понятно. Потому что это всегда включение во что-то воспринимаемое. Аналог — мыслимое.

Возьмите диалогическую речь не симпраксическую, то есть не имеющую своим предметом общую ситуацию. Речь меняется по структуре? По степени развернутости? Меняется. Она становится более развернутой. Главное — теряет предикативность, потому что если мы с вами беседуем о Марсе, то все должно быть названо. Не только «что» мы высказываем, но и то, «о чем» это высказывание происходит. Это понятно? Сделаем еще один шаг — к речи монологической. Я все пока устную речь беру. Вот я сейчас занимаюсь монологической речью. Как вы полагаете, это монологическая речь должна быть более или менее развернутой, чем диалогическая? Ну, конечно, более. В чем ее трудность? Она не поддержана собеседником и требует плана. Гораздо приятнее говорить диалогически, поэтому иногда монологи произносятся с риторическими обращениями и риторическими вопросами. Я люблю спрашивать: «Не правда ли?» Но ведь это же подтяжка. Это не работает, потому что я не получаю ответа на вопрос. Я стараюсь всматриваться в аудиторию, и все-таки по выражению лиц, при наличии известного опыта, я понимаю, как принимается то или другое положение, мной выдвигаемое. Иногда с недоумением, иногда с полным даже равнодушием, иногда как самоочевидное и неинтересное, иногда с некоторым оживлением. Я все-таки управляюсь как-то с собеседниками, хотя они молчат. Или разговаривают про погоду.

Но вот монологическая речь меняется. И теперь передо мной нет аудитории, а только микрофон, и я должен говорить, произносить монологическую речь. Меня позвали на радиопередачу, поставили передо мной микрофон и сказали: «Загорится лампочка, начинайте говорить». Кому я говорю? Я никому не говорю, я говорю в никуда. В телевизионной передаче вам говорят: «Вот будет сигнал. С момента сигнала вы говорите столько-то минут. На такой-то минуте вы должны закончить». И вы понимаете, что если вы не заканчиваете на этой минуте, то это катастрофа. Вы понимаете, что если вы заканчиваете за пять минут, то это тоже катастрофа, тут надо что-то делать оператору. Это так остро в условиях прямой передачи. Это то, что называется «на эфир». Гораздо менее остро, когда вы передаете на запись, а потом ее дают на эфир. Ну, там можно поправить, можно переснять, можно, наконец, чем-то заполнить промежуток до начала следующей программы.

Надо вам сказать, что невидимый собеседник труден. Он труден даже тогда, когда это диалогическая речь. Люди, не имеющие навыка разговаривать по телефону, плохо говорят по телефону не потому, что они косноязычны, и не потому, что они плохо слышат и не понимают слова, которые им очень плохо передает телефонная трубка. Нет, там есть психологическая причина. Теперь вы этого не наблюдаете, потому что сейчас распространение телефона настолько велико, что иногда я звоню домой какому-нибудь знакомому и слышу совсем маленького ребенка, который подходит к телефону. Ах, класс! Страшно рано в некоторых условиях они овладевают этим искусством, и их не смущает абстракция. Но я еще помню времена, когда люди приезжали из отдаленных районов, из глуши. И когда им говорили: зачем вам ехать сразу, вы сначала поговорите по телефону, я вас соединю, то они просили: «Нет, вы сами ему скажите!» Потому что не получался разговор. Откуда-то звуки, и он что-то должен говорить. Он никого не видит, абстракция от собеседника.

А вот когда вы перед «черной дырой портала» (как говорил Станиславский), перед чуть слепящим вас светом, вы ничего не видите через этот свет. В лучшем случае, вы видите себя в зеркале, то есть, попросту говоря, на экране телевизора, который стоит чуть в сторонке и на который, конечно, нельзя смотреть непрерывно, иначе вы уйдете от вашего телезрителя. Но вы должны рассказывать «никому». Ни малейшей поддержки извне, потому что технические деятели, которые при этом присутствуют, не обнаруживают никакой реакции и, естественно, заняты своим прямым делом. И даже режиссер тоже не может вмешаться в процесс. Он безмолвствует. И, напротив, насколько я понимаю и насколько я замечал, старается делать максимально «никакое» лицо. Понятно? Ну, просто он себя убирает. Или отходит так, чтобы я его не видел. Он присутствует здесь, но его не видно.

Словом, из-за этой обстановки я говорю «никуда», в машину. И вместе с этим я понимаю, что меня смотрит множество людей. И очень трудно. А вначале, когда стали впервые широко распространяться обыкновенные, «радиослушательские» радиопередачи, не служебные, я очень много слышал таких жалоб. Перед микрофоном встал (а там только «на эфир» было вначале) и потерялся. Взмок от ужаса, и слова не идут. Абстракция сначала от ситуации, потом от собеседника.

