Огорчение для троих сомнабул

Сборник рассказов Габриэля Гарсиа Маркеса

 

Содержание:

 

1. Огорчение для троих сомнабул
2. Глаза голубой собаки
3. Очень старый человек с огромными крыльями
4. Ева внутри своей кошки
5. Искусственные розы
6. Тот, кто ворошит эти розы
7. Вдова Монтьель
8. А смерть всегда надежнее любви...
9. Грустный рассказик
10. День после субботы
11. Диалог с зеркалом
12. Добрый фокусник, продавец чудес
13. Другая сторона смерти
14. Женщина, которая приходила ровно в шесть
15. За любовью неизбежность смерти
16. Море исчезающих времен
17. Мы увидимся в августе
18. Набо - негритенок, заставивший ждать ангелов
19. Незабываемый день в жизни Бальтасара
20. Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо
21. Ночь, когда хозяйничали выпи
22. Похороны Великой Мамы
23. Огорчение для троих сомнамбул
24. Один из этих дней
25. Кандидат
26. Последнее путешествие корабля-призрака
27. Противоречивые мысли по поводу одной некрасивой женщины
28. Сиеста во вторник
29. Счастливое лето госпожи Форбс
30. Третье смирение
31. У нас в городке воров нет
32. Самый красивый утопленник в мире
33. Человек, который не смеется

 

 

Габриэль Гарсиа Маркес

Огорчение для троих сомнабул

 

 

---------------------------------------------------------------

Перевод: А.Борисова

---------------------------------------------------------------

 

И вот она теперь там, покинутая, в дальнем углу дома. Кто-то сказал нам

- еще до того, как мы принесли ее вещи: одежду, еще хранящую лесной дух,

невесомую обувь для плохой погоды, - что она не сможет привыкнуть к

неторопливой жизни, без вкуса и запаха, где самое привлекательное - это

жесткое, будто из камня и извести, одиночество, которое давит ей на плечи.

Кто-то сказал нам - и мы вспомнили об этом, когда прошло уже много времени,

- что когда-то у нее тоже было детство. Возможно, тогда мы просто не

поверили сказанному. Но сейчас, видя, как она сидит в углу, глядя

удивленными глазами и приложив палец к губам, пожалуй, поняли, что у нее и

вправду когда-то было детство, что она знала недолговечную прохладу дождя и

что в солнечные дни от нее, как это ни странно, падала тень.

Во все это - и во многое другое - мы поверили в тот вечер, когда

поняли, что, несмотря на ее пугающую слитность с низшим миром, она полностью

очеловечена. Мы поняли это, когда она, будто у нее внутри разбилось что-то

стеклянное, начала издавать тревожные крики; она звала нас, каждого по

имени, звала сквозь слезы, пока мы все не сели рядом с ней; мы стали петь и

хлопать в ладоши, как будто этот шум мог склеить разбитое стекло. Только

тогда мы и поверили, что у нее когда-то было детство. Получается, что

благодаря ее крикам нам что-то открылось; вспомнилось дерево и глубокая

река, когда она поднялась и, немного наклонившись вперед, не закрывая лицо

передником, не высморкавшись, все еще со слезами, сказала нам:

- Я никогда больше не буду улыбаться.

Мы молча, все втроем, вышли в патио, может быть, потому, что нас

одолевали одни и те же мысли. Может, мысли о том, что не стоит зажигать в

доме свет. Ей хотелось побыть одной - быть может, посидеть в темном углу,

последний раз заплетая косу, - кажется, это было единственное, что уцелело в

ней из прежней жизни после того, как она стала зверем.

В патио, окруженные тучами насекомых, мы сели, чтобы подумать о ней. Мы

и раньше так делали. Мы, можно сказать, делали это каждый день на протяжении

всех наших жизней.

Однако та ночь отличалась от других: она сказала тогда, что никогда

больше не будет улыбаться, и мы, так хорошо ее знавшие, поверили, что

кошмарный сонстанет явью. Мы сидели, образовав треугольник, представляя

себе, что в его середине она - нечто абстрактное, неспособное даже слушать

бесчисленное множество тикающих часов, отмеряющий четкий, до секунды, ритм,

который обращал ее в тлен. "Если бы у нас достало смелости желать ей

смерти", - подумали мы все одновременно. Но мы так любили ее безобразную и

леденящую душу, подобную жалкому соединению наших скрытых недостатков.

Мы выросли давно, много лет назад. Она, однако, была еще старше нас. И

этой ночью она могла сидеть вместе с нами, чувствуя ровный пульс звезд, в

окружении крепких сыновей. Она была бы уважаемой сеньорой, если бы вышла

замуж за добропорядочного буржуа или стала бы подругой достойного человека.

Но она привыкла жить в одном измерении - подобная прямой линии, наверное,

потому, что ее пороки и добродетели невозможно было увидеть в профиль. Мы

узнали об этом уже несколько лет назад. Мы - однажды утром встав с постели -

даже не удивились, когда увидели, что она совершенно неподвижно лежит в

патио и грызет землю. Она тогда улыбнулась и посмотрела на нас; она выпала

из окна второго этажа на жесткую глину патио и осталась лежать, несгибаемая

и твердая, уткнувшись лицом в грязь. Позже мы поняли: единственное, что

осталось неизменным, - это страх перед расстоянием, естественный ужас перед

пустотой. Мы подняли ее, придерживая за плечи. Она была не одеревенелая, как

нам показалось вначале. Наоборот, все в ней было мягким, податливым, будто у

еще не остывшего покойника.

Когда мы повернули ее лицом к солнцу - словно поставили перед зеркалом,

- глаза ее были широко открыты, рот выпачкан землей, погребальный привкус

которой, должно быть, был ей известен. Она оглядела нас потухшим, бесполым

взглядом, от которого создалось ощущение - я держал ее на руках, - что ее

будто нет. Кто-то сказал нам, что она умерла; но осталась ее холодная,

спокойная улыбка - она всегда так улыбалась, когда по ночам бродила без сна

по дому. Она сказала, что не понимает, как добралась до патио. Сказала, что

ей стало жарко, что она услышала назойдивое, пронзительное стрекотание

сверчка, который, как ей казалось -так она сказала,- хочет разрушить стену

ее комнаты, и что, прижавшись щекой к цементному полу, она готова была

вспомнить все воскресные молитвы.

Однако мы знали, что она не могла вспомнить ни одной молитвы, поскольку

мы уже знали, что она давно потеряла представление о времени, и тут она

сказала, что уснула, поддерживая стену комнаты изнутри, тогда как сверчок

толкал ее снаружи, и что она глубоко спала, когда кто-то, взяв ее за плечи,

отодвинул стену и повернул ее лицом к солнцу.

В ту ночь, сидя в патио, мы поняли, что она уже не будет улыбаться.

Может быть, нам заранее стало горько от ее равнодушной серьезности, ее

своевольной и необъяснимой привычки жить в углу. Нам стало горько, как в тот

день, когда мы впервые увидели, что она сидит в углу, вот как сейчас; и мы

услышали, как она говорит, что не будет больше бродить по дому. Сначала мы

не поверили ей, мы столько месяцев подряд видели, как она ходит по комнатам

в любое время суток, держа голову прямо и опустив плечи, не останавливаясь и

никогда не уставая. По ночам мы слышали неясный шорох ее шагов, когда она

проходила меж двух мраков, и случалась, не раз, лежа в кровати, мысленно

следили за ней по всему дому. Однажды она сказала, что когда-то видела

сверчка внутри круглого зеркала, погруженного, утопленного в его твердую

прозрачность, и что она проникла внутрь стеклянной поверхности, чтобы

достать его. Мы не поняли, что она хотела этим сказать, но смогли убедиться,

что одежда на ней мокрая и прилипает к телу, будто она только что купалась в

пруду. Не найдя объяснения этому, мы решили покончить с насекомыми в доме:

уничтожить причину мучившего ее наваждения.

Мы вымыли стены, велели подрезать кустарник в патио, и получилось так,

будто мы счистили грязь с тишины ночи. Но мы уже не слышали, как она ходит,

как говорит о сверчках, - до того дня, когда, поев в последний раз, она

оглядела всех нас, села, не отрывая от нас взгляда, на цементный пол и

сказала нам:"Я буду сидеть здесь"; и мы содрогнулись, потому что увидели,

как она становится чем-то, что очень сильно похоже на смерть.

С тех пор прошло много времени, и мы уже привыкли видеть ее сидящей

там, на полу, с наполовину расплетенной косой, будто она расплетала ее, уйдя

в свое одиночество, и там затерялась, несмотря на то, что была нам видна.тИ

потому мы поняли, что она больше никогда не будет улыбаться; она сказала это

так же уверенно и убежденно, как когда-то - что она уже не будет ходить. У

нас появилась уверенность, что пройдет немного времени и она скажет нам: "Я

больше не буду видеть"или "Я больше не буду слышать", и мы бы поняли тогда,

что в ней достаточно человеческого, чтобы по собственной воле погасить свою

жизнь, и что одновременно органы чувств отказывают ей, один за другим, и так

будет до того дня, когда мы найдем ее прислонившуюся к стене, будто она

заснула впервые в жизни; может быть, это произойдет еще нескоро, но мы трое,

сидя в патио, хотели в ту ночь услышать ее пронзительный и неумолчный плач,

похожий на звон бьющегося стекла, чтобы хоть тешить себя иллюзией, что в

доме родился ребенок (он или она). Нам хотелось верить, что она родилась еще

раз.

 

 

Габриэль Гарсиа Маркес

Глаза голубой собаки

Рассказ. Перевод С. Сальниковой и П. Шебшаевича

Она пристально смотрела на меня, а я все не мог понять, где прежде я видел эту девушку. Ее влажный тревожный взгляд заблестел в неровном свете керосиновой лампы, и я вспомнил — мне каждую ночь снится эта комната и лампа, и каждую ночь я встречаю здесь девушку с тревожными глазами. Да-да, именно ее я вижу каждый раз, переступая зыбкую грань сновидений, грань яви и сна. Я отыскал сигареты и закурил, откинувшись на спинку стула и балансируя на его задних ножках, — терпкий кисловатый дым заструился кольцами. Мы молчали. Я — покачиваясь на стуле, она — грея тонкие белые пальцы над стеклянным колпаком лампы. Тени дрожали на ее веках. Мне показалось, я должен что-то сказать, и я произнес наугад: "Глаза голубой собаки," — и она отозвалась печально: "Да. Теперь мы никогда этого не забудем". Она вышла из светящегося круга лампы и повторила: "Глаза голубой собаки. Я написала это повсюду."

Она повернулась и отошла к туалетному столику. В круглой луне зеркала появилось ее лицо — отражение лица, его оптический образ, двойник, готовый раствориться в трепетном свете лампы. Грустные глаза цвета остывшей золы печально посмотрели на меня и опустились, она открыла перламутровую пудреницу и коснулась пуховкой носа и лба. "Я так боюсь, — сказала она, — что эта комната приснится кому-нибудь еще, и он все здесь перепутает." Она щелкнула замочком пудреницы, поднялась и вернулась к лампе. "Тебе не бывает холодно?" — спросила она. "Иногда бывает..." — ответил я. Она раскрыла озябшие руки над лампой, и тень от пальцев легла на ее лицо. "Я, наверно, простужусь, — пожаловалась она. — Ты живешь в ледяном городе".

Керосиновый огонек делал ее кожу медно-красной и глянцевой. "У тебя бронзовая кожа, — сказал я. — Иногда мне кажется, что в настоящей жизни ты должна быть бронзовой статуэткой в углу какого-нибудь музея". "Нет, — сказала она. — Но порой мне и самой кажется, что я металлическая — когда я сплю на левом боку и сердце гулко бьется у меня в груди". — "Мне всегда хотелось услышать, как бьется твое сердце". — "Если мы встретимся наяву, ты сможешь приложить ухо к моей груди и услышишь". — "Если мы встретимся наяву..." Она положила руки на стеклянный колпак и промолвила: "Глаза голубой собаки. Я всюду повторяю эти слова".

Глаза голубой собаки. С помощью этой фразы она искала меня в реальной жизни, слова эти были паролем, по которому мы должны были узнать друг друга наяву. Она ходила по улицам и повторяла как бы невзначай: "Глаза голубой собаки". И в ресторанах, сделав заказ, она шептала молодым официантам: "Глаза голубой собаки". И на запотевших стеклах, на окнах отелей и вокзалов выводила она пальцем: "Глаза голубой собаки". Люди вокруг лишь недоуменно пожимали плечами, а официанты кланялись с вежливым равнодушием. Как-то в аптеке ей почудился запах, знакомый по снам, и она сказала аптекарю: "Есть юноша, которого я вижу во сне. Он всегда повторяет: "Глаза голубой собаки". Может быть вы знаете его?" Аптекарь в ответ рассмеялся неприязненно и отошел к другому концу прилавка. А она смотрела на новый кафельный пол аптеки, и знакомый запах все мучил и мучил ее. Не выдержав, она опустилась на колени и губной помадой написала на белых плитках: "Глаза голубой собаки". Аптекарь бросился к ней: "Сеньорита, вы испортили мне пол. Возьмите тряпку и сотрите немедленно!" И весь вечер она ползала на коленях, стирая буквы и повторяя сквозь слезы: "Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки". А в дверях гоготали зеваки, собравшиеся посмотреть на сумасшедшую.

Она умолкла, а я все сидел, покачиваясь на стуле. "Каждое утро, — сказал я, — я пытаюсь вспомнить фразу, по которой должен найти тебя. Во сне мне кажется, что я хорошо заучил ее, но проснувшись, я не могу вспомнить ни слова". — "Но ты же сам придумал их!" — "Да. Они пришли мне в голову потому, что у тебя пепельные глаза. Но днем я не могу вспомнить даже твоего лица". Она стиснула в отчаянии пальцы: "Ах, если бы нам знать по крайней мере название моего города!"

Горькие складки легли в уголках ее губ. "Я хочу до тебя дотронуться", — сказал я. Она вскинула глаза, я язычки пламени заплясали в ее зрачках. "Ты никогда не говорил этого", — заметила она. "А теперь говорю". Она опустила глаза и попросила сигарету. "Почему же, — повторила она, — мне никак не вспомнить название своего города?" — "А мне — наши заветные слова", — сказал я. Она грустно улыбнулась: "Эта комната снится мне так же, как и тебе". Я поднялся и направился к лампе, а она в испуге отступила назад, опасаясь, что я случайно заступлю за невидимую черту, пролегающую между нами. Взяв протянутую сигарету, она склонилась к огоньку лампы. "А ведь в каком-то городе мира все стены исписаны словами "глаза голубой собаки", — сказал я. — Если я вспомню эти слова, я отправлюсь утром искать тебя по всему свету". Ее лицо осветилось красноватым огоньком сигареты, она глубоко затянулась и, покручивая сигарету в тонких пальцах сказала: "Слава богу. Я, кажется, начинаю согреваться", — и проговорила нараспев, будто повторяя за пишущим пером: "Я... начинаю... — она задвигала пальцами, будто сворачивая в трубочку невидимый листок бумаги по мере того, как я прочитывал написанные на нем слова, — согреваться..." — бумажка кончилась и упала на пол — сморщенная, крохотная, превратившаяся в пыль золы. "Это хорошо, — сказал я. — Мне всегда страшно, когда ты мерзнешь".

Так мы и встречаемся с ней, вот уже несколько лет. Порою в тот момент, когда мы находим друг друга в лабиринте снов, кто-то там, снаружи, роняет на пол ложечку, и мы просыпаемся. Мало-помалу мы смирились с печальной истиной — наша дружба находится в зависимости от очень прозаических вещей. Какая-нибудь ложечка на рассвете может положить конец нашей короткой встрече.

Она стоит за лампой и смотрит на меня. Смотрит так же, как в первую ночь, когда я очутился среди сна в странной комнате с лампой и зеркалом и увидел перед собой девушку с пепельными глазами. Я спросил: "Кто вы?" А она сказала: "Не помню..." — "Но мы, кажется, уже встречались?" — "Может быть. Вы могли сниться мне, в этой самой комнате." — "Точно! — сказал я. — Я видел вас во сне". — "Как забавно, — улыбнулась она. — Значит, мы с вами встречаемся в сновидениях?"

Она затянулась, сосредоточенно глядя на огонек сигареты. И мне опять показалось, что она — из меди, но не холодной и твердой, а из теплой и податливой. "Я хочу дотронуться до тебя", — повторил я. "Ты все погубишь, — испугалась она. — Прикосновение разбудит нас, и мы больше не встретимся". — "Вряд ли, — сказал я. — Нужно только положить голову на подушку, и мы увидимся вновь". Я протянул руку, но она не пошевелилась. "Ты все погубишь... — прошептала она. — Если переступить черту и зайти за лампу, мы проснемся заброшенные в разные части света." — "И все же", — настаивал я. Но она лишь опустила ресницы: "Эти встречи — наш последний шанс. Ты же не помнишь ничего наутро". И я отступил. А она положила руки на лампу и пожаловалась: "Я никогда не могу заснуть после наших встреч. Я просыпаюсь среди ночи и больше не могу сомкнуть глаз — подушка жжет лицо, и я все твержу: "Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки".

"Скоро рассвет, — заметил я. — Последний раз я просыпался в два часа, и с тех пор прошло много времени". Я подошел к двери и взялся за ручку. "Осторожнее, — предупредила она. — За дверью живут тяжелые сны". — "Откуда ты знаешь?" — "Совсем недавно я выходила туда и с трудом вернулась назад. А проснувшись, заметила, что лежу на сердце". — Но я все же приоткрыл дверь. Створка подалась, и легкий ветерок принес снаружи запах плодородной земли и возделанной пашни. Я повернул к ней голову и сказал: "Тут нет коридора. Я чувствую запах поля". — "Там, за дверью, — сказала она, — спит женщина, которая видит поле во сне. Она всегда мечтала жить в деревне, но так никогда и не выбралась из города". За дверью светало, и люди повсюду уже начали просыпаться. "Меня, наверное, ждут к завтраку", — сказал я.

Ветер с поля стал слабее, а потом стих. Вместо него послышалось ровное дыхание спящего, который только что перевернулся в постели на другой бок. Стих ветерок, а с ним умерли и запахи.

"Завтра мы непременно узнаем друг друга, — сказал я. — Я буду искать женщину, которая пишет на стенах: "Глаза голубой собаки". Она улыбнулась грустно и положила руки на остывающий колпак лампы: "Ты ничего не помнишь днем". Ее печальный силуэт уже начал таять в предутреннем свете. "Ты удивительный человек, — сказала она. — Ты никогда не помнишь своих снов".

 

 

Габриэль Гарсиа Маркес