Как было найдено тело Распутина 4 страница

Все оказалось в точности, сама видела паспорт.

– Нам, конечно, свадебку следовало бы сыграть в Твери, – сказал мне Гаврила Никитич, – да только, пожалуй, накладно будет: поднапрет родня да знакомые, на всех не оберешься. А мы с вами, Агриппина Яковлевна, здесь в Москве скромненько обвенчаемся да и махнем супругами в Тверь.

– Что ж, мне все едино, – отвечаю, – только приданое получите в самой церкви, иначе я не согласна.

– Мерси, – говорит, – с удовольствием. Что в церкви, что До церкви, – мое дело без обману.

И вот третьего дня состоялась наша свадьба. У него был шафером какой‑то приятель, эдакий красивый курчавый мужчина, у меня же мой двоюродный брат. Больше никого и не было. Прямо из церкви заехали ко мне, забрали пожитки и махнули на Николаевский вокзал. Заняли мы места, как господа, во втором классе, в купе. Я на одной скамейке, а напротив меня уселся муж, крепко держа карман с деньгами, переданными ему мною в церкви.

Едем – беседуем. Истопники напустили такой жар, что я взопрела Захотелось мне пить, я и говорю:

– Гаврила Никитич, испить бы. Жарища такая!

А он отвечает:

– Вот приедем в Клин, я мигом слетаю в буфет за лимонадом.

И действительно, в Клину он выскочил из вагона и побежал в буфет. Жду пять минут, жду десять – нет моего Гаврилы Никитича.

Позвонили звонки, просвистел паровоз, и мы тронулись. Я, чуть не плача, кинулась туда‑сюда, кричу проводнику: человек, мол, остался. А проводник этак спокойно отвечает: что же, это бывает. Не извольте беспокоиться, нагонит нас следующим поездом.

Как доехали до Твери, – я и не помню. Однако вылезла, села на скамейку на платформе, расставила около себя вещи и принялась ждать. Часа через полтора пришел поезд из Москвы.

Гляжу по сторонам, оглядываюсь, а мужа нет как нет. Пропустила еще один поезд и думаю, что же мне делать теперь. Подумала я, подумала да и сдала вещи на хранение на вокзале, а сама на извозчике прямо в полицейское управление, в адресный стол. Навожу справку, где тут, мол, у вас проживает купец Гаврила Никитич Сонин? Барышня записала и пошла справляться. Возвращается минут через двадцать и заявляет: «Такого купца в Твери не имеется». Тут сердце у меня так и упало. Этакая напасть, прости, Господи. Неужто на второго мошенника налетела. Справляюсь на всякий случай в полиции, но и там о купце Сонине ничего не слышали. Села я в поезд и вернулась в Москву. Это было вчера к ночи, т. е. во вторник, а сегодня я и явилась к вашей милости. Не оставьте без внимания, помогите.

Я записал ее адрес и просил явиться через недельку за ответом.

Я приказал навести справку и в Московском адресном столе. По ней оказалось двое Гаврилов Никитичей Сониных, но последние, как было выяснено, ни по годам, ни по приметам не подходили.

Тогда я отправил специального агента в Клин, приказав ему выяснить по возможности, не был ли кем‑либо замечен вчерашний пассажир, прозевавший поезд.

Агент, вернувшись из командировки, доложил:

– Обратился я сначала к начальнику станции и жандармскому унтер‑офицеру, встречавшим поезда во вторник, но ни тот ни другой ничего не знали. Однако в буфете, куда я обратился, старый официант‑татарин мне заявил:

– Как же‑с, именно во вторник, с дневным поездом прибыл какой‑то господин, я видел, как он выходил из вагона. Прошли они в буфет и заказали обед. Господин, видимо, богатый, заказывали все дорогие вина и кушанья. Поезд ушел, а они ничего: сидят и пьют и, можно сказать, подвыпили сильно. Подал я им счет на 22 рубля. Они уплатили и говорят: «Вот тебе десятка, пойди в кассу и купи мне четыре билета 1 класса до Москвы, желаю один в купе путешествовать, со всеми удобствами». Что, думаю, за притча.

Приехал человек из Москвы не для того же, чтобы поесть у нас на вокзале. Это он, думаю, с пьяных глаз спутал, и я этак осторожно ему говорю: «Вы, может быть, господин, оговориться, изволили? Вам, может, билетики на Тверь или до другой какой‑нибудь станции надобно?» А они как стукнут кулаком по столу да заорут: «Ты, холуйская морда, делай то, что тебе велено. Я, может, на луну желаю отправиться, не твоего ума дело». Что же, мне все равно, – в Москву так в Москву. Принес я им билетики, а они трешку мне на чай отвалили. Ха‑ароший господин.

Теперь у меня не оставалось сомнений, что мошенник не удрал из Москвы. Но как было найти его? Документ у него, несомненно, «липовый», да и со вторника, надо думать, он обзавелся новым паспортом.

Я остановился на следующем, правда, далеко не верном способе.

Вызвав к себе агентшу Ольгу Дмитриевну Н., одну из моих способных сотрудниц, я рассказал ей кратко, в чем дело, и предложил ей дать соблазнительное объявление в той же «Брачной газете», смутно надеясь, что мошенники, окрыленные недавним успехом, пойдут на удочку и пожелают пробиссировать номер. Моя агентша поместила следующую публикацию:

«Молодая, благородная девица с десятитысячным приданым желает выйти замуж за красивого честного труженика. Обращаться письменно, с приложением фотографической карточки, в Главный почтамт, до востребования, по пятирублевой кредитке № 126372».

В ближайшие два дня моя агентша получила свыше 40 писем и фотографий. По мере получения они предъявлялись незадачливой вдове, но среди них фотографии Сонина не было. На третий день, увидя одну из вновь полученных фотографий, вдова дико взвизгнула:

– Шафер, шафер, евонный шафер.

К этой карточке было приложено письмо: «Ценя высокоблагородное происхождение, спешу немедленно откликнуться на ваш зов. Я писатель и газетный литератор. Откликнись, отзовись! Быть может, ты та, которой суждено мне дать изведать или блаженство рая, или муки преисподней».

Моя агентша назначила свидание и познакомилась. «Литератор» стал к ней ездить каждый день, витиевато клянясь ей в любви.

Поломавшись дней пять, она дала, наконец, согласие на брак. Вот как описывала мне она этот торжественный момент и дальнейший ход дела:

– На пятый, примерно, день я, после долгих колебаний, дала свое согласие, но заявила: «Я желаю, чтобы свадьба наша была широко отпразднована в Москве». Он было заупрямился, ссылаясь на расходы, но я сказала, что девять тысяч пятьсот рублей передаст ему в церкви перед самым венчанием мой дядюшка опекун, остальные же пятьсот рублей пойдут на духовенство, певчих и обед в гостинице.

Он поторговался, говоря, что и трехсот рублей довольно, но затем уступил.

Кстати, я забыла сказать, что он назвался Сергеем Николаевичем Омеговым.

– Вот что, Сергей Николаевич, – сказала я ему, – так как хочу отпраздновать свою свадьбу по‑дворянски и шафером у меня будет один кавказский князь, то мне интересно было бы знать, кого пригласите вы к себе в шафера? Нет ли у вас там какого‑нибудь графа или барона?

«Газетный литератор» важно откинулся на спинку стула и не без достоинства произнес: «Конечно, у меня есть знакомые и бароны и графья, да только все они сейчас разобраны, а позову я к себе шафером ученого философа. Он состоит профессором в университете и на механическом факультете читает лекции по международной философии.

Я ответила: «Отлично. Привозите ко мне завтра вашего приятеля и приезжайте сами, – вы этак к часу дня, а его пришлите на полчасика раньше, я хочу с ним поговорить».

– Это вы насчет меня справиться желаете?

Я ничего не ответила.

– Ну, ну, – хорошо. Все исполню, как велите.

На следующий день в половине первого ввалился ко мне высокий мужчина в огромных очках. Желая, по‑видимому, сыграть роль ученого и понимая ее довольно своеобразно, он говорил неграмотно, напыщенным языком, полагаясь, очевидно, на свое искусство и мое невежество.

Его высокий рост, краснинка на носу, а главное – бородавки – одна на правой щеке, а другая у левого уха, совпадали с приметами, данными, мне обманутой вдовой.

Словом, я была почти уверена, что предо мной не Иван Иванович Аристидов, как он себя назвал, а все тот же Сонин.

Я весьма вкрадчиво и задушевно расспросила его о моем женихе, и он, как и следовало ожидать, расхвалил его в пух и прах.

Сравнил с Пушкиным и почему‑то с «Господином Боборыкиным».

Следуя вашему распоряжению, мне удалось за завтраком получить оттиски их пальцев.

– Позвольте ваши тарелки, – сказала я им, – я вам дам чистые.

Они протянули свои тарелки, и я отставила их в сторонку на буфет, бережно охраняя оттиски больших пальцев на их краях.

– Боже, какая рассеянность! Сахару‑то я в чай не положила! Возьмите, пожалуйста, сами.

И я пододвинула гладко полированную серебряную сахарницу без ручек. Пятерня того и другого на ней отпечатались, после чего я отставила сахарницу к тарелкам. На прощанье я сказала им:

– Будьте завтра непременно ровно в два часа у моего опекуна и тетки. Они давно желают познакомиться с моим женихом и с вами. И я, с разрешения моих друзей, дала точный адрес квартиры моей «тетушки».

Выпроводив моих посетителей, я немедленно доставила обе тарелки и сахарницу в наш дактилоскопический кабинет. Там отпечатки были проявлены, сфотографированы, подведены под формулу и оказались принадлежащими давно зарегистрированным и хорошо известным нам ворам и мошенникам.

Назвавшийся Сониным оказался московским мещанином Гавриловым с тремя судимостями, его же приятель, выгнанный семинарист новгородской духовной семинарии, Антоновым, дважды отбывавшим наказание за кражи и мошенничества. У нас при полиции давно имеются их фотографии, таким образом, сомнений быть не может.

Вооруженная этими данными, явилась я к 12 часам дня на квартиру, так сказать, моего дядюшки и тетушки. К этому же времени были приглашены туда и о. Иоаким с дьяконом, венчавшие обманутую вдову и утверждавшие, что записи в церковных метрических книгах были сделаны на основании паспортов бракосочетавшихся, не внушавших сомнений в их подлинности. Причем батюшка, узнав о мошенничестве, возмущенно заявил: «Сочту своим священным долгом изобличить охальников».

В ту же квартиру приглашены были и пострадавшая вдова со своим двоюродным братом – шафером. Четверо наших агентов дополняли эту компанию.

Около двух часов дня я заняла место в гостиной на диване, с книжкой в руках. В одной из соседних комнат уселись батюшка с вдовой и двумя агентами, в другой – дьякон с шафером и двумя нашими служащими. Мы принялись ждать. Ровно в два часа пожаловали и «газетный литератор» и «профессор международной философии».

Поздоровавшись, я предложила им сесть.

– Тетушка с дядей сейчас к нам выйдут, господа. Слыхали ли вы, что произошло сегодня утром на Трубной площади?

– Нет, – отвечают, – не слышали.

– Как же! У трамвая, поднимавшегося в гору, вдруг что‑то испортилось, он сначала остановился, а затем покатился под гору назад. Люди на ходу принялись выскакивать, а трамвай все скорей и скорей. Наконец, со всего размаху наскочил на другой вагон.

Конечно, стекла вдребезги, площадка помята, но, что удивительнее всего – нет не только ни одного убитого, но и раненого. Люди отделались синяками да испугом. Ведь бывают же удивительные вещи на свете.

– Ничего тут удивительного нет, – отвечает мне «профессор – отсырело электричество, вот и все! Впрочем, когда имеешь постоянно дело с такими микроорганизмами, как электричество, радий, космополитизм или трансатлантика, то ничему не удивляешься.

Не родился еще тот человек, кто мог бы удивить меня чем‑нибудь.

– Так ли, профессор, – сказала я. – Мне кажется, что этот человек уже родился, и довольно давно, целых двадцать восемь лет назад.

– То есть в каких это смыслах? – спросил он.

– А в тех смыслах, что этот человек перед вами.

Я ткнула себя пальцем в грудь.

– Изволите шутить, – сказал он, покровительственно улыбнувшись.

– Да если бы вы сейчас прошлись колесом по комнате так, я бы и то не удивился, а просто сказал бы: у барыньки в голове миокардит сделался.

– Ладно, не будем спорить, я вам это сейчас докажу. – И, согласно уговору, я подала сигнал, крикнув:

– Дядюшка, тетушка, пожалуйте сюда!

Двери обеих комнат распахнулись, и люди ввалились в гостиную.

Впереди всех батюшка со вдовой. О. Иоаким, взглянув на моих собеседников и ткнув в них указательным перстом, торжественно и громко заявил:

– Они, воистину они.

Затем тихо добавил:

– Анафемствуйте, вдовица!

Вдова не заставила себя просить и с поднятыми кулаками кинулась на «газетного литератора»:

– Ах ты мошенник! Ах ты душегуб! Выкладывай сейчас же мои денежки или признавайся, мерзавец, куда их запрятал!

Агенты вмиг окружили мошенников, и оба они очутились в наручниках. Не дав им времени опомниться и желая довести их изумление до предела, я громко сказала:

– Позвольте, господа, вам представить этих людей. Вот этот – Антонов, вор с двумя судимостями, а этот мошенник – Гаврилов, – с тремя.

Так они с раскрытыми ртами и выпученными глазами и были выведены на улицу, посажены в автомобиль и доставлены сюда.

Здесь их обыскали, и на каждом из них были найдены по две с небольшим тысячи рублей, которые ими были признаны принадлежавшими все той же обманутой вдове.

Я поблагодарил мою агентшу за блестяще исполненное поручение и приказал выдать ей сто рублей наградных.

Когда возвращали вдове отобранные у мошенников деньги, то последняя, спрятав их, принялась горько жаловаться:

– Экая я, прости, Господи, дурища. Послушалась чужого ума.

Обратилась бы я по старинке к свахе, так она бы мне за шелковое платье да за четвертную все бы честь честью обделала. А то нате – сунулась в газеты по‑модному – вот и обчекрыжили на тысячу целковых. Чтобы я теперь сунулась бы в какой‑нибудь брачный журнал, – да будь ему неладно, пропади он пропадом. Тьфу!…

 

КНИГА ТРЕТЬЯ

 

УБИЙСТВО БУТУРЛИНА

 

Убийство поручика Бутурлина – преступление незаурядное.

Оно явилось своего рода знамением времени, так как крайне редко до того было видано в России, чтобы люди высокой культуры, ума и образования отягощали свою совесть убийством, имеющим целью сравнительно ничтожную материальную выгоду. Я не говорю об инициаторе убийства, Обриене де Ласси: у него алчность питалась крупными суммами. Но Панченко, этот жалкий и гнусный доктор Панченко, использовавший свои медицинские познания для умерщвления пациента, за всю «операцию» должен был получить лишь 5 тысяч рублей. За эти деньги он согласился нарушить докторскую присягу и хладнокровно втыкать им же умышленно загрязненный шприц в тело больного, нетерпеливо ожидая заражения крови и смерти последнего. Какой жутью веет от этого старика, похоронившего в себе всякие проблески человечности.

Дело было так. Весной 1910 года через агентуру до петербургской сыскной полиции дошли слухи о том, что скончавшийся недавно поручик Преображенского полка Бутурлин умер не естественной, а насильственной смертью, что подкладкой всего дела являются какие‑то денежные домогательства наследников и т. д.

Так как к этим слухам присоединяли еще и имя доктора Панченко, давно известного полиции по ряду темных делишек, им обстряпанных, то решено было обратить особое внимание на эти сведения, чтобы проверить их основательность. С этой целью приступлено было прежде всего к выяснению семейной жизни предполагаемой жертвы преступления. Она представилась в следующем виде.

Покойный поручик был сыном небезызвестного генерала Бутурлина и его жены, рожденной графини. Б. Бутурлины были богаты, обладали несколькими домами в Петербурге, из которых дом у Мойки на Прачечном переулке был особенно красив (сооружение строителя Исаакиевского собора – Монферрана). В этом доме позднее помещалось итальянское посольство. Кроме того, Бутурлиным принадлежало прекрасное, огромное имение под Вильно, знаменный «Зверинец». Старик Бутурлин, тратя немалые деньги на себя свои «петербургские прихоти», был довольно скуп по отношению семье, состоявшей из жены и двоих детей, покойного поручика и дочери.

Дочь была замужем за неким Обриен де Ласси, человеком не бедным, но несколько запутавшимся в многочисленных делах и предприятиях, душой которых он являлся.

По собранным сведениям выяснилось, что у детей Бутурлиных с отцом отношения «кисло‑сладкие» и что они сильно интересуются будущим наследством.

Так как большая часть имущества Бутурлина представляла собой майорат, то главным наследником в будущем должен был явиться именно умерший поручик, в случае же его смерти –. старший в роде, т. е. сын дочери, маленький Обриен де Ласси. Это обстоятельство сразу же заставило петербургскую сыскную полицию насторожиться. Принялись за тщательное обследование деятельности доктора Панченко вообще и за последнее время в частности. Тут развернулась весьма странная и подозрительная картина.

Еще раз подтвердились те темные данные о нем, что уже имелись у полиции. Его медицинская практика заключалась, главным образом, в выдаче фиктивных свидетельств, в рекламировании «универсальных» лекарств и в широком применении абортов. Панченко обладал довольно серьезными медицинскими познаниями, но их он применял предосудительнейшим образом: выяснилось, что за последние годы им было написано за вознаграждение несколько десятков диссертаций для лекарей, чающих степени доктора медицины.

Весь свой заработок Панченко отдавал некоей Муравьевой, перед которой он буквально благоговел. Муравьева всячески эксплуатировала доктора, обращалась с ним жестоко, и нередко, при уменьшении заработка, Панченко подвергался с ее стороны побоям и временно выбрасывался на улицу.

Как Обриен де Ласси познакомился с Панченко – неизвестно; но выяснилось, что именно он, де Ласси, привозил и усиленно рекомендовал Панченко покойному Бутурлину. Из дальнейших справок оказалось, что в период болезни Бутурлина, незадолго до знакомства с ним Панченко, последний ездил в чумный форт для каких‑то лабораторных работ, причем в это же время из лаборатории пропала колба с чумными бациллами.

Принимая во внимание все эти данные и неожиданную заботливость, проявленную Обриеном де Ласси к больному бофреру, с которым до сих пор он был весьма холоден, начальник петербургской сыскной полиции В. Г. Филиппов решил арестовать и Обриена, и доктора Панченко.

Одновременно было получено разрешение вынуть из склепа труп Бутурлина для исследования его внутренностей. От этого вскрытия ждали важных результатов, но оно почти ничего не дало: не было обнаружено ни малейших следов какого бы то ни было яда, и, по заключению экспертов, смерть последовала от заражения крови.

Я крайне бегло описываю это трагическое происшествие, так как в свое время вся русская пресса подробно о нем писала и русской публике оно хорошо известно. Я принялся за этот очерк лишь потому, что признания Панченко, сделанные им в форме частного письма Филиппову и переданные мне последним, поразили меня. Десятки раз перечитывал я это письмо и знал его когда‑то чуть ли не наизусть. Несколько ниже я привожу почти текстуально этот «человеческий документ». Как сильны страсти человеческие, когда по неведомым нам душевным комбинациям, под влиянием известных роковых двигателей, по роковому стечению обстоятельств, человек теряет власть над собой и делается игрушкой собственных инстинктов, иллюзий и похотей.

Сидя в тюрьме, Обриен решительно отрицал всякую за собой вину.

Панченко, первое время держался такого же метода, но вскоре стал сдавать и обнаруживать признаки душевного волнения. В минуту слабости он даже как‑то неожиданно, хотя и глухо, признал свою вину, затем взял это признание обратно; через неделю опять сознался и указал на то, что дня за три до смерти Бутурлина посылал Обриену телеграмму: «Все кончено, когда расчет». По проверке на телеграфе заявление это подтвердилось.

На каждом допросе Панченко с волнением расспрашивал о здоровье и о житье‑бытье своей сожительницы Муравьевой, удивляясь отсутствию прямых от нее известий и т. д. Вскоре, однако, он понял, что не существует больше для нее и, видимо, окончательно пал духом.

Прождав еще с месяц, он неожиданно принес полную повинную.

Как и следовало ожидать, Обриен де Ласси, желая устранить поручика Бутурлина, наследника майората, прибег к помощи д‑ра Панченко, уговорив последнего за пять тысяч рублей совершить убийство.

Пользуясь хронической болезнью молодого Бутурлина, Обриен усиленно рекомендовал ему «чудодейственного» доктора Панченко и привез последнего к больному. Панченко сначала намеревался ввести шприцем в организм чумные бациллы, для чего и украл трубочку с чумными культурами, но затем нашел более осторожным отказаться от этой затеи и остановился на менее сложной, но одинаково смертоносной инфекции: он просто умышленно загрязнял шприц. Долго сильный организм убитого не поддавался заразе, но Панченко все более и более загрязнял иглу, нетерпеливо ожидая преступных результатов. И, наконец, когда заражение крови стало очевидным фактом, Панченко и послал телеграмму Обриену де Ласси, о которой упомянуто выше.

Каким‑то зловещим ужасом веяло от признания Панченко. В письме к Филиппову он говорил так:

«Да. Я убил его. Мой грех. Но сможете ли вы понять все те душевные переживания, весь тот тернистый скорбный путь, которым я дошел до этого. Мне думается, что нет. Вы не поймете меня хотя бы потому, что редкому человеку выпадает несчастье быть обуреваемым тем страшным чувством, что люди банально называют любовью, не имея, в сущности, о ней никакого понятия. Да, я любил, любил каким‑то демоническим чувством. Все мною приносилось ей в жертву: я работал, как вол, я сокращал до минимума часы отдыха и сна, я втаптывал в грязь мое имя и честь и, наконец, совершил убийство, смертельно ранил свою совесть – и все для того, чтобы на приобретенные этим тяжелым путем деньги хоть несколько скрасить ей жизнь. На себя я мало тратил: ходил обтрепанным, в истоптанной обуви. Но зато за все лишения получал, как высшую награду, ее ласку. Вы, обыкновенный, здоровый человек, не поймете того трепета, той жадности, с какими я ожидал этих ярких минут. Впрочем, минуты эти редко мне выпадали на долю. Обычно меня держали в черном теле: кормили остатками с „господского стола“, ночевал я часто на полу, у постели, вместе с ее любимой собачкой. Но не все ли равно. Лишь бы быть вблизи от нее, лишь бы дышать одним воздухом с нею. Я любил ее и ласковой и гневной; сладостно было ощущать, как ее розовые ногти впиваются тебе в лицо и безжалостно рвут твою старую кожу. Да, я любил ее так, как нынче уж не любят. Что значит блажь прожигателей жизни, бросающих легко добытые миллионы на женщин.

Что значат ревнивые убийцы и самоубийцы, действующие обычно под влиянием аффекта. Как малокровно их чувство по сравнению с моим. Да знаете ли вы, что приди моей святыне мысль об измене на моих глазах, я благословлял бы имя того избранника, сумевшего доставить ей хотя бы минутную утеху, ибо, повторяю, любовь моя не знала жертвенных границ. Я долго ждал и мучился в тюрьме; не страх перед наказанием, не строгости тюремного режима, ни даже тень моей несчастной жертвы отравляли мне покой, – нет, а мысли лишь о ней. Мне думалось: неужели же она меня оставит в столь грозную минуту моей жизни. Ведь знает же она, что пара теплых строк или призрак хотя бы и отдаленной заботы и участия были бы достаточны, чтобы поддержать мои слабеющие силы. Но дни текли: ни весточки, ни слуха… И пал я духом. Теперь мне все равно. Тюрьма, петля и каторга страшны для тех, кто уязвим в своих переживаниях; при наступлении же душевного паралича нет более ощущений, нет прошлого, нет будущего, как нет и настоящего…

Пока еще я жив, но, будучи живым, я ведаю уже глубины небытия…»

Громкий процесс об убийстве Бутурлина закончился обвинительным приговором. Обриена де Ласси приговорили к бессрочной каторге, Панченко – к пятнадцати годам каторжных работ. Надо думать, что психопатологические отношения Панченко к Муравьевой несколько смягчили в глазах его судей его тяжкий грех и позволили применить к нему не самую высшую меру наказания, которая предусмотрена нашим уложением за убийство путем отравления.

 

 

КРАЖА У ГОРДОНА

 

Чуть ли не каждый петербуржец знал ювелирный магазин Владимира Гордона, который помещался в Гостином дворе, примерно против здания Пажеского корпуса. Хотя этот магазин не отличался особым вкусом и изяществом своих изделий, его зеркальные витрины останавливали на себе внимание прохожих богатством и разнообразием выставленных драгоценностей: серебро, золото и целые россыпи бриллиантов, переливающихся в лучах сотен электрических лампочек всеми цветами радуги, невольно пробуждали зависть и восторги толпы.

Фирма Гордона пользовалась солидной репутацией, большим кредитом и доверием, а потому люди охотно поручали ей ценности для продажи на комиссионных началах.

Рядом с этим пышным магазином помещалась крохотная писчебумажная лавочка.

И вот как‑то в июле 1908 г. хозяин этой лавчонки в испуге заявил полиции, что сегодня утром, открывая свою лавку, он сразу заметил что‑то неладное: тугой замок его двери как‑то слишком легко открылся, и, войдя в помещение, он к изумлению своему очутился в темноте. Отдернув откуда‑то взявшийся и закрывавший окно зеленый плотный коленкор, он в ужасе обнаружил у прилавка целую кучу ломаного кирпича и огромную дыру, выломанную в стене, смежной с магазином Гордона.

Сыскная полиция немедленно прибыла на место и убедилась в точности описанной лавочником картины. Проникнув в магазин Гордона, она обнаружила полный разгром: все было перерыто, разбросано и перевернуто. На полу, там и сям, валялись серебряные портсигары, ложки, солонки и прочие серебряные изделия, которыми воры, очевидно, пренебрегли. В глубине магазина была дверь, ведущая в небольшой кабинет Гордона, где помещался его письменный стол и несгораемый шкаф. Ящики стола оказались взломанными, а на боковой стенке шкафа зияла выплавленная дыра, примерно в четверть квадратного аршина.

Вызванный по телефону Гордон, увидя разгром, схватился за голову и чуть не рухнулся от отчаяния. Его по возможности успокоили и просили указать точно, что именно было похищено.

После беглого осмотра он назвал дюжины две золотых часов, десяток золотых портсигаров, немалое количество колец, браслетов и брошек. Но главной потерей являлся ювелирный бумажник, в котором было рассортировано по отделениям множество бриллиантов всевозможных размеров, начиная от одного и до восьми каратов.

Бумажник и наиболее ценные вещи были похищены из шкафа, куда их запирали на ночь; менее ценные – захвачены из витрины.

Серебро оказалось все в целости. Общая сумма похищенного была заявлена Гордоном в 500 тысяч рублей.

По просьбе полиции ограбленный ювелир вскоре представил подробнейшую спецификацию пропавших вещей. В ней не только были перечислены все пропавшие ценности, не только был указан точный вес металла и камней каждого из них, но весьма искусно были воспроизведены и соответствующие рисунки. На большинстве вещей имелись отметки «3. Г.». Это клеймо принадлежало мастеру Гутману, обычно работавшему на Гордона и имевшему крупное ювелирное дело в Голландии.

С представленной описи были сняты во множестве копии и фотографические снимки, которые полиция немедленно разослала по всем банкам, ломбардам и крупным ювелирным магазинам не только обеих столиц, но и всей России.

Подробный осмотр разграбленного магазина не дал почти ничего.

Единственно, что можно было с некоторой вероятностью предположить – это что кража была делом рук воров либо варшавских, либо южных. Дерзость преступления, быстрота исполнения и качество оставленных на месте преступления дорогих инструментов наводили на эту мысль. Варшавские воры и южные, часто армяне и греки, схожи по своей работе, по степени предприимчивости, масштабу и дорогостоящему оборудованию их воровского арсенала, но в то же время различны по психологии: варшавский вор при наличии веских улик перестает отпираться, южный же – особенно грек – будучи приперт к стенке уликами, все же продолжает упорно отрицать свою вину, возводя это бесцельное запирательство в своеобразную систему.

Полиция принялась рьяно за дело. Десятки агентов были разбросаны по Петербургу, ведя наблюдение как за Александровским рынком, так и за прочими обычными местами сбыта краденого. Немало людей дежурило по трактирам, по греческим кухмистерским и польским столовым. Но воры с вещами как в воду канули. Единственно, что удалось установить этими наблюдениями – это отрывочные слухи о том, что «греки хорошо заработали у Гордона». Проходили недели, но ни банки, ни ломбарды, несмотря на крупную награду, обещанную Гордоном за указания, не давали никаких сведений.

Чиновнику К., о котором я упоминал уже в деле об убийстве Тиме, было поручено и дело Гордона. Промучившись тщетно с месяц, он расстроенный явился ко мне за советом.

– Попробуйте, – сказал я ему, – позондировать почву в Южной России. Раз ходят слухи, что тут орудовали греки, то попытайтесь поискать в Ростове‑на‑Дону, в Кишиневе, в Одессе – в этих излюбленных центрах преступного мира юга России.

К. так и сделал, и позднее, раскрыв эту кражу, он мне подробно рассказал о своих южных похождениях и преследованиях «преступных сынов прекрасной Эллады».

Начал он с Ростова. Обследовав местных ювелиров и ломбарды и не найдя ничего, он принялся за банки, которые давали ссуды под обеспечение драгоценностей. Но и эти поиски не увенчались успехом.