Теперь давайте сделаем еще одну абстракцию. Вот вам еще один способ анализировать. Перейдем на письменную речь. От чего мы сделали абстракцию? Мы имеем в виду, что письменной речью вы владеете так же совершенно, как и устной. И трудности в переходе к самой графической письменной речи здесь никакой нет. А в чем трудность? Для того, чтобы посмотреть, в чем трудность, надо посмотреть на саму речь, проанализировать ее немножко, и еще особенно хорошо и интересно будет, если вы проанализируете возрастные аспекты. Вот посмотрите, работы тоже такие есть и многие этим занимались. Теперь, к сожалению, пишут очень мало писем. Еще сравнительно недавно писали много писем, даже в тот же самый город. Просто в связи с отсутствием телефонной связи. Переписка накапливалась большая, и в нее были вовлечены и дети, и подростки, и юноши, и взрослые, зрелые люди. И вы еще могли проследить эволюцию этой речи. Она тоже очень интересна. Но сначала о самой письменной речи.

От чего абстракция? А абстракция происходит совершенно удивительная. Она абстрактна, эта письменная речь, от всех выразительных средств. От жестов. Не остается на бумаге? Нет. А в телевидении, кстати, остается жест? Остается. Абстракция от интонации. А в телефоне, в радио, в телевидении остается интонация? В высшей степени. Если она гаснет, то она гаснет только вследствие изоляции от аудитории. То есть от человека. Вы знаете, бывает, мне даже иногда неприятно слушать. Кого-то заставили выступать по телевидению. Он и говорит. Звук и значение в слове не связаны между собой. Интонация потеряна. Но здесь она все-таки может быть сохранена, она может быть восстановлена. А в письменной речи? Нельзя восстановить. Чем вы компенсируете? Знаки препинания интонацию не заменяют. Дело все в том, что формально грамматические знаки препинания ставятся по основаниям грамматическим, а не интонационным. А когда вы ставите их правильно, то есть стараетесь построить интонационно, какую оценку получаете за сочинение при поступлении на факультет? Больше тройки не получите, если интонационно расставите знаки препинания. Вам не простят. От вас требуют что? Формально-грамматической пунктуации. По правилам. В русском языке, кстати (я всегда это с возмущением говорю нашим преподавателям-экзаменаторам, которые ставят за запятые ошибки в спорных случаях, то есть там, где есть интонационная необходимость поставить или опустить знак), вы постоянно встречаетесь с этими классическими оборотами, где вы не можете решить иначе вопрос: нужно или не нужно и где именно нужно поставить знак препинания, ориентируясь на смысл или, что то же самое, на выражение, на выразительное чтение. Потому что выразительное чтение передает смысл текста. Ну, вы, конечно, знаете все эти штуки. «И воздвигнуть ему изваяние золотое копье в руке держащее». Пожалуйста, это классический пример. От постановки запятой зависит исполнение завещания. «Поставить изваяние золотое, в руке копье держащее». Что городу надо делать? Уйму золота отваливать. Или другое чтение: «И поставить ему изваяние, золотое копье в руке держащее». Что нужно сделать из золота? Одно копье. А изваяние-то можно из чего угодно. Ну, словом, таких перевертышей сколько угодно. Поэтому, если вы дадите сейчас по грамматическим правилам исправить прижизненно изданные и прокорректированные тексты Толстого, если грамматик наш не знает, что это текст Толстого, больше тройки не натянет на двух страницах. Нарушены правила. А уж про Достоевского и говорить нечего. А некоторые писатели употребляют злосчастное тире вместо запятых во вводном предложении. Это попытка что-то помочь расшифровать в интонациях. Но все-таки интонации не передаются.

Мастерство чтения и заключается в переходе от принципиально безынтонационного письменного текста (скажем, стихи Пушкина) к интонированному тексту, то есть к самому выразительному. Посмотрите, какая абстракция! А есть абстракция еще более ужасная. Вы не знаете аудиторию, то есть читателя. Вы не знаете ни его, ни его ситуации в тот момент, когда он будет читать полученное письмо. Вы пишете письмо. Его кто-то получит. Неважно, через какой срок, через два дня, через три дня. Вы сами не знаете, в какой ситуации находится тот человек, которому вы адресуете свое письмо. Вы не можете учесть эту ситуацию. Оно еще кое от чего абстрагировано. Не только от немедленного ответа. Коррекции нет, никакой обратной связи. Вы от начала до конца пишете письмо. Эта письменная речь абстрагирована и от представления аудитории.

Когда я выступаю перед телевидением, я не знаю аудитории, я не вижу аудитории, но я представляю себе эту аудиторию. Вот они сидят у экранов, впереди. В письменной речи, которая не есть письмо, я не знаю, кому я пишу. Я пишу некоему... Ну, давайте выдумаем... Беллетристическое произведение, некое художественное произведение. Я выпускаю его в путь, неизвестно куда, неизвестно кому. Я даже не знаю круга, и я никого себе не представляю. Самое плохое для писателя — представлять, к кому он адресуется. Ник кому он не может адресоваться, правда? А что вы будете делать с научной работой? Ведь всякий пишущий научную работу рассчитывает на то, что работа эта внесет бессмертный вклад, в века, в науку. Но как же его сформулируешь, чтобы он был вот такой, абстрагированный даже от эпохи? Словом, здесь и сопоставительные, и всякие перекрестные исследования, перекрестные анализы представляют и до сих пор интерес, хотя их много делали. Но это очень богатый материал, очень интересный материал, очень живой материал, и за ним лежит очень много психологических проблем. Очень живых, очень конкретных и, по-моему, очень интересных.

Ну и, наконец, последний вопрос в связи с этим. А как же происходят соединения, абстракции эти, изменение форм, погружение этих языковых содержаний? Вот это удлинение и сокращение? Удлинение в том смысле, что увеличивается число звеньев. Ведь процесс утрачивает форму внешнего действия, протекает в плане рассуждения, в плане логическом. А потом возвращается с каким-то более конкретным материалом, соединяется со значением. Движение мышления здесь и приобретает форму движения понятий, то есть значений, если иметь в виду понятия, закрепленные за знаком, неважно, математическим, словесным, любым знаком, носителем значения. Как же происходят все эти таинственные сокращения?

Вот для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно опять вернуться, на мой взгляд, к анализу процессов в более общем виде. Какова судьба всякой деятельности, всякого действия? А не найдем ли мы просто в обыкновенной, практической, внешней деятельности или в какой-нибудь любой другой, внешней по своему назначению деятельности нечто подобное? Вот такие специфические сокращения, сгущения, а потом — возможность и необходимость их развертывать? Я отвечу на этот вопрос просто. Да, все время мы имеем с этим дело. Мы просто привыкли не замечать это дыхание процессов, это движение от развернутых действий к каким-то очень свернутым кусочкам, которые можно, впрочем, растянуть. Я множество раз описывал эти процессы. Но есть какие-то вещи, которые всем ясны, все понимают, но как-то они потом от них отходят. То, о чем я говорю, принадлежит к числу вещей до элементарности простых. Вот я все смотрю, где мне примеры искать. Я сейчас увидел, что вы там что-то рисуете... Нарисовали черточки. И машинально при этом, заметьте, как интересно. А тут я вижу, строчки у вас. Записывали. Давайте посмотрим, как начинают писать, чтобы не уходить от речи. Давайте смотреть, как учатся писать. Дети пишут какими единицами? Что для них выступает как задача, как единица процесса? Наверное, вы согласитесь, что сначала пишут буквы. И даже, например, в мое время не начинали с букв, а начинали с палочек, элементов букв. Прямая, овал. Вот такой крючок и вниз крючок, вверх, в эту сторону крючок. Когда набивалась рука на крючки, тогда их соединяли и получали буквы. Буквы писали. Это называлось чистописанием. Потом короткие слова. В чем была задача? Не съехать с линейки. Не сломать закругление, не скосить этот самый нолик. Выдержать нужно и наклон. Ну, словом, масса забот. Масса частных задач, которые возникают, когда решается одна задача. Что мы с вами сейчас делаем? Впопыхах рука чего-то там пишет, правда? Во-первых, быстро. Очень быстро. Во-вторых, мы сохраняем все существенные элементы и у нас стираются все элементы несущественные. Я не говорю о тех, кто пишет тем несносным почерком, который не может никто прочитать. В том числе и тот, кто писал. Я говорю про почерки нормальные. Не совсем испорченные до конца, сбитые. Такие почерки, которые читабельны.

Я сейчас хотел взять для примера такой почерк, ну прелесть просто! Как на машинке. Великолепно. И, наверное, довольно быстро написано, я так вижу, потому что это настоящая скорость. И буквы не выведены, они все слиты, определяются без отрыва пера, потому что даже «ются» слиты. Единицы другие, куски другие. И все это простая трансформация действий в способы выполнения других действий. Иначе говоря, трансформация действий в операции, в способы, которые автоматизируются, неврологически теряют свой уровень. Здесь происходит понижение исполнительного уровня по Бернштейну, уровня построения движения, уровня координации. И, конечно, процесс ускоряется. А теперь попробуйте развернуть, можно? Это сразу замедляет процесс. Иногда не нужно развертывать, потому что еще неизвестно, получится ли при развертывании так здорово в целом то действие, которое вы выполняете, если вы развернете какие-то его единицы. А то опять придется их собирать и прилаживать.

Мне одно время пришлось командовать учебным взводом. А это знаете что такое? Самое неинтересное, что можно себе представить. Учить элементарным строевым навыкам. Я обратил внимание на некоторые вещи. Вот элементарная стрельба. Посмотрите. Не заваливать, держать в прорези мушку (я имею в виду карабин), задерживать дыхание. Не рвать на спуск, то есть усиливать давление. Ну, вы знаете правила, нужно, чтобы выстрел по возможности как-то заставал вас врасплох, неожиданно. А затем что? О чем думаете? О том, чтобы затаить дыхание и не рвать спуск, не заваливать карабин? Нет. Все это ушло из осознания. Если действие попадает в число процессов, осуществляющих другое действие, оно приобретает качество операции. То есть начинает автоматизироваться, выходить из поля сознания.

Значит, мы имеем процесс движения, очень интересный генетически, с сокращениями, в силу того, что происходит непрерывная трансформация процесса, начиная от развернутых форм к постепенному сокращению и даже автоматизации. Остальные вопросы будут поставлены в следующий раз